|
С 8 по 13 сентября в Москве прошел Международный молодежный театральный форум-фестиваль «Артмиграция». Грузию на форуме представляли молодые актеры Тбилисского государственного академического русского драматического театра им. А.С. Грибоедова Василий Габашвили и Мераб Кусикашвили.
«Артмиграция» - это форум, на котором молодые люди разных театральных профессий и профессионалы театра объединяются для обсуждения в неформальной обстановке новых театральных проектов и проблем современного театра. Одновременно «Артмиграция» - это фестиваль спектаклей молодых режиссеров-выпускников столичных вузов, которые осуществили интересные постановки за пределами Москвы и Санкт-Петербурга, в региональных театрах. Идея поддержать недавних выпускников, решившихся уехать из столицы в провинцию и при этом продолжать активную творческую деятельность, вызвала большой интерес. На конкурс было прислано более 100 заявок из разных городов России. Экспертный совет отобрал пять спектаклей, которые были показаны в Театральном центре СТД РФ «На Страстном».
Участниками форума-фестиваля стали режиссеры, менеджеры, театроведы из России, Грузии, стран СНГ и Балтии. И 10 актеров из разных стран.
Программа нынешнего форума-фестиваля была разнообразной и насыщенной: мастер-класс Стафиса Ливафиноса «Гомер в действии», мастер-класс Вячеслава Кокорина «Это мы не проходили», лаборатория молодых театральных критиков под руководством Павла Руднева, проект живой журнал «Театр» с Мариной Давыдовой. Специальным гостем форум-фестиваля выступил молодой независимый «Этюд театр» из Санкт-Петербурга, который представил спектакль-квартирник «Стыдно быть несчастливым» по дневникам А.Володина. Одним из главных событий «Артмиграции» стала творческая встреча с выдающимся театральным режиссером и педагогом Анатолием Васильевым и показ его фильма-спектакля «Медея. Материал» по пьесе Хайнера Мюллера с французской актрисой Валери Древиль в роли Медеи. В off-программе форума-фестиваля состоялся показ спектакля «Музей Достоевского», созданного в рамках молодежной лаборатории СТД РФ «Место действия».
О своих фестивальных впечатлениях грибоедовцы В.Габашвили и М.Кусикашвили рассказали «Русскому клубу».
Мераб Кусикашвили. «Артмиграция» воочию открыла для нас совершенно новое театральное пространство, новые формы театра. Я был поражен спектаклем «Музей Достоевского» в Боярских палатах СТД – такое увидел впервые. Это квест. Ты не просто сидишь и смотришь, но и сам участвуешь в спектакле. Нас разбили на пять групп, и мы переходили от станции к станции (так это называлось), на которых нас ждали актеры и разыгрывали эпизоды из разных романов Достоевского. Например, на одной из станций Раскольникова, футбольного болельщика с шарфом клуба «Зенит», другой персонаж подбивал совершить преступление и советовался по этому поводу с нами, зрителями. Мы его отговаривали, убеждали, что нельзя отнимать человеческую жизнь. В конце представления нас ждал сам Достоевский, который рассказывал о своей жизни… В спектакле применялись разные принципы общения со зрителем, внезапный обман ожиданий. Актеры даже вызывали зрителей на откровенность. Это все надо видеть своими глазами, конечно.
Василий Габашвили. Меня потряс спектакль-квартирник «Стыдно быть несчастливым» «Этюд театра» из Санкт-Петербурга. Он тоже шел в Боярских палатах. Перед началом нас встречали актеры (а мы только потом поняли, что это участники спектакля), предлагали выпить пива, спрашивали, как дела. Началось действие, и они играли сидя между зрителями. Это давало потрясающий эффект! Но самым важным на «Артмиграции» для меня были занятия с Вячеславом Кокориным, замечательным педагогом, режиссером, актером, последователем школы Михаила Чехова. Я слушал его мастер-классы в Летней школе СТД, и это стало для меня колоссальным открытием. На этот раз все пять занятий я снял на камеру.
- Чем вас так привлек Кокорин?
В.Г. Он очень помогает актерам в их профессии. Дает именно то, что надо. На самые сложные вопросы отвечает просто, и перед глазами сразу встает нужная картинка. Знаете, он своеобразный человек с очень позитивной энергетикой. Мне почему-то все время казалось, что он стоит на облачке.
М.К. Меня Кокорин не просто привлек, а поразил. На первом занятии я был зажат, на втором он меня словно освободил от оков. Мы занимались энергетическими упражнениями, он учил нас создавать вокруг себя как бы купол – наше личное пространство, в котором нам будет комфортно, объяснял, как соединять свое пространство с пространством партнера… Это очень специальные, профессиональные вещи. После мастер-классов Кокорина мне стало значительно легче существовать в профессии. Хотя если бы на эти занятия кто-то посмотрел со стороны, то решил бы, что находится в палате №6.
- Что вам дала «Артмиграция» в плане понимания профессии?
М.К. Я понял, что правильно выбрал профессию. Она сложная и одновременно простая. Ее надо очень любить и бесконечно, постоянно работать над собой.
В.Г. А я еще раз убедился в том, что актерство – безумно сложное дело. Со всех сторон. Самое потрясающее, что есть в нашей профессии – это зритель. Его аплодисменты, живые реакции дают такую легкость! Происходит энергообмен со зрителем. И понимаешь, что все не зря! Кстати, Кокорин вопрос отдачи актером энергии считает одним из главных.
М.К. Когда я стою на сцене, то отдаю всего себя – для этого я и выхожу на сцену. Но на зрителя не обращаю внимания, его для меня словно бы и нет. Иначе это будет означать, что я недостаточно погружен в роль.
В.Г. А мне кажется, что профессионал всегда чувствует зал. Даже манипулирует залом. Актер должен видеть на 360 градусов. Знаменитая «четвертая стена», я думаю, предназначена для других целей.
М.К. Самое главное, что дала мне «Артмиграция» – это новые знакомства, расширение профессиональных горизонтов. Для того, чтобы русский театр в Грузии развивался, недостаточно играть на русском языке. Русскую культуру, душу надо понимать изнутри. А для этого необходимо бывать в России. Старшему поколению повезло – у них была такая возможность. У нас ее нет. Чем еще хорош этот фестиваль? Было очень приятно наблюдать, как рядом сидят русские и украинцы, армяне и азербайджанцы. И между ними нет никакой вражды, и говорят они только об искусстве.
В.Г. Я считаю, что всех политиков надо посылать на «Артмиграцию». И тогда всюду будет мир.
Соб.инф. |
|
ЭПИКУРЕЕЦ И ФИЛОСОФ ГИЗО ЖОРДАНИЯ |
|
Когда смотришь «Ревизора», поставленного Гизо Жордания на сцене театра имени К.Марджанишвили, то невольно сопоставляешь спектакль с его создателем – веселым, остроумным, ироничным и жизнелюбивым человеком. С другой стороны – как художник-мыслитель раскрывается режиссер в своей инсценировке толстовского «Хаджи-Мурата». Исторический дискурс, широкие обобщения, взгляд аналитика – все это плод размышлений мудрого человека, прожившего долгую жизнь, но при этом не утратившего свежести восприятия мира, людей, произведений искусства. А ведь Гайоз Вуколович Жордания отмечает восьмидесятилетний юбилей! Накануне этой даты он вспоминает свое прошлое...
«АКАКИЙ ЦЕРЕТЕЛИ ТОЖЕ СМЕЯЛСЯ!»
- Я любил все время что-то показывать, перевоплощаться в кого-то. Например, воображал себя всадником и сооружал для себя коня. В подъезде, во дворе ставил какие-то ритуалы, представлял в домашнем театре одноногого, слепого, разные характерные типы. Когда я сейчас их вспоминаю, то понимаю, что они были похожи на брехтовских персонажей. Потом я пришел в знаменитый тогда драматический кружок Дворца пионеров. Там воспитывалась практически вся будущая элита грузинского театра: Тенгиз Арчавадзе, Отар Мегвинетухуцеси, Рамаз Чхиквадзе... Тогда в Доме пионеров с успехом играли типично пропагандистскую пьесу «Тетра», и мне это не понравилось. Я сразу ушел оттуда и на Авлабаре, где жил, стал активно проявлять себя в драматическом кружке тамошнего дома пионеров – ставил, играл. Я выступал на школьной эстраде, любил что-то рассказывать перед большой аудиторией. Помню, что директор школы, в которой я учился, - его звали Григол Кобахидзе был недоволен тем, что я все время смеюсь. «Чему ты смеешься?» - негодовал он. «Акакий Церетели тоже смеялся!» - отвечал я. За мой дерзкий ответ едва не получил оплеуху – но увернулся. Правда, когда я был уже в десятом классе, директор неожиданно сменил гнев на милость – стал относиться ко мне по-особому, и всю жизнь потом приглашал меня к себе и называл среди тех учеников, которыми гордился, - доктор математики, летчик-испытатель и т.д... Это была 24-я школа – бывшая гимназия. Кобахидзе был без преувеличения гениальным директором. Вот, что он придумал, чтобы школьный паркет блестел: дети, придя на занятия, должны были снять обувь и надеть войлочные тапочки. На переменках они бегали, катались по паркету, и пол от этого блестел как зеркало...
«СЫНОК, ПОЧЕМУ ТЫ ХОДИШЬ НА РУКАХ?»
- Перед тем, как стать студентом театрального института, я посещал подготовительные курсы. Моими педагогами были трое – замечательная Татиа Хаиндрава, племянница Константинэ Гамсахурдиа, преподавала сценическую речь, Котэ Сурмава и Гайоз Иакашвили – актерское мастерство. Гайоз отсоветовал мне идти в актеры – говорил, что у меня для этого маленький рост. Хотя и сам был отнюдь не высоким. Вместе с Котэ Сурмава они уговорили меня перенести документы на режиссерский факультет. А я рассуждал так: «Если стану режиссером, то смогу играть все, что захочу!» Но на режиссерском было всего пять мест, в то время как желающих поступить было человек сто. И я помню практически всех, кто поступал. А учился с такими интересными ребятами, как Шалва Гацерелия, Леван Мирцхулава, Алеко Нинуа, Тамаз Месхи, Карло Глонти, Нана Мчедлидзе, Нугзар Гачава. Среди нас был Шалва Рчеулишвили, в будущем знаменитый адвокат. Он мог доказать, что синее – это красное, а красное – это зеленое...
Шалва ушел со второго курса театрального. Помню, что он был авантюристом по духу. Как-то мы сидели в первой аудитории, где у нас проходили занятия, за столом находилась сцена. И вдруг открывается занавес, мы смотрим на сцену, и появляется человек на руках, в таком положении – вверх ногами – он и проходит с одного конца сцены на другой. Решил подшутить над профессором Котэ Андроникашвили. Некогда Котэ потрясающе исполнил грузинский танец на американском крейсере, за что был щедро награжден, позднее он стал режиссером и педагогом... Все ждали скандала, но он так и не произошел. Котэ Андроникашвили только спросил Шалву: «Сынок, почему ты ходишь на руках?» - «Так и Сталин ходил на руках!» - «Когда?!» - «На экзамене по Закону Божьему!»...
Наш курс мечтал перейти к Михаилу Ивановичу, но Туманишвили не захотел с нами связываться – считал нас интриганами. Но мы не были интриганами, мы просто хотели по-настоящему учиться профессии. А педагоги, которые нам преподавали, в основном руководствовались официальными, идеологическими установками, были не свободны. В итоге нашим педагогом по актерскому мастерству стала Лили Иоселиани, а по режиссуре – Василий Кушиташвили. Это был удивительный человек, вместе с Андре Барсаком создавший во Франции знаменитый театр «Ателье».Потом он долго работал в США, на Бродвее. Вот эти два замечательных человека и стали моими наставниками.
«НЕМАЯ ЖЕНА» И ЕТ CETERA…
- Между прочим, Михаил Иванович искренне обрадовался, когда увидел мой первый спектакль в институте – комедию «Немая жена» Анатоля Франса. По сути, это был театр абсурда! На немой женщине женился судья. Чтобы справиться с этой проблемой – вылечить жену от немоты, он пригласил врачей. После операции жена заговорила, да так заговорила, что муж готов был покончить жизнь самоубийством. Он вновь воззвал к врачам: «Спасите меня!» И они предложили страдальцу радикальный выход: хирургическим путем лишить его способности слышать. Это, кстати, известный сюжет из пьесы «Лекарь поневоле».
Я поставил этот спектакль вместе с Наной Мчедлидзе. Это была феерия! В те годы так не ставили – анекдот мы превратили в яркий спектакль с интересными режиссерскими выдумками, забавными ходами и свежими, неожиданными трюками. Гениально играли Гиви Чичинадзе и Заира Лебанидзе. После моего спектакля родилась своего рода мания ставить эту пьесу Франса, но успеха, как правило, не было. Дело в том, что все ставили и играли иначе. Ведь что главное в этой пьесе? Не то, что именно говорит обретшая дар речи жена, а то, как муж на это реагирует. На этом все и построено. Да, это был успех. Такой комедии я больше не ставил!..
Дмитрий Александрович Алексидзе, бывший тогда руководителем театра Руставели, взял меня на работу. А потом я долго шатался без дела. Правда, мне предложили огрузинить пьесу Анатоля Франса и показывать спектакль в провинции, но я отказался от этой затеи. И тут начальник управления театрами Тенгиз Джанелидзе сказал мне: «Что ты тут болтаешься без дела? Поезжай в Батуми главным режиссером!» И представил меня, двадцатитрехлетнего юношу, тогдашнему министру культуры Тенгизу Буачидзе. Это был назаурядный человек. Тенгиз Буачидзе был одним из первых, кто выступил против концепции «старшего» и «младшего» брата, по сути, был диссидентом, антисоветским элементом...
И я стал главным режиссером батумского театра. В это же время мой учитель Василий Павлович Кушиташвили ушел из театра Марджанишвили – так уже случалось: его разозлят, он возьмет свой чемодан, старый халат и уходит работать то в Гори, то в Сухуми, то в Махарадзе. Потом Верико Анджапаридзе, как правило, умоляла его вернуться, и Кушиташвили возвращался. И вот Василий Павлович в очередной раз уходил из Марджановского театра. Мы встретились, когда он выходил из кабинета замминистра, а я – из кабинета министра. Кабинеты были расположены напротив друг друга, и произошла фатальная встреча в приемной. Кушиташвили назначили в Сухумский театр, меня – в Батумский. Василий Павлович подошел ко мне и сказал: «Какие времена настали – ты едешь в Батуми, а я в Сухуми. Будем дружить!» И поцеловал меня. Мой педагог! Но по роковому стечению обстоятельств он поехал в Сухуми и там скончался от перитонита. Очень жаль... Кушиташвили принес в грузинский театр европейскую культуру, профессиональую манеру игры, поставил целый ряд интересных спектаклей – «Женитьба Фигаро», «Мария Стюарт», «Ричард III»... Много сделал и другой замечательный режиссер – Вахтанг Таблиашвили, вошедший в историю грузинского театра спектаклями «Соломон Исакич Меджгануашвили» Ардазиани, «Бесприданница», «Давид Строитель», «Ромео и Джульетта»...
Я проработал в Батуми несколько сезонов и могу сказать, что практически не ставил конъюнктурные спектакли. Разве что «Вива, Куба!» Во время репетиций я пытался построить что-то вроде детективной интриги, и когда закрывался занавес, кто-то из участников спектакля за кулисами неожиданно выстрелил. Мне это понравилось: занавес, ожидание аплодисментов и вдруг – выстрел! На премьере присутствовал Вахтанг Гегелия – директор телевизионных программ. И когда в финале раздался выстрел, он громко, на весь зал, произнес: «Режиссер застрелился!» На поклон я не вышел...
Вскоре меня снова пригласили в театр Руставели. Как раз в этот период Додо Алексидзе ушел из театра, и я искал с ним встречи. Встреча состоялась. «Меня приглашают в театр Руставели. Что скажете?» - спросил я. «Что я могу сказать? Иди работай!» - «Но мне неудобно!» - «Нет, ты обязательно должен работать в театре Руставели – будешь моим резидентом!» И Додо Алексидзе благословил меня – это произошло на улице Джапаридзе. Если бы он сказал: «Не иди!», возможно, я и не пошел бы… Как знать?
Главным режиссером тогда был Арчил Чхартишвили. А мы, Михаил Туманишвили, Роберт Стуруа и я, - очередными режиссерами. Потом в театр пришел Серго Закариадзе, с 1969 года худрук руставелевского театра, и началась кампания против него и Михаила Туманишвили... Серго был великим артистом. Но, видимо, его максималистские требования, стиль не всех устраивали. Его и Мишу хотели убрать, было письмо, под которым я тоже должен был подписаться. Я не подписался… и вскоре ушел в оперу.
«ЗАСВИТ ВСТАЛИ КОЗАЧЕНЬКИ»
- Я встретился с композитором Отаром Тактакишвили, когда ставил совершенно гениальную вещь Константинэ Гамсахурдиа – «Миндиа, сын Хогая». Тактакишвили написал музыку к моему спектаклю, а потом пригласил ставить свои оперы – решил, что меня нужно привлечь к оперному искусству. Я поставил «Две новеллы» из триптиха одноактных опер Отара Тактакишвили «Три новеллы», спектакль мы показали в Польше. Были замечательные отклики европейских СМИ на эту постановку...
С музыкальным образованием у меня все в порядке: окончил музыкальный техникум. Когда я получил по ритмике и слуху тройки на приемном экзамене, то остро встал вопрос о моем зачислении. И я принес на очередной экзамен виолончель и сыграл комиссии Бетховена и Сен-Санса. В итоге меня приласкали и поставили хорошие отметки… Так что с музыкой я дружил. К тому же проходил стажировку в Московском музыкальном театре имени К.Станиславского и В.Немировича-Данченко. Я безгранично благодарен главному режиссеру этого театра Льву Дмитриевичу Михайлову – великому человеку! Там в это время работал выдающийся реформатор музыкального театра, главный режиссер Комише опер в Берлине Вальтер Фельзенштейн. Потом я был командирован в берлинский театр, работал там полгода и имел творческие контакты с этим великим человеком. А позднее написал о нем статью.
Хочу поделиться берлинскими впечатлениями. Однажды меня разбудила мелодия «Тбилисо». Выхожу из своего комфортабельного гостиничного номера на улицу, в ночь, брожу по Берлину и слышу из квартир... «Тбилисо». Немцы слушали эту мелодию в своих домах, она же звучала в универмаге рядом с гостиницей, в которой я жил.
Прошел месяц, другой. Выхожу из своего номера, иду к лифту. Навстречу мне – симпатичный человек. Смотрит на меня, явно признавая во мне своего. Басом здоровается. Выясняется, что незнакомец из Москвы. Он настойчиво предлагает мне зайти к нему – отведать московской копченой колбаски. «У меня водка. Хотите выпить?» - спрашивает он. Я поддержал его порыв: «Давай!» Это был типичный московский интеллигент, автор диссертации о монументальной живописи. Когда мы выпили, он спросил меня: «Хотите почувствовать себя в Советском Союзе?» У меня в голове мелькнуло: «Может, он чекист?» Москвич ведет меня в правое крыло гостиницы, к лифту. Лифт открывается, и мы заходим в кабину из красного дерева. «Посмотрите направо и вы почувствуте нашу страну!» - говорит мой новый знакомый. Я смотрю направо и вижу... нецензурное слово. Какой-то советский турист нацарапал... И я сразу почувствовал себя дома!
Я многому научился у Фельзенштейна, но все-таки пришел к выводу, что у каждого театра, народа, творческого индивида должна быть своя дорога, свой почерк, стиль. Я хотел перевернуть оперу – была у меня такая идея. Когда я сегодня смотрю канал «Меццо», то вспоминаю свои эксперименты в опере. Сейчас это норма, а тогда меня называли фокусником, осуждали. Не в то время я родился, наверное...
Я, кстати, ставил в основном новые грузинские оперы Сулхана Цинцадзе, Нодара Мамисашвили, осуществил первую постановку оперы «Лела» Реваза Лагидзе. По-новому сделал «Тараса Бульбу» Николая Лысенко. К примеру, хор казаков исполняет в этой опере песню «Засвит встали козаченьки». Я предположил, что они плывут на лодках по Днепру и поют перед сражением. На сцене были 15-16 лодок... Когда это увидели украинцы, то были поражены, однако их оценка была двойственной. Кому-то совсем не понравилось такое решение. Но, на мой взгляд, это удачная была сцена, она хорошо работала!
А за рубежом, в Саарбрюккене, я поставил «Пиковую даму», «Даиси», «Миндия» и «Абесалом и Этери». Был большой успех. Не знаю, может быть, это было частью политики? Дипломат Валентин Фалин, политический и общественный деятель, посол Советского Союза в ФРГ, сказал мне после премьеры «Даиси»: «Вы все-таки умудрились сделать на Западе религиозный финал «Даиси»! Без этого нельзя было?» Фалин был очень интеллигентным человеком, но при этом типичным функционером, атеистом и коммунистом. Он увидел патриотический посыл спектакля, в финале которого поднимался большой крест. Народ вставал и шел на смерть...
Кстати, спектакль «Даиси» был показан и в Люксембурге. Запомнился глава советского дипломатического представительства Семен Константинович Царапкин. Он присутствовал на спектакле, на который приехал сам принц Люксембургский, устроивший в честь создателей и участников оперного представления фуршет – причем все было организовано с соблюдением старинного этикета, с экипажами, красной ковровой дорожкой...
Запомнился еще один эпизод. Шла репетиция. Вдруг кто-то принес информацию: «Солженицын во Франкфурте!», и вся труппа – хор на сцене, балет и т.д., застучали и захлопали в восторге. Это было небывалое торжество, вопль свободолюбивого народа, который поддержал своего бывшего узника – писателя Александра Солженицына!
«ВЫ – НАШ!»
- В конце концов я принял решение уйти из оперы, уйти в никуда. Отар Васильевич Тактакишвили поднял большой скандал, считая мой поступок изменой. Но я почувствовал, что творчески оперный театр уже ничем не обогащу. Я славлюсь своей мягкостью, но есть моменты, когда становлюсь непреклонным. Тем не менее Отар Тактакишвили настолько хотел, чтобы я остался в оперном, что... перекрыл мне дороги во все театры – Руставели, Марджанишвили...
Однажды Отар вызывает меня к себе, спрашивает: «Куда ты хочешь?». Я отвечаю: «В кукольный театр!» Шучу, так сказать. Знаю, что Сандро Товстоногов ушел из театра Грибоедова, но Отар собирается назначить туда Отара Джангишерашвили, которого тоже вызвал к себе. «Что вы? Человек без работы, как я пойду на его место? - говорит Отар Джангишерашвили, отвечая на предложение министра стать главрежем Грибоедовского театра. Но я ушел. А другие стали уговаривать Отара Васильевича назначить меня главрежем театра Грибоедова – дескать, я знаю русскую культуру и т.п.
А в Грибоедовском театре меня поначалу встретили недружелюбно. Считали меня оперным режиссерм, хотя я в первую очередь режиссер драмы. Отар представил меня труппе лично. Представил хорошо, но суховато. В театре тут же стали говорить, что я человек министра. Значит, какой-то партийный типчик. Я все это слышал краем уха: Лейла Джаши шепнула мне пару фраз, и я все понял. Сижу в кабинете. Входит ко мне директор театра Отар Папиташвили и спрашивает меня, какие спектакли текущего репертуара я собираюсь снимать. «Мы ничего не будем снимать!» - ответил я. «Как это так? - удивился он. - Пришел новый главный режиссер – значит, ставятся новые спектакли, а старые снимаются». «Нет, старые спектакли будут идти. Зачем снимать? Разве зрители не ходят? Ходят. Давайте, к примеру, восстановим «Сон в летнюю ночь». Ну и поставим новые спектакли, так что будут идти и новые, и старые». Отар обрадовался, но не понял, что это за авантюра. Так ведь не бывает...
Дальше. Восстанавливаем «Сон в летнюю ночь». Лейла Джаши попросила, чтобы я присутствовал на репетиции. Я пообещал зайти после первого акта. Прихожу, открываю дверь и чувствую, что меня заметили. Идет репетиция, и вдруг я слышу хихиканье. На сцене в это время были Аркаша Шалолашвили и Волик Грузец... Проходит одна-две минуты, и я вновь слышу хихиканье. Градус веселья на сцене все поднимается и поднимается, и тут я взрываюсь и ругаюсь, что называется, по-черному. Все мгновенно стихло, а я чуть не сломал от злости графин. «Репетиция закончена, все свободны!» - объявил я. Как выяснилось, за кулисами стояла прима театра народная артистка Грузии Валентина Семина и всех смешила. Наконец она высунула голову из-за кулис и спросила: «Можно на одну секунду?» - «А кто вы?» - задал я вопрос, хотя сразу узнал Валю Семину. «Вы меня не помните?» - «Нет!» - отрезал я. «А я подойду поближе!» - «Подойдите!» Я понял, что Валя Семина – зачинщица этой шалости. На сцене ее поддерживают, конечно, но организатор именно она. «Я честно говорю, Гайоз Вуколович: вы наш!» - заявила Валя. - «Потому что выругался по-черному?» - «И поэтому, и еще по каким-то другим причинам!» После этого боевого крещения у меня в грибоедовском театре за шесть лет работы не было ни одного конфликта. Хотя, бывало,что актерам от меня и доставалось...
«ИЗЪЯТЬ!»
А спектакли пользовались успехом у зрителей. Один из наиболее любимых публикой – «Дорогая Елена Сергеевна» Разумовской. Вокруг спектакля был большой ажиотаж. Долгое время я понятия не имел,что в Тбилиси существует конная милиция. Однажды перед началом этого спектакля у грибоедовского театра появились два всадника. Прибыл какой-то высший чин, который занимался призывниками – генерал-полковник, с женой. У Эдуарда Шеварднадзе было запланировано заседание бюро, и он не смог прийти на спектакль. Не знаю, специально он это сделал или нет. Кстати, наш диссидентский спектакль пользовался успехом у функционеров, членов ЦК, работников Совета Министров, приобретавших сразу по десять-пятадцать билетов. Не знаю, что их привлекало – должно было быть совсем наоборот. Когда я увидел генерала, мне это сразу не понравилось. Интуиция подсказывала, что будут неприятности. Тем более что Эдуард Амвросиевич не пожаловал. Я как в воду смотрел: после спектакля у чина резко подскочило давление. Вызвали скорую помощь. Светлана Казинец сказала мне: «Гайоз Вуколович, он в ненормальном состоянии! Мы погибли». В театр срочно прибыл Отар Тактакишвили. Попросил дать ему пьесу, как будто она уже не лежала ТАМ. Спросил, когда еще будет спектакль. Девять спектаклей было к этому времени уже продано и дальше предполагалось реализовать еще тридцать – в новом сезоне. И вот в Москве собралась коллегия Министерства культуры с участием представителей Министерства обороны. Вынесли вердикт изъять пьесу из репертуара советских театров, «и в том числе из репертуара грузинского театра имени Грибоедова». Не то что запретить, а именно – изъять. На территории Советского Союза разрешено было оставить только в Прибалтике, в каком-то театральном подвале. Приняли решение поставить на вид министру культуры, объявить строгий выговор заместителю. А меня вызвали в ЦК к Гураму Енукидзе. «Что случилось?» - спрашиваю. Он рассказывает мне всю эту историю с чином. Тут раздается звонок, и Енукидзе вызывают на 9-й этаж – к Шеварднадзе. По возвращении Енукидзе рассказал, что когда он зашел к Эдуарду Амвросиевичу, там сидел Нодар Думбадзе. Шеварднадзе спросил Енукидзе: «Что вы за ужас показали тому человеку?» И тут в разговор вмешался Нодар: «Не ужас, а прекрасный спектакль!» Думаю, Нодар не видел спектакль – просто поддержал...
После этого Шеварднадзе вышел на городской актив и поддержал спектакль. И народ хлынул на него с новой силой. Но потом пришло то самое злополучное постановление об «изъятии». Это мне расскзал сам Енукидзе. Когда он поднимался к Шеварднадзе, то был бледен, а по возвращении приобрел цвет.
Однажды, сразу после возвращения из Германии, запретили мою «Пиковую даму». Там постановка пользовалось большим успехом. Но в Тбилиси спектакль получился интереснее. В опере есть сцена карнавала, которая в моем спектакле трансформировалась. Карнавал у меня состоял из гоголевских масок. Настоящий Кремль! Отар Тактакишвили настаивал, чтобы я убрал эту сцену. Я отказался, и спектакль был снят. Через некоторое время Отар Васильевич вызвал меня к себе и протянул мне газету со статьей известного дирижера Альгиса Жюрайтиса. Он писал о спектакле «Пиковая дама», поставленном в Париже Юрием Любимовым, о том, «как режиссеры издеваются над русской классикой». Подлейшая статья! После таких публикаций в 30-е годы арестовывали. «Ты теперь понял, почему я запретил твой спектакль?» - спросил меня Отар Тактакишвили. Честно говоря, мне было неприятно. Он-то спас меня от проблем, но мне было бы приятнее, если бы на меня напали. Сколько было денег потрачено на постановку! Кстати, в спектакле была сцена, где графиню раздевают и она остается в неглиже, страшная. Ну как можно было допустить, чтобы русская графиня была в неглиже? «Это убери! - сказали мне. - Пусть с нее не снимают парика. Пусть старуха, но красивая!»
Выпустил спектакль «Синие кони на красной траве» М.Шатрова, но, конечно, в нем были «не те» акценты. В стране царит вакханалия, беспредел, а Ленин задается вопросом: «Сколько стоит сегодня хлеб на Сухоревке?» Эту фразу я оставил. Шеварднадзе, кстати, поддержал спектакль. Хотя это был антисоветский спектакль – как и «Святой и грешный» Варфоломеева. Финал «Синих коней» был такой: Ленин садился и думал о том, как спасти страну. Но ведь этот ужас он породил! Над Лениным мы в спектакле не издевались, а вот его бюсту досталось. Наливали на него воду… Ход был такой: мы показывали творческий процесс – скульптор работает над бюстом вождя. И тут должна была использоваться вода. А потом сверху на голову клали ткань, и Ленин воспринимался как мертвец. Когда я сказал нашему замдиректора Гайку Гевеняну, что мне нужен бюст Ленина, он чуть с ума не сошел. Но бюст откуда-то вскоре принесли. Пришлось его слегка подпортить, видоизменить подбородок – ведь по замыслу бюст не законченный, над ним еще продолжают работать. Страшный был спектакль, но веселый. И все время – полные залы…
ДВА В ОДНОМ
- В один прекрасный день я ушел из театра Грибоедова – на малую сцену театра Руставели. Ушел скрепя сердце. Ведь я привязался к людям. Мне было комфортно с ними. И у меня до сих пор ностальгия по этому периоду моей жизни. Позднее я поставил «Райскую птичку» со своими студентами, и премьера состоялась в театре Грибоедова на малой сцене... Когда я выпускал курс, мои студенты, как правило, годились для серьезного профессионального театра. Это уже была отдельная, готовая труппа, сложившийся театр. Если режиссер плохой, то и педагог он, как правило, неважный. А хороший режиссер плохим педагогом не может быть. Я в этом убежден!
И СТРАШНО, И СМЕШНО
- Сейчас я вместе с Зазой Сихарулидзе ставлю «Кармен» Бизе. А еще работаю над спектаклем «Белая сирень», в котором отражена моя история, история моей семьи, моей сестры. Тридцать шестой год... Когда отца арестовали, ее усыновили дядя и тетя. Обратился к этой теме, потому что существует страх: а вдруг подобное повторится? Хотелось показать, что значит страх в авторитарном государстве, что значит произвол. А ведь это может повториться, разве нет?
Мои родители были честными людьми, которые испытывали страх. Мать – химик, отец – врач. Их обоих арестовали, когда мне было три года, и некоторые детали я запомнил. Авторы пьесы – мы с моей сестрой.
Иногда меня спрашивают: «Вы удовлетворены тем, как сложилась ваша жизнь?»
Допустим, я скажу, что не удовлетворен, что это изменит? Когда я вспоминаю свою жизнь, то понимаю, что она была очень не простой. Но мне было смешно от многих вещей. И это спасало. Да. Многое в жизни страшно… но и смешно.
Инна БЕЗИРГАНОВА
Людмила Артемова-Мгебришвили:
- Рада возможности объясниться в любви к Гайозу Вуколовичу. Мы его обожали – все, кто с ним работал. Он стал родным для нас. Чувстовалось, что и мы стали для него родными. Это был свой, всепонимающий, неконфликтный человек, мудрый, с чувством юмора. Даже когда он ушел из театра, мы не прекратили с ним отношения. На всех праздниках, банкетах, юбилеях, днях рождения Гизо всегда был рядом. Многие-многие годы он оставался близким, да и по сей день, когда происходят какие-то трагические события, Гизо всегда с нами. Можно сказать, и в горе, и в радости. Поэтому говорить о нем очень легко. Я вспоминаю годы, когда Гизо был нашим художественным руководителем, как одни из наиболее ярких, счастливых театральных моментов. Было много-много интересных событий, театр был живой. Жизнь пульсировала, во многом благодаря ему.
Мы объездили с гастролями всю Грузию. Где мы только не были – практически каждый понедельник театр обязательно выезжал с каким-то спектаклем в Рустави, Марнеули, Цалка, Батуми, Кутаиси, Дманиси. На гастролях Гизо был такой свойский – как говорят, свой парень... Мы много работали, выпускали спектакли один за другим, и это были потрясающие, яркие постановки. С большой нежностью вспоминаю спектакль «Сестры» с замечательным актерским ансамблем, «Дорогую Елену Сергеевну», великолепную постановку «Закон вечности», «Человек, который платит», «Вагончик», «Измена», «Гость и хозяин». Кроме того, что мы много и интересно работали, хочу отметить его потрясающие человеческие качества. Я не знаю ни одного театра, где бы его не любили. Он очень чистый, открытый человек. В нем нет никакого негатива, он не завистлив, доброжелателен. Помню, что любой конфликт он легко сглаживал. Про себя мы его называли котом Леопольдом, который призывал окружающих жить дружно. Редко какой режиссер приходит в театр и оставляет в репертуаре спектакли предшественника. Все сразу стремятся обновить репертуар и поставить свои спектакли, со своей эстетикой. Гизо все спектакли Сандро Товстоногова сохранил, и мы еще долго их играли.
К тому же Гизо – великолепный педагог. Половина ведущих актеров театров имени Руставели и Марджанишвили – это его ученики. Помню, что когда он выпустил свой знаменитый курс – Нанука Хускивадзе, Нино Тархан-Моурави, Нана Шония и другие, в городе был настоящий бум! Это был блистательный курс, на базе которого открыли малую сцену театра Руставели. Это был театр в театре, самостоятельно функционирующий. Гизо еще работал у нас в театре, когда выпускал этот курс. Помню, мы даже немного ревновали, что он уделяет столько внимания своим студентам...
Очень люблю Гизо и желаю ему долгих лет жизни, плодотворной работы. Завидую людям, которые сейчас с ним общаются, настолько он очаровательный, теплый и доброжелательный человек!
Валерий Харютченко:
- Гайоз Жордания возглавлял наш театр шесть лет. С тех пор прошло много времени. Все мы и повзрослели, и очень многое пережили. Жизнь разбросала прежних грибоедовцев по разным городам и странам. Но когда судьба сводит нас вместе и мы вспоминаем былое, Гайоз Вуколович, батоно Гизо, занимает в наших воспоминаниях особенное место. Ведь он был не только нашим руководителем, но и другом. Впрочем, почему был? Он и ныне наш друг. Потому что нас объединило творчество. А это навсегда. Когда я встречаю Гайоза Вуколовича, первое, на чем я ловлю себя, - это то, что я расплываюсь в улыбке. И так тепло и радостно становится на душе! Таков уж Гайоз Вуколович – всегда доброжелательный и жизнерадостный, несмотря ни на какие проблемы. С удовольствием вспоминаю наши совместные спектакли. Не буду их перечислять. Но роли, сыгранные мной в постановках Жордания, дороги мне и сейчас. В свой юбилейный год он по-прежнему молод, остроумен, энергичен, полон жизнелюбия и творческих замыслов. От всей души желаю дорогому Гайозу Вуколовичу здоровья, удачи и новых замечательных постановок.
Ирина Квижинадзе:
- Гизо Жордания… Теплый творческий период Грибоедовского театра, моего театра. Гизо – замечательный режиссер с огромным юмором и добрым отношением к актерам, глубоко порядочный, не терпящий сплетен, предательства, лести и лжи, что очень важно в театре, так как сразу создается определенная аура и легко дышится. Всем. Я очень благодарна этому режиссеру за то, что он такой. Талантливый и в театре, и в жизни. Все спектакли, которые он поставил, имели огромный успех. Я с большой любовью и уважением хочу пожелать нашему Гайозу долгих лет жизни, здоровья, а самое главное – пусть его творчество еще долго радует зрителя. |
|
|
ТЕАТР – РАЗВЛЕЧЕНИЕ СО СМЫСЛОМ |
|
Недавно Потийский драматический театр имени В.Гуния торжественно отметил новоселье. Важных гостей – элиту грузинского общества – принимал художественный руководитель, молодой талантливый режиссер Давид Мгебришвили, за некоторое время до этого события представивший в Тбилиси, на сцене театра киноактера имени М.Туманишвили, спектакль «Вишневый сад. Репетиция» по мотивам пьесы А.П. Чехова, который был номинирован на театральную премию «Дуруджи». Режиссер решил не ограничивать себя эстетическими канонами и постановочной традицией. Поэтому спектакль и называется «Вишневый сад. Репетиция». Отсюда – свободное отношение к тексту, пропуск каких-то сцен и эпизодов, диалоги актеров, начинающиеся на сцене и продолжающиеся в зале – участники спектакля сидят в зрительских креслах и перебрасываются репликами. Время от времени они зачитывают какие-то куски пьесы с листа – как это происходит во время репетиции, когда актеры еще нетвердо знают свои роли и вынуждены заглядывать в текст… Ритм спектакля переменчив: становится то стремительным, то «рваным», то медленным. Неожиданна и актуализация чеховских текстов – обличительный пафос находит нового адресата: тех, кто сидит в зрительном зале.
Потрясение испытываешь сразу: на экране мы видим ребенка, плавающего в каком-то водоеме, - наваждение Раневской, потерявшей маленького сына при трагических обстоятельствах. Этот мотив усилен в спектакле Давида Мгебришвили. От прошлого в жизни Раневской и Гаева ничего уже нет – еще до того, как продали и стали рубить вишневый сад. Осталось только это страшное наваждение да деревянные стружки, которые практически повсюду. В спектакле изначально задана тема безнадежности и отчаяния. Реальность словно перечеркнута: деревянная доска, на которую прикреплена маленькая фотография ребенка, наискось перегораживает сцену. От «дорогого, многоуважаемого шкафа» - предмета поклонения Гаева – остались лишь какие-то составные части. Так что Гаев произносит свой знаменитый монолог, обращаясь к… одному ящику – тому, что уцелело, сохранилось. Еще одна говорящая деталь спектакля – детский велосипед без руля, без других деталей, помещенный на авансцене. Тоже связь с горькой потерей хозяйки дома и одновременно знак опустошения, разрушения, конца…
- Давид, вы сравнительно недавно возглавили потийский театр. Какова ваша эстетическая программа?
- Режиссеры мечтают иметь собственный театр, чтобы получить возможность проводить свою эстетическую программу. Но объяснить это в одном интервью невозможно: какие ставишь спектакли, такая, собственно, у тебя и программа. Выдающийся итальянский режиссер Джорджо Стрелер написал книгу, которая начинается с хорошей фразы: «Театр нельзя рассказать». Я всегда скептически отношусь к тому, когда театроведы дают какие-то определения эстетическому направлению того или иного режиссера. Хотя понимаю, что очень выигрышно говорить, например, об уже оформившемся политическом концептуализме Роберта Стуруа. Я за театр, который не думает о коммерции, о том, как понравиться зрителю. За театр глубокой внутренней мысли. И я совсем не хочу, чтобы мои спектакли нравились всем. При этом, на мой взгляд, каждый режиссер должен иметь какую-то идеологию. То есть, театр должен что-то говорить людям, иметь внутренний стержень, в противном случае он мне не интересен. Словом, меня волнует театр, в котором актер и режиссер растворяются в своем творчестве…
Может быть, задавая такую планку, я изначально стараюсь отмежеваться от части зрителей, но я действительно не хочу, чтобы мои спектакли нравились всем. Я знаю людей, положительное мнение которых означает: спектакль не получился. Но есть и другие, мнением которых я дорожу. Помню парадоксальные случаи, когда неудачные спектакли нравились многим.
- А как вы сегодня хотите строить свой репертуар?
- К примеру, мне очень интересно поставить «Последнюю ленту Крэппа» Беккета – о том, как человек подводит какой-то жизненный итог. Не думаю, что на такой спектакль повалят зрители. Но я люблю касаться философских тем. Конечно, вопрос, получается у меня это или нет, но я стараюсь думать именно в этом направлении. Меня совершенно не интересует бюргерский театр с красивыми костюмами, красивым освещением и роскошными декорациями. Лучше уж я буду делать то, что хочу. Театр должен поднимать планку для зрителей, а не опускать ее.
- Сегодня директора театров, выражающие коммерческие интересы, требуют от режиссеров именно того, чтобы они спустились до уровня зрителей.
- И это, кстати, подорвало профессионализм. Актер уже не так убедителен, не так глубок. Он не думает, все поверхностно, громко, быстро... Я понимаю, что театр существует для аплодисментов, но аплодисмены ведь разные бывают.
Придя в потийский театр, я поставил сразу «Вишневый сад», потом японскую сказку – о мальчике, рисующем котов. Это философская сказка с глубоким смыслом. А вот сейчас ставлю «Гамлета». Благо, для театра построено большое, очень красивое, современное, прекрасно оснащенное здание. Я считаю, что это шанс для того, чтобы предложить зрителю что-то новое, умное и интересное... Зритель, простите, отупел, как, впрочем, и все мы. Я люблю спектакли Льва Додина, Камы Гинкаса, Эймунтаса Некрошюса. Но уверен,что если «Гамлета» Некрошюса поставить в репертуар любого театра, зрителя у такого спектакля не будет. Однако если не будет Некрошюса, завтра театра как искусства тоже не будет. Не у кого будет воровать режиссерские приемы (смеется).
- «Вишневый сад», «Гамлет» - их уже столько раз ставили! Очень трудно предложить зрителю что-то действительно новое, оригинальное, не так ли?
- Да, трудно. А тут и не надо ничего искать. Театр сейчас переходит в такую фазу развития, которую современные критики определили, вслед за постмодернизмом, так: посттекстуальный театр. Текст, слово сегодня не столь значимы. На смену ему приходит мир образов, ассоциаций, театр, может быть, становится более сенситивным, зрелищным. Но, главное, чтобы при всей зрелищности, технологичности, детекстуальности не потерять суть. Иногда один вектор движения опережает другой, и получается каша. Но, думаю, это тоже утрясется. Сейчас в театре переходный период. Как бы все поставлено, ничего нового не сделаешь. Все все видят, знают, читали, и работать стало намного сложнее. Текст становится вторичным, потому что театр очень привязан к жизни. Нас окружают новые информационные технологии: если раньше мы получали определенный объем информации за неделю, за месяц или даже год, то сейчас это происходит за какие-то секунды, что создает нового человека в глобальном смысле этого слова. Зритель становится другим, меняется и актер. А это меняет театральную форму, но отнюдь не содержание. Оно остается прежним, даже если подвергаются изменениям формы его выражения. Иногда это становится истерикой или наваждением... Происходит сложный процесс, работающий и на подсознательном уровне. Если понаблюдать над самими собой, то мы действительно изменились. Нас уже не устраивает, когда человек на сцене просто произносит текст «Фауста». Напоминать текст – это вгонять зрителя в скуку. Человек в театре должен заменить слова тем, что оставил этот текст в его душе: ассоциации, мысли, идеи, ощущения... К примеру, я специально поставил «Вишневый сад» как репетицию, чтобы быть свободным от ремарок, иметь возможность вынуть какой-то текст и заменить его другим, тоже из чеховской пьесы, но из другой сцены. Не знаю, правильно или нет я поступаю, но по-другому не выходит. Если Чехова ставить строго по ремаркам, скучно будет. Ну, один раз посмотрел, второй... Но главное – не в этом. Ни один режиссер, который переставляет сцены или заменяет один текст другим, не ставит перед собой цель специально что-то изменить, Он просто хочет выразить суть, а выражение сути, в его представлении, должно быть именно в такой сцене, которую он поставил. И потом, все мы зависим от своих физических и иных качеств. Если кто-то может пробежать стометровку за десять секунд, другой может это сделать за семь. Это какая-то данность. Сравнивать одного с другим – это все равно что пытаться сопоставлять Достоевского с Толстым и требовать, чтобы они писали одинаково. Каждый пишет, ставит так, как дышит, как понимает.
- Интересный момент: в зеркале Чехова в вашем спектакле вдруг отражается Грузия, проблемы нынешнего грузинского общества.
- Это естественно.
- То есть, для вас такой подход концептуален?
- И да, и нет. Часто идут разговоры о том, что некто поставил в Грузии «русский» спектакль или в России, к примеру, - «французский». Я в это не верю, все равно мы привязаны к своей идентичности. Может быть, мы от этого специально убегаем. Но все равно остаемся грузинами, русскими, поляками, французами... Чехов потому и велик, что в его пьесах подняты универсальные проблемы: куда ни кинь – всюду они есть, и от них никуда не убежишь. К примеру, старое, как правило, уходит и на его место приходит новое. Это и наша сегодняшняя реальность в любой сфере – в технологической области, в пищевой промышленности и т.д. Раньше мы ели натуральные продукты, а сегодня – генномодифицированные. К этому надо привыкать, однако один принимает новое, а другой сопротивляется. Человек всегда хочет делать то, что он хорошо знает и умеет. А когда он предлагает что-то новое себе или обществу, это всегда вызывает страх, сопротивление.
- А о чем будет ваш «Гамлет»?
- Подходы те же. Та же попытка понять, что такое Гамлет сегодня. Кого мы можем сегодня назвать Гамлетом? Может быть, все общество превратилось в единого Гамлета? Ну вот, при загадочных обстоятельствах погиб Зураб Жвания, и вполне возможно, что его и не убили, хотя большинству людей кажется, что это была насильственная смерть. Вопреки утверждению экс-президента, что это не убийство, что Жвания ушел из жизни при других обстоятельствах. До сих пор мы не знаем правильного ответа. Но он же существует! Наверное, об этом и «Гамлет». Хотя, наверное, неправильно, когда в двух словах формулируешь концепцию спектакля... Думаю, пьеса «Гамлет» - о том, что все тайное всегда становится явным. Ничего в этом мире не уходит бесследно, существует какая-то высшая справедливость. На земле мы справедливости не находим, справедливость приходит... или сверху, или снизу, из Рая или из Ада. Если бы не призрак, справедливость в «Гамлете» не восторжествовала бы. Если бы Гамлет оставался в неведении, то жил бы в радости и покое.
- Кто были вашими учителями?
- Мне очень повезло с учителями. Я попал к Михаилу Туманишвили и сразу же по окончании вуза поставил дипломный спектакль под руководством Роберта Стуруа. А потом поставил с ним же еще один спектакль по пьесе американского драматурга Леонарда Герша «Эти свободные бабочки» - про слепого мальчика, который хочет освободиться от опеки своей матери и начать самостоятельную жизнь. Эти два человека – Михаил Туманишвили и Роберт Стуруа – оказали на меня большое влияние.
- Хотя это две разные школы?
- Нет, школа абсолютно одна. Часто люди думают, что Стуруа очень далеко ушел от Туманишвили. Нет, это, строго говоря, одна школа, одни навыки, один режиссерский вектор. Да, эстетики немного отличаются, потому что разные поколения и разные мировоззрения. Но направление одно – станиславско-товстоноговское, а потом – туманишвилевское, которое, конечно, трансформировалось. Это направление потому и оказалось таким жизнеспособным, что у него есть внутренний стержень. Эту школу можно развивать. Она построена на таких элементарных вещах, которые определяют очень сильный базис. Если его правильно поймешь и усвоишь, это даст тебе большую опору, и ты уже не потеряешься. Кстати, все спектакли туманишвилевских учеников, даже если это не шедевры вроде «Кавказского мелового круга», отличаются грамотностью. Между прочим, те же Мейерхольд, Вахтангов, Михаил Чехов – ученики Станиславского. Если не считать Брехта и Гротовского, система Станиславского – это сегодня школа, в рамках которой проходит 80 процентов театрального процесса. Даже если режиссеры и не думают об этом, большинство из них все равно работают в рамках этой системы. Некоторые режиссеры пытаются поставить что-то помимо школы, но потом вновь возвращаются к ней. Например, спектакли Питера Брука, которые мы видели в Тбилиси, - «Костюм», «Вишневый сад» - это, на мой взгляд, стопроцентный Станиславский, даже если режиссер будет утверждать обратное. Можно играть хард-рок, блюз, джаз, фолк, соул, но существует семь нот, и вокруг них музыканты и крутятся. Семь нот – это и есть Станиславский, вокруг которого создается театр.
- Поговорим, если не возражаете, о вашем нашумевшем спектакле «Мой друг Гитлер».
- «Мой друг Гитлер» - очень интересная пьеса Юкио Мисимы. В ней отражена печально известная «ночь длинных ножей» - расправа Гитлера над штурмовиками СА, произошедшая 30 июня 1934 года. Гитлер расправился со своими соратниками, друзьями, расчистил себе путь к власти и стал абсолютно бесконтрольным. Когда я ставил эту пьесу, то все время думал о Зурабе Жвания. Опять же не могу утверждать, что его убили...
- Обязательна ли такая актуализация материала?
- Думаю, что да. Тогда почему это классика?
- В чем секрет успеха этого спектакля? Одна из составляющих – в том что женщина, актриса Нато Мурванидзе, играет Гитлера?
- Этот момент тоже имеет значение. Нато Мурванидзе сыграла Гитлера очень точно, не по-женски точно. Это создало ситуацию, когда на спектакль, на этот персонаж стали обращать больше внимания. К тому же была найдена очень удачная сценография, написана потрясающая музыка. Все это вместе дало результат. А главное – была идея, было, что сказать.
- Давид, какими своими постановками больше всего дорожите?
- «Гитлер», «Вишневый сад», «Желтые дни» Даниэлы Янич, югославского драматурга, «Ромео и Джульетта»... Это спектакли именно того театра, который я хочу делать. Недавно я увидел додинскую постановку «Вишневый сад». Хорошо, что я увидел ее уже после того, как выпустил свой спектакль. Постановки очень похожи. Можете однозначно сказать, какой театр строит Лев Додин?
- Психологический театр.
- Хорошо, а что это такое – психологический театр? И какой театр не психологический? Я не доверяю критикам, считаю, что критики, далекие от театральной практики, по-другому все воспринимают. Это как генерал, который воевал, и генерал, который даже выстрела не слышал. И он никакой не генерал!.. Конечно, есть критики, которые в чем-то и разбираются, что-то знают. Но знать – это одно. Очень часто они учат плавать, а сами воды в глаза не видели. Меня это всегда настораживает. К примеру, существует термин «театр абсурда», но что это такое? Абсолютная фикция. Беккет считал, что к театру абсурда он не имеет никакого отношения. Нет, я не против терминов, я против того, чтобы их произносили режиссеры. Не думаю, что Пиросмани знал про себя, что он примитивист. Он просто рисовал... То же самое – Леонардо да Винчи. Он просто писал картины, чтобы отразить мир таким, каков он есть, или таким, каким он его видел.
- Вы уже ощущаете, что не являетесь «молодым режиссером», что нашли свой путь?
- Да, меня уже опекать не надо. У меня уже появилась определенная уверенность в себе. Конечно, я нашел что-то свое, но в большую театральную фразу это пока не сформировалось. Хотя какую-то свою нишу я уже занял.
- Вы склонны доверять актеру, его интуиции?
- Нет, если кому-нибудь стоит доверять, то актеру – в последнюю очередь. Не часто актеры обладают качествами, необходимыми для создания спектакля. Быть умным, начитанным – это еще не значит быть способным что-то созидать. Но есть исключения, конечно. А психомоторика актера устроена таким образом, чтобы выражать какие-то режиссерские замыслы. Актерская профессия ужасная в этом отношении. Хочешь или не хочешь, но ты исполняешь чужую волю. Талант актера в том и заключается, чтобы выслушать режиссера, понять его и на этом создать свой собственный мир. Так должно быть. В театре должны быть личности. Актер, даже не обладающий безупречной техникой, но имеющий внутренний стержень, интересен. В то же время технически великолепно оснащенный актер, лишенный индивидуальности, не представляет никакого интереса. В американских фильмах вы не встретите плохих актеров, все замечательные профессионалы. Но Аль Пачино, Де Ниро, Джек Николсон – таких единицы! 90 процентов таланта Никуши Гомелаури – это его личность. Он был очень яркий человек. Даже когда он просто стоял и молчал на сцене, на него было интересно смотреть.
- Никуша Гомелаури играл в вашем спектакле «Мистификатор», который вы поставили на сцене театра имени Грибоедова. Это был один из первых ваших спектаклей на профессиональной сцене. Как вспоминаете этот период?
- С Никушей это не была моя первая встреча. Мы однокурсники. В институте на третьем курсе я поставил с ним спектакль «Прихоти Марианны» Альфреда де Мюссе. Что касается «Мистификатора», то я в этом спектакле никаких открытий не делал, это было овладение профессией, притирка к театру вообще.
- Первые шаги... Это было страшно?
- Нет, страшно не было. Всегда есть глубинная вера. Я очень тогда многому научился. Когда учишься в институте, ты подкован чисто теоретически. Практика начинается после института. Очень помог худрук Грибоедовского театра Авто Варсимашвили, и у него я тоже многому научился. Это был необходимый опыт. Начинающему летчику штурвал «Боинга» не доверят. Рядом поначалу будет сидеть опытный пилот, который будет подстраховывать. Очень важно, к кому попадешь, когда ты только формируешься. Мне в этом смысле очень повезло. Когда я готовился к поступлению в институт, то ходил заниматься к Авто Варсимашвили. Он первый ввел меня в мир театра, и это было очень важно для меня. Потому что у меня сложилось очень трезвое и правильное представление о будущей профессии. Я стал адекватно воспринимать театр. Сегодня я тоже стараюсь объяснить своим студентам, что такое театр в реальности.
- Вы объясняете своим студентам, что театр – это нечто более конкретное, чем они предполагали?
- Театр – это в первую очередь не цирк, это развлечение со смыслом. Я должен увидеть нечто из ряда вон выходящее, выразить суть через определенную форму, придумать какую-то безукоризненную хореографию. Словом, какая-то творческая проблема должна быть решена очень интересно. И тогда это театр. Элементы шоу, яркой зрелищности могут быть в театре, но все-таки главное – это смысл. Это должна быть литература. Для моей психики «Камеди-клаб» и прочие шоу-программы разрушительны. Конечно, можно сделать комикс из «Преступления и наказания», и такой комикс я, может быть, и прочитаю, но пустой комикс – увольте!
- Из ваших наиболее сильных театральных впечатлений последнего времени?
- Эймунтас Някрошюс. Мне очень понравился последний спектакль Роберта Стуруа «Сезон охоты». В свое время меня потрясли Питер Брук и Джорджо Стрелер. Совершенный шедевр – «Три сестры» Петера Штайна. Очень люблю спектакли Анатолия Васильева. Когда-то был под впечатлением от «Служанок» Романа Виктюка.
- Что сейчас переживает грузинский театр?
- Нормальный период. Сейчас эпоха, когда человек меняется. Вот эта смена мировоззрения происходит и в театре. Какие-то вещи устарели. Рутину просто невозможно терпеть! И скоро проявится что-то новое. Думаю, то же самое происходит во всем мире. Грузинский театр – часть мирового контекста.
Инна БЕЗИРГАНОВА |
|
ЖЕСТОКИЕ ИГРЫ И СЛОЖЕННЫЕ КРЫЛЬЯ |
|
Михаилу Амбросову очень по душе название самой известной речи Мартина Лютера Кинга – «У меня есть мечта». «У меня тоже есть мечта, - говорит Михаил. - Но бог с ней...»
За сорок лет службы в театре он сыграл на сцене Грибоедовского много десятков ролей. За 60 лет жизни у него появились, как он говорит, «любимая семья, изу-мительные друзья, большой дом». Он никогда-никогда не жалуется и называет себя счастливым человеком. Но почему в его интонациях при выключенных софитах мне почудилась горечь? Поневоле пришли на ум одни из самых великих слов, когда-либо написанных человеком: он «верил в зеленый огонек, свет неимоверного будущего счастья, которое отодвигается с каждым годом. Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда – завтра мы побежим еще быстрее... И в одно прекрасное утро... Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое»...
Михаил Амбросов – человек с потрясающим прошлым, удивительным настоящим (причем, он сам делает его таким) и, как и все мы, с загадочным будущим. Меня предупреждали, что он не любит давать интервью. Но тут как раз и повезло – Михаила Яковлевича не пришлось уговаривать, и на беседу он согласился неожиданно легко.
- Можете задавать любые вопросы. Отвечу на все.
- Правда?
- Знаете, я еще в детстве понял, что никогда не надо врать. Через 10 минут ты забываешь, как соврал, начинаешь путаться… Да легче же правду сказать!
- Договорились. Предмет особого разговора – ваша родословная.
- Вообще, мои греческие предки с отцовской стороны были выписаны Ираклием II как серебряных дел мастера и каменщики. Когда царя спросили, где их поселить, он ответил – «садме цалке», то есть «где-нибудь отдельно». Отсюда и название города – Цалка. «Мне целый мир чужбина, отечество мне Цалкское село»… По линии отца все были священнослужители. А папа работал на тбилисском 31-м авиационном заводе. В сентябре 1941 года завод был эвакуирован в Грузию, и его 11-летним мальчишкой отправили из Коджорского детского дома на завод, латать самолеты. Родословную с маминой стороны знаю до 1799 года – мой прапрапрадед был тбилисским ашугом. Песни пел, говорил на грузинском, армянском, русском…
- Как и полагается ашугу.
- Конечно. Мама была воспитательницей в детском саду. Сейчас папы уже нет, а мама живет за границей, и ее воспитанники, подруги, соседи звонят ей до сих пор. Она очень добрый и сильный духом человек. Я бы хотел быть похожим на нее... В 1939 году мой папа видел гибель своих родителей... Деда и бабушку убили возле Манглиси. Моя тетя, папина сестра, рассказывала мне, что когда они подъезжали к злополучному месту, где их ждала засада, бабушка вдруг попросила ее, десятилетнюю, взять на руки малышей. А потом успела открыть дверь и вытолкнуть их из машины. Они покатились кубарем… И остались живы. Бабушка была беременна четвертым ребенком. Ее убили не сразу. Добивали штыками в живот… Тогда был жив мой прадед Пантелеймон, дьякон Цалкской церкви. Он и похоронил погибших на кладбище в Цалке, которое сегодня покрыто водой. Только когда вода спадает, мы можем сходить на могилки. Помню, если вода спадала не до конца, а так, что показывалась лишь маковка кладбищенской церкви, то отец плыл через водохранилище со свечой и спичками в зубах, чтобы зажечь эту свечу и поставить на крест церковного купола… После гибели деда и бабушки детей – папу, его сестру и брата – распределили по разным детдомам, воспитывали на разных языках, чтобы они не общались и забыли друг о друге.
- Как же они нашли друг друга?
- Тетушка Соня была старшая. Она узнала, в каких детдомах находятся ее братья – Саня и Яша, и постоянно к ним наведывалась. Саня был младший и умирал от голода – в день выдавали по 100 грамм каши. Отец вспоминал, как дети траву ели, кору грызли… Соня свою порцию относила младшему брату. Раз пошла к нему, другой… На третий день ее десятилетние подружки по детдому сказали: «Сонечка, если ты не будешь есть, то умрешь. Мы решили, что каждый день одна из нас не будет есть, и ты отдавай эту порцию своему братику». Тетя по сей день плачет, когда рассказывает об этом…
- А младший брат выжил?
- Выжил!
- А как вас воспитывали? Словами или личным примером?
- Родители работали с утра до ночи. Я вырос в коммунальной квартире, в маленьком «Таганроге», эвакуированном в Тбилиси. И я не понимаю, что значит «коммунальная квартира»? Потому что это была моя квартира – я мог войти в каждую комнату, и везде меня ждали, кормили, поили. Как воспитывали? Меня воспитывали книги – это был для меня другой мир. Воспитывали люди – папа и мама, их взаимоотношения, педагоги, соседи. Мой русский язык, пословицы, поговорки, песни – все связано с «Таганрогом». Помню, в школе нам дали задание написать сочинение об одной из советских республик. Наш район назывался Греческий поселок, и я написал сочинение «Греческая советская социалистическая республика». Помню, как учительница Зинаида Петровна объясняла, что такой республики не существует. А я не мог понять – как это, не существует? Я же там родился, живу!
- Как возникло желание стать артистом?
- Не знаю… Об этом спрашивал мой педагог Александр Георгиевич Товстоногов. Я ему ничего не ответил. Потому что ответить невозможно. Наверное, актерство связано не с психологией, а с психикой человека. Внутренний мир требует выражения, хода вперед – так, как ты его понимаешь. Мне часто говорили, что я совершаю поступки, не всегда полезные мне самому, что я какой-то не такой. Горбатый, что ли. И я однажды ответил – это не горб. Это сложенные крылья.
- Родители не отговаривали стать актером?
- Родители предложили мне поступать в Высшее командное артиллерийское училище. Я поступил. Но знал одну хитрость. После экзаменов на собеседовании у генерала я спокойно сказал, что мой родственник – черный полковник в Греции, владеет заводом, выпускает оружие.
- Хотела бы я видеть лицо советского генерала в этот момент!
- Ну да… Прихожу домой и говорю – меня не приняли. Родители в недоумении: «Ведь ты сдал на пятерки, как не приняли? Что ты будешь делать, сынок?» – «А я в театральный поступлю».
- Поступали спонтанно?
- Нет, конечно. Осознанно. В 1971 году ко мне прибежали соседи: «Миша, беги в клуб Горького на Плеханова – там набирают артистов!» Я поехал. Оказалось, что это была самодеятельность. Но там преподавал выдающийся человек – Гиви Георгиевич Сарчемлидзе, художественный руководитель грузинского кукольного театра и режиссер русского кукольного театра. Меня приняли. Это было удивительное время – Гиви Георгиевич меня познакомил с Марией Кнебель, Сергеем Образцовым… Помню, мы играли «Предложение» Чехова. После спектакля Мария Осиповна предложила мне приехать в Москву, потому что она будет набирать курс и хочет, чтобы я занимался у нее. А Гиви Георгиевич ответил, что я – местный кадр и буду заниматься в Тбилиси.
- Поторопился с ответом, по-моему…
- А потом ушел в армию, и два года мы переписывались с Гиви Георгиевичем. Он писал обо всем, что происходит в театрах Грузии и советовал, что я должен читать. И я читал. Однажды меня вызвали в штаб, к командующему 6-й Ленинградской армии. Я пришел, доложился. Генерал долго на меня смотрел и сказал: «Солдат, усы надо сбрить. Головной убор носить не так ровно, а чуть набок – для девочек. А позвал я вас потому, что мне было интересно посмотреть на единственного человека в 6-й ленинградской армии, который выписал журнал «Театр». Вы что, артист?» – «Нет, я очень хочу быть артистом». – «Вы им станете». И оказался прав. В 1974 году я вернулся. Гиви Георгиевич устроил меня в русский кукольный театр в вспомсостав. И я работал с великой Викторией Смирновой, актрисой кукольного театра Сергея Образцова. Ее пригласила в Тбилиси директор русского ТЮЗа Ирина Гоциридзе. Кстати, мало кто знает, как было построено здание русского ТЮЗа. Строительство не начиналось, пока она не позвонила знакомому космонавту. А тот в свою очередь позвонил первому секретарю ЦК КП Грузии Василию Мжаванадзе: «Василий Павлович, вас беспокоит такой-то. Что там у вас с русским ТЮЗом?» – «Все в порядке, строится». – «Очень хорошо, спасибо большое». И дело было сделано. Хороший, видимо, человек был этот космонавт. Любил театр… В 1975 году Гиви Георгиевич мне сказал: «Миша, пришло твое время. Сандро Товстоногов набирает курс. Готовься и иди поступать».
- С чем поступали?
- Помню, читал белый стих Тургенева. В комиссии сидели Михаил Туманишвили, Додо Алексидзе, сам Товстоногов.
- Волновались?
- Нет. Молодые, они же наглые. Думают, что все умеют. А лет через пятнадцать Товстоногов мне сказал: «Миша, а знаете, как вы поступили? Ко мне пришел Сарчемлидзе и попросил – Александр Георгиевич, будет поступать Миша Амбросов, уделите ему не 5, а 10 минут. Я выполнил просьбу Гиви Георгиевича, потому что очень уважаю его. И задал вам дополнительно два-три вопроса, вот и все. Все остальное вы сделали сами». Когда Сандро рассказал об этом, мне стало и радостно, и грустно. Грустно, потому что подумал, что поступил по протекции.
- Да ну! Протекция у непоколебимого Товстоногова?
- А радостно от того, что люди что-то делают для тебя и не говорят об этом. Вот это и есть сложенные крылья. У нас дефицит внимания друг к другу. Люди со сложенными крыльями восполняют этот дефицит.
- Я прошу меня простить, но как быть с известным тезисом, что театр – это террариум единомышленников?
- Я в это не верю. Это тезис для слабых людей, которые хотят оправдать свои слабости.
- А вы знаете, кто придумал это определение?
- Не знаю. И не интересно.
- А я все-таки скажу – Александр Ширвиндт.
- Это хорошая шутка талантливейшего человека. В фильме «Вокзал для двоих» он произнес еще одну замечательную фразу: «Какая кухня, такая и песня». Сейчас я репетирую «Вассу Железнову», и у моего персонажа есть такие слова: «Его добрым считают... совестлив, дескать... Знаю я эти штуки – совесть да доброту! Видел-с... Они в деле – как песок в машине... И все это – одна игра, никому не нужна доброта, никому! Дай мне столько, сколько я стою, больше ничего... Ласки да шутки оставьте себе, да-с!» Люди, которые считают театр террариумом, хотят жить именно на такой манер. Да какой же это террариум? Ведь если театр таков, то в нем не может быть творческого начала. Человека человеком сделало творческое начало, когда он взял в руки белый камушек, провел линию на черной скале, и получилось море. Знаете, в Европе нашли скелет неандертальца, который прожил 70 лет. Это был инвалид детства, ничего не мог делать. Его выносили на солнышко, давали кусок мяса, за которым он не мог охотиться, давали воды… И это тоже было творческое, человеческое начало – помочь слабому. Увидеть красоту в цветке, в облаках, на водной глади, в силуэте гор, в женщине, в смеющихся детях, почувствовать сострадание к немощному – это и значит быть человеком.
- А те, кто этого не видят, не замечают – они не люди?
- Как не люди?! Люди, конечно. Но их очень жаль – жизнь поставила их в такие предлагаемые обстоятельства, когда не до жиру, быть бы живу.
- Можете сказать коллеге правду, если вам не понравилось, как он играет?
- Я отношусь к категории тех людей (и я не единственный такой), которые всегда нервируют общество. Которые говорят не так, как все. Понимаете, у меня есть мое мнение. Правильное или нет, но оно мое. Оно мне дорого. Оно настолько мое, что я могу из-за него совершить поступок. Или не совершать. Во время войны в Сухуми по телевизору призывали помочь стране, не отсиживаться дома. Я достал немного денег, оставил домашним и пошел записываться в армию. На призывном пункте объяснил, что у меня 11 военных специальностей. Одна из них – санинструктор. Я смогу под огнем вынести раненого и наложить повязку, пока не приедет врач. Но стрелять не буду. Меня спрашивают: «А вы принесли 150 долларов?» – «Зачем?» – «Автомат купить». – «Я оставил жене и детям меньше, чем вы просите за автомат». И ушел. Для меня, человека, выросшего в Советском Союзе, где я был гражданином огромной страны, борьба с абхазом, осетином, чеченцем, украинцем – это борьба брата с братом. Она мне претит. Я не политик и говорить могу только на эмоциональном уровне. И поэтому всю жизнь буду работать в театре.
- 40 лет назад вас, третьекурсника, ввели в спектакль «Жестокие игры» Арбузова. За эти годы вы сыграли в Грибоедовском огромное количество ролей – около 200. Коснуться в нашем разговоре каждой из них – нереально. Может быть, вы расскажете о режиссерах, с которыми работали?
- Работа с режиссером – это единственная тайна, которая осталась для меня в театре. Мы читаем произведение, каждый видит его определенным образом. И вот приходит человек, которого зовут Режиссер, и говорит мне о том, как он его видит. Сначала ты возмущаешься, чего-то не понимаешь, но, включившись, начинаешь вместе с режиссером работать, искать оправдание, понимание своему герою… Я бы хотел опять вспомнить Гиви Георгиевича Сарчемлидзе. Ему были свойственны глубина знаний, интеллигентность, доброжелательность и желание помочь. Работая с ним, ты чувствовал веру в тебя. В такие моменты ты начинаешь строиться, закладывается мощный фундамент. В прошлом году Гиви Георгиевич пришел на спектакль Валерия Харютченко «Мистическая ночь с Сергеем Есениным», где я играю. Посмотрел и сказал: «Миша, ты стал большим артистом. Только, пожалуйста, покрась волосы, я не хочу тебя видеть седым».
- А каким был Сандро Товстоногов?
- Это был Монблан. Ему было 29 лет, когда он пришел в театр Грибоедова. Его приезд в Тбилиси в середине 1970-х годов взбудоражил город. Один за другим выходили прекрасные спектакли. Его театральный язык очень богатый, колоритный, четкий, емкий. Помню, Грибоедовский был на гастролях в Литве, и мы с Борисом Казинцом поехали привезти Георгия Александровича Товстоногова из Паланги в Вильнюс, чтобы он посмотрел спектакль Сандро «Райские яблочки» по пьесе Александра Котетишвили. Там был персонаж, который говорил про себя: «Я на стыке. Я нужен всем». И был одет в малиновый пиджак. На обсуждении Георгий Александрович говорит: «Сандро, а что это у тебя за персонаж, похожий на барабанщика из румынского оркестра?» Александр Георгиевич промолчал… А через несколько лет Россия превратилась в страну малиновых пиджаков. И эти пиджаки говорили: «Мы на стыке. Мы нужны всем. Мы все купим. Все наше». Сандро это понял раньше всех, в 1977 году. Он понял, что это павлины. Они покупают картины Шишкина и Айвазовского потому, что видели их в учебнике «Родной речи» в 3 классе.
- Трех медведей на конфетах видели.
- Да. А творческое начало – это совсем другое.
- Как работалось с Товстоноговым-младшим?
- Изумительно. Когда я репетировал, он от счастья бегал по залу. Да, было счастье… В 1975 году он набрал курс, а в 79-м уехал из Тбилиси. Выпустил курс и уехал.
- Вы успели вскочить в последний вагон?
- Абсолютно точно. У меня в жизни все время именно так и получается. Я вскакиваю в последнюю дверь последнего вагона. Даже не в дверь, а хватаюсь за поручень… После Сандро в театр пришел Гизо Жордания – талантливый, умный, добрый, без всякой фамильярности человек. С колоссальным чувством юмора, как, кстати, и Гоги Кавтарадзе. Вообще грузинские режиссеры отличаются замечательным юмором. Они как-то по-особенному смотрят на жизнь, на человеческие взаимоотношения, понимая их истинную цену. Мне не было тяжело работать ни с одним режиссером.
- Несколько замечательных ролей вы сыграли в спектаклях Автандила Варсимашвили.
- Я благодарен ему за участие в «Терезе Ракен», «Мастере и Маргарите», «Гетто». С этими спектаклями у меня связаны прекрасные воспоминания. После показа «Мастера и Маргариты» в Театре имени Руставели ко мне подошел известный московский режиссер и сказал: «Михаил, вы столичный артист. Только не этой столицы…» А «Гетто» мы показали на фестивале «Встречи в России – Балтийский дом» в Санкт-Петербурге. По окончании спектакля, по тамошней традиции, состоялась встреча с критиками. Мы, несколько актеров из «Гетто», присутствовали на ней. Один из критиков сказал, обращаясь ко мне: «Я всегда думал, что Пьерро – француз. Увидев вас в роли Срулика, я теперь точно знаю, что Пьерро – еврей».
- Расскажите о ваших последних работах – Лепорелло в «Дон Гуане» Андро Енукидзе и Антиэго в «Мистической ночи...» Валерия Харютченко.
- Спектакль «Дон Гуан» - неоднозначный, странный. Приходилось не то чтобы ломать себя, но выстраивать новые правила игры и взгляда на жизнь. Спектакль Валеры Харютченко – это и есть русская школа, где главное – мысль. Конечно, присутствуют и чувства, и эмоции, но они не во главе угла. Самое важное – внутренний мир. Мы прослеживаем и определяем в этих героях и антигероях последовательность их действий, их воздействие друг на друга. Русская школа – это психология, внутренний мир, подтекст, дребезжание струны, полет шмеля, звон кузнечика, тишина...
- И «на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса»...
- Может быть, так... Наша школа, грузинская – эмоциональная, на котурнах, героическая, жертвенная... Это другая школа.
- Вам знакомо чувство удовлетворенности?
- Никогда у меня не было такого чувства. Какая кухня, такая и песня. Какое отношение, такие и роли. Один из наших художественных руководителей вызвал меня на беседу и спросил: «Какие роли вы играли?» Я сказал: «Всю жизнь играю друга главного героя. И никогда – главного героя». Он посмотрел на меня… и оставил другом главного героя. А что – я же сам так сказал!
- Театр для вас – в большей степени радость или горечь, обида или удовольствие?
- Конечно, радость. Разве любимый дом, братья и сестры могут быть обидными? Иногда я чего-то не понимаю, с чем-то не согласен, но это моя семья. У меня вообще колоссальная семья. Мои родные братья – Чарли Чаплин, Лоуренс Оливье, Рамаз Чхиквадзе, Евгений Леонов.
- Актеры – особая категория людей. Простите за наивный вопрос, но чем вы отличаетесь от меня, а я – от вас?
- Как чем? Вы барышня, а я – нет.
- А помимо этого?
- Психофизикой. Михаил Туманишвили спросил меня на вступительном экзамене – почему вы хотите стать актером? Я ответил: «Чтобы помочь людям». Прошло 40 лет, но и сегодня я ответил бы точно так же.
- Вы позволяете себе актерские розыгрыши на сцене?
- Мы, студенты, показывали в Рустави спектакль «Физики». Зритель был плохой. И мои однокурсники позволили себе на сцене какие-то шутки. Когда мы вышли за кулисы, я расплакался, мне было обидно – зачем мы вышли на сцену, если такое отношение к работе? Они подошли и извинились. Сандро Товстоногов говорил – в каждом театре есть только один-два актера, которые имеют право на импровизацию. А сейчас настали такие времена, что в театре есть один-два актера, которые не дают себе права импровизировать. Все, что я вижу сегодня в театральном мире и мире кино, - эти пошлые шутки, которые не поднимаются выше пояса. Великий Флобер написал книгу, которая называется «Воспитание чувств». Добро можно воспитать даже в злом человеке. Но любить людей – это труд. У турок есть изумительная пословица – пыль поднимается до небес. Да, поднимается. Но это пыль.
- Или так – пустая бочка громыхает громче.
- Компьютер, мобильный телефон не могут быть смыслом жизни. А творчество – может.
- Какова наша театральная молодежь?
- Замечательная. Только, дураки, не воспитаны. А каждый в отдельности – чудесный мир.
- Вы говорите – люди не меняются. Михаил Амбросов за эти годы изменился?
- Я отвечу словами моей мамы: «Сынок, глазами я сделала все дела, какие надо было сделать. Сил не хватает». Близкие люди мне напоминают – не забывай, ты не себе принадлежишь, ты нам принадлежишь.
- Почему ваши сыновья не стали артистами?
- Старший не захотел, а младшему я не разрешил. Он хотел быть режиссером. Сегодня он пишет сценарии. Закончил философско-филологический факультет Афинского университета, сейчас закрыл третий курс юридического. Старший – врач, работает в Москве, в крупнейшем диагностическом центре.
- Вы отмечаете дни рождения?
- Никогда в жизни.
- Как Пастернак, не любите свои дни рождения?
- Нет, не поэтому. Я помню, в детстве у нас не было возможности отмечать. Подарком была ласка родителей. Они говорили хорошие слова. Как-то раз мама купила мне книжку, которую я очень хотел – «Юность нового века» Архангельского. Она у меня хранится до сих пор.
- Чему вас успела научить жизнь?
- Надо делать больше хороших дел. Потому что все остается людям.
- А как ответите на вопрос из знаменитого опросника Марселя Пруста – что вы скажете богу, когда встретитесь с ним?
- Поблагодарю его за великое чудо – человеческую жизнь. А потом обязательно спрошу – не надо ли ему помочь?
Нина ШАДУРИ |
|
