Игорь Эбаноидзе – эссеист, переводчик и путешественник. Выпускник Литературного института им. А.М. Горького, кандидат филологических наук. Главный редактор издательства «Культурная революция». Плодом его многолетней работы стал выпуск полного академического собрания сочинений Фридриха Ницше.
С разговора о немецком философе мы и начали нашу беседу с гостем IV Международного русско-грузинского поэтического фестиваля «Мир поэзии – мир без войны».  

- Игорь, как вы думаете, Ницше был оптимистом?
- Да, если учитывать, что Ницше занимался утверждением жизни вопреки всему. Вопреки тому, в том числе, как складывалась его собственная жизнь. Думаю, человек, написавший, что «никакая боль не могла и не сможет уговорить меня лжесвидетельствовать против жизни», не мог не быть оптимистом. Вы знаете, я немножко про другое скажу. В работе над одним из значимых томов Ницше – «Так говорил Заратустра», я сотрудничал с замечательным редактором, Еленой Вячеславовной Ознобкиной, которая в последние годы своей жизни была прикована к инвалидному креслу. Она целый год занималась редактированием этого тома. В первый раз, когда я ее увидел, я поразился, что человек, будучи инвалидом, так ответственно подходит к работе, как, пожалуй, немногие здоровые люди, и еще меня поразило, что в ней жила надежда на выздоровление, хотя это была практически безнадежная болезнь. И это находится в некотором соотношении с Ницше и той жизненной позицией, которую он декларировал.
- Как вам кажется, может, из Ницше, также как из Фрейда, сделали миф?
- Человек как правило оставляет после себя нечто предметное – пресловутые деревья, дома, детей. Иногда – книги. А герой оставляет нам миф. Но тех, из кого делают миф, обычно не очень хорошо понимают. Вообще, я думаю, люди на большой процент не понимают друг друга. Даже когда думают, что понимают, они скорее понимают собственные мысли. А когда речь идет об историческом наследии, состоящем из множества написанных автором произведений, в разной логике, в разной образности, то понять автора как целое, ничего не упуская из виду, почти невозможно. Что значит понимать Фрейда? У Фрейда много разных периодов в творчестве, так же как много было их у Ницше.
- А насколько вы его поняли?
- Я им продолжаю заниматься, потому что до сих пор его не понял. Хоть и изучаю творчество Ницше давно, больше пятнадцати лет. Вот, поскольку я его не понял, я и продолжаю. А если брошу, только потому, что отчаюсь. Для меня особенно важен его человеческий образ. Мне кажется, что в отрыве от его жизни, внутренней биографии, структуры личности, его идеи невозможно понять адекватно. Ведь когда из учения Ницше вырастает, как это было в начале ХХ века, культ силы, это может быть и неадекватно по отношению к автору, если не учитывать, что это писал человек, всю жизнь страдавший всяческими тяжелыми недугами и всю жизнь их преодолевавший. И изготовивший своеобразную рецептуру счастья, здоровья – того, кстати, чем большей частью занимается восточная философия. Поздний Ницше, точнее, его автобиография «Ecce homo», когда-то в юности меня очень пугала. Мне казалось, что она на грани или уже за гранью болезненности, а сейчас, готовя соответствующий том, заново его переводя, я увидел насколько она адекватна. Надо понять задачу, которая стояла перед автором. Понять Ницше в целом – это задача сложная, а понять – с какой целью была написана та или иная книга – это возможно. Болезненная по какой-то преувеличенности своего жеста книга «Ecce homo» оказалась по своим задачам и целям совершенно здоровой и имеющей важное практическое значение, так как в ней даются рецепты правильного подхода к жизни. Они помогают человеку повышать свое самоощущение, полноценность проживаемого.
- Ницше неправильно понят, потому что целенаправленно искажен?
- Проще всего с вами согласиться. Но на самом деле в нем действительно есть то, что можно исказить в ту или иную сторону. В нем есть зерно, из которого можно вырастить различные тенденции, вплоть до тоталитарной. Каким образом это происходило – другой вопрос. Есть много классических примеров искажения Ницше, до того грубых, что он оказался взятым на вооружение движением национал-социалистическим, и вот это есть как раз искажение безобразное, поскольку Ницше – человек принципиально антинациональный (вдобавок к тому, что антисоциалист). Во всех работах философа всегда было глубочайшее презрение к любому национализму. Говоря о политике, он снова и снова возвращается к великой попытке объединить Европу, предпринятой Наполеоном. Попытке, которую «проклятые немцы», как он пишет, провалили со своим национализмом, после чего Европа стала дробиться на маленькие государства. И хотя сейчас Европа объединилась, как предсказывал Ницше, но бывший Советский Союз продолжает, под влиянием этой бациллы национализма, дробиться и дробиться дальше. Так что любое национальное движение, которое попытается взять Ницше на вооружение, столкнется с сильнейшими антитезисами.
- Как вы интерпретируете постулат Ницше о том, что Бог умер?
- С юности, будучи воспитанным в религиозной традиции, будучи сыном священника, Ницше в Боге явно разуверился. Но при этом фраза «Бог умер», как это ни удивительно, не противоречит вере в бога. Думаю, Ницше ампутировал в себе веру в Бога ровно настолько, чтобы испытывать фантомные боли, но не иметь больше возможности преодолевать жизненную дистанцию при помощи метафизических подпорок. Вот ницшеанцы – например, Жорж Батай, продолжил эту идею с помощью атеистической мистики. А мистика в Германии тяготела к атеизму с самых своих истоков. В ХIII веке Мейстер Экхарт так истолковывал отношения Бога и человека: «Бог ради нас сделался человеком, и никто не мог узнать в нем Бога – так и мы должны ради Него сделаться Богами, дабы никто не узнал в нас человеческого». Даже в народной немецкой песенке, обработанной романтиками, в цикле Мюллера «Зимний путь» есть примерно такие слова – лирический герой призывает смело идти сквозь бури и «если нет на земле Бога, то сами станем богами». Хотя до Ницше, согласитесь, еще далеко. Такое богоборческое отношение, не исключающее при этом существования Бога, бытовало давно. Поэтому, согласно Ницше, сверхчеловек, который по своему могуществу должен превзойти современного человека настолько, насколько последний превзошел обезьяну, должен прийти, чтобы эту функцию на себя возложить.
- В грузинской философской традиции в последнее время стало модно сравнивать Ницше с Важа Пшавела? Как вы на это смотрите?
- Насколько я знаю Важа Пшавела, здесь есть общее. Вы знаете, в грузинском менталитете живет идея, что «добро должно быть с кулаками». Грузинское православие, при всей его глубине и искренности, довольно специфическое. В нем заложено понятие силы, гордого человека, борца, героя. Эдакий гордый одиночка, справедливый и лихой одновременно, абрек, с одной стороны – Дата Туташхия, с другой – Джаба Иоселиани. Это национальные архетипы. И они каким-то образом находятся внутри грузинской христианской традиции. Возможно, это связано с тем фактом, что в Грузии национальная самоидентификация в немалой степени обусловлена обитанием в мусульманском окружении. Это оборотная сторона постулатов непротивления, смиренной образности Евангелия. Поэтому, такой герой, как персонажи Важа Пшавела, борцы, выдвигающие собственные принципы против всего, схожи с героями Ницше.
- Да, не таким уж Ницше был плохим, как все о нем думают ...
- Он был замечательным. Хотя нередко формулировал мысли так, чтобы большинство читателей подумало о нем плохо. Как в классической фразе про то, что «падающее нужно еще и подтолкнуть». Тут ведь так легко вместо «падающее» прочесть «падающего». И получается какое-то жлобство вместо техники безопасности на стройке нового, о чем там и идет речь. Вообще-то я столько лет провел с его текстами и биографией, что  иногда возникает какая-то усталость. Даже любящим друг друга людям, живущим долго вместе, порой нужен глоток свежего воздух. Вот так устанешь, а потом через три дня прочтешь какой-то его текст, и снова испытываешь наслаждение. Ницше сам говорил – «У меня слова приправлены по-другому», там полутона очень важны. Если ты это слышишь, этого нельзя забыть и нельзя этому изменить.
- Расскажите, пожалуйста о вашем издательстве «Культурная революция».
- Издательство получилось очень эксклюзивным образом. Один человек, имевший огромный интерес к Ницше и возможность запустить издательство, предложил – давайте издадим полностью заново Ницше, а заодно будем издавать то, что нам интересно.
- Ну и что же вам интересно?
- В течение семи лет мы выпустили довольно много. Сфера наших интересов – философия, политика, литература и искусство. У нас есть чудесная серия «Классики современности». Первым в этой серии вышел Конрад Лоренц, замечательный австрийский  зоопсихолог, который написал «Восемь смертных грехов современного человечества» - очень актуальную в наши дни книгу. Мы выпустили неизданного Томаса Манна, выпустили Жана Бодрийяра, Норберта Хинске, Этьена Жильсона, Серена Кьеркегора. Самым первым изданием в разделе художественной литературы была книга Гурама Дочанашвили. Недавно выпустили книжку с биографией Тенгиза Абуладзе. Планируем опубликовать Отара Чиладзе, так что, как видите, грузинская струя довольно существенная. А еще нас интересуют внеформатные новинки хорошей современной литературы, вне мейнстрима, но при этом превосходного качества.
- Когда вы начали писать стихи?
- Рано, лет в пятнадцать. В восьмом классе одна красивая девочка-одноклассница подошла ко мне и спросила – а ты ведь пишешь стихи? Ответить «нет» я просто не мог. В тот день я и начал писать. Раз ответил «да», значит надо. Правда, я уже лет десять не писал стихов. Все пришлось лет до тридцати. Примерно такой же перерыв был у Заболоцкого, если брать больших поэтов за образец, и уговаривать себя, что все еще будет. Если же говорить о предпочтениях, мне близка та сторона поэзии, которую принято называть философской лирикой.
- А грузинская тема в вашем творчестве присутствует?
- В основном в виде грузинских пейзажей. Я всегда говорю, что в России чувствую себя грузином, а в Грузии чувствую себя хорошо. В журнале «Вокруг света» родилась рубрика «Национальное достояние» - эссе о чем-то наиболее уникальном от каждой страны в масштабе всей планеты. Я написал о грузинском застолье и многоголосье. Главная идея в том, что грузинское застолье – это модель мироздания. Оно никогда не бывает удовлетворено своим потенциальным составом, оно всегда подразумевает большее, тягу к расширению и вбиранию в себя всего, до бесконечности. Есть у меня юношеское стихотворение, больше похожее на тост:

Когда, как скорбный ангел на горе
Возникнет Джвари из-за поворота,
В душе вдруг что-то оборвется что-то, -
Напоминанье об иной поре…
Когда Светицховели впереди
Расправит крылья в гордом ликованьи,
Былое перестанет быть преданьем,
И запылает факелом в груди.

Нино ЦИТЛАНАДЗЕ