| ПОЭТ И ЕГО АКЦЕНТ |
|
Олеся (Ольга) Николаева - поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Родилась в Москве в семье писателя-фронтовика Александра Николаева. Окончила Литературный институт им. Горького, семинар Евгения Винокурова. Создатель нового направления в поэзии – акцентного стиха. Член Союза писателей. Член Пен-Центра. Произведения Олеси Николаевой переведены на многие языки мира. Участница международных литературных фестивалей и конгрессов во Франции, США, Мексике, Германии, Швейцарии, Италии и других странах. Награждена Пушкинской премией-стипендией Альфреда Топфера (1998), Премией имени Бориса Пастернака (2002), Премией «За лучшую прозу года» журнала «Знамя» (2003), Премией «Antologia» — «За высшие достижения современной русской поэзии» (2004), Дипломом «Московский счет» (2004), Российской национальной премией
«Поэт» (2006). Преподает литературное мастерство в Литературном институте им. Горького. Автор более пятнадцати сборников стихотворений, прозы и эссе. Олеся из разряда тех собеседников, которых более хочется слушать, нежели хоть что-то говорить самому. Она темпераментна и эмоциональна, доброжелательна и принципиальна. Она сама «акцентна», как и ее стихи, и не проста для понимания только тем, кто хочет поверхностного понимания. В ней нет ни высокомерия, ни снобизма, ни ложного пафоса. Впрочем, пафоса в ней нет вообще. Однако в Олесе постоянно чувствуется какая-то отстраненность. Думаю, не потому, что она равнодушный человек или человек, обитающий в иных мирах. Видимо, она очень избирательна в том, на что ей расходовать свои время, энергию и слова. Поэтому, кстати, когда с ней разговариваешь, не ощущаешь никакого давления, и дышится очень легко. И ясно понимая, что перед тобой глубоко, искренне и умно верующий человек, ты вдруг чувствуешь, что вера – это не карающий меч, не перст указующий, не страх и не наказание, а просто свет – ровный и очень яркий. Олеся Николаева – светлый человек. Этот тот славный случай, когда форма удивительно соответствует содержанию. Во всех смыслах. - Такие фестивали нужны, потому что во время этих фестивалей обсуждаются проблемы, которые касаются культуры, поэзии, взаимоотношения культур, мы встречаемся с грузинскими поэтами, узнаем их в лицо, слушаем их стихи, общаемся... И начинается дружба, которая может потом остаться на всю жизнь. Безусловно, это очень важно, и это работает против любого изоляционизма и чрезвычайно расширяет контекст и жизни, и творчества. - Хотя вы Грузию знаете давно и не понаслышке... - Я в Грузию езжу с семнадцати лет. Первый раз меня пригласила семья Михаила Лохвицкого, русскоязычного писателя, который жил в Грузии и был ее невероятным патриотом. Он стал для меня крестным отцом в смысле моего отношения к Грузии. С тех пор я очень полюбила Грузию, сама стала грузинской патриоткой, привозила сюда очень многих поэтов. Мне настолько здесь все нравится, все близко... Мне кажется, в Грузии было и есть то, чего не хватает в России – высокий уровень национальной культуры, который у нас во времена советской власти был совершенно утерян. И подтверждением этому были замечательные фестивали поэзии, которые проводил Вахушти Котетишвили. Он по деревням находил народных поэтов, может быть, совсем необразованных, с нашей точки зрения, но людей невероятной природной поэтической одаренности. И они в филармонии читали свои стихи. Вахушти сам вел эти вечера, и это было необыкновенно. Он нам много рассказывал об этих поэтах, с листа переводил удивительные, насыщенные поэзией тексты. «Вы должны почувствовать этот аромат, этот колорит»,- говорил он, и мы действительно это чувствовали, тем более, Вахушти был очень талантливый переводчик, он же еще и с немецкого переводил, и с персидского, и вообще хорошо знал это дело. Я сама переводила Отара Чиладзе, с которым у нас были очень теплые и тесные отношения, настолько, что, несмотря на разницу в возрасте, мы с ним перешли на «ты». Я переводила Анну Каландадзе, Бесика Харанаули. Поэзия Бесика Харанаули, например, на меня повлияла. - Каким образом? - Стихи Бесика я смогла понять, познакомившись с ним, послушав его речь, проникшись к нему доверием. Он пишет верлибром, и у него стих, в котором очень сильно природное, народное начало, иррациональное, с неожиданной оптикой. И это оказало влияние на мою поэтику, строфику. Я вдруг стала неожиданно для себя писать верлибром, который выглядит очень экстравагантно на русском языке. Ведь обычно по-русски верлибром пишут те люди, которые не умеют как следует рифмовать, и кажется, что это куски какой-то плохой, недоделанной прозы. А тут я поняла эту форму. В ней должно быть что-то, что компенсирует отсутствие рифмы и ритма. В верлибре есть свой ритм, совершенно иной, не такой, как в регулярном классическом стихе. - Вы говорили об уровне культуры... - Грузия – это удивительная страна, к которой и Россия должна стремиться. В Грузии есть высокий общекультурный уровень, который поддерживается, конечно, сохранением народных традиций, например, грузинского танца. Он чрезвычайно выразителен, он читается, как стремление человека к небу – это вставание на цыпочки, эти тонкие, деликатные и очень художественные движения… В отличие, скажем, от русской пляски с ее присядкой, или от гопака. Это, конечно, и грузинское пение, в котором есть своеобразный, не похожий ни на что мелос. В Грузии все уникальное – и песни, и музыка, и танцы, и поэзия. И, конечно, бытовая культура, которая, слава богу, до сих пор сохраняется. Это те скрепы, на которых держится нация – почтение к старшим, уважение к старикам, невероятные любовь и умиление по отношению к детям, сохранение преемственности. Почитание бога, которое здесь не прерывалось даже во времена советской власти. Я помню, что мы ездили в Грузию, в Зедазени, в Светицховели, как в паломничество, когда у нас, в России царил страшный атеизм. - Здесь атеизм как-то не привился… - Не привился. Потому что он здесь совершенно не получился. Здесь жили старцы в маленьких монастырях, например, мамао Торнике в местечке Моцамети, под Кутаиси. Мы приезжали к нему, слушали его наставления. Году в 80-м, когда я приехала в Тбилиси и по совету моего духовника посетила отца Антония Гулиашвили, он дал мне в сопровождение монахиню Аскетрию, с которой мы отправились в монастырь святой Ольги. Мы взяли свечи, купили хлеба, какие-то припасы, потому что монастырь в горах, недалеко от Мцхета, и очень бедный. В монастыре была потрясающая настоятельница, очень хорошенькая, хотя и старушка. И было видно, что в молодости она была просто ослепительна. Она рассказывала, как хотела выйти замуж, но вдруг ей было откровение, чтобы она пошла неизвестно куда, и господь ее привел в монахини в этот монастырь… Эти удивительные истории в Грузии очень органичны. А в России, к сожалению, советская власть многое разрушила – институт семьи, отношения между поколениями. Поэтому в трудном подростковом возрасте дети начинают порывать отношения с родителями и делают что-то совершенно противоположное тому, чему их учили, если их вообще чему-то учили... Конечно, Грузия - страна обетованная, любимая и заветная. Мне кажется, все дело в непонимании тех людей, которые здесь никогда не бывали и для которых Грузия - такая же страна, что и множество других. А ведь у нее особый колорит именно потому, что это страна древнейшей христианской культуры. Наша церковь гораздо позже была организована. У вас – в IV веке, когда святая Нино крестила Грузию, у нас – в Х веке. - Вы были на послушании в одном из монастырей. Что послужило мотивом для этого шага и что это вам дало? Или это очень личный вопрос? - Нет, это совершенно не личное. Я очень хотела креститься, с детства, и мама моя хотела, но как-то все не получилось… Да и церквей было очень мало. Когда я покрестилась, мне было 22 года. После крещения я случайно попала в удивительное место к старцу, который служил в храме на границе Белгородской и Харьковской областей. Это был архимандрит Серафим Тяпочкин, человек с очень сложной судьбой. Он просидел чуть ли не 20 лет в лагерях, и когда вернулся домой, его не узнала родная мать. Когда он пришел в этот храм, там было полное запустение - снег падал на алтарь. И он все восстановил. Он был настоящий чудотворец, к нему стал стекаться народ. Служение было его главным делом. Он очень много молился, у него были невероятно длинные службы – они длились по 8-9 часов. Там, на этих службах, я вдруг увидела совершенно другой мир, другую Россию, другую веру… И мое вхождение в церковь произошло через монашеский скит, через очень строгие правила, через невероятную аскезу. - Было в радость, а не в тягость? - Было тяжело стоять, было холодно. На мне были, помню, резиновые сапоги. Начало апреля, пол ледяной. Ноги просто отмерзали, но у меня была мысль, что я должна выстоять и не должна сходить с места. Хотя можно было отойти и сесть, отдохнуть. Но, видимо, новоначальный человек должен ступить на этот путь в наиболее узком его виде... Потом ко мне приехал мой муж, и мы какое-то время там находились вместе. Старец умер при нас. На его похороны съехалось огромное количество монахов, настоятелей монастырей, священников, его духовных детей. Это несчастье нас всех как-то очень сблизило. После этого у нас началась совершенно другая жизнь. Знаете, есть притча о том, как человек уходит из дома, и ему кажется, что его не было три дня. Но он возвращается, и оказывается, что прошло 70 лет, и все изменилось. Так и у нас - за недолгий срок переменилось все. Мы обрели духовника – монаха, очень строгого, жили аскетично, по монашескому уставу, ездили летом на далекие приходы, в деревни, я там пела, читала на клиросе. А потом мой духовник послал меня в Пюхтицкий монастырь, он считал, что мне будет полезно пожить в монастыре. И я была на послушании – кормила паломников, таскала уголь, полола грядки. Это была школа духовной жизни, потому что, с одной стороны, ты должен исполнять все предписания, а с другой – не человек для субботы, а суббота для человека. Понимаете, это очень тонкое внутреннее делание, и если ты начнешь идти напролом, у тебя может быть ловушка в виде гордыни. И, конечно, человеку, который вступает на этот путь, очень помогает Господь. Такая помощь, такое количество чудес! Господь показывает, что он тебя слышит каждую секунду, что он тебя знает гораздо лучше, чем ты себя знаешь сам, и он тебе подсказывает ответы на твои вопросы… - А задавать вопрос надо с верой? - Он милосерден и отвечает любому человеку. Но вся штука в том, что мы очень невнимательно живем, очень многое пропускаем, не учимся читать текст жизни, в котором все осмыслено, как в гениальнейшем художественном произведении, где нет ничего случайного, где все детали работают на центральный сюжет, которым является спасение человека. Это чтение, по мере того, как человек входит в Церковь, становится все труднее и труднее, а письмо – все тоньше и тоньше. Но для новоначального человека Господь это проясняет. - На каком этапе этого пути вы сейчас находитесь? - Мне трудно это определить… За время, пока ты живешь церковной жизнью, ты приобретаешь огромное количество братьев и сестер во Христе. И вы молитесь друг за друга. Иногда я чувствую, что расслабилась в духовном отношении, но ощущаю молитвы за меня. Понимаете? И я говорю: «Господи, спаси меня по молитвам любящих меня людей, которые за меня молятся». И это очень выручает. - А как вы воспитывали ваших детей – словом или личным примером? - Дети, конечно, воспитывались в церковном лоне. Мы ездили по монастырям, и в этом не было никакого диктата, мы их не заставляли. Они ездили в монастыри с большим удовольствием. А сын мой просто жил в мужских монастырях мальчиком - там в пять утра начиналось богослужение, нужно было раздувать кадило, делать угольные таблетки… Ведь на самом деле дети любят подвиг, что-то экстремальное. Это было упоительно, и очень ему нравилось. И, по счастью, не было никакого разрыва между их жизнью и церковной реальностью. Они в церкви чувствовали себя, конечно, как дома. Фундамент был прочный, и все мои дети сохранили это чувство. С другой стороны, я им читала русскую классику - «Героя нашего времени», «Мертвые души», Достоевского… - А поэзию? - Немного меньше. Мне хотелось, чтобы они усвоили и читали русскую классику. - А что же для вас поэзия? - Ох. Для меня с девяти лет было все понятно – у меня было откровение, что я должна писать стихи. И это случилось до того, как я их начала писать. Дело в том, что для того, чтобы нас вразумить, господь не обязательно должен посылать нам с неба ангела с огненными перьями… Большая ошибка думать, что именно таким образом совершится откровение. Иногда это бывает через слова какого-то случайного человека, которые в нас западают, и мы понимаем, что это обращено к нам. У меня было именно так. Я была в пионерском лагере, и моя подружка мне сказала: «Давай, мы ночью с тобой выйдем из корпуса, и я тебе скажу свою тайну». И мы ночью вышли, и она мне сказала: «Я пишу стихи». И меня как будто громом поразило, молния сверкнула и все озарила, у меня дыхание участилось. У меня было ощущение, что произошла какая-то трагическая ошибка, что это я должна писать стихи, а не она. И что все пропало… И с тех пор у меня было это потайное знание. Я очень хорошо знала, что это мое призвание, и я к этому шла напролом, пробивалась все время, я писала и не могла без этого жить. Это была форма существования, жизни. И если я не писала какое-то время, я безумно страдала и чувствовала себя калекой. - Сейчас также? - Точно также. Хотя в моей поэтике происходили перемены. Сначала это была русская классическая традиция, потом, когда я познакомилась с Бесиком Харанаули, я вдруг поняла, что и так тоже можно писать. Потом, когда я пошла в церковь, узнала литургическую поэзию, псалтирь, читала на клиросе и каноны, и часы, и шестопсалмие, я была совершенно взята в плен внутренний. И у меня померкла вся светская поэзия. Я не могла на языке поэзии Серебряного века выразить то, что я чувствую. У меня начался слом строки, и она стала приближаться к псалмической. - Тот самый акцентный стих. - Да. Он пошел именно из псалтири. И, конечно, моя поэтика менялась. А когда мне было уже 32 года, я вдруг почувствовала, что должна написать роман про одного монаха, которого знала. И я сразу села его писать. Причем мой муж был категорически против, он говорил, что у меня не получится, я никогда не писала прозу, у меня мышление не прозаика, я только зря потрачу много сил… Это было ужасно – он меня тянул в одну сторону, а внутренний диктат – в другую. Но я все-таки решила этот роман написать. А ведь роман очень много сил требует – это не стихотворение за ночь написать. В общем, я засела писать, и у меня было какое-то маниакальное состояние. Я не спала, не ела, я все время сидела и писала. Я понимала, что слишком долго это не может продлиться - у меня трое детей, мамаша ничего не делает, не убирает, не готовит, продуктов не покупает, в доме полный развал, а она сидит и, как сумасшедшая, пишет. Поэтому роман «Инвалид детства» я написала за месяц. Этот месяц был ужасным, но роман перевернул мою жизнь. Его сразу напечатали, перевели во Франции, по нему написали пьесу... Я поняла, что могу писать прозу, и мое поле литературное чрезвычайно расширилось. А в1988-м году произошел перелом, началась церковная свобода, и пришло очень много неофитов, которые крестились, но ничего не понимали. Был обскурантский перевес, казалось, что культура и церковь – это несовместимые вещи, что культура воспевает порок, грех. А я в какой-то момент поняла, что культура, творчество и церковь – едины, что человек призван к творчеству богом, что творчество – это призвание человеческое. Я решила написать оправдание творчества, и написала книгу «Православие и современная культура». И сфера моей деятельности еще более расширилась. - Легче стало или тяжелее? - Конечно, легче. Во-первых, легче со стихами, потому что я стихи пишу запоем, сразу много, и вхожу в какое-то состояние, когда могу написать, о чем угодно. Но из меня это очень много сил вытягивает. - Как вы думаете, это вы пишите стихи или они написаны, и их нужно только записать? - Это я плюс что-то еще. То есть и «плюс» есть, и «я» есть. Я – со своими чертами характера, фобиями, маниями, обстоятельствами жизни, любовью, дискомфортом, нелепостью, глупостью. И плюс к этому, конечно, что-то еще. Потому что ты выходишь из стихотворения не таким, каким ты входишь в него. Я вхожу туда и должна дописаться до того, чтобы почувствовать себя хозяйкой в этом пространстве, чтоб я могла писать так, как хочу, то есть, как бог на душу положит. Я физически изнемогаю, я худею за это время, но приходит очень много радости. И тогда я могу переключиться на прозу, на другой язык. - Вам важен читатель? - Да, важен. Но я, когда пишу, о нем не думаю. Я думаю о каком-то идеальном собеседнике. А когда написано, мне читатель очень важен. Для меня интересно, что среди моих читателей существуют невероятные разногласия, то есть им нравятся или не нравятся совершенно противоположные мои вещи. Мне это очень ценно. Вот, например, спрочитал мою книгу «500 стихотворений и поэм» и написал статью обо мне, в которой он называет гениальным стихотворение, в котором я сомневалась и вставила в сборник только для контекста. А его зацепило… Это ужасно интересно. - И все-таки поэт сам себе судья? - Я сама прекрасно знаю, что чего стоит. Если я чувствую, что написала настоящее, меня никто с этого пути не сможет сбить. А что касается других стихов – это контекст. Ну, вот растет розовый куст, а вокруг трава – эта трава тоже должна быть. Но, конечно, если я читаю стихи и не получаю отклика, или он совершенно неадекватен, то это ужасная ситуация. Такая ситуация была в 90-е годы, когда у всех поехала крыша на постмодернизме, и была абсолютная глухота. И тогда мой друг, замечательный поэт Николай Кононов - у него в Питере было маленькое издательство - издал мою книгу «AMOR FATI». Это действительно очень хорошая книжка, но она ушла куда-то в пустоту. И только лет пять назад я стала получать отклики на нее. - Дело было во времени? - В восприятии, в рецепции стихов. Постмодернизм – это вчерашний день. Более того, выяснилось, что огромное количество людей начали подражать моему акцентному стиху. Кроме того, напустили огромное количество персонажей с именами – я так писала в 80-е годы, когда у меня появлялись персонажи, у которых были имена, они взаимодействовали, были немножко нелепыми, напоминали картины Пиросмани по своему нарочитому примитивизму. И вот в какой-то момент я обнаруживаю, что только ленивый не пишет акцентным стихом, и мне пришлось с этой моей территории сходить - получилось, что это уже отработанная делянка, поле, на котором уже все засеяно, и нужно находить что-то другое. В этом случае мне помогает проза. - Как вы оцениваете состояние современной поэзии? - У нас упадок критики, аналитики, совершенно нет хороших исследователей, кто написал бы цельную картину современной поэзии, поэтому все бесценное и замечательное, что появляется, не осмыслено. Есть прекрасные поэты, но никто не может вписать их в картину. К тому же эта картина затушевывается тем, что очень легок доступ к печати, любой человек может приехать на поэтические чтения, попасть на фестиваль, получить премию. Огромное количество бесталанных, очень активных людей. В этом море трудно разобраться, что оригинально, а что – эпигонство. Я прекрасно понимаю, как это можно сделать, но я себе в какой-то момент сказала, что критиком я никогда не стану, не хочу, не буду – потому что я дружу с поэтами. Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ Молодой метис Пауэлл также был "Дизайнерски программа скачать"здесь. А раньше я был вполне уравновешенным человеком. Но если "Читалки для телефонов скачать бесплатно"с вами будет та, кому вы отдали свое сердце, вы испытаете "Скачать календарь на андроид"радость, которая останется в вашей памяти на всю жизнь. По "Фильм живой или мёртвый скачать"одной из этих троп всадники могли подъехать к крепости на расстояние не больше "Скачать игра блур"полумили незаметно для часовых на стенах. | |||||||
|
|||||||
