Наш сегодняшний гость – писатель, социолог, журналист Гурам Сванидзе.

Окончил Тбилисский государственный университет (отделение журналистики), аспирантуру Института социологических исследований АН СССР в Москве.  Доктор социологии. Долгое время работал в правозащитных организациях, в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Автор ряда научных статей по проблемам глобализации, гражданской интеграции, эмиграции и др. Автор сборников рассказов, изданных в Москве, Киеве, Тбилиси. Печатался в США, Китае, Израиле. Публиковался в журналах «Нева», «Дружба народов», «Волга», «Сибирские огни», «Новая Юность», «Урал», «Крещатик» и др.

– Недавно одно информагентство провело небольшой опрос: есть ли в Грузии русскоязычная литература, есть ли русскоязычный читатель, что его интересует. Вы в опросе участия не принимали, поэтому эти вопросы задам вам я.
– Трудно судить. Есть отдельные авторы. Но ни школы, ни направлений, ни одной общей основы нет. Русскоязычие в Грузии – это уже даже не край ойкумены русского языка, а отдельные робинзонады. Русский язык утратил свои позиции. Причины – объективные. Хотя бы то, что в 1990-ых годах произошла обвальная эмиграция – уехали не только русские, но и многие русскоязычные. Ну, и политика местных властей наложилась – в стране мало заботились о сохранении русскоязычных кадров.

– Откуда у вас тяга к русскому языку?
– Я вырос в Имеретии, в Зестафони. Один из моих лекторов однажды пошутил, откуда, мол, у тебя такое знание языка, если в Зестафони по-русски говорит разве что почтмейстер. Но это не так. У нас стояла воинская часть, действовал с 1933 г. огромный завод ферросплавов. Инженеры, рабочие, военные – все говорили по-русски. Даже было поселение, где жили русские. И дома мы общались на русском, и учился я в русской школе. Я горжусь фактом, что в нашем районе родился крупный русский писатель Борис Акунин (Григол Чхартишвили). И Маяковский родом из мест поблизости, и драматург Георгий Мдивани. Может, не случайно я вдруг начал писать на русском?

– Какой была школа тех лет?
– Моя школа была самой обыкновенной. Но я благодарен учителям – они таки заставили меня вызубрить на всю жизнь самые необходимые знания. Что касается профессии, то выбирать не приходилось – гуманитарный русский сектор был только на филологическом факультете университета. Туда и поступил, хотя хотелось на юридический. Со второго курса перешел на отделение журналистики. Во многом это было вызвано фильмом, который тогда гремел, – «Профессия – репортер» с участием Джека Николсона. Романтика, риск! А на деле журналистика оказалась болотным существованием. В совковое время никаких интересных тем не было. И когда надо было сдавать план на месяц, я не мог предъявить тем – не находил вокруг себя ничего привлекательного. Это были 1970-е годы – очень глубокий застой.

– Но во время пресловутого застоя шли крупные стройки, появлялись великие книги, спектакли, фильмы…
– Тот, кто писал великие книги, прошел соответствующий опыт. Моя бытность была иной – сплошная мимикрия к фальшивой действительности совдепии. Умение казаться считалось более необходимым, чем умение быть. Серость почиталась как достоинство. Один мой старший коллега по редакции как-то обронил: «Опять из пальца высосанные мероприятия! Как скучно об этом писать!» Хотя, конечно, и тогда было место подвигу, как писали в школьных сочинениях. Но подвига не ищут, тебя настигает момент, когда его можно совершить. Меня он не настиг.

– Вы не просто перешли в социологию, но и диссертацию защитили. На какую тему?
– «Свободное время молодежи». По большому счету свободное время молодежи – временная локация ее культуры, которая в той или иной степени автономна. Наивысшее и крайнее ее проявление – студенческие революции 60-х годов в Европе. У молодых отпал стимул взрослеть. Они не торопились входить во взрослую жизнь, где их ждала жесточайшая дисциплина, работа на результат. Взрослые терпели благоглупости молодых, потому что возник огромный рынок молодежных товаров. В разных обществах, у разных групп молодежи все это происходит по-разному, с той или иной степенью драматизма. У меня тема вовсе была прозаическая – досуг учащихся ПТУ. Но полезная – надо было помочь ребятам из этой трудной категории молодых людей.

– А что происходит сейчас с молодежной культурой и свободным временем?
– Молодые люди остались один на один с гаджетами. Молодежь атомизировалась, из социально значимой общности она превратилась в группу статистически фиксирумых отдельных индивидов определенного возраста. Коллективность, если и наблюдается, то вокруг какого-то блогера, например. Этакое виртуальное единство.

– У нас тоже?
– Ну, более-менее. Мы идем туда, куда труба позовет. Хотя кое-что остается из традиционного уклада. Застолья, например, чуть ли ни единственная форма времяпрепровождения.

– Когда вы написали свой первый рассказ?
– Я учился в московской аспирантуре Института социологических исследований АН СССР. Это была большая школа. Но там тоже были свои совковые заморочки. Куда без них! В институте существовал отдел с катастрофическим названием: «Отдел становления народности, социальной структуры советского общества на базе рабочего класса». А как пришла перестройка, буквально за неделю название поменяли – «Отдел социальной структуры». Я жил в общежитии и чувствовал себя, как рыба в воде. У меня был интерес к людям – всегда, с детства. Прямое общение с представителями самых разных культур, наблюдения за жизнью землячеств обогатило меня. Для социолога общага представлялась полным раздольем. Все дни рождения в институте мы обязательно справляли – пили хороший чай, ели торт. Великолепные были посиделки. Кто стихи читал, кто пел... А чем я хуже, думаю? И написал – дело было накануне Нового года – миниатюру. Она имела успех. Пусть местного значения. А потом пошли публикации рассказов в толстых журналах – «Дружба народов», «Сибирские огни», «Новая юность», «Нева»...

– Импульс к писательству вы получили от социологии?
– Да. Но желание писать было давним. В школе я даже завел тетрадь, в которой фиксировал мимолетные впечатления, те, которые «хорошо бы описать». Тетрадку я потерял. Но ее содержание помню по сей день.  Находки, которые у меня случались еще в детстве, использую. Кстати, есть такое понятие – социологическое воображение. Все крупные писатели обладают таким воображением. Они в этом смысле – лучшие социологи, их прогнозы по своей точности конкурируют с предсказаниями ученых. Наделенные интуицией, писатели зрят в корень. Вообще, между социологией и писательством очень много общего. Про себя скажу без ложной скромности, что у меня есть и социологическое, и художественное воображение. Не знаю, какого больше. Судить читателю, о художественном воображении хотя бы.

– Вы выбрали малую форму…
– Да. Я считаю, тот, кто пишет длинно, просто не может писать коротко. Это особый навык и другая дисциплина письма. Это как огранить камень – в обработанном камне есть своя глубина, она пульсирует, теплится истина. Текст надо вдыхать как эфир, а не подолгу жевать и переваривать, на что уходит много времени и сил. Это расточительство в нынешних условиях, когда бег времени становится все более стремительным. Хорошее воображение позволяет автору идти в глубь, а не отвлекаться.   

– Есть ли у вас учителя в литературе?
– Нет. Я мало читаю, в основном, на английском и то больше с целью усовершенствоваться в языке. Впрочем, увлекаюсь американскими short stories. У них богатая традиция в этой сфере. Ею подпитываюсь.

– Ну, школьную-то программу читали?
– Это не в счет. В школе напрочь отбивали охоту к чтению. Позже, конечно, возвращаешься к текстам великих. Восхищаешься их мастерством, но... Другая жизнь – другие страсти. У меня был период юношеского умопомутнения – читал Пруста. Я работал тогда в газете, и мне сказали – из тебя журналист не выйдет, ты читаешь совсем не то, что нужно журналисту. Тебе бы реакцию на действительность, а не коснеть в рефлексии. Бывшие коллеги были правы.  

– Но ваши рассказы социологическими очерками никак не назовешь.
– Действительно, они – не отчеты социсследований. Я исхожу из того, что художественная правда оперирует «чистыми формами», социологическими конструктами. Они не абстрактны. Они освобождены от случайных связей эмпирической реальности. Для полноты я что-то добавляю из прошлого, кое-что из легко вычисляемого будущего, заимствую из чужого опыта – и получается живой типаж.

– Как пишется сегодня?
– Все меньше тем, сюжетов... Новейшая история страны мало вдохновляет. Вот хожу, ищу днем с огнем оригинальных типов. У моего персонажа Симона есть хобби – коллекционировать характеры. И он собрал коллекцию: мальчиков, которые в детстве изображали из себя милиционеров. Был такой паренек, который все время играл в милиционера, ходил с детским пистолетом, обращался ко всем на «вы», указывал кому и когда переходить улицу... Вырос и стал вором в законе. Или мальчуган, который приходил к могиле Камо на Пушкинской, становился стражем и никого к могиле не подпускал. С третьим Симон столкнулся в Москве – больным, несчастным ребенком. Тот тоже был вооружен пистолетом и следил за порядком во дворе. Свою немощь он компенсировал жуткими угрозами в адрес прохожих. Четвертый напугал шофера нашего агитационного «рафика», когда перед выборами мы заехали вечерком в один из городков. «Страж порядка» был вооружен детским автоматом и требовал документы. Есть у Симона и другие коллекции: букинистов, филателистов, инвалидов, музыкантов и др. Вот такие диковинные собрания. «Дурью маесся!» – скажет кто-то. Но это жизнь такая. Поделитесь с Симоном, если что припомните...

– Какие же ценности сегодня имеют значение в нашем обществе?
– Ценности рынка у нас так и не утвердились. В стране не появились герои, которые олицетворяли бы новые ценности. Зато охота за компроматом стала главным занятием нашего общества. Она – следствие по-нашему понятой соревновательности, проявление тотальной дегероизации. Собственно, уместнее говорить об отношениях интереса, а не о наличии ценностей. Об узколобом прагматизме, например. Эти самые прагматики не подозревают, что существует философия прагматизма, интеллектуальная надстройка, которая не сводится к бытовому эгоизму. Наметившаяся тенденция притупляет способность к сложным видам взаимодействия. Социальность деградирует. В химии есть такое состояние – ионный расплав. Миллионы превращений и взаимодействий в секунду и ни одной устоявшейся молекулы. Может, мы и можем строить какие-то молекулы, но они недолговечны и не имеют внутреннего ресурса к развитию.

– Я говорю с писателем, и в разговоре ни разу не прозвучали ни слово «свобода», ни слово «любовь».
– Человек свободен сам по себе – внутри себя. А любовь... Скажу вам как социолог: любовь – это способ самоидентификации. Человек ищет себе опору. Фактически ищет самого себя и самоутверждается. Любовь помогает человеку строить свою жизнь. Это процесс созидания, который должен быть всегда. Он обыденный, в нем нет романтики. Любовь как страсть – куда более яркая, но она часто связана с разрушением. О такой ее ипостаси можно только сожалеть.   

– Вам знакомо вдохновение?
– Вроде, да. Знаю, что ждать его – дело бессмысленное. Была бы потребность писать. Вдохновение посещает тебя уже во время работы. Срабатывает интуиция, рождаются ассоциации. Как аппетит во время еды. Вот так – буднично. Может быть, у кого-то оно является в форме озарений, прорывов в потустороннюю реальность... Главное, должно писаться так, чтобы рука не поспевала за мыслями. Какие у кого мысли – это индивидуально. Этаким образом пишут и «Божественную комедию», и всякую графомань.

– Как вы думаете, что нас ждет?
– По большому счету? Де-интеллектуализация уже произошла. Включившись в систему международного разделения труда, мы оказались в нише, в которой развитие науки не предусмотрено. Например, как работают местные социологические фирмы, которые существуют за счет заказов из-за рубежа? Получают инструментарий – вопросы. Проводят опрос. Полученный материал увозится заказчиком. Подрядчика не посвящают ни в концепцию, ни в цели, ни в задачи опросов. И получается, что дипломированные социологи работают просто анкетерами. В лучшем случае удается склонить заказчика отказаться от некоторых вопросов.

– Что бы вы пожелали своим внукам – в каком обществе им жить?
– В первую очередь желаю, чтобы они состоялись, реализовали себя в обществе, открытом для креатива. Хочу, чтобы они были востребованы и оценены умными и порядочными людьми в условиях настоящей соревновательности.  



Нина ШАДУРИ