| «Я ТРОГАЮ СТАРЫЕ СТЕНЫ...» ТОЛСТОЙ В ТИФЛИСЕ |
 Каждый город, если присмотреться, решен в особой технике живописи. Акварельна весенняя Москва, строго графичны Вильнюс и Рига, сквозь пастель проступает Питер, хохломой расписаны Суздаль и Владимир… А Тбилиси – это, конечно же, масло. Сочные, небрежные, дерзкие мазки. «Сейчас я понимаю, что такое масляная живопись, - писал художник Павел Челищев. - Это любовная история между мной и данным полотном». В нашем случае – между Тифлисом и теми, кто здесь жил или просто бывал. Что же помогает этим мазкам не гаснуть со временем? У Иосифа Гришашвили – свой ответ: «А видел ли, какой олифой старинный выкрашен Тифлис?» Да, олифа, словно память, сохраняет краски, не дает им потускнеть. И все же я дерзнул поспорить с замечательным певцом Тифлиса: Ну, разве олифой покрыли крутых переулков дома, Полонского и Гришашвили сводившие ночью с ума? И краской, слегка разведенной, сумеет ли выкрасить кто резные пролеты балконов, что помнят Котэ и Кето? Я трогаю старые стены – палитру тепла и добра. Их краски вовеки нетленны. Как небо. Как свет. И Кура. Из окон, которым не спится, на строек бетон и песок короткою ночью ложится надежды неясный мазок. Потом, когда дел под завязку и время торопит, свербя, дома окунаются в краску упорства и веры в себя. А вечером, в двориках тесных, над старым соседским столом, плывут разноцветные песни о будущем и о былом. Цвет памяти и откровенья несут над Курою плоты. Лишь черная краска забвенья чужда переулкам крутым. Я трогаю старые доски. И вдруг представляю легко, как рядом дымит папироской небритый художник Нико. Картины Нико Пиросмани давно уже перекочевали с тбилисских стен в лучшие музеи мира. Давно уже стали классиками живописи, литературы, музыки и театра те, кто жили в этих стенах. Как истинный мастер смешивает краски, так и Тифлис тщательно и вдохновенно расцвечивал истории горожан и их гостей, дарил удивительные встречи. Ведь он так умеет замешивать человеческие судьбы и давать им такой расклад, что мы уже не удивляемся, сколько знаменитостей, в том числе и русских, сделали здесь свои первые творческие шаги, сколькие черпали здесь вдохновение… Считается, что камни могут «говорить», а стены «имеют память» обо всех событиях, свидетелями которых они стали. Перефразируя Джерома Клапку Джерома, можно сказать, что память подобна дому, в стенах которого постоянно раздается эхо от невидимых шагов. В окнах мелькают тени, а рядом с ними – призраки нашего былого «я». Но чтобы увидеть и услышать их, надо захотеть. Ведь говорят же в народе: «Стены имеют уши, а многие уши – стены». И если кому-то хочется не слышать прошлое и думать, что все замечательное началось лишь с его поколения, он не прибавит себе величия, но и не сотрет величия былого. Просто не услышит, не увидит. А мы… Мы «добавим олифы», освежим память, прикоснемся к старым доскам. И они благодарно откликнутся, они начнут свой рассказ… ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ Как мы вспоминаем своих ушедших друзей, так и тбилисские стены, в первую очередь, припомнят дома, которые стояли по соседству, и которым не суждено было дожить до наших времен. Вот, например, дом, некогда окруженный садами там, где сейчас двор №52 на проспекте Давида Агмашенебели. Посмотрим на это место глазами молодого русского дворянина, избравшего по приезде в Тифлис квартирку для проживания: «Я живу в Немецкой колонии, это предместье, но оно представляет для меня две большие выгоды. Во-первых, это прелестное местечко, окруженное садами и виноградниками, так что здесь чувствуешь себя более в деревне, чем в городе… Второе преимущество это то, что я плачу здесь за две довольно чистые комнаты пять рублей серебром в месяц, тогда как в городе нельзя бы было нанять такую квартиру меньше, чем за 40 р. сер. в месяц». Таков взгляд графа Льва Толстого из 1851 года. Как это так, - могут удивиться: многие, - граф, а прельщается дешевой квартирой?! Что ж, и у «графьев» бывают материальные затруднения. Именно они – немаловажная часть того душевного кризиса, который и приводит Льва Николаевича на Кавказ. Впрочем, с кризисом этим будущий великий писатель, не был оригинален. Та же причина заставила немало русских литераторов стремиться в край, ставший для них символом вольности и свободомыслия, романтики и живописности. Да, в первой половине XIX века многие считали его «погибельным» - там шла война, да еще с народами чуждой для россиян ментальности. Но зато какое поле деятельности открывалось вдали от душивших имперских ограничений и условностей! А еще Виктор Шкловский напомнит нам: «На Кавказ ехали добиваться чина коллежского асессора чиновники-недоучки и там заселяли скромными памятниками тифлисские кладбища. На Кавказ посылали ссыльных поляков, слишком влиятельных вельмож и поэтов-неудачников». В общем, Толстого ждали любопытные встречи... Что же, помимо нехватки денег, порождает душевный кризис у молодого, отлично образованного, полного сил дворянина-помещика, которого не покидают благие намерения и замечательные планы? А дело в том, что все его самостоятельные шаги оказываются неудачными. Это и рутинная канцелярская служба в Тульском губернском управлении, и провалившаяся попытка облегчить положение крепостных в своем имении, и светская жизнь, вылившаяся в карточные игры с огромными долгами и в кутежи. А еще необходимость подтверждать свое графское происхождение: соответствующие документы сгорели у деда в московском пожаре 1812 года и их надо «выправлять» заново в Герольдии. Правда, в то же время Толстой уже начинает писать. Однако «Историю вчерашнего дня», его первую литературную вещь, мы сможем прочесть лишь через 74 года, в юбилейном издании. До нее Толстой начинает работать и над историей своего детства, но для того, чтобы увидеть, чем закончилась эта работа, нам надо оказаться уже в Тифлисе. В общем, Лев Николаевич принимает предложение старшего брата Николая – отправиться вместе с ним на Кавказ, где тот служит в звании подпоручика. Отъезд напоминает бегство: не подано прошение об отставке, не выправлен паспорт, не окончены «графские дела» дела в Герольдии, не извещена любимая московская тетушка, даже не уплачено французу-портному за нарядный костюм. Который, кстати, впервые будет надет в Грузии. Неясна и сама цель поездки – то ли просто попутешествовать, то ли оказаться в действующей армии, то ли поступить на гражданскую службу в Тифлисе. Но все детали отступают на второй план, тарантас с братьями выезжает из Ясной Поляны – вон из привычной жизни! На Кавказ Толстые приезжают 30 мая 1851 года. Станица Старогладковская, укрепление Старый Юрт, крепость Грозная. Старший брат занимается своими военными делами, младший начинает тосковать по родине. А в одном из его писем, подтверждающих это, мы прочтем… стихи. Чего-чего, а уж этого трудно ждать от того Толстого, который живет в нашем представлении. И тем не менее шуточные строки отправляются в Казань: Господин Оголин! Поспешите Напишите Про всех вас На Кавказ, И здорова ль Молоствова? Одолжите Льва Толстого. Оказавшись среди лихих офицеров, он не остается в стороне от их жизни – и в схватке с горцами участвует, и в карты вовсю играет. Один из проигрышей настолько крупный, что Толстой даже подумывает продать Ясную Поляну. Но потом решает поправить дела, поступив на службу. Ведь пока что он лишь волонтер, доброволец, а возвращаться с Кавказа без хорошего чина или без ордена – позор: «Я твердо решил остаться служить на Кавказе. Не знаю еще, в военной службе или гражданской при князе Воронцове, это решится в мою поездку в Тифлис». В этот город, в штаб Отдельного кавказского корпуса, Лев отправляется опять-таки с Николаем – у того отпуск. Поселившись в Немецкой колонии, да еще столь удачно и для души, и для кармана, Лев Николаевич полон радужных надежд: ну, какие препятствия в устройстве на военную службу могут быть для графа, имеющего среднее образование, не замеченного в связях с тайными обществами, брата фронтового офицера? Уже на следующий после приезда день, 2 ноября, принаряженный, в прекраснейшем настроении, он предстает перед начальником артиллерии корпуса Эдуардом Бриммером. Генерал с поистине немецкой тщательностью и вежливостью изучив поданные ему документы, дает отказ. Среди бумаг нет подтверждения об отставке с гражданской службы и свидетельства из Герольдии о графском звании. Так что, надо ждать, пока они прибудут из России. Ожидание растягивается более чем на два месяца. И Тифлис может быть только благодарен этой волоките за то, что она прибавила к его славе звание одного из толстовских мест. Самому же графу такая задержка досадна, тем более что брат Николай, у которого закончился отпуск, уехал. Но намерения Льва Николаевича не меняются: «Что же касается моих дальнейших планов, то ежели я не поступлю на военную службу, я постараюсь устроиться на гражданскую, но здесь, а не в России, чтобы не говорили, что я баклуши бью. Во всяком случае, я никогда не буду раскаиваться, что приехал на Кавказ». Не приходится раскаиваться еще и потому, что город, в котором приходится ждать решения своей судьбы, ему нравится. Граф считает его «очень цивилизованным», удачно подражающим Петербургу: «Избранное многолюдное общество. Есть русский театр и итальянская опера, которыми я пользуюсь настолько, насколько мне позволяют мои скудные средства». Давайте обратим внимания на последние слова. Судя по ним, Лев Николаевич очень ограничен в деньгах. Да и во многих письмах и братьям и любимой тетушке Татьяне Ергольской он жалуется на безденежье, на то, что не хватает даже на доктора и аптеку. Но если приглядеться к образу его жизни в Тифлисе, то можно еще раз убедиться, насколько все в этом мире относительно. Действительно, доходов у приезжего нет, Николай, уезжая, оставил не очень большую сумму, взаймы просить не у кого. Но в то же время денег хватает не только на то, чтобы побаловать себя десятирублевой модной шляпой, но и на игру – на этот раз на бильярде, где он постоянно и крупно проигрывает плутоватому маркеру. А это, согласитесь, далеко не «предметы первой необходимости»… Но не будем забывать, что перед нами – отнюдь не тот умудренный жизнью и поучающий праведности старец, каким мы знаем Толстого по его последним годам. В Тифлисе – совсем молодой человек, ему лишь недавно исполнилось двадцать три. И всю свою сознательную жизнь он привык чувствовать себя барином, позволяющим себе делать то, что захочет. А тут и сумма, которой он может распоряжаться, по-прежнему не соответствует графскому титулу, и приходится быть в роли просителя, зависящего от чужой воли. Конечно же, все это мучает его: «Надо сознаться, что мне не везет во всем, что я предпринимаю». Отдушину он находит в занятии литературой: «Не знаю, появится ли когда на свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа да к тому же я так давно и упорно ею занят, что бросать не хочу». Это о повести «Детство», писать которую Толстой начал еще до приезда в Тифлис. Именно в Немецкой колонии на берегу Куры проделана основная работа над первым опубликованным произведением Толстого. Переделывается вся предыдущая редакция, повесть разбивается на главы с краткими подзаголовками, появляется много новых вставок. Пройдут года, и литературоведы будут тщательно изучать каждую деталь этой тифлисской работы, но тогда Лев Николаевич настоящим литератором себя и не мыслит, главное для него – получить, наконец, разрешение на военный мундир и отправиться в горы. Он привык к широкому общению и мается без круга друзей: «Здесь в Тифлисе у меня три человека знакомых. Больше я не приобрел знакомств, во-первых, потому что не желал, а во-вторых, потому что не имел к тому случая – я почти все время был болен…» Трое знакомых за два месяца жизни в таком городе, как Тифлис действительно маловато. Поэтому к ним стоит присмотреться. Один из них – «помощник аптекаря, разжалованный поляк, презабавное создание», общение с которым помогает скрашивать повседневность. Другой – из совсем иных слоев общества: генерал-майор, командир 20-й пехотной дивизии, «исправляющий должность начальника левого фланга Кавказской линии», князь Александр Барятинский. С ним Толстой встретился еще в северокавказском военном лагере, очень надеялся на его помощь в устройстве своих дел в Тифлисе, но не дождался. И поэтому не без ехидства иронизирует: «Я уверен, что к. Барятинский никогда не воображал, в каком бы то ни было списке, стоять рядом с помощником аптекаря, но вот же случилось». А вот встреча со знакомым еще по Петербургу князем Георгием Багратион-Мухранским оказалась, что называется, судьбоносной. Мало того, что «очень важный грузинский князь… очень добр» и часто навещает Толстого во время болезни, он вводит гостя в блистательный салон Чавчавадзе. Отец этого князя – предводитель дворянства, соратник знаменитого поэта-генерала Александра Чавчавадзе и на поле брани, и в дворянском депутатском собрании. И Толстой появляется в доме Чавчавадзе, где гостеприимные традиции после смерти хозяина хранит его дочь Нина, вдова Александра Грибоедова. Со многими замечательными представителями грузинской культуры мог встретиться Лев Николаевич в этом доме – с писателем, драматургом и общественным деятелем Георгием Эристави, историком и философом Платоном Иоселиани, публицистом и политическим деятелем Дмитрием Кипиани… А еще именно там он знакомится с красавицей-княгиней Мананой Орбелиани, у которой был свой знаменитый литературный салон, где собиралась передовая молодежь, читались произведения грузинской, русской и западноевропейской литературы. Там даже возникла ставшая реальностью идея создания журнала «Цискари» и первого грузинского театра. Мы можем увидеть Манану Орбелиани на страницах толстовского «Хаджи-Мурата» среди гостей званого обеда у наместника Кавказа князя Михаила Воронцова. И она, и генерал-штаб-доктор Кавказской армии Эраст Андреевский – вполне реальные лица. В повести в деталях описываются и сам обед, и приемная комната Воронцова. Все это уже свидетельство того, что Толстой имел возможность познакомиться с жизнью тифлисского света и чиновничества. И еще о «Хаджи-Мурате». Рискну предположить, что эта повесть могла бы вообще не появиться, если бы человек, имя которого она носит, не объявился в Тифлисе в то же самое время, когда там находился Толстой. Вот письмо брату Сергею 23 декабря 1851 года: «Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне…» Проходит полвека, и изуродованный, чудом уцелевший на вспаханном поле репей напоминает уже знаменитому писателю отважного горца, чье появление переполошило весь Тифлис. Вспомнив этот случай из своей молодости, Толстой и начинает собирать материалы для повести… Ну, а тогда, в 1851-м, Багратион-Мухранский не только «выводит в свет» Толстого. Князь активно берется помогать в поступлении графа на военную службу. Год-то уже заканчивается, а никакого продвижения нет. Тщательно-вежливый генерал Бриммер, на которого так надеется Толстой, не принимает его, сказавшись больным. О дальнейшем – слово самому Льву Николаевичу: «От него, не предвидя конца этому делу и злясь на всех, я отправился к князю Багратиону, которому и изложил свое горе. Так как он хороший человек, он захотел мне помочь и предложил ехать с ним к генералу Вольфу, начальнику главного штаба и поэтому начальнику и Бриммера. Последний, когда я передал ему свое дело, тотчас пообещал мне, что все будет улажено через несколько дней». Но бездушная бюрократическая волокита, которая и сегодня доводит нас до белого каления, родилась не на голом месте. У нее давние и глубокие корни: «…Пошел я в главный штаб. Там мне сказали, что генерал Вольф, вероятно, ошибся, так как это дело его не касается. Вновь я отчаивался и вновь отправился к Вольфу, прося его разъяснить это недоразумение. Он сказал мне, что он вовсе не ошибся, и чтобы я подавал сейчас же свое прошение. Однако канцелярия была закрыта, и сегодня я это не успел исполнить, завтра, по случаю нового года, присутствия нет, дело вновь висит в воздухе, и успех далеко не обеспечен. Никогда не думал, что у меня хватит терпения перенести все эти неприятности». Признаемся, дорогие читатели, у нас едва хватило терпения прочесть про все эти «отфутболивания», а каково было ему! Деньги уже и впрямь кончаются, когда дело все-таки, сдвигается с мертвой точки. В урочище Мухровани, недалеко от Тифлиса, 3 января 1852 года, граф скоропалительно проходит «пушкарскую выучку», сдает экзамен и получает бумагу о том, что «ферверкер 4-го класса Толстой», который, к его счастью, отныне не именуется коллежским регистратором, должен отправиться в свою батарею. В тот же день тетушке отправляется восторженное письмо: «Вы не поверите, какое это доставляет мне удовольствие… Я счастлив, что наконец добился того, о чем старался и чего желал давно, что больше ничто меня не задерживает в Тифлисе…» Теперь уже ему действительно нечего делать здесь, он получил от этого города все что хотел, впечатления самые теплые, несмотря на то, что чиновники попили кровушку. Но ведь город, его обитатели в этом не виноваты, и им от сердца адресовано: «Да, обязательно приеду к вам в гости и еще раз увижу солнечную Грузию. Возьму и приеду, вот так и сделаю». Почти такие же слова звучат и через 53 года в Ясной Поляне: «Обязательно, обязательно погощу как-нибудь в вашей солнечной Грузии!.. Мака, хочешь, чтобы я погостил у тебя в Тифлисе? А? Да? Тогда сяду на велосипед и – чик, чик, чик – и приеду!» Толстой говорит это маленькой внучке одного из своих грузинских друзей, публициста и критика Ильи Накашидзе. Снова приехать так и не удалось. Но Тбилиси гордится тем, что артиллерийский унтер-офицер Толстой не просто отправился с его улиц в 4-й батарею 20-й артиллерийской бригады, а стартовал в большую литературу. Владимир ГОЛОВИН | |||||||
|
|||||||
