Подойдя к этому дому на склоне горы Мтацминда, осознаешь: а ведь, в его стенах не случайно переплетались судьбы грузинских  и русских поэтов прошлого века. Века, выплеснувшего на берега Куры и Невы, Черного моря и Москвы-реки целое созвездие талантов. И впитали эти таланты традиции двух Александров, породнивших не только дворянские ветви, но и литературы двух стран – Чавчавадзе и Грибоедова. Именно на перекрещении улиц, носящих их имена, и стоит дом, где жил человек, которого Сергей Есенин назвал «подлинным Авраамом любого пиршества поэтов», - Тициан Табидзе.
В историю литературы он вошел неразрывно от Паоло Яшвили – друга по жизни, единомышленника по символизму, соратника по поэтическому ордену «Голубые роги». По их собственным словам, они стали «как сиамские близнецы» еще со времен Кутаисской классической мужской гимназии. А еще там с ними учился «рослый худощавый мальчик», который, по их словам, «от многих своих сверстников отличался тем, что прекрасно плавал в Рионе и в случае необходимости не отступал в драке…» Мальчика звали Володя Маяковский, а их самих – Титэ и Павле. Спустя годы, как и следовало истинным символистам, став Тицианом и Паоло, они первыми встречали каждого русского поэта, приезжавшего в Тифлис. Точь-в-точь, как некогда Александр Чавчавадзе.
Книги входят в жизнь Табидзе, когда ему всего четыре года, первые стихи он пишет в гимназии, десятилетним – естественно, революционные, в духе времени. В шестом, предпоследнем классе гимназии – первая публикация, в журнале «Стрелы Колхиды», который редактирует и оформляет Яшвили. В 16 лет Табидзе – уже признанный поэт в кругу товарищей, он пишет и стихотворения в прозе, по-юношески возвышенно и романтично. Потом его стихи появляются и в городской газете, такие события отмечаются за столиком… в лимонадном заведении знаменитого по сей день Митрофана Лагидзе. Ну, и, конечно же, увлечение символизмом. Он переводит на грузинский Александра Блока, Валерия Брюсова, Федора Сологуба, Иннокентия Анненского… А потом – прикосновение к этому литературному течению, что называется, «вживую» - в Кутаиси приезжают Сологуб с женой Анастасией Чеботаревской и опекаемый ими, пока еще малоизвестный Игорь Северянин.
На этот поэтический вечер Тициан отправляется с одноклассником, тоже будущим писателем Серго Клдиашвили (воистину, в пестовании литературных дарований Кутаисская гимназия немногим отставала от Царскосельского лицея). В отличие от товарища, Титэ приходит «нелегально» - в наказание за какую-то провинность ему запрещено идти в театр, но он пренебрегает этим: на сцене – Сологуб! Тот выступает после жены и Северянина, взрывы аплодисментов встречает с показным величавым равнодушием, и тут с галерки несется юношеский голос: «Пожалуйста, почитайте «Чертовы качели!». Сологуб уже не играет на публику, он искренне изумлен: «Как? Меня знают здесь?». Он просит юношу спуститься, представиться, но уговоры напрасны. И это легко понять: даже, если бы Табидзе преодолел свою застенчивость, он «засветился» бы перед гимназическим начальством. Правда, по окончании вечера Титэ и Серго дожидаются поэтов у выхода, долго идут за ними, но подойти не решаются. Северянин замечает их и даже спрашивает, где можно попить чаю. Ах, какой повод пригласить всех троих к себе, на съемную квартиру! Однако время позднее, смущенные гимназисты не рискуют и отправляют гостей города в круглосуточный вокзальный буфет.
Но встреч и с символистами, и с представителями других литературных «измов» ему не миновать, когда в 1913-м он становится студентом Московского императорского университета. А точнее (не так уж и легко запомнить) - исторической секции  пятого философского отделения филологического факультета. Он в восторге: «Студенчество – это такое время, когда не стесняются романтизма… Время, проведенное в университете, равно всей последующей жизни… Раньше звание студента было столь же почетным, как звание поэта…» Водоворот жизни культурной столицы России увлекает восемнадцатилетнего поэта. Знакомство с Константином Бальмонтом, переводящим поэму Руставели, увлечение поэзией Блока и Анненского, вечера Маяковского, лекции академика Николая Марра (кстати, выпускника все той же Кутаисской гимназии), заседания Общества свободной эстетики в Художественном кружке…
В ритме такой жизни – не до застенчивости. Тем более, что он периодически посылает в тифлисскую газету сообщения о литературной жизни Москвы. Вот и появляется на визитных карточках надпись золотом: «Титэ Табидзе – сотрудник газеты «Сакартвело», на груди – пестрый галстук, в руках – модная трость. Все это помогает держаться уверенно. Уверенней становятся и стихи, растет мастерство, Поэзия молодого грузина соединяет в себе опыт европейской и русской литератур, приходит известность. Об одном из визитов к Бальмонту – его стих-воспоминание: «Замедлит рука у звонка дверного,/ Тут-храм, где живут моей юности чары./…В портфеле своем я несу Руставели,/ И лоб мой в поту и холодном накрапе./ …Внимательно слушает Балтрушайтис,/ Волошин склонил свою львиную гриву/». В 1915-м он уже признанный поэт, один из создателей в Грузии символистской группировки «Голубые роги», как ее лидер он пишет соответствующий манифест. Это уже, как говорится, голос не мальчика, но мужа.
Зима 1917-го – последняя и в его московской жизни, и в истории Российской империи. В письме Валериану Гаприндашвили из кафе Филиппова он не только интересуется «Голубыми рогами», выступлением своего кузена Галактиона Табидзе и другими новостями поэтической жизни Тифлиса. Он демонстрирует отличное знание деталей того, чем живет литературная Москва: «Памятник Пушкину стоит, как Командор. Так сравнил один московский футурист Королевич, который написал интересную книгу «Студенты столицы»… Макс Волошин выставил картинами «Венок сонетов»… Интересен портрет Альтмана «Анна Ахматова». Скоро выйдет альманах, в котором Валерий Брюсов продолжит пушкинские «Египетские ночи»…Нико Лордкипанидзе скоро пришлю книгу А.Белого «Серебряный голубь», Ашукин выпускает ее на днях, старого издания уже нет…» При этом на родину его влечет неудержимо: «А у вас, видно, есть еще грузинское солнце, и в кутежах вы благословляете поэзию… Пришли хотя бы письмо обмокнутое в вине. Умираю, замерзаю, хороню себя под снегом без друзей. Впрягите меня в жизнь поэзии». Ну, прямо стихотворение в прозе! А это уже проза жизни: «Возвращаясь в Грузию, я в поезде прочел петроградскую газету «Новая жизнь», где была напечатана  «Революция (Поэто-хроника)» Маяковского». На родину он приезжает уже после Февральской революции. Навсегда связав себя с русскими литераторами и совместными выступлениями, и просто дружбой.
Сразу за ним в Тифлисе появляется Бальмонт – с лекциями о том, что «Шота Руставели возвышается Казбеком в цепи средневековых лириков». Они много ходят по городу, уже равными собратьями по цеху. На крутых улочках Тициан и сам узнает немало нового, пишет стихи о Тифлисе и… встречает девушку, которая станет его женой. Точнее, встречает ее Бальмонт. Он заговаривает с ней на улице – какой же поэт удержится от желания познакомиться с темноволосой стройной красавицей, да еще в вечернем полумраке. Тициан, не желая мешать, пошел вперед, а Ниночка Макашвили, увидев рядом с собой знаменитого стихотворца, обомлела и долго не могла понять, что он ей говорит. А когда поняла, что сам Бальмонт предлагает ей почитать стихи «обрадовалась и закивала головой: «Хочу, конечно, пойдемте к нам!» Дом ее – совсем рядом, в нем две подружки «еще больше поражены, увидев Бальмонта», который расходится вовсю. А, провожая его, девушки видят ожидающего друга русоволосого, синеглазого молодого человека с гвоздикой в петлице пиджака. Решают, что это Сергей Городецкий, приехавший, как писали газеты, с фронта. Но это был Тициан. Дождавшийся и Бальмонта, и свою судьбу.
В квартире на Грибоедовской,18 и прогремела в 1919-м свадьба поэта Тициана Юстиниановича Табидзе и княжны Нины Александровны Макашвили, чей прадед был братом великого Ильи Чавчавадзе. В доме Ильи маленькая Ниночка видела Важа Пшавела и, повзрослев, признавалась: «Я думаю иногда, что в тот вечер Илья Чавчавадзе и Важа Пшавела благословили меня на то, что потом я всю жизнь прожила с поэтами». Увы, поэты часто бездомны. «Мне было стыдно признаться, что у Тициана нет квартиры. Наутро после свадебного пира мы с друзьями стояли на углу Грибоедовской и улицы Чавчавадзе, размышляя, куда пойти», - таково воспоминание новобрачной. Ведь  квартира, где сыграли свадьбу, тогда была занята, в ней жил дядя Нины.  
О том, что было дальше, Василий Аксенов так пишет в «Московской саге»: «Член группы поэтов «Голубые роги» Тициан Табидзе однажды столкнулся на Головинском проспекте с мэром Тифлиса. «Слушай, Тициан, почему мрачный ты идешь по моему городу с молодой женою?» - спросил мэр. «Негде нам жить, господин мэр, - пожаловался Тициан. - Нечем платить за апартман». Мэр вынул ключ из кармана: «Только что, Тициан, реквизировал я особняк Коммерческого клуба. Там и живи ты с молодой женою, там и работай. Только лишь Грузию не лишай своих стихосложений». Вот был пир и бал в ту же ночь в Коммерческом клубе, съехалась вся богема!» Красивая легенда, близкая к истине. Но на деле все было драматичнее. Сразу после свадебного застолья молодожен Тициан оказывается в… больнице. С воспалением легких. О дальнейшем –слово его жене: «Там, в больнице, мы и провели наш «медовый месяц»… Когда Тициан поправился, Паоло приехал за нами вместе с друзьями. Из больницы мы ехали на двух извозчиках. Навстречу нам на своей машине ехал городской голова, с которым Тициан был знаком еще по Москве. Он остановил машину и сказал: «Слышал я, что ты женился, да еще на княжне, и не знаешь, куда ее повести. Вот я закрыл купеческий клуб на Эриванской площади, получай ключи и живи там». Воспоминания не сохранили имени этого городского головы, но, порывшись в различных документах я узнал, что «в 1919 г. обязанности мэра были возложены на М.Атабекяна»…
И именно в этой подаренной квартире Нина получает первый наглядный урок, который так пригодится ей, когда их дом станет приютом приезжих русских поэтов. В газете появляется объявление о том, что в бывшем помещении клуба Сергей Городецкий сделает доклад о поэзии. Места много, но в наличии всего четыре стула, да и чем угощать публику, как того требуют традиции – и чисто поэтические, и просто тифлисские? Со стульями разобрались – собрали по соседям, а после доклада остались лишь самые близкие друзья. Конечно, можно гордиться тем, что их так много, но кормить все равно нечем. И тогда поднимается Ованес Туманян, патриарх тифлисских поэтов, боготворимый «голубороговцами». Он выходит, пообещав молодой хозяйке вернуться, и появляется с мушами, в руках которых – солидные корзины со снедью и бутылями: «Девочка, можешь не волноваться, я  все принес!» Вот тогда-то и  «был пир и бал в ту же ночь».
Практически одним, растянувшимся на года приемом гостей стала огромная часть последующей жизни семьи Табидзе. Осенью 1920-го Тициан и Паоло берут под покровительство Осипа Мандельштама, вызволенного «голубороговцами» из батумского Особого отряда, где его заподозрили в шпионаже и на белых, и на большевиков. Ему организуют «и стол, и дом», и выступления, и условия для работы. А Мандельштам приводит к Табидзе и еще и случайно встреченных Илью Эренбурга с женой. Эренбург потрясен приемом и людьми, которые его оказали: «…Повел нас к Тициану Табидзе, который восторженно вскрикивал, обнимал всех, читал стихи, а потом побежал за своим другом Паоло Яшвили… Мы прожили в Тбилиси две недели; они показались мне лирическим отступлением… Все время я был с новыми друзьями, которых сразу полюбил, - с Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе… О том, что они были прекрасными поэтами, можно теперь прочитать в любом справочнике. Мне хочется добавить, что они были настоящими людьми. Я приехал снова в Тбилиси в 1926 году, приехал к Тициану и Паоло. Потом я встречался с ними в Москве: дружба выдержала испытание временем». В тот, второй свой приезд Эренбург приходил уже в квартиру на Грибоедовской,  которая освободилась летом 1921 года, и в которую переехала семья Тициана, ставшего одним из символов столицы Грузии. Давайте, посмотрим, кто входит сюда и присаживается к большому овальному столу.
В 1924-25 годах это – Сергей Есенин. Именно здесь рождается его прозвище для тифлисских близких друзей – «золотая монетка». Так воскликнула Нита, трехлетняя дочь Тициана, увидев необычный для Грузии цвет волос. Именно сюда Нина приводит Сергея, вытащив его из пивной на «Земмеле», а ее мама, единственная в городе, готовит ему любимые русские блюда – борщ и кашу. Здесь у него комната, из которой он с «голубороговцами» отправляется на литературные вечера и дружеские застолья. Тут его надоумили, как выйти из безденежья – получить гонорар в «Заре Востока», где его «стихи из рук рвут». Именно здесь он проводит время с друзьями Тициана – Валерианом Гаприндашвили, Шалвой Апхаидзе, Николозом Мицишвили, Георгием Леонидзе, Сандро Шаншиашвили, Серго Клдиашвили… И именно отсюда пытается бежать, наскоро собрав вещи, когда Паоло разыгрывает его, сообщая, что скоро появится неожиданно приехавшая Айседора Дункан. Сюда он приходит в полночь из гостиницы, чтобы впервые  прочесть вслух только что написанное стихотворение «Поэтам Грузии». Тут Тициан открывает для него поэзию Важа Пшавела. И именно сюда он приносит первые экземпляры выпущенной издательством «Заря Востока» книги «Страна советская», чтобы подарить хозяевам дома: Нине – с надписью: «Люби меня и голубые роги», ее мужу – с посвящением: «Милому Тициану в знак большой любви и дружбы. Сергей Есенин. Тифлис, фев. 21–25». Причем, надпись Нине сделана ни чем иным, как кровью…
В феврале 1926-го сюда приходит поговорить о литературе Маяковский – перед вторым своим выступлением  со сцены Руставелевского театра. И тифлисские  друзья   отправляются с ним, чтобы поддержать его. А на следующий день после знаменитого пиршества, начавшегося  в подвальчике «Симпатия» на Пушкинской и продлившегося в Ортачальских садах, Владимир Владимирович приходит на Грибоедовскую пить чай. В руках его – книга «Солнце в гостях у Маяковского». Редкое издание, выпущенное Давидом Бурлюком  в Нью-Йорке, раздается с автографами: «Замечательнейшим друзьям Табидзе. Самому. Вл. Маяковский» и «Самой Макаевой (Табидзихе) Вл.Маяковский». Через одиннадцать лет в поезде Москва-Тбилиси Тициан напишет строки, которые посвящены Маяковскому, и которые можно отнести к нему самому, хотя драчуном он и не был: «Он не остался в долгу перед веком,/ Каждым шагом и каждым жестом/ Дрался за то, чтоб быть человеком,/ Званье поэта пронес над веком». Написано в день рождения Тициана – 2 апреля. Больше ему эту дату не отмечать, за окном – 1937 год.
Но вернемся на угол Чавчавадзе и Грибоедовской, в год 1927, когда здесь появляется Андрей Белый. Он настолько окружен флером мистики и фантастичности, что эта атмосфера проникает в квартиру Табидзе. За знаменитым овальным столом Белый произносит речь, впадая в экстаз: «С веками солнце может погаснуть, оно перестанет светить, но в нас самих оно сохранится, и свет не исчезнет…» И тут весь дом покачивается. Гость не замечает этого: «Солнце исчезнет, в нас самих будут свет и тепло!», - снова толчок. Все замирают, а Паоло восклицает: «Хватит! Мы хотим жить, перестаньте говорить о солнце, пока все не рухнуло!» И все воспринимают это серьезно. А на следующий день выясняется, что в городе почему-то взрывались пороховые склады.
В застольных беседах у Тициана Андрея Белого поражают «атмосфера народной культуры… достоинство, непроизвольный во всех проявлениях такт». Он признается: «Не только утонченников поэтической школы, я видел грузин настоящих». И не случайно, он приходит сюда во время не очень удачного приезда в Грузию в 1929-м. Тогда срываются  многие планы, а под конец, когда уже куплены билеты в обратный путь, гостя подкашивает болезнь. И целых три недели Белый лежит в доме Табидзе, заверяющего, что для него это – приятное «бремя мелких хлопотливостей». При этом жена и дочь Тициана находятся на курорте. А его гость признается: «Нам было бы и стыдно и мучительно быть невольной помехой дому, если бы не Тициан, превративший это наше сиденье в радость нового узнавания его как изумительного человека, с которым отныне чувствую себя совсем просто и братски связанным».
А от Оперы к этому «дому, где согреваются сердца», поднимаются все новые и новые гости. И каждый по-своему видит поэта с неизменной гвоздикой в петлице. Юрий Тынянов: «Я понял, как рождается его поэзия… Тициан ходит по Тифлису как ходит человек по своей комнате… У него история не есть книга, поставленная на полку; нет, история в нем и с ним, он ее чувствует и поэтому он так открыт для нас, для русского искусства, для русской поэзии, которую он любит и понимает…» Павел Антокольский: «За круглым столом в доме Тициана на улице Грибоедова мы, москвичи, учились высоким традициям грузинской застольной беседы… Содержательны и выпуклы были его комментарии и к башне Метехи, и к горе святого Давида с гробницей Грибоедова, и к картине гениального самоучки Нико Пиросманашвили, и многому еще, им же найденному, облюбованному, распропагандированному… Он был щедр и пачками швырял эти нераспечатанные в творчестве воспоминания и образы, радуясь тому что может поделиться с новыми людьми своими патриотическими ощущениями».
С перекрестка на мтацминдском склоне Табидзе увозит Тынянова по Грибоедовским местам Грузии, Сергея Павленко – по следам Шамиля, Николая Заболоцкого, Николая Тихонова, Бориса Пильняка и украинца Миколу Бажана – на храмовый праздник Алавердоба в Кахетию… После того, как его стихи полюбили читающие на русском языке, он знакомится за пределами Грузии с Анной Ахматовой, Константином Фединым, Алексеем Толстым, Леонидом Леоновым, Егише Чаренцем, Мартиросом Сарьяном…
И, конечно же, с домом Тициана связано имя Бориса Пастернака. Тот впервые приезжает в Тифлис по приглашению Паоло, и Тициан очень волнуется – таков ли он,  каким видится в стихах и рассказах о нем? Опасения оказываются напрасными, они «тут же стали навек друзьями», Пастернак навсегда запоминает Табидзе таким: «Он курит, подперев рукою подбородок. Он строг, как барельеф, и чист, как самородок. Он плотен, он шатен, он смертен, и однако – таким, как он, Роден изобразил Бальзака». В тот приезд Пастернака возят в Мцхету, дают возможность отдохнуть в Коджори и Кобулети. «Там реял дух земли, остановившей время, которым мы, врали, так грезили в богеме», - напишет он в поэме «Из летних записок».
Этот неповторимый «дух земли» приводит его в Грузию и в 1933 году, когда в Москве ему  уже невозможно писать и печататься. К тому же, он живет переводами, необходимы подстрочники – работа со стихами Табидзе удается блестяще. И Борис Леонидович просит включить его в официальную делегацию Союза писателей СССР, отправившуюся в Грузию. Поездка получается не из самых удачных – он простыл в дороге, утомляют пышные банкеты, огорчает, что «у бригады высокие, государственные цели». Но встречи с Тицаном и Паоло помогают скрасить все это. А в декабре 1937 года Пастернака  вызывают в Тбилиси на пленум правления Союза писателей, приуроченный к юбилею Шота Руставели, но он не едет: именно в этот месяц не стало Тициана, семью которого Борис Леонидович будет годами поддерживать и материально, и морально. «Да как же я мог тогда ехать в Грузию, когда там не было Тициана? Я так любил его», - признавался он. А Нине он посылает телеграмму, на которую в то время решились бы немногие: «У меня разбито сердце. Нет Тициана. Как жить?»
С именем Тициана (еще не реабилитированного!) связан и его приезд в 1945 году, на столетие со дня смерти Николоза Бараташвили. Условием своего участия Пастернак ставит присутствие в зале Нины Табидзе. Она впервые появляется на публике после гибели мужа, и он читает стихи, подчеркнуто обращаясь к ней. А перед отъездом Нина дарит  ему великолепную гербовую бумагу, оставшуюся от Тициана. И именно на этих листах появляются первые главы беловой рукописи «Доктора Живаго», о котором автор говорил, что это «Нинин роман»: «Прозу я начал ведь писать с Вашей легкой руки, то есть толчком к ней послужила подаренная Вами Тицианова бумага… Вы, Нина, оказали на меня литературное влияние». И одной из первых, поздравивших Пастернака с Нобелевской премией в его доме в октябре 1958 года, была  Нина Табидзе.
А потом, в трудный для него февраль 1959-го, он в последний раз приезжает в дом на Грибоедовской: если уж власти вынуждают покинуть Москву, то ехать надо только сюда. Так же искали отдушину в Грузии многие и многие русские литераторы и до и после него. А у Пастернака в Тбилиси – практически родной дом, в котором до сих пор  сохранились его вещи. Десять дней, проведенные им здесь, прогулки по Тбилиси с дочерью погибшего друга Нитой дают опальному поэту огромную душевную передышку. Появляется мысль «…приняться за роман вроде «Доктора Живаго». А из окна поезда Пастернак кричит провожающей его Нине: «Ищите меня у себя дома! Я остался там!»
Как много их, теней больших поэтов, осталось в этом  доме… Но его стены помнят и другое. Рассказывая о том, как Берия уговаривал его признаться в шпионаже на Америку, вот, что Тициан говорит дочери, оправдывая тех… кто будет его травить: «Как бы меня ни ругали, чтобы ни делали, ты ни на кого не обижайся. Потому что нельзя, чтобы Грузия осталась без поэтов, без критиков. А если они это не будут делать, их ждет такая же судьба». Много ли сегодняшних пиитов, даже в абсолютно иных, не грозящих смертью обстоятельствах так же относиться к своим критикам? Многие ли будут так же руководствоваться принципом: «Лишь бы литература не пострадала», как этот поэт, в расстрельном приговоре которого значится, что он французский шпион, да еще «проводил вредительскую работу на фронте литературы и искусства». И который на углу улиц Чавчавадзе и Грибоедова написал строки, признанные Пастернаком лучшим своим переводом:
«Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут/ Меня, и жизни ход сопровождает их./ Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,/ И заживо схоронит. Вот что стих...»

Владимир ГОЛОВИН