До последнего не верилось, что это, наконец, случится. Ведь мы ждали так долго.
Случилось. «Мастерская П.Н. Фоменко» приехала в Тбилиси и в Театре имени Грибоедова показала два легендарных спектакля великого режиссера, имя которого свято для каждого грибоедовца.
Что нам, скорбящим, оставалось делать, когда три года назад Петра Наумовича не стало? Помнить. И в Грибоедовском, где он поставил два спектакля,  была установлена самая первая мемориальная доска Петра Фоменко.
А потом мы ждали московских театральных новостей – кто придет после Фоменко? Хотя, конечно, все и так было ясно. И выбор не удивителен. Действительно – кто, если не он,  Евгений Каменькович? Сотворец. «Со-» – значит, единомышленник и друг. А творец – он и есть творец. И такими словами не бросаются.
Он принял на себя эту счастливую и страшную эстафету и повел дальше театр-корабль, паруса которого наполнял когда-то вместе со своим Мастером.
Конечно, Каменькович – руководитель. На кривой козе к нему не подъехать. Но «на троне вечный был работник» – это про него. Понятно, что в театре он и академик, и плотник, и все, что понадобится для дела. Это традиция Фоменко. И, наверное, вообще отличительная черта настоящих капитанов.
«Фоменки» в Тбилиси репетировали, выступали, ездили на экскурсии, давали интервью, «погибали» под гнетом грузинских застолий. А еще – играли в футбол. Скрепя сердце, но справедливости ради скажем, что местная команда, которой бросили вызов вдохновляемые Каменьковичем «фоменки», проиграла.

– Евгений Борисович, простите, что начинаю беседу не с театра. Что для вас футбол?
– Для кого-то разрядкой является водка. А для меня футбол. Мне кажется, что вся гадость, которая во мне скапливается, а она обязательно за неделю скапливается, на поле исчезает. У меня есть счастливая возможность в Москве два-три раза в неделю, утром, до репетиции, играть. Два раза играю в компании с Олегом Меньшиковым. Я живу около Лужников, а он там арендует поле. И я ему всегда говорю, что он продлил мне жизнь. А раз в неделю на площадке около театра мы играем театром. Иногда к нам присоединяется, представьте себе, Ксения Кутепова. Полина тоже хорошо играет, но у нее нет сил вставать рано. А у Ксении маленькие дети, она провожает их в школу, и в 10 утра приезжает к нам. И Женя Цыганов, наш главный киногерой, у которого 6 детей, тоже рано встает… В общем, у нас очень весело. И важен не результат, а разрядка. Петр Наумович, пока не стал совсем тяжело болеть, тоже всегда с нами играл. Он вообще был большой мастак. Например, очень известная история. Начало 90-х. Мы только организовались. Все стали с утра до ночи сниматься. И у нас настал какой-то кризис. И вдруг Фома говорит: «Так! Все идем на каток!» Какой каток?! Все забыли, что это такое. Приходим в Парк Горького. Фома достал свои допотопные коньки, и начался цирк. Тинейджеры, которые в основном и заполняют парк, с изумлением глядели, как старичок с беломориной в зубах катается, да еще с такими финтами! Поднялся хохот. И весь наш кризис очень быстро прошел.

– Между футболом, спортом и искусством есть что-то общее?
– Это абсолютно разные сферы человеческой деятельности. Футбол очень опосредованно создает образы. Это тоже очень тяжело, но мучения спортсменов совершенно другие.  Футболист не может мучиться теоретически. Он должен все время тренироваться. Он не будет играть лучше от того, что много думает. А у нас… Прежде чем выбрать пьесу, ты читаешь такое количество книг! Колеблешься… Это все  другое. Но вот в чем одинаковы все виды человеческой деятельности, так это в значении таланта. Я уверен – сколько ни тренируйся, если тебя боженька не поцеловал, то ничего не получится. А уж в театре – совершенно точно.

– Невозможно научить быть артистом?
– Невозможно. Исключено. Мне кажется, достаточно несложно воспитать среднего исполнителя, обезьянку, как я это называю… У нас в «Мастерской» все очень думающие. Мы все вышли из одного факультета, и это очень важно, что наши артисты учились вместе с режиссером, а следующее поколение – вместе с режиссером и сценографом. Мы стараемся выпестовать сотворцов. Соавторов. Я плохо себе представляю, что у нас на репетиции актеру можно сказать так: пройди три шага, повернись, сделай паузу, возьмись за дверную ручку… Такого режиссера у нас никто слушать не будет.

– А я видала такие репетиции.
– Верю. Но у нас такие репетиции невозможны.

– Вы, педагог, профессор, сразу распознаете, кого из будущих актеров боженька поцеловал?
– Ошибки случаются. Все знают, что «Мастерская» образовалась из одного маленького курса, который набрал Фоменко, – 9 артистов, несколько режиссеров. При поступлении это был, пожалуй, самый слабый набор. Выбора никакого не было. Девчонки, которых взяли – сестры Кутеповы, Галя Тюнина, все очень плохо читали. Очень. Кстати, Мадлен Джабраилову не взяли – только потому, что ее отец учился вместе с Фоменко. А Петр Наумович был крайне щепетилен  в таких вещах. Вообще, все разговоры о том, что в театральный институт можно попасть по блату – глубочайшее заблуждение. Это не может быть по определению, потому что когда человек выйдет и плохо прочитает, да кто же его возьмет? Будь он сыном кого угодно. Так вот, у меня было состояние ужаса, когда всех набрали.

– То есть тогда не было видно их таланта?
– Абсолютно! Галя, которая сейчас богиня, отвратительно читала Цветаеву. А сейчас, после спектакля «Приключение» по той же Цветаевой, она лучше всех в мире читает стихи. Прошу прощения у Демидовой и у всех. Но я твердо уверен, что Галя это делает лучше. На первом же курсе они все засверкали. Потому что мы правильно занимались. Выдающийся педагог Михаил Михайлович Буткевич передал методу Михаила Чехова – импровизационную. На нашу команду это очень легло. Я пустил в оборот фразу, и это уже штамп – «весь первый курс мы летали». Буквально. Ставили этюды по Бродскому. Как можно поставить стихотворение Бродского? А ставили. И было великолепно. Ставили «Жирафа» Гумилева. Это было невероятно радостное время. Уже после первого курса у меня лично не было сомнений, что нам грех расставаться. У Петра Наумовича, может, и были. А у меня не было. Казалось, что море по колено. Дальше начался самый сложный период в театральном институте – переход от этюдов к тексту. Может быть, наш переход так легко получился потому, что помимо того, что мы сразу же шальным, партизанским, полуэтюдным методом сделали «Двенадцатую ночь». Ее  посетил успех, и это нас еще больше укрепило. После Шекспира подоспел Гоголь Сергея Женовача – «Владимир 3 степени». Это вообще, на мой вкус, выдающееся театральное сочинение. А сочиняли-то все вместе… Сейчас этого никто не может увидеть вживую, только на пленке. А потом подоспел Островский, «Волки и овцы» - это уже сам Фома вмешался. Это было великолепно. Фома так простроил роли! Я знаю точную формулу: Островский был сыгран как Тургенев. Ну, а после случилось стихотворное «Приключение», и сразу начались Польша, Франция, Италия… Это было очень нищее и голодное время, лихие конец 80-х – начало 90-х, никаких гонораров никто не получал. Но  было очень счастливо. Для нас даже открывали Версальский дворец в выходной день. А потом уже случился Фолкнер Женовача. Это было – о-о-о-о! И вся театральная братия, и выдающийся критик Наталья Крымова, которую я хочу особо назвать, нас поддерживали и трубили на всех перекрестках: нельзя им расставаться. Мы играли спектакли, пытались организоваться, искали помещение, бегали по всяким выселкам, даже играли в демонстрационном зале ГУМа Оскара Уайльда! И тут нам отдали кинотеатр «Киев», и это мне вдвойне приятно – я родом из Киева. Но помещение к театру вообще никакого отношения не имело. Первый ремонт состоялся благодаря спонсорам и меценатам. Не было ни копейки государственных денег. Помогли, в том числе, Лебедев и Костин, которые сейчас возглавляют ВТБ и которые остались нашими друзьями. Потом мы устоялись, и Петр Наумович выдал золотой залп. Он подряд сделал три шедевра – «Одна абсолютно счастливая деревня», «Семейное счастье» и «Война и мир». А ведь ему тогда было уже очень много лет… Я плохо понимаю, как это можно было сделать. Но он сделал, и спектакли получили все призы и награды, которые только есть на земле в театральном мире, они все живые и до сих пор играются. Этот золотой период случился, город Москва не устоял, и правительство Москвы построило нам красавец-театр над Москвой-рекой.

– Как сегодня театр оправдывает свое название – «Мастерская Петра Фоменко»?
– Мы ничего не стараемся оправдывать. Все получается само собой. Приведу такой пример. Я очень люблю пьесу Сорокина «Dostoevsky-trip». Несколько лет назад я  подошел к нему и спросил: «Можно я поставлю вашу пьесу без мата?» Он ответил: «Пожалуйста!» Я вырезал все нехорошие слова и начал ее репетировать с молодыми артистами. Мне было очень интересно, мы ее переделали, сделали гиперинтеллектуальной. Но я смотрю – что-то происходит не то. Говорю артистам: «Ребята, ну-ка, давайте поговорим. Может быть, вы не хотите это репетировать?» Они обрадовались: «Да, да, не хотим!» – «Так чего же вы репетировали?» – «Нам было неудобно вам отказать». Вот так – у нас в театре очень тяжело прививается чернуха. Плохо так говорить, но именно это слово правильное. Дело не в том, что мы безобидные тургеневские барышни и мальчики, нет. Но у нас есть эстетические идеалы, которые в каждом сидят очень жестко.

– В театре ведь все решает выбор репертуара?
– Конечно. У нас самая большая литературная часть в Москве, даже больше, чем во МХАТе – 4 сотрудника. Они все, плюс я, плюс моя помощница с утра до ночи ищем пьесы. Мы в курсе всей современной драматургии. Нас иногда обвиняют, что мы ставим мало современных пьес. Но как только появился Иван Вырыпаев, мы  моментально схватили его пьесу, а ведь никто не рискнул ее поставить. И мы ее сделали. Более того, мы не смогли найти режиссера в России и выписали из Норвегии ученицу Женовача Сигрид Стрем Рейбо. Она звезда северной Европы, у нее все расписано на несколько лет вперед. У нее оказалось окно. За 42 репетиции она сделала спектакль. Это второе место. Был высший рекорд – Фоменко поставил спектакль «Таня-Таня» за 21 репетицию. В общем, «Мастерская Фоменко» будет таковой, какова есть, пока живы его ученики. Мне так кажется.

– Я читала, что он не любил слова «ученик».
– Да, это так. Хотя Петр Наумович с большим лукавством к этой теме относился, с иронией. Тем не менее, мне кажется, что наша женская интеллектуальная часть (мужики у нас более беспринципны) под страхом смертной казни не позволит никакой гадости к нам проникнуть. Надеюсь, пока я жив, тоже.

– Одна из ваших сотрудниц сказала мне такую фразу – последние годы Петр Наумович как будто вас всех готовил к тому, что его не станет, приучал к самостоятельности.
– Да ну! Послушайте, я сто раз говорил, что никогда от него не слышал слова «нет». Ни по какому поводу. Например, мне всегда казалось, что у нас мало выразительных средств, и приводил к нему то кинозвезду, то двухметрового человека, то человека в 140 килограмм. Он всегда кивал – да, да, конечно! И ничего не происходило. Я его заваливал пьесами. Он знал, кто такие братья Пресняковы, братья Дурненковы, читал Сорокина и считал, что первые 15 минут пьесы «Dostoevsky-trip» – это самое смешное, что он читал. И опять кивал – да, да, конечно! Но из современного допустил только «Мотылька» Петра Гладилина. Из западных современных пьес у нас шла драма Брайана Фрила «Танцы на праздник урожая». Когда Петр Наумович смотрел эту вещь, всегда плакал. Это был не самый совершенный спектакль, это была прекрасная мелодрама… Самое смешное, что я потом до Брайна Фрила добрался лично. Мы с семьей поехали в Дублин встречать Новый год. А он там национальный герой, живет на берегу океана с другой стороны острова. Я за какие-то дикие деньги нанял такси, мы пересекли всю Ирландию. Он увидел меня и, по-моему, очень это оценил. Мы замечательно поговорили. Я понимаю, что сейчас все ставят Макдонаха, но мой любимый драматург из иностранных – Брайан Фрил. У нас идет спектакль по его пьесе «После занавеса», и я надеюсь, что мне еще раз удастся его поставить. Мне кажется, что он ирландский Чехов.

– Вы как-то сказали, что режиссер Анатолий Васильев – ученый в театре. Кем был Фоменко?
– Поэт. Я это очень четко понимаю. Фома все делал через любовь к театру. Он создал свой особенный театральный мир. Безумно чтил традиции, какие-то свои ритуалы, театральные. Ну что греха таить, у нас иногда люди запивают. Редко, но бывает. Запил один артист, я с пеной у рта требую его выгнать, расстрелять, четвертовать. А Петр Наумович – не спеши, может, у него что-то случилось… Ребята все время вспоминают – он почему-то к похоронам, уходу из жизни относился серьезнее, чем к дням рождения. Никогда не забуду – умер отец у Карена Бадалова. Боже мой, Фоменко уже очень плохо себя чувствовал, но поехал, был до конца. Жизнь ведь складывается из мелочей, правильно? Из ме-ло-чей. А театр – это передача традиций… У него абсолютно игровой театр. Мы с вами беседуем перед «Семейным счастием» – это вообще шедевр. Он говорил, что этот спектакль сыграл для него решающую роль в выстраивании системы координат. В прошлом году на международном фестивале, за который отвечает Лев Додин, были сплошь иностранные звезды и только один русский спектакль – «Семейное счастие». Я на гастроли не езжу, у нас четкое распределение – наш великий директор Воробьев мучается на гастролях, а я в это время репетирую. Я сделал исключение для Петербурга и Тбилиси.

– Скажете, почему?
– Могу. В Петербург я поехал, потому что это было личное приглашение Додина, а в Тбилиси просто мечтал побывать и впервые использовал служебное положение. Моя мама (Ирина Молостова – главный режиссер Киевского академического театра оперы и балета им. Т.Шевченко, педагог, профессор кафедры режиссерского мастерства КГИТИ им. И.К. Карпенко-Карого) работала с художниками «Самеули» («Самеули», знаменитая группа грузинских театральных художников – Олег Кочакидзе, Александр Словинский и Юрий Чикваидзе), и мне было очень приятно, что с одним  из них мы здесь встретились… В Тбилиси я нашел родного брата, человека, абсолютно похожего на Фоменко – это Габриадзе. Ну, чтобы это понять, надо знать Фоменко! Вот он больной, еле-еле разговаривает, но умнее и хитрее всех. И Габриадзе такой же – ой, мне плохо, я ничего не вижу, на глазу глаукома. Но проходит красивая женщина – раз, и все видит. Я недолго с ним общался, хвастался, что у нас идет Пиранделло, да то, да се… А он в ответ: «Да ладно, ребята, проще надо. На сцене должна быть ерунда». И называет какую-то пьесу, в духе Гольдони, где четыре пары близнецов…

– Что у вас в планах?
– В театре обычно очень четкие планы. Это абсолютно не касается нашего театра. Потому что Петр Наумович мог или вообще ничего не говорить или вываливать сто названий. У нас есть список Фомы, я это называю фоменковским завещанием, список из 40-50 пьес и названий. И понимаешь, что жизни не хватит, чтобы это все поставить. Единственное – жаль, что у нас не будет Бориса Годунова…

– Это последняя вещь, которую репетировал Фоменко…
– Там фокус в том, что  в спектакле был занят весь театр, даже монтировщики… Был выписан каждый голос и звук, список исполнителей представлял собой простыню на 70 фамилий. Все пушкинисты и историки к нам приходили, было сделано несколько макетов… Я во всех интервью говорил, что Фоменко остановился из-за болезни. Ни фига! Фоменко, когда не знал, что делать, переставал ходить на репетиции. Что-то там случилось. К сожалению. Я столько раз спрашивал Карена Бадалова (он должен был играть Годунова) – может, поставим, я как-то вам помогу? Он в ответ – нет, без Фоменко невозможно. Жаль. Но с этим надо смириться… Я назову одно название, которое у нас должно быть скоро. «Сон в летнюю ночь». Ваня Поповски ставит. Вообще, у нас был сложный сезон, три премьеры – с Полиной Агуреевой мы поставили «Гиганты горы» по Пиранделло, я – «Современную идиллию» Салтыкова-Щедрина, Евгений Цыганов по пьесе Ольги Мухиной сделал спектакль «Олимпия» – его режиссерский дебют. В «Олимпии» играет Екатерина Васильева, это ее возвращение в театр. В будущем – Вампилов.

– Что именно?
– Рассказ «Тополя». Полстраницы текста. Владимир Топцов и Юрий Буторин придумали композицию. Сам черт ногу сломит, как поставить, но я на это очень надеюсь.

– Быть худруком «Мастерской» – головная боль или счастье?
– Головная боль. Я прожил невероятно счастливую жизнь, два раза учился в ГИТИСе, первый раз на актера, набрался очень много в теоретическом плане, что неудивительно, если тебе преподают Алексей Барташевич и Юлий Кагарлицкий. Отслужил на флоте в Севастополе, учился режиссуре в мастерской Андрея Гончарова… Когда я оставался в аспирантуре, у меня был выбор – или Гончаров, мой учитель, или этот неведомый мне Фоменко. Мне не хотелось оставаться у Андрея Александровича. Я его очень любил, но за 5 лет все понял. Петр Наумович согласился стать моим научным руководителем. Как в дальнейшем выяснилось, это было невероятное счастье. А потом меня позвали преподавать на курсы к Анатолию Васильеву, и это было очень важно, поверьте, потому что он затрагивает какие-то космические вещи. А до Васильева был Марк Захаров. То есть я работал с очень разными людьми и мне кажется, это меня здорово сформировало. Я был вольный стрелок, даже когда «Мастерская» организовалась. Успевал ставить во многих театрах. Мне везло. Но я ни за что не отвечал. А теперь отвечаю за все. Начальнику в театре надо давать молоко за вредность. Я-то еще в идеальной ситуации, потому что наш коллектив состоит из родственников и учеников. А вот как Галина Волчек продержалась столько лет? Или Олег Табаков? Да я бы им памятник при жизни поставил! Потому что любой театр – это все-таки сборище талантов, самолюбий, парадоксов, несовместимостей. Это очень тяжелая вещь. Лучше бы я  не становился никаким худруком, а Фома бы жил всегда!


Нина ШАДУРИ