В некоторых племенах североамериканских индейцев существовала любопытная традиция – они «фотографировали» воспоминания с помощью запахов. Индеец носил на поясе герметичные коробочки с разными ароматическими веществами, и, когда в его жизни происходило какое-либо радостное событие, он открывал одну из коробочек и вдыхал аромат. И потом, спустя годы, когда он вдыхал тот же самый запах, перед его глазами вставала счастливая картинка из прошлого.
Самвел Гаспаров прожил насыщенную, яркую жизнь и оставил после себя много удивительных «коробочек», которые будут напоминать о нем долго-долго.
Дочь Нино. Замечательные картины «Забудьте слово «смерть», «Шестой», «Хлеб, золото, наган», «Без особого риска», «Координаты смерти», «Как дома, как дела?»… Организованный им в 1993 году  концерт Майкла Джексона в Москве. Неразрешимые, казалось бы, проблемы его близких, знакомых и даже не очень знакомых людей, которые он решил. Незабываемые истории, рассказанные в дружеском кругу. Множество подарков, бережно хранимых его друзьями (и кто знает, радовался ли больше тот, кто получал подарок, или все-таки тот, кто дарил?).

Вместе с Анной Николава, племянницей Самвела Владимировича, актрисой Тбилисского русского театра имени Грибоедова, мы откроем несколько «коробочек» с ароматами прошлого, чтобы перед нами предстал живой образ неповторимого человека, верного друга, прекрасного кинорежиссера, надежного мужчины – Самвела Гаспарова.
–  Я не могу употребить по отношению к дяде Семе слово «был». Это просто невозможно. Он для меня – есть и будет. Он не всегда физически находился рядом, потому что жил в Москве, но в то же время он всегда находился рядом, понимаете? Это человек, который появлялся сразу же, когда тебе было трудно. И ты знал: что бы ни случилось в твоей жизни, ты можешь позвонить в любой момент дня или ночи, и тебе помогут. Это было нормально и естественно, и по-другому быть не могло.
Родственников не выбираешь, и они бывают разные. И то, что дядя Сема – мой дядя, это тоже условность, дяди тоже могут быть разные. Он был надежным верным взрослым другом, хочешь дядей его назови, хочешь дедушкой.
Не знаю, что стало отправной точкой его сознательного решения стать кинорежиссером, но, думаю, на него не могла не повлиять необыкновенная история нашей семьи. Это, кстати, очень заметно по его картине «Как дома, как дела?», которую он вынашивал очень долго – для него было важно снять картину про Тбилиси, про свое детство, про родителей. Он даже хотел снимать именно в нашем дворе по улице Пурцеладзе, 14, на том самом балконе, где вырос, но, увы, не удалось договориться о съемках с новыми жильцами.
Сема (я буду называть его именно так, как все его и называли) родился за три года до начала Великой Отечественной. Отец, мой дедушка, в первые же дни войны ушел добровольцем на фронт. Через год пришла похоронка. В то, что он погиб, поверили все, кроме моей бабушки и Семы. Маленький Сема все время высматривал на улице своего отца. И часто, присмотревшись к кому-то, говорил – папа идет, папа идет… Моя бабушка и ее свекровь жили на одном балконе «итальянского» двора. И свекровь все время пыталась выдать свою невестку замуж. Она говорила: «У тебя двое сыновей, тебе нужен мужчина, который поможет тебе поставить их на ноги». А бабушка отвечала: «Нет, я не выйду замуж, я знаю, что он жив, я его дождусь». Бабушка и Сема оказались правы – дедушка не погиб. Он вернулся домой в 1946 году. Перед тем, как вернуться, конечно, прислал письмо, понимая, что неожиданное появление может вызвать шок. Мой второй дядя, Эдик, никогда прежде не видел своего отца – он родился после того, как тот ушел на фронт, но, когда в один прекрасный день в наш двор зашли двое военных, этот пятилетний малыш вдруг спросил: «Мама, который из них мой папа?»
Оказалось, что деда тяжело ранило, и он попал в плен, прошел через концлагеря – его все время перебрасывали из лагеря в лагерь. Он никогда ничего об этом не рассказывал, не смотрел фильмы про войну и терпеть не мог лай собак.
Я деда не застала, но мама рассказывала, что у него вся спина была, как решето, – столько было шрамов от ранений. Моя мама, Алла, родилась уже после возвращения дедушки…
Он не раз повторял моей бабушке: «Меня спасла твоя любовь». Дело в том, что участницу Гарибальдийской бригады, которая помогла ему бежать из итальянского концлагеря, звали Анна, как и мою бабушку, и он видел в этом какой-то символ, знак того, что жена Анна ждет его. Они потом долго переписывались с итальянцами, пока Сталин не запретил переписку с иностранцами. У нас до сих хранятся фотографии и открытки от итальянской Анны.
Думаю, что все это повлияло на Сему. Романтиком его назвать нельзя, но он был настолько восприимчивым и глубоким человеком, что в каждой мелочи мог усмотреть какую-то другую глубину.
Во ВГИК Сема поступил не сразу. Тогда условия были довольно жесткие – надо было или иметь стаж работы, или получать во ВГИКе второе высшее образование. И Сема после школы пошел в армию. Там с ним управиться не могли – из-за его потрясающего чувства юмора. Например, однажды полковник приказал: «Рядовой Гаспаров, привести танк!». И что сделал Сема? Он договорился с сослуживцем, привязал к танку веревку и явился к полковнику, ведя танк на веревке.
Вернувшись из армии, Сема очень много работал: дальнобойщиком, каскадером, писал рассказы, был ассистентом режиссера на картине Ланы Гогоберидзе, где познакомился и подружился с Лией Элиава. И она ему сказала: «Когда ты станешь режиссером, позови меня на любую роль, я сыграю». И действительно, спустя двадцать лет в картине «Как дома, как дела?» она сыграла небольшую  роль соседки Мари. Кстати, моего прадеда в этом фильме играет Рамаз Чхиквадзе, а бабушку –  Ия Нинидзе. Премьера картины состоялась в Тбилиси, в Доме кино. На почетном месте сидела, конечно, моя бабушка, потому что это было посвящение ей. Дедушки, к сожалению, уже не было в живых.

Из интервью Самвела Гаспарова: «В 1987 году я снял картину «Как дома, как дела?» – единственная моя картина, где не стреляют. Это фильм о Тбилиси, о моем детстве. Но такие фильмы сейчас не нужны, потому что это фильм о том, как папа любит маму, мама любит папу, а дети любят своих родителей. Если бы у меня в картине папа был алкоголик, мама – проститутка, а дети – наркоманы, то она, наверное, имела бы успех. А пока этот фильм лежит у меня на полке до лучших времен».

Он работал все время. Мои родные вспоминают, как 17-летний Сема приходил домой, выворачивал карманы и выкладывал на стол все, что заработал. «Оставь себе, ты молодой парень, тебе нужнее», – говорили ему. «Нет, нет, это все вам, вам, – отвечал он. – Я о себе как-нибудь позабочусь». Это была его главная черта – все для близких, лишь бы им было хорошо. Он даже не чувствовал, что чем-то жертвует, настолько это было для него естественно. Он не мог жить иначе. В этом и был смысл: заработать не для того, чтобы заработать, а для того, чтобы отдать.
Сема мечтал только о кино, бредил им. Он твердо знал, что хочет быть именно кинорежиссером и никем иным.
На вступительном экзамене во ВГИКе Михаил Ромм задал абитуриентам вопрос: «Как вы представляете себе свою маму?» Сема ответил: «Окно, керосиновая лампа, мама вышивает, а на нижней губе у нее – нитка». Бабушка действительно очень хорошо вышивала и делала это по ночам... Второе задание Ромма звучало так: признайтесь своей девушке в любви. Сема взял телефонную трубку, набрал номер, молча постоял, положил трубку и пошел на свое место. «Вы куда?» – спросил Ромм. «Там занято», – ответил Сема. Он единственный из всех получил «пятерку».

Из интервью Людмилы Артемовой-Мгебришвили, заслуженной артистки Грузии, ведущей актрисы Тбилисского русского театра им. А.С. Грибоедова журналу «Русский клуб»: «С Семой мы учились во ВГИКе на параллельных курсах: он – на режиссерском у Михаила Ромма, я – на актерском у Бориса Бабочкина. У нас было много заметных студентов, которые затем получили широкое признание и большую популярность, но Сема был не только очень талантливым, но и самым ярким, самым харизматичным. Его, без преувеличения, обожали все, он был любимцем всего ВГИКа! Роскошный, очень элегантный, с потрясающим телосложением, в американском джинсовом костюме, в кепке, которая потом стала его «фирменным» знаком, это был настоящий Бельмондо, только очень красивый. Он излучал безмерную доброжелательность по отношению к каждому человеку. Я не помню, чтобы Сема просто поздоровался – он обязательно говорил еще и какие-то приятные слова, и после любого разговора с ним на душе всегда оставался очень теплый след. Он пользовался огромным успехом у слабого пола, но мужчины ему даже не могли завидовать, настолько он был естественен и дружелюбен. Я испытывала к нему необъяснимое родственное чувство, и, думаю, здесь проявилась моя интуиция: спустя много лет в наш театр пришла юная артистка – Анна Николава, племянница Семы. Я стала ее крестной матерью, а мы с Семой, таким образом, – родственниками. Мы до последнего регулярно созванивались. Никогда не забуду, как он меня поддерживал, когда заболел, а потом ушел из жизни мой муж… Мне очень больно осознавать, что Семы нет, и я даже не могу этого осознать до конца – у него было много планов, он с оптимизмом смотрел в будущее. Жить бы ему еще да жить…».

Дипломную работу Сема снимал вместе с Тенгизом Абуладзе – это была картина «Ожерелье для моей любимой». На премьеру в Москву мои бабушка и мама полетели вместе. И Тенгиз Абуладзе, обращаясь к бабушке, сказал: «У вас гениальный сын».
Потом он по распределению попал на Одесскую киностудию,  а через несколько лет вернулся в Москву и начал работать на киностудии имени Горького.

Из интервью Самвела Гаспарова: «Я очень люблю приключенческий жанр. Я вырос в Тбилиси в послевоенные годы. Мы ходили в очень маленький кинотеатр – «Дом учителя». Там помещалось от силы два грузинских двора, и у всех были свои ряды. Мы смотрели «Знак Зорро», «Таинственный беглец», «Мститель из Эльдорадо», «Башня смерти» – я воспитан на этих картинах. После окончания ВГИКа я сперва сделал «Дальнобойщика», потому что сам был дальнобойщиком. А потом ушел в приключенческий жанр».

Знаю, что ему предлагали снимать в Голливуде. Он сомневался, и эти сомнения во многом были связаны с тем, что он никогда не пользовался спецэффектами, считая, что все трюки должны выполнять каскадеры. Если машина должна взорваться, то должна взорваться настоящая машина. При таком подходе, помимо того, что необходим особый бюджет, нужно и большее количество времени. И я помню, он не был уверен, что уложится в четкий график съемок, и отказался.

Из интервью Самвела Гаспарова: «Мои постоянные друзья и соратники, мои каскадеры, с которыми я всегда работаю, – это Саша Филатов, Олег Корытин, Юра Сысоев… Мы сделали с ними картин шесть или семь. Сейчас любой человек, который может спрыгнуть с табуретки, считается каскадером. А тогда были ребята очень сильные, энтузиасты и мастера своего дела. Они живут этим. Чем сложнее трюк, тем им интереснее. Помню, на площадку приехали иностранцы, и пришли в ужас, когда увидели трюк, во время которого прямо на железнодорожном пути лошади на бешеной скорости делают подсечку. В Голливуде шпалы и рельсы – резиновые, лошадь – специально обученная, а у нас – все по-настоящему. На съемках фильма «Хлеб, золото и наган» произошел такой случай. Герой актера Владимира Борисова, чтобы остановить поезд, выводит на рельсы автомобиль, который потом должен взорваться. Пиротехник положил взрывпакет под сиденье машины, но взорвал его до того, как артист выскочил из машины. Борисов взлетел в воздух метра на четыре. Все обошлось, но пиротехника я избил. На мое письмо с просьбой заменить пиротехника с киностудии пришел ответ: «Другого нет, воспитывайте». Вот я и воспитывал. Как Макаренко».

Сема прожил в Москве более полувека. При этом несколько раз в год непременно приезжал в Тбилиси. Он остался настоящим, абсолютным тбилисцем. Я не раз бывала у него в Москве и не помню ни одного дня, чтобы он с кем-то не говорил по телефону по-грузински. Его очень тянуло на родину. Мне кажется, он подумывал о том, чтобы вернуться навсегда…
Мне было три года, когда он захотел снять меня в своей картине. Но, как только я видела камеру, сразу же замолкала – как в знаменитом мультфильме «Фильм, фильм, фильм», помните? Оператор лежал на полу, залезал на крышу, прятался за окном. Но я все равно замечала камеру и останавливалась. Так что, увы, из этой затеи ничего не вышло.
Сема ужасно не хотел, чтобы я стала актрисой, и до последнего пытался меня отговорить. Но именно он и повлиял на меня в выборе профессии. Сколько я себя помню, у нас дома постоянно находились съемочные группы – по пути в экспедицию или из экспедиции Сема обязательно завозил их в Тбилиси. Например, когда они снимали во Вьетнаме картину «Координаты смерти», то всегда ездили через Тбилиси. И наша комната в 25 квадратных метров всегда была заполнена людьми, огромный стол все время накрыт, кто-то играл на пианино, кто-то пел, и весь двор заглядывал в наши окна. Но я не могу сказать, что это были застолья в грузинских или армянских традициях. Еда и выпивка были как бы приложением к веселью, общению, песням, рассказам, смеху… Не помню Сему произносящим классические тосты, хотя он всегда был душой любой компании. Да, именно так – не тамада, а душа компании.

Из интервью Самвела Гаспарова: «Уходя из Вьетнама, американцы оставили огромное количество техники. Легче было получить настоящий самолет, чем делать комбинированный кадр. И вот нам доставили огромный грузовой вертолет, который должен был поднять в небо реактивный самолет и сбросить его в определенной точке, а мы – все это снять. Вертолет сбросил самолет, но он не спланировал, как мы предполагали, а упал, как утюг, совсем в другой точке, за длинным забором, на котором было что-то написано по-вьетнамски. Мы с оператором Филипповым перемахиваем через забор, бежим к самолету метров 200, чтобы его заснять, и тут самолет начинает взрываться, как бенгальские огни. Оказалось, он был нашпигован боевыми снарядами. Мы бросились на землю, а это тоже ужасно, потому что во Вьетнаме земля кишит всякой гнусью – скорпионами, пауками, фосфорическими гусеницами… Мы лежали, пока все это не отгрохотало, а потом вернулись обратно, снова перелезли через забор, и там нас встретили вьетнамские коллеги с глазами, полными ужаса. Как оказалось, надпись на заборе гласила: «Внимание! Минное поле!» Мы пробежали 400 метров по минному полю. Бог спас».

Знаменитая история – концерт Майкла Джексона в Москве. Несмотря на то, что предложение исходило от самого Джексона, Сема долго не мог решиться – это требовало колоссальных финансовых затрат. Райдер был безумный. Например, в отеле по требованию Джексона газовые плиты заменили на электрические, стены в его номере украсили не картинами, а изображениями Тома и Джерри, купили сотни велосипедов, чтобы его персонал передвигался по стадиону… Но закончилось очень плохо – Сема разорился. Было сделано все, чтобы сорвать концерт. В прессе сообщили, что вместо Джексона выступит двойник, который будет петь под фонограмму, одно за другим поступали ложные сообщения о заложенных на стадионе бомбах, пустили слух перед концертом, что кто-то из членов команды Джексона привез наркотики, и приехала милиция, за кулисы пришла Джуна Давиташвили и сказала, что он не должен сегодня выступать, потому что  15 сентября – его день дьявола, и он сломает позвоночник, в транспорте, во всех торговых центрах крутилось объявление о том, что из-за плохой погоды концерт отменяется, и надо сдать билеты. Те, кто купили билеты, сдали их, а кто собирался купить – не купили…  

Из интервью Самвела Гаспарова: «Я первым привез в Москву Майкла Джексона. И потерял на этом миллион двести тысяч долларов за одну ночь. Меня просто сожрали. Восстал весь продюсерский мир нашего шоу-бизнеса… Я был весь на нервах, понимал, что все потерял, но деньги меня уже не волновали, я хотел сделать концерт! И вдруг в этой суматохе ко мне подходит женщина, вся в слезах, с портретом Джексона, нарисованным детской рукой, и говорит: «Это рисовал мой ребенок, он почти слепой, и он очень хочет получить автограф». Я взял рисунок и пошел к Джексону. Выслушав меня, он сказал: «Вы – сумасшедший, концерт провалился, а вы беспокоитесь из-за какого-то ребенка!» – «Плевать на концерт! Ребенок слепой! Может, завтра он прозреет от счастья, что вы, расписались на его рисунке!» Он расписался, и я отдал рисунок матери. После этого эпизода Джексон сказал, что обязательно будет петь, хотя его смущал полупустой стадион. И тогда я послал своих ребят: «Открывайте ворота, приглашайте всех на бесплатный концерт Майкла Джексона». Увидев, как народ толпой ворвался на стадион, Джексон поднялся и пошел к сцене… Кстати, гонорар за выступление он не взял. На концерте я не остался: кто-то мне дал водки, я ее выпил прямо из горла, как холодную воду, и поехал домой. Нервы были на пределе. Дома сказал: «Наташа, я все проиграл!» – «Сема! – ответила она. – Ты выиграл! Концерт идет! А на деньги плевать! Если будет нужно, все продадим и расплатимся с долгами». Я не услышал ни одного слова упрека в такой ужасный для нас обоих момент разорения. Никогда не забуду этого. Наташа не только жена, она – настоящий друг, рядом с которым ничего не страшно».

Сема был старше Наташи на 20 лет, но эти отношения стали для него подарком судьбы. За несколько дней до смерти он звонил Наташе из больницы и спрашивал, не нужно ли ей чего-нибудь, все ли у нее в порядке, все ли хорошо у друзей, не требуется ли кому-то помощь…
Меня успокаивают тем, что ему был 81 год, не скажешь, мол, что рано ушел. Но дядя Сема ушел именно рано! Он никак не соотносился со своим возрастом – ему было не 81, а гораздо, гораздо меньше!
Говорят, незаменимых нет. Может быть. Но есть неповторимые.


Нина Шадури