«ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ СТЕРТЫЕ ПОРОГИ...»

ЛИТЕРАТУРНЫЕ СТРАНИЦЫ СТАРОГО РАЙОНА

Продолжаем бродить по узким улочкам Сололаки и Мтацминда, словно цепью опоясывающим Святую гору.  И каждое звено этой цепи – пожелтевшая от времени, но не увядшая, не утратившая жизненной силы страница Литературы. Именно так, с большой буквы. Мы поднимаемся все вверх и вверх. Там, над нами – последний приют тех, кто составляет славу Грузии, ее поэтическую гордость. Николоз, Илья, Акакий, Важа, Галактион… Сколько великолепных строк и переводов, сколько цепочек судеб и связей разбегаются отсюда во все концы мира! И конечно, в первую очередь, в Россию. В одной из таких цепочек - крутой, небольшой переулок Котэ Месхи на склоне горы.  Но, пока мы еще не подошли к нему, оглянемся в Россию, в далекий 1940 год, невероятно трудный для Марины Цветаевой. Она никогда не бывала в Грузии, но именно в тот год ее  спасали стихи грузинского поэта. Спасали в полном смысле этого слова. У нее с сыном не было ни теплой одежды, ни обуви, ни одеял. Была лишь съемная комната в Голицыне неподалеку от дома отдыха Литфонда, где коллеги-писатели смогли устроить им, по крайней мере, питание. И тут Марина Ивановна с головой погружается в… грузинскую поэзию. «Цветаева была занята только переводом поэм Важа Пшавела. «Гоготур и Апшина»  и «Раненый барс». Черновики «Гоготура» заняли большую тетрадь»,  - свидетельствуют современники.  «Марина Ивановна работала так, словно бы писала свою оригинальную поэму. Она не жалела сил, была предельно требовательна к себе и щепетильна… Переводы были для нее не только средством существования, но и спасением, забытьем от жизни, которая упорно и настойчиво пыталась сломать», - констатирует авторитетнейшая исследовательница цветаевского творчества Анна Саакянц. И именно эти переводы, во многом, привели Марину к последней привязанности в ее жизни. Вот, она пишет молодому московскому поэту: «Ваш перевод - прелесть. Что вы можете - сами? Потому что за другого вы можете – все». Это – тоже 1940 год. Это - встреча с Арсением Тарковским. Они звонили друг другу, встречались, гуляли по любимым местам Цветаевой - Волхонке, Арбату, Трехпрудному переулку и было заметно, как она менялась в его обществе: последний всплеск, последняя попытка спастись от пустоты. Именно Арсению она посвятит последнее в своей жизни стихотворение, в ответ на его «Стол накрыт на шестерых». Тарковский узнает об этом уже после ее смерти. И именно он станет одним из лучших переводчиков Важа Пшавела, словно приняв эстафетную палочку из цветаевских рук.
Вот так, отвлекаясь на воспоминания, мы и дошли до горбатого переулка Котэ Месхи. Здесь жила грузинская муза Арсения Тарковского. «По крутым тротуарам/ Бесконечный подъем./ Затерялся твой дом/ В этом городе старом/…» Впрочем, о прекрасных грузинках – чуть позже. Хотя бы потому, что привели в Тбилиси поэта не они, а все те же стихи Важа Пшавела. Первый же его приезд был творческой командировкой. «С Грузией папа очень тесно связан, был и в 1945 году в Тбилиси для того, чтобы заключать договора о переводах поэта Важа Пшавелы и других грузинских поэтов, - вспоминает дочь поэта Марина Тарковская. -  В его записной книжке можно увидеть адреса очень многих деятелей культуры Грузии. Там и поэты замечательные грузинские, в том числе и Симон Чиковани, которого папа особенно любил и переводил… Из грузинской поэзии папа больше всего переводил Важу Пшавела…» А вот – рассказ, насыщенный уже и эмоциями, и деталями, что вполне понятно: он принадлежит  самому Тарковскому: «Симон Чиковани, тогда первый секретарь Союза писателей Грузинской ССР, вызвал меня в Тбилиси. Первые две недели в этом чудесном и гостеприимном городе мне довелось принимать участие во встречах с поэтами и деятелями искусств. Это было далеко еще несытное время. Вместе со всей нашей многоязычной родиной недоедала и Грузия: немного вина, немного лобио — но сколько добрых слов, сколько радушия! Грузинское гостеприимство, как известно, не имеет границ... Я переводил на русский язык стихи Симона Чиковани, Георгия Леонидзе, Григола Абашидзе, Иосифа Нонешвили, Реваза Маргиани — прекрасных поэтов, сердечных людей — и перезнакомился чуть ли не с четвертью населения Тбилиси».
А ближе всего Тарковский сошелся с Симоном Чиковани, и говорил, что ему выпало счастье перевести большинство стихов из цикла «Армазские видения». Он утверждал, что Симон был добр и мудр, и не было на свете человека, который неуважительно отозвался бы о нем: «Он был из числа достойнейших людей, каких я знал в жизни». В 1966 году, когда Чиковани не стало, Тарковский написал небольшое эссе, посвященное памяти друга,  сумев много рассказать о нем русскому читателю. И не только о том, что, годы спустя после первой встречи, он сам вновь и вновь возвращался к поэзии Симона, переводя стихи из «Осенней тетради». Что Чиковани был широко образованным человеком и хорошо знал мировую поэзию. И болью, и восхищением одновременно пронизаны строки о последних годах Симона, которого тяжелая форма диабета довела до слепоты и смерти. С умением  большого поэта, вместив трагические события в считанные прозаические фразы, Тарковский рассказывает, как его друг боролся с недугом. Как жена Марика, сама тяжело больная, «не позволила»  себе уйти из жизни раньше мужа и, скончавшись уже после его смерти, завещала развеять свой прах на его могиле. Мы прочтем просьбу Арсения Александровича к читателям - не счесть нескромным его желание  «закончить заметку» переводом стихотворения «Листопад и озимый сев». В этом удивительном переводе сплелись воедино таланты двух друзей, русского и грузина:
На седину не поскупилось время
И спело песню сумерек. Иду,
А за спиною — старость, вровень с теми
Платанами, чьи листья как в бреду.

Я здесь косил, да сено ветром сдуло.
О пиримзе, где нежный венчик твой?
Редея, кроны клонятся сутуло,
И в дол схожу я узкою тропой.
Спустя время, Тарковский посвятил другу стихотворение «Ласточки»,  в котором  пишет о Чиковани: «А я любил его, и мне он был как брат…» К ласточкам – просьба: «Я вместо Симона хвалу вам воздаю./ Не подражайте нам, но только в том краю,/ Где Симон спит в земле, вы спойте, как в дурмане,/На языке своем одну строку мою». Конечно же, он снова приезжал на землю, в которой спит Симон. «Я застал братские отношения Тарковского и Григола Абашидзе, - вспоминает еще один большой друг Грузии, поэт Михаил Синельников, - Григол, бесконечно доброжелательный, высокообразованный, понимавший и в русских стихах, Арсения высоко чтил. Хотел, чтобы Тарковский работал «для Грузии» на грузинской земле, и старался выхлопотать для него квартирку в Батуми. А главной переводной работой, затянувшейся на долгие годы, были тогда переложения лирики Важа Пшавела». Говорят, что поэты – люди простодушные и наивные. Особенно в своем отношении к властям. И именно поэтому их слова и поступки часто оказываются… пророческими. Однажды, на поэтическом вечере в Грузии, вскоре после снятия Василия Мжаванадзе с поста первого секретаря ЦК, Тарковский прочитал свой перевод «Старого льва» в присутствии нового партийного босса Эдуарда Шеварднадзе:
Притомился лев, притомился,
Наступила старость на горло,
Наложила подать на мышцы,
Когти царские поистерла.
На поклон зверье не приходит,
Будто все окрест перемерло/
………………………………
Приутих недавний властитель.
Сердце старое плачет сиро;
Мнится, он давно уже болен:
На костях ни мяса, ни жира.
И чело его омрачает
Дума о вероломстве мира...
Все были ошеломлены, всем показалось, что это читается неспроста. Скорее всего, Арсений Александрович, в тот момент не думал ни о дипломатии, ни об интригах… Но, согласитесь, дорогие читатели, из нашего с вами сегодняшнего дня, то давнее сочетание «Старого льва» с дальнейшей судьбой человека, при котором оно читалось, выглядит уже по-особому…
И еще – о власти и о Тарковском. А точнее, не только о них. Утверждение  «он был истинный рыцарь и кавалер» можно проиллюстрировать рассказом о том, как на юбилей поэта-академика Ираклия Абашидзе были приглашены три переводчика разных поколений. Послушаем, что вспоминает один из них, происходящее стоит того, чтобы к нему приглядеться: «В фойе к нам подошел учтивый Эдуард Амвросиевич и завел приличествующий случаю разговор о проблемах перевода. Вдруг в дверях появились две знаменитые грузинские красавицы, и Тарковский, прервав беседу, ковыляя на своем протезе, ринулся целовать им руки. Удивился небожитель, выпучила глаза охрана, ужаснулись и прекрасные виновницы происшествия. А Тарковский ничего не видел, кроме их невянущей красоты. Грузинам импонировало и кавказское, дагестанское происхождение Арсения Александровича, и его красивое имя, напоминавшее о легендарном Арсене. И красота Тарковского, и красота его поступков. Был непререкаем его авторитет. Когда однажды к его рукописи были предъявлены редакторские претензии, Григол Абашидзе вознегодовал: «Кто его может редактировать?»
От языка поэзии – к языку цифр: всего в Грузии Тарковский перевел пять тысяч  поэтических строк. И среди них нет ни одной пресной или пустопорожней строки, считают специалисты. Он никогда не был халтурщиком в этом ремесле, оно у него превращалось в искусство. Илья Чавчавадзе, Рафиэл Эристави, Сандро Шаншиашвили, Сандро Эули, Галактион Табидзе, Георгий Леонидзе, Иосиф Нонешвили, Михаил Квливидзе... Синельников выделяет особенные удачи переводчика, и прежде всего - переложения народной поэзии: «Тарковскому удалось и воссоздать лаконичную яркость стремительных диалогов, и передать песенные интонации… Самому Арсению Александровичу нравились его переводы из любимого Чиковани, он иногда читал их вслух, вспоминая Симона. Но в «Волшебные горы» вошли и другие выдающиеся переводы Тарковского. Например, «Голос у Голгофы» Ираклия Абашидзе, стихотворение потрясающей силы. Сванские стихотворения Реваза Маргиани с их корневой кряжистой мощью, с переливающейся в них музыкой народного слова. И «Омар Хайям» Анны Каландадзе… Особое чувство у меня к переводам Тарковского из Григола Абашидзе. «Даркветская луна», «Град», «Пускай безумец буду я для мира...», «Правителю Дзеваху» волновали в отрочестве и сводили с ума своей красотой задолго до личного знакомства и с автором, и с переводчиком. Эти стихи и сейчас изумляют меня и пьянят». Вот такую цепочку сложила судьба Тарковского от Цветаевой и ее переводов Важа Пшавела…
Но как может настоящий поэт приехать в Грузию и не влюбиться? Так что, вполне естественно, литературоведы пишут про ту пору жизни Арсения Александровича, которую по нынешним стандартам можно назвать Тбилиси-45: «Этот период в жизни Тарковского, в связи с некоторыми его стихотворениями, сопровождается множеством любопытных рассказов о прекрасных грузинках». Один из таких рассказов – о чувстве, вспыхнувшем к обожаемой всей Грузией киноактрисе Нате Вачнадзе. Скорее всего, это – полулегенда, смешавшая то, что было и то, что вполне могло произойти. Но, что бы ни случилось на самом деле, история сия прекрасна и трогательна. А пересказывает ее  тот же Михаил Синельников, которому совместные с Тарковским поездки в Грузию « памятны рассказами Арсения Александровича о его старых влюбленностях, о нержавеющей любви». Итак: «Пылко любил он и Нату Вачнадзе… Однажды в писательском ресторане Ната проходила мимо столика, за которым сидел Тарковский. Арсений Александрович успел сказать: «У меня есть мечта идиота, что вы со мной немного посидите!» Через некоторое время они решили пожениться. Наверное, это была бы самая красивая пара XX столетия. Специально для того, чтобы выйти замуж за Тарковского, Ната приезжала в Москву. Но история вышла не менее смешная, чем грустная. У поэта были единственные приличные брюки, и предыдущая жена, развод с которой был решен, и которая знала о намерениях Тарковского, спешившего на свидание, вызвалась эти брюки выгладить. Положила на них раскаленный утюг, и он провалился сквозь брюки. Имелись еще потешные короткие брючки, в которых никак нельзя было идти к Нате… Много лет спустя в гостях у Арсения Александровича были молодые грузинские кинорежиссеры, друзья Андрея, и вдруг по глазам он угадал в одном из них сына Наты Вачнадзе». Еще одна удивительная цепочка, связанная с Тбилиси.  Кстати, заглянем в записную книжку Тарковского. По свидетельству его дочери, «там и режиссер Николай Шенгелая и его жена Ната Вачнадзе, известная грузинская актриса, красавица, которая погибла в авиакатастрофе».
И еще одна тбилисская любовь Тарковского. Та самая, из переулка на горном склоне, которой посвящено знаменитое стихотворение «Дождь в Тифлисе».  
…Сеет дождь из тумана,
Капли падают с крыш.
Ты, наверное, спишь,
В белом спишь, Кетевана?

В переулке твоем
В этот час непогожий
Я — случайный прохожий
Под холодным дождем.

Да, ее звали Кетевана Ананиашвили. Журнал «Русский клуб» уже подробно рассказывал в прошлом году об этой женщине, с которой Арсения Александровича познакомил поэт Георгий Леонидзе. И которая очаровала гостя не только красотой, но и любовью к русской культуре, обширными литературными познаниями. Молва гласит, что союзу с Арсением воспротивилась  ее семья. «Та же черная верность обетам/ И платок, ниспадающий с плеч…» Ну, а мы остановились у ее дома, чтобы проследить еще одну цепочку людских судеб. Кетевана стала заслуженным педагогом Грузии, журналистом,  возглавляла литературный кружок Республиканского Дворца пионеров и школьников. «Постепенно создав прочную традицию, она вырастила целые поколения поэтов, прозаиков, критиков», - сообщает поэт и известный литературовед Эмзар Квитаишвили. От себя добавим: в том числе и поколение, которое дружило с сыном Арсения - Андреем. И непредсказуемая судьба устраивает так, что сын, бывая в Тбилиси, приходит все в тот же переулок Котэ Месхи - в дом, соседний с тем, к которому отец провожал свою тбилисскую музу.
«Наш переулок, несмотря на то, что в нем всего лишь 13 домов, знают далеко за пределами Тбилиси и даже Грузии. Да, здесь жило немало удивительных, неординарных личностей. Вот дом художника фильма «Покаяние» Георгия Микеладзе… чуть повыше в гору прoживaл Ило Девдариани, вор в законе, известный больше по кличке «Лимон», это о нем в романе «Белые флаги» написал Нодар Думбадзе. И выше всех, в самом конце переулка, возвышался трехэтажный дом, в одной из квартир которого царствовал великий Сергей Параджанов». Так представляет нам из флоридского далека этот удивительный уголок удивительного города музыкант Юрий Волович, бывший музыкальный режиссер Тбилисского ТЮЗа и создатель знаменитого в 1970-е детского хора «Ия» («Фиалка»). Остается еще вспомнить, что улица и переулок носят имя выдающегося тифлисского актера и режиссера Котэ Месхи.
Знал ли Андрей что по этой же брусчатке ходил его отец? Вряд ли. Просто, новое  поколение грузинских деятелей культуры, в том числе и взращенное Кетеваной Ананиашвили, приводило сюда своих русских друзей. К Параджанову. Не будем заглядываться сейчас на невероятные встречи, которые организовывал здесь непредсказуемый Серго всем своим  гостям, а тем более – друзьям. Об этом написано достаточно много. Ведь это был дом, в который приходили Франсуаза Саган, Тонино Гуэрра, Марчелло Мастроянни, Майя Плисецкая, Владимир Высоцкий и еще многие-многие. Это был легендарный дом. А вот к поступку тоже приходившей сюда Беллы Ахмадулиной приглядеться стоит. Тем более, что связан он с тем же политическим деятелем, которого мы уже дважды видели на этой литературной странице. Год 1982-й, Параджанов вновь арестован, на этот раз - в Тбилиси, по обвинению в спекуляции. С просьбой о том, чтобы «такой великий художник  был осужден условно»,  Ахмадулина, вместе с кинематографистами Резо Чхеидзе, Эльдаром Шенгелая и другими деятелями культуры, обращается не к кому-нибудь, а прямо к Эдуарду Шеварднадзе. Так и происходит, кинорежиссера освобождают в зале суда. А на встрече с Беллой Ахатовной первое лицо Грузии предлагает Ахмадулиной дачу в Гульрипши. Знаете, чем был обоснован ее отказ?  «Я люблю всю Грузию, зачем мне ее малая часть?»
Убедившись, что поэт и за пределами России бывает «больше, чем поэт», заглянем прямо в дом Параджанова, вышедшего из-за решетки, во многом, благодаря своим грузинским, русским, зарубежным друзьям. И мы услышим, как в нем, сквозь время, удивительным образом сплетаются все те же имена и фамилии. Гарри Кунцев, звукооператор работавший с Параджановым, описывает: «В комнатке находилось самое любимое. На стенах - рисунки, сделанные в тюрьме. На подставках — нежнейшие шляпы, созданные в моменты особого вдохновения и названные все вместе «Памятью о несыгранных ролях Нато», той самой легендарной Наты Вачнадзе, которая навсегда осталась символом красоты грузинской женщины, Нато, которую он обожал. В углу - манекен в полный рост. Мужчина, похожий на самого Параджанова, держит на руках погибшего юношу. Юноша тот - Тарковский». И объяснение: «Перед Андреем Параджанов преклонялся в открытую». «Мне ничего не надо - только одно: пригласите к себе Тарковского, пусть побудет возле вас - это больше, чем праздник...», - напишет Сергей своим друзьям из тюрьмы.  Из письма племяннику Георгию: «Ты просишь рассказать меня о Тарковском. Тарковский мой друг. Он был у нас в гостях, ну ты помнишь. Когда мама испекла торт клубничный. Я считаю, что он гений». Георгий был свидетелем интересной сцены: «Это было в Тбилиси, когда Тарковский приехал на десять дней с ретроспективой своих фильмов. А у нас в доме было два одинаковых туалетных набора, флаконы разной формы, - один розового цвета, а второй изумрудного. Совершенно одинаковые, очень старинные наборы. Параджанов и Тарковский соревновались: кто выстроит из этих флаконов наиболее интересную композицию. Они называли это «проверкой генов». Творческих». И еще одно: именно Андрею Сергей Параджанов и посвятил свой последний фильм «Ашик-Кериб».
Вот такая цепочка протянулась от  последнего посвящения Цветаевой – Тарковскому-старшему до последнего посвящения Параджанова – Тарковскому-младшему. Цепочка из замечательных имен и примечательных событий, замкнувшаяся в маленьком переулке на склоне Святой горы в Тбилиси.

Владимир ГОЛОВИН