| ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (ТХОРЖЕВСКИЕ и ПАЛЬМ |
|
Чем измеряется ценность человеческой жизни? Количеством добрых дел? Научными открытиями или поэтическими строками? Единством семьи, в которой растут дети? Поступками, которыми ты можешь гордиться?.. Говорят, что каждый должен посадить дерево, написать книгу и вырастить ребенка. Адвокату и журналисту Ивану Феликсовичу Тхоржевскому, страницу которого мы сегодня открываем, все это удалось. Да, еще как! За те 30 лет, что он прожил в столице Грузии, круто изменив свою жизнь и став тифлисцем в 1879 году, он смог сделать немало. Он первым перевел на русский выдающихся грузинских поэтов и первым – русских поэтов на грузинский. Не говоря уже о полном издании песен Беранже и стихотворений Гюго, где добрая половина переводов тоже принадлежит ему. А еще у Тхоржевских было пять сыновей и пять дочерей. Да и должность юриста скучать не давала. Казалось бы, чего же более? Так нет, он еще берется за издание журнала! И если в 1881 году мы заглянем в дом Харазова, что у истоков Сололаки, на Эриванской площади, то увидим, как вдохновенно создается этот самый журнал – «Гусли», обличительный, с рискованными статьями и рисунками… Конечно, Иван Феликсович никогда не справился бы со всем этим один. Уж, извините меня дорогие читатели за такое утверждение, но речь идет не только о детях. Жена – замечательная женщина Александра Александровна, урожденная Пальм, больше трех десятилетий была рядом с ним во всех делах. Кроме, конечно, юридической практики. Он – уроженец Севастополя, она училась в Петербургской консерватории по классу фортепиано, встретились и поженились они в Ростове-на-Дону. А через пять лет приехали в Тифлис, связав с ним свою дальнейшую судьбу, дав в нем жизнь всем своим детям. И именно здесь Иван и Александра… простите, Иван-да-Марья вместе первыми переводили грузинские и французские строфы, сегодня ставшие классикой. Да, таков был псевдоним этого поэтического дуэта – название цветка. Оно стоит и под сборником «Грузинские поэты в образцах», изданного в Тифлисе в 1889 году, и под переводами из французской поэзии, увидевшими свет позже. Раскроем этот сборник и прочтем хотя бы одно стихотворение. Например, вот это, которое стало самым переводимым на русский язык поэтическим произведением не только с грузинского, но и вообще со всех существующих языков. Это – «Мерани» Николоза Бараташвили. Благодаря Тхоржевскому оно впервые прозвучало на русском через 42 года после того, как было написано в1842-м. Кто только не переводил его в ХХ веке! А вот в позапрошлом столетии перевод звучал так: Летит мой конь вперед, дорог не разбирая, А черный ворон вслед зловещий крик свой шлет. Лети, мой конь, лети, усталости не зная, И по ветру развей печальной думы гнет. И вот что интересно: этот перевод и сегодня – один из лучших! Даже премудрые современные литературоведы признают: он «довольно точно передает общий смысл и образный строй оригинала» и «был наиболее адекватен грузинскому подлиннику, поскольку переводчик предпринимал лишь первую попытку встроить в русский стих нечто грузинское». Но вспомним, что кроме русского, «салонным» языком тогдашнего Тифлиса был и французский, так что Тхоржевские, вполне естественно, обращаются и к нему. Проходит четыре года, и под редакцией Ивана Феликсовича издается «Полное собрание песен Беранже в переводе русских писателей». И свыше половины (!) стихов переведены им с супругой. Еще три года – и появляется «Собрание стихотворений Виктора Гюго в переводе русских писателей». Редактор – все тот же Тхоржевский. А сами Иван-да-Марья перевели ни больше ни меньше 141 стих, остальное – работы лучших переводчиков, причем некоторые публикуются впервые. И еще о ценности творчества этой уникальной пары для наших времен: в том сборнике Гюго – множество стихотворений, которые не переводились на русский язык ни до, ни после Тхоржевских. И еще о том, что не может не удивить. Вся эта гигантская работа, которую сегодня позволяют себе лишь профессиональные литераторы, требующие еще и особых условий для творчества, делалась Иваном Феликсовичем в… свободное от основной – юридической – деятельности время. А о том, каким адвокатом был г-н Тхоржевский, можно судить по такому примеру. В 1880-е годы он выигрывает в суде дело князя Амилахвари, и тот расплачивается… большим участком земли из своих владений, возле села Самтависи. Ничего себе гонорар, не правда ли? Там-то адвокат-поэт и строит просторный дом, куда с наступлением летней жары из Тифлиса приезжает вся большая семья, заводит виноградник и фруктовый сад. А вдоль дороги, спускавшейся к речке Лехура и знаменитой церкви XI века, высаживает грецкие орехи. Эти разросшиеся деревья шумят листвой и поныне… Но, уж, если мы удивляемся тому, что Иван Тхоржевский успевал успешно совмещать столько дел, то о его супруге и говорить нечего. Даже, если бы женщина, родившая десять детей (сегодня и подумать страшно!) занималась только домом, ее уже можно считать героиней. А тут еще стихи (причем не в «светский» альбом), переводы (отнюдь не в стол), тщательная редактура весьма объемных изданий... По-моему, объяснить это можно не только любовью к мужу, но и еще парой причин. Во-первых, в жилах Александры Александровны текла кровь деятельно-творческих людей – драматурга и актрисы, а во- вторых, она воспитывалась на примере общего семейного дела – театра. И точно также дело мужа стало ее делом. Тут нам самое время присмотреться к семейству Пальм. И не только потому, что оно подарило Ивану Тхоржевскому столь замечательную подругу жизни. Эта семья тоже имеет самое непосредственное отношение к культурной жизни Тифлиса конца XIX века. Ее глава, Александр Пальм в 27 лет пережил такое, что не пожелаешь и врагу. Поручик лейб-гвардии егерского полка в 1849-м арестовывается по делу петрашевцев –противников самодержавия, собиравшихся в Санкт-Петербурге у титулярного советника Михаила Буташевича-Петрашевского.. Суд над этими вольнодумцами вошел в историю русской литературы. Ни в одном политическом процессе российской истории не участвовало столько литераторов. На «пятницах» у Петрашевского можно увидеть Федора Достоевского, Михаила Салтыкова-Щедрина, Алексея Плещеева, Аполлона и Валериана Майковых… Конечно, не все они предстают перед судьями генерал-аудиториата. А вот Пальм вместе с Достоевским и еще двадцатью двумя петрашевцами приговаривается к расстрелу и переживает «десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти». Осужденным, просидевшим восемь месяцев в одиночках Петропавловской крепости, наказание смягчают, но объявляют им об этом лишь после того, как выводят на плац и имитируют казнь… Так что ясно, почему Достоевский считал Пальма своим приятелем. Более того, отправляясь на сибирскую каторгу, Федор Михайлович обнимает Александра Ивановича и весело объявляет ему, что они еще увидятся. Пальм отправляется в противоположную сторону – он переведен, все с тем же чином поручика, из гвардии в армию. Участвует в военных операциях на Кавказе, после Крымской войны выходит в отставку с эполетами майора. И не очень долго задержавшись на «казенной службе», окунается в литературу, оставшись в ней под псевдонимом «С.Альминский». Так подписаны весьма популярные в свое время четыре романа, несколько повестей, да еще около десяти пьес. И с Тифлисом его связал именно театр. Драматург Пальм женат на известной провинциальной драматической актрисе Ксении Мальм. Так что, их дети просто не могли не связать себя с театром. И старший сын Сергей, начав с водевильных ролей, создает антрепризу, которая в 1877-м, уже став успешной, приезжает в Тифлис. Это весьма примечательная труппа, она состоит практически из одной семьи… Сам петрашевец играет главную роль в собственной комедии «Старый барин», его жена – всех grande-dame (немолодых знатных женщин), антрепренер-сын и режиссирует, и блистает на первых комических ролях. Причем, в Тифлисе он так поднаторел в этом, что остается в истории российской оперетты как родоначальник амплуа комика-буфф. Его брат Григорий – герой-любовник комедий и оперетт, жена Григория – певица. Сестра матери семейства играет молодых дам и барышень, а ее муж Иосиф Труффи блистает не на сцене, а в качестве капельмейстера. Что, впрочем, не удивительно – он скрипач Тифлисского оперного театра, впоследствии станет там дирижером и будет опекать никому не известного молодого певца Федю Шаляпина.... Сегодня такое, конечно же, назовут «семейным бизнесом», а тогда употребляли слово «товарищество». И тут стоит послушать знающего человека – публициста, князя Георгия Туманова: «Товарищество Пальма имело головокружительный успех и успех довольно продолжительный… Прочность ему придавал однородный состав его…. Это семейное начало не вредило сценическому yспеху спектаклей. Общая польза товарищества требовала также привлечение свежих сил со стороны. По временам появлялись в труппе выдающиеся провинциальные артисты…» Справедливости ради, к этому надо добавить, что в труппе Пальма появлялись не только способные провинциалы. Легендарный тифлисский промышленник-меценат Исай Питоев, говоря по-нынешнему, спонсор больших театральных начинаний, уговаривает Сергея Пальма пригласить и оперных артистов. Антреприза арендует единственное помещение, пригодное для постановок после того, как, за четыре года до ее приезда, на Эриванской площади, в здании караван-сарая Тамамшева, сгорел роскошный оперный театр, которым так гордился город. Так что, представления даются в старом Казенном театре в Инженерном саду, на перекрестке Инженерной улицы и Водовозного переулка. Сейчас это место застроено. И прямо на него смотрят с набережной те, кто ищут пищу духовную в рядах художников перед Сухим мостом, и те, кто вкусил пищу в ресторане «Дзвели сахли» («Старый дом»). Им уже не увидеть неказистое на вид, но имеющее большой красивый зал, наполовину деревянное летнее здание… Несмотря на то, что оно плохо отапливалось, происходившие в нем действа имели огромный успех у почтенной публики. Слово еще одном тифлисцу, выдающемуся военному деятелю Алексею Брусилову. «В то время в Тифлисе был очень недурной театр, было много концертов и всякой музыки, общество отличалось своим блестящим составом, - вспоминает он конец 1870-х, когда был молодым офицером. - Больше всего нас привлекала оперетка, во главе которой стоял Сергей Александрович Пальм (сын известного беллетриста 70-х годов Александра Ивановича Пальма); в состав труппы входили артисты Арбенин, Колосова, Яблочкина, Кольцова, Волынская и много других талантливых певцов и певиц. Даже такие великие артисты, как О. А. Правдин, начинали свою артистическую карьеру в этой оперетке»… Что ж, оперетта – опереттой, но не надо забывать, что в 1878—1881 годах Пальм был еще и антрепренером итальянской оперной труппы в Тифлисе. Мне кажется, что можно понять, почему Тхоржевские именно к этому времени перебрались в столицу Грузии – она уже была очень хорошо «обжита» ближайшими родственниками Александры Александровны. И, в связи с этим, вернемся с театральной страницы на литературную. Ведь то же самое кооперативное, семейное начало положено и в основу еженедельного художественно-юмористического журнала с карикатурами «Гусли». Редактором становится Иван Тхоржевский, его правая рука, конечно же, супруга. Тесть драматург Пальм пишет фельетоны и рассказы. А потом на страницах «Гуслей» проходят «дебюты» стихов Алексея Плещеева. Того самого, которого мы видели в рядах петрашевцев. Легко представить, с какой радостью встречает петрашевец Пальм то, что присылает его товарищ по мятежной молодости. Сначала появляется стихотворение «Ты жаждал правды, жаждал света...», посвященное двадцатой годовщине смерти Николая Добролюбова. Затем знаменитый грузинский публицист Нико Николадзе просит поэта прислать еще что-нибудь для этого журнала – яркое доказательство того, как относилась к «Гуслям» местная прогрессивная интеллигенция. И Плещеев присылает в Тифлис уже вовсе крамольное «Без надежд и ожиданий…» Почему это стихотворение было искромсано цензорами и заставило власти косо поглядывать на «Гусли», мы поймем, прочитав хотя бы его начало: «Без надежд и ожиданий/ Мы встречаем Новый год./ Знаем мы: людских страданий, / Жгучих слез он не уймет;/ И не лучше будет житься/Людям с честною душой…» А тут еще в огонь цензуры подбросил дров врач, один из основателей научной стоматологии в России Михаил Чемоданов. Тифлисские публикации этого человека, прежде в Петербурге иллюстрировавшего лекции Николая Склифосовского и медицинские учебники не имеют ничего общего с медициной. Свой дар рисовальщика он отдал политическим карикатурам, уже хорошо известным в обеих российских столицах. В Тифлисе из-за его злых карикатур даже на самого государя-императора уже был закрыт журнал «Фаланга», а затем та же участь постигла и «Гусли», продержавшиеся с 6 декабря 1881 года по 3 июля 1882-го. Но Тхоржевский, уже заразившийся журналистикой, не сдается. И в начале 1890-х мы уже можем видеть его в Сололаки, в доме №2 по Сергиевской (ныне – Мачабели) улице, в редакторском кабинете. Он выпускает «Аргонавт» - сначала еженедельный иллюстрированный журнал с ежедневной газетой и приложением, а затем только газету. Однако и это издание просуществовало недолго… А время летит, и дети постепенно разлетаются из семейного гнезда… Нам трудно будет уследить за всеми, но двум сыновьям «Ивана-да-Марьи» на этой странице – самое место. Итак, старший из них, унаследовавший имя отца, Иван Иванович. Оканчивает с отличием Тифлисскую гимназию и Петербургский университет. Его оставляют на юридическом факультете для подготовки к профессорскому званию, но научной работе он предпочитает практическую. И потом никогда не жалеет об этом. Еще бы, ведь он стал одним из ближайших сотрудников великих реформаторов – земляка-тифлисца Сергея Витте и Петра Столыпина. Он занял пост управляющего канцелярией Министерства землеустройства и земледелия, был удостоен придворного звания старшего ранга «камергер». А литературный талант, с генами перешедший от родителей, использует не только на блестящие поэтические переводы. Камергер набирает материал для книги, которая будет издана уже после того, как он станет эмигрантом первой волны в Париже. Это «Последний Петербург», пятнадцать очерков об эпохе заката Российской империи. Настоящая, большая литература, насыщенная выразительными характеристиками ситуаций и образными портретами «верхушки». За год до революции он уходит в отставку, отречение царя переносит тяжело, к Временному правительству относится скептически, большевиков ненавидит. И поэтому борется с ними и в Петербурге, и в Финляндии, а потом и в Крыму, куда он возвращается из Парижа, чтобы стать управляющим делами врангелевского Совета министров. На одном из последних пароходов он окончательно отправляется в эмиграцию, и в Париже его литературный дар в полной мере предстает миру. Тхоржевский работает в газете «Возрождение» вместе с Вячеславом Ходасевичем и Ниной Берберовой, а главное, пишет стихи и очень много переводит с французского и английского. Литература, которая на родине была для него чем-то вроде хобби, становится источником существования. А главное, чем прославился человек, как и отец, ставший юристом-поэтом – переводы Омара Хайяма. И вот, что удивительно: именно этой работой белоэмигранта пользовались советские издательства, и у всех на слуху – рубаи в переводе Тхоржевского. А еще он написал пронзительные строки, которые читали миллионы людей, приписывая их и Бунину, и Гумилеву, и Анненскому, и Хафизу, и Хайяму. Лишь в конце прошлого века было доказано, что их автор – тифлисец Тхоржевский. Прочтите их, и у вас тоже захватит дух: Легкой жизни я просил у Бога: Посмотри, как мрачно все кругом. Бог ответил: подожди немного, Ты еще попросишь о другом. Вот уже кончается дорога, С каждым годом тоньше жизни нить… Легкой жизни я просил у Бога, Легкой смерти надо бы просить. Создатель это стихотворения и в страшном сне не мог предположить, насколько оно касается судьбы его младшего брата Сергея. Тот тоже уехал из родной Грузии учиться в Петербург, но стал историком. А, уж, людям этой профессии есть, с чем сравнивать происходящее вокруг… И член партии кадетов Сергей Иванович уже в советское время выдал следующее в чудом существовавшем «Вестнике партии Народной Свободы»: «Каковы люди – таков и общественный строй; русский социализм есть социализм рабства, нищеты и невежества. Это вполне реальная угроза, которой надо смотреть прямо в глаза». Эмигрировать он не хочет, живет преподаванием истории, а в научных исследованиях, чтобы понять историческую закономерность гражданской войны, обращается к временам Пугачева и Разина. И, в конце концов, в 1930-м попадает под первую волну арестов историков, далеких от марксизма. На первом же допросе Тхоржевский сообщает, что он не является сторонником диктатуры пролетариата и «критиковал отношение советской власти к интеллигенции и отсутствие свободы печати». В итоге – больше года в тюрьме во время следствия и 10 лет лагерей. А лагеря – те самые, печально знаменитые, на Соловках и на строительстве ББК (Беломорско-Балтийского канала). Освобождается он досрочно, но в Ленинграде ему делать нечего – он уже изгнан из научных рядов и заклеймен как «классовый враг на историческом фронте». И Сергей Иванович уезжает от греха подальше, работает экономистом в столице байкало-амурских лагерей, городе Свободном (более издевательского названия нельзя было подобрать). И о чем же мечтает он, вдали от всего, что ему дорого? «У меня сейчас есть одна мечта: когда-нибудь побывать на Кавказе, в родных, знакомых местах, посидеть на горе, где когда-то мы любовались игрой красок на небе при закате солнца, посмотреть вниз на речку, прямоугольники разноцветных полей (желтой пшеницы, зеленой кукурузы), чередующихся с садами — и вдыхать при этом запах скошенного сена... Это сохранится и при социализме (ведь не везде будет пахнуть бензином и нефтью!); это даст силы жить и тогда, когда других удовольствий в жизни не будет». Вернуться в Ленинград он решается лишь в ноябре 1940-го. На вокзале его встречает 13-летний сын, тоже Сергей, который сам через три года «загремит» на 6 лет в лагеря Воркуты. И они едут домой на извозчике, навстречу отсутствию работы и тщетным надеждам на публикации. А потом – война, блокада и страшная смерть Сергея-старшего от истощения в январе 1942 года. «Легкой смерти надо бы просить»... И еще строки – спустя годы посвященные ему сыном: «Снегом и сумраком укутанные крыши,/ медленная смерть в тяжелой тишине.../ Вечная благодарность тебе, остывшему,/ за искры жизни, оставленные мне». Ничего не скажешь, умели в семье Тхоржевских писать стихи… В 1974 году Сергей-младший, уже ставший известным писателем, приезжает с семьей на родину отца, отмечавшего в анкетах: «говорю по-грузински». Встречается с помнящими Сергея Ивановича людьми, ходит по Тбилиси, приезжает в Самтависи, там ему показывают, где стоял дедовский дом. И там ему вспоминаются письма из семейного архива, связавшие это место с революцией 1905 года. В одном речь идет о том, как обнищавшие за зиму крестьяне умоляли взять их на работу «хоть и дешевле, но только пока; когда придет бунт, работать не будем, так решено». Кем и когда решено они не знали... Иван Феликсович велел «нанять их как можно больше». А Шура, одна из пяти дочерей юриста-поэта, писала тогда: «У них, промеж себя, идет разговор и об отнятии садов у «господ». Думаю все же, что в этой местности бояться нечего... Наш папа удивительно справляется со всякими вопросами, без гнева и лишнего пыла, с умом и юмором». А вот вторая половина «Ивана-да-Марьи» сообщает, как ее муж съездил в Самтависи: «Вид 4000 крестьян, с красным флагом ходящих по шоссе и уводящих всех с работ, мог сильно занять воображение. Они зашли и в наш сад и … кланялись и говорили: мы против вас ничего не имеем, но рабочих должны увести – у всех уводим. Но двух, служащих помесячно, оставили». «Удивительное ощущение охватило меня, когда я стоял на месте исчезнувшего дома на высоком склоне холма и смотрел на зеленые кроны ореховых деревьев, на виноградники и старинную церковь вдали, - признавался Сергей Сергеевич. - Я проникся ощущением, что жизнь моего деда продолжается не только в его потомстве, но и в этих ореховых деревьях и во всем самтависском пейзаже, словно его душа и впрямь жива и витает где-то здесь…» Ну, что ж, может, так оно и есть. Но некоторое ощущение досады все же не исчезает. Ведь Тхоржевские и Пальмы успели так много сделать в Тифлисе для развития театра и литературы, а подробностей об их жизни в этом городе сохранилось не так уж много. Ну, как тут не вспомнить строки Хайяма в переводе камергера Сергея Ивановича: «Не станет нас!» А Миру хоть бы что. «Исчезнет след!» А Миру хоть бы что. Нас не было, а он сиял, и будет! Исчезнем – мы. А Миру хоть бы что! Ничего не поделаешь, время стирает многое. Но нам-то с вами, дорогие читатели, не «хоть бы что». Иначе бы мы не перелистывали эти страницы старого Тифлиса. Владимир ГОЛОВИН | |||||||
|
|||||||
