| ЭТОТ СТРАННЫЙ МИР ТИМА ЧИГИРИНА |
 Возможно, жизнь не совсем то, за что она себя выдает. Тим Чигирин. Сага о Рукоятке Зонта Проза Тима Чигирина – явление в современной литературе столь необычное, что о ней трудно писать, используя привычную литературоведческую терминологию. «Облако тегов» (Тим Чигирин. Облако тегов: Саги и плачи. СПб.: Коста, 2011) – это собрание малоформатных произведений, жанровая природа которых несколько опрометчиво, на мой взгляд, определена автором как «саги» и «плачи». Если для Саши Соколова, например, «Облако тегов» – это «книга зловещих видений», то для Виктора Брегеды – художника-сюрреалиста, чьи работы красуются на обложках чигиринских книг, – это «дневник сновидений». Шестнадцать саг – это шестнадцать «проб» переживания реальности героем «без родословной». Это не гомо советикус, не интеллигент постсоветского времени, не западный конформист, не бунтарь-одиночка, не «гражданин мира», не диссидент и не деклассированная личность без постоянной прописки. Это тот, кто не «над» и не «под» социумом, а вне социума изначально. Если угодно – вне мира, но очень даже «в себе». Весьма странным должен казаться мир тому, кто видит во внешнем его слое мифологическую изнанку. Но не обманчив ли сам внешний слой? Чтобы избежать смертельной стычки с бандой подростков в лунную ночь, герою не остается ничего иного, как воспарить по воздуху. Но самое интересное ждет его впереди, на «том берегу» жизни («Сага об Именах Существительных»). Читая саги Чигирина, ловишь себя на мысли, что если это и сюрреалистические видения, как в этом нас уверяют критики, то слишком уж они материально ощутимые, рельефные, апеллирующие не только к зрению, но и к слуху, осязанию, обонянию читателя. Собственно говоря, нет у прозаика грани между реальностью и вымыслом, не заботится он о самочувствии рядового читателя, растерянного и озадаченного: если уж принимать за исходный постулат положение, что вся художественная литература – это вымысел, то ведь есть же и конвенция между автором и читателем: что в этом вымысле надо принимать за реальность, а что за сон, видение или грезу. Поэтому читать Тима Чигирина нелегко: отточенный и прозрачный язык уверенно ведет нас в мир без опоры, как если бы к твоим ногам приделали ходули, но не удосужились их снять, и вот ты бредешь пошатываясь к костру, думая о том, что несгораем один лишь последний оскал мысли («Сага о Двух Шестах и Виноградных Косточках»). Некоторой опорой читателю могли бы служить просвечиваемые сквозь сюжет саг контуры мифов и притч, но архаические коды современным читателем, увы, утеряны, и ему приходится лишь скользить по блестящей поверхности. Пафосная концовка «Саги об Овчинном Тулупе» – едва ли не единственное исключение из чигиринских правил. Радикальный противник длиннот, литературных прянностей и избыточных кружев не может укоротить предложение, где с каждым придаточным оборотом навинчивается еще один виток одиночества – до тех пор, пока мелодия фразы не выдыхается сама: «Когда все слова кончились, он, по примеру идиотов, стал мыслить глазами. Последнее, что запомнили зрачки Эгля – как его, лишенного дара речи, исхлестанного веревками грязных водорослей, слепнущего от искристого помета проносящихся косяков рыб, утыканного иголками неведомых портных, пригвожденного ко дну огромной белой раковиной, как его, стынущего на дне мирового океана, укрывает овчинным тулупом Отец». В «Облаке тегов» много сложных метонимических и метафорических ходов, неочевидных сравнений, странных замещений и метаморфоз: шест может стать продолжением ноги («Сага о Двух Шестах и Виноградных Косточках»), а зонт – руки («Сага о Рукоятке Зонта»). Мир чигиринских саг расколот на множество фрагментов в сложно структурированном пространстве: переброшенный через ущелье трос соединяет два непохожих топоса, но ведь есть еще и нижний ярус, где протекает жизнь неведомого племени с непонятными для зависшего над пропастью героя обычаями и своим автономным солнцем («Сага о Рукоятке Зонта»). Двух героев другой саги разделяет, казалось бы, тончайшая преграда, но она непреодолима: персонаж находится в огромном мыльном пузыре со своим звездным куполом и пастбищами («Сага о Двух Словах»). Героя чигиринских саг и его рассказчика нимало не заботит дефрагментация – процесс собирания разрозненных частей мира в единое целое. Каждая часть мира живет у него по своим особенным законам: здесь своя физика и своя геометрия. Шизоидный дискурс повествования, разумеется, вызовет чувство дискомфорта у той части читательской аудитории, которая привыкла к успокаивающим схемам обобщений, позволяющим собрать из пазлов всю картинку. Мало того, что раздроблено пространство, само время у Чигирина поделено на дискретные сегменты, которые хочется порой (о, нетерпеливый читатель!) привести в движение одним нажатием кнопки. Но стоп-кадры нужны автору, чтобы мифологическая изнанка события обнажила свою праструктуру. Новаторство Тима Чигирина особо зримо проступает в «Саге об Именах Существительных». Сталкивая привычные и непривычные, или, говоря научным языком, узуальные и окказиональные значения слов (причем последние выведены самим рассказчиком), прозаик достигает поразительного эффекта: знакомые каждому человеку с детства предметы и части тела открывают свои потаенные смыслы, вступая друг с другом и с миром в самые неожиданные и непредсказуемые отношения. Чудесное в чигиринском мире всегда рядом с героем: стоит лишь изменить положение тела в пространстве или сменить оптику – и мир меняет свое обличье. Как заметил один читатель, «окружающий мир и предметы служат продолжением человеческого тела (тела – тоже как предмета) – это вещи, приобретающие разные значения в зависимости от угла зрения и использования частей тела. Ноги, руки являются функцией вещей, окружающих человека: улица требует его силуэта, земля – его ног, булка и бутылка – его рук. Ноги устремлены к превратностям земли, руки – к сокрытостям неба». Дом, куда может прийти герой, не похож на дом, куда он прийти не может, потому что в доме, ждущем хозяина, предметы имеют другие значения. Чтобы приблизиться к миропониманию автора, надо привести хотя бы одно из определений саги: «Дом – телесная часть человека, избранное место для размещения различных органов во времени». Двадцать пять плачей – это двадцать пять различных состояний сознания. Если в сагах рассказ ведется от третьего лица, то в плачах – от второго (в значении первого). Не так уж далека от истины Анна Кузнецова, когда замечает в «Знамени», что сюжет чигиринских рассказов «всегда один – пограничное состояние сознания и шаг за грань земного бытия». Однако нельзя не заметить и принципиального различия между рассказчиком саг – равно отстраненным от героя и читателя наблюдателем-протоколистом, и рассказчиком плачей, отождествляющим себя с героем. Интонация плачей – предельно-доверительная, исповедальная, даже когда речь идет о сугубо онтологических вещах: «Не забывай о дожде. С него все началось, им все и закончится (клянусь). Сперва ты был мыслью о дожде – хлипкой как сопли младенца. Потом ты вобрал в себя его структуру, все его силовые линии, чувствуя себя дырявой сеткой без опоры. После ты смешался с сырой землей и стал подкарауливать жизнь, принимая любое бульканье за ее примету. Все время хотел восстать из праха, но удерживался кем-то до поры. И вот шлюзы спущены: ты воссоединился со своим я. Правда, глаза (если они тебе даны) лучше открыть не сразу: переигровки не будет». На одном из литературных диспутов мне довелось стать свидетелем жаркого спора между филологами: одни причисляли малую прозу Тима Чигирина к неоромантизму, другие – к сюрреализму, третьи – к магическому реализму. Возможно, время все и всех расставит по своим местам. Мне лично кажется, что ни к одному из известных -измов это творчество не сводится. Чигирина-драматурга мало что роднит с Чигириным-прозаиком. Свои первые драмы автор представил на суд читателей и зрителей в 1990-е гг. В новый сборник (Тим Чигирин. Глот и Горт: Драмы. СПб.: Коста, 2011) наряду со старыми пьесами вошли новые – всего 13 произведений (из них один триптих и два диптиха). Пьесы очень компактны – несмотря на обилие сценических эффектов, некоторые предназначены для чтения. Основное направление, в котором работает драматург, – драма постабсурда. Она отличается от драмы абсурда тем, что ее содержанием является не «абсурд без берегов», а абсурд строго логизированный и упорядоченный («Улитка готовится умереть», «Клюв и сердце», «Там и здесь» и др.). В прессе уже писалось о том, что Тим Чигирин – создатель и разработчик так называемого зонтичного театра. Зонт является как продолжением руки актера, так и его «лицом». Лицо актера на протяжении всего действия скрыто под зонтом (когда зонт необходимо сложить, лицо погружается в темноту). Главное в этом театре – голос (каждому типу соответствует цвет зонта) и движение. В книге представлена первая зонтичная драма – «Тихая Азия». Думаю, чигиринские эксперименты отчасти продиктованы тем, что традиционный театр в последние десятилетия захирел, стал терять зрителя. Главное достижение Чигирина-драматурга – драма «Глот и Горт». В первой части диптиха действие происходит в приюте для престарелых, во второй – в клинике для душевнобольных. В борьбе с навязанной им «постылой» реальностью приюта и клиники персонажи драмы демонстрируют чудеса изобретательности. Так, перебрасываемый от одного к другому клубок шерсти становится «по умолчанию» то «птичкой», вылетевшей из фотоаппарата, то «мышью», чтобы затем, пройдя через ряд превращений, вновь обрести свойства клубка. Сложные языковые игры, инсценировки исторических ситуаций нужны героям не только для того, чтобы прожить бессобытийное время казенных будней. Воссоздание одного из трагических эпизодов древнегреческой истории (казнь Фокиона) завершается гибелью двух персонажей, осуществивших свободу выбора; двое других, пройдя через ряд испытаний, спасаются верой. Драма «Глот и Горт» – своеобразный (хотя и запоздалый) ответ на тот вызов, который был брошен в свое время драмой Беккета «В ожидании Годо». Творчество Тима Чигирина – в высшей степени оригинальная страница в истории новейшей русской словесности. Оно обнажает новые глубины в исследовании внутреннего мира отчужденного от социума человека, воспринимающего мир как мифодраму, а жизнь как сакральное действо. В свое время М.Л. Гаспаров оценил творчество Чигирина следующим образом: «Это такая настоящая словесность, которая существует сама, без автора». Чем совершеннее продукт, тем меньше он нуждается в авторском прикрытии. Владимир СЛИВА |
