В конце мая по инициативе Министерства культуры и охраны памятников Грузии  и Музея истории Тбилиси в выставочном зале «Карвасла» открылась выставка – «Мир Олеси Тавадзе», на которой были представлены живописные, графические работы, авторские куклы и колоритные образцы из этнографической коллекции художницы, доселе известной лишь узкому кругу ценителей.

Ле Корбюзье и Озанфан еще в 1918 году упорно утверждали, что в искусстве существует жесткая иерархия, в силу которой декоративное искусство всегда вторично, а изобразительное главенственно, и следом за этим безапелляционно поясняли: «Потому, что мы мужчины!»
Пройдут годы, Мириам Шапиро и Джой Козлофф вместе с примкнувшими к ним мужчинами – Робертом Кушнером и Робертом Заканичем станут доказывать обратное, что искусство декоративное ничем не ниже изобразительного, а орнамент всегда был его неотъемлемой частью.
И все же, факт остается фактом – орнаментика, как таковая, от средневековья до середины ХХ века рассматривалась в гендерном ракурсе, «одомашнивалась» и стала сугубо женским занятием. «Женское» действительно  особенным образом проявляется в эстетизации пространства – жилище, одежда, сад...
И все это – в оконном проеме... Окна может и не быть – но оно метафорично подразумевается – как «регулярное поле изображаемого».
Через такое окно мы и проникаем в мир Олеси Тавадзе, в мир ее обитания, мир ее работ, где все излучает облагороженную чувствительность, одухотворяется и преображается во внутренний мир художницы. Интерьер, украшенный тканями, коврами на креслах, декорированный занавесками, мебелью в стиле ампир, посудой и авторскими куклами за стеклами витрин – это автопортрет, виртуальный портрет художницы в интерьере. Олеся Тавадзе как бы все одомашнивает, одухотворяет – искусство, природу, животных, своих четвероногих домочадцев. Одна из них – белая собачонка Паскуалина становится даже мерилом вещей, и эти безобидные существа не только доминируют в натюрмортах, но и демонстрируют свое превосходство.
Творчество жудожницы вызывает в памяти образ женщины, плетущей нити своего мироощущения, что делает ее артистический облик земным и достоверным. Олеся Тавадзе как бы никогда не покидает свой герметичный мир, даже рисуя природу:
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
(И.Бродский)
Исчезновение дома, даже исчезновение понятия дома – вот истинная трагедия для художницы.
А веселое слово – дома –
Никому теперь не знакомо.
(А.Ахматова)
А между тем исчезает сад, исчезает понятие сада...
«Вишневый сад обречен»...
И исчезает окно...
Окно, минуя которое, уютное пространство комнаты сливается с миром – далью, небесами...
И этот пространственный диалог становится в картинах Олеси Тавадзе художественным переживанием: предметы утопают в пространстве, лишенные третьего измерения – становятся заложниками времени. Отдельные фрагменты интерьера, высвобождаясь, становятся частью природы и возвращаются уже в пределы воображаемой комнаты. Художник как бы влеком световым потоком и преодолевая виртуальные преграды, хочет прозреть, предугадать невидимое. Как в дымке пара, светятся обнаженные тела и в манере божественного Бажбеук-Меликова, натура преображается в метанатуру... Поэтический взгляд художника видится нам за чередой преград, как у Пастернака:
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду как свет.
И все-таки, комната  Олеси Тавадзе – это пространство, так и не ставшее комнатой, или уже не комната – всего лишь намек, фрагмент, всего лишь приоткрытая дверь. Это, скорее желание очертить, открыть! Как сказала бы Марина Цветаева – «Попытка комнаты».
Мотив окна в творчестве Олеси Тавадзе обретает образно-поэтический окрас. Зритель невольно расширяет пространство интерьера и «окно в мир», как метафора, как символ, раздвигает пределы видимого. Окно для художницы – это сквозная идея, организующая тончайшую инструментацию лирико-психологического сюжета, как интерьер, воссоздающий отсутствующего владельца в ипостаси действующего лица или лирического героя.
Художник своеобразно перекликается с культивируемой «Миром искусства» (или «Союзом русских художников») «усадебной культурой». Эти мотивы возникают именно в этом культурном контексте, обретают романтические обертоны и ностальгически-тревожные интонации, обнажающие затаенный нерв «садовой лирики». А оконная рама, как оклад,  обрамляет кадрированные сюжеты. Окно, как воображаемое, может иной раз совпасть  с размером холста.
Так творятся интерьеры без стен и создают человеку, подавленному урбанистским стрессом, особое эмоциональное поле – не фоном, но ликом, промелькнувшим до прикосновения кисти. В этом земном парадизе художника все еще волнуют гравитационные каноны – серия птиц тому доказательство: влечение ввысь пережить как бы с птичьего полета, а эти птицы – Alter ego художника, его орнитологические двойники. И эта серия так же автобиографична, как и «Азиатский цикл», напоминающий Павла Кузнецова. За чуждо-экзотическими мотивами чувствуется художница-автор, в чужом краю ищущая обетованный мир или в чужой земле роющая свой «котлован». Да и есть ли этот рай, и кто такие эти отражения платоновских раскопателей?
Ведь за раем пустота, за раем ничего не происходит.  Рай – это тупик, последний взгдяд, конец вещей, вершина, пик, откуда шаг только в чистый хронос. Художник же всегда осторожен, шаг его всегда размерен. Он чувствует, где тупик, чувствует, где обрыв... В любой стихии художница всегда эмоционально умерена и в этом инстинкт самосохранения или женская интуиция.
Творческий процесс – это попытка отождествления и таким образом замыкается круг и произведение сливается с автором, становясь также самодостаточным, как природа сама в себе.
Основное, в силу чего такая аутентичность может импонировать, это стремление к слиянию с природой – не подавление, не иерархическое преимущество, а покой и примирение.
Но если связь нарушена и если природа становится лишь заповедником, где искать спасение?
Такие художники, как Олеся Тавадзе не признают «организованную природу» и для них возглас – «Как красиво!», равно обращенный к произведению искусства, как и к «природе» - одинаково ложен и унизителен. Поэтому так жизненно необходим ей побег от «природы» к природе. Вот почему «природно-прекрасное» становится в ее работах аллегорически-запредельным. В этом смысле, природно-прекрасное – есть действительно «прерванная история». Этот теоретико-эстетический конструкт Адорно объясняет суть прерванного созидания. С другой стороны, в натур-эстетических опусах нашей художницы природа как бы смирилась с мортальностью. И может быть, природе, как и искусству, свойственнее конечность, подтверждение чему сама аллегория натюрморта. Именно рефлексией такой «смерти» видятся мне натюрморты Олеси Тавадзе. Это самодостаточное пространство, заранее примирившееся в своем предстоянии перед горизонтом смерти. С первого взгляда, в натюрмортах и портретах не чувствуется преднамеренность задачи, тем сложнее проследить интенцию в графических работах, где живость штриха никогда не переходит в артистический экстаз, и как только нарушает границы «графического» - прекращает «общение». Так оно и есть – интенция – только лишь «транспортное средство», как говорит опять-таки Адорно.
И мы должны уверовать! Во всяком случае до тех пор, пока не потребуем от нашего художника раскрытия таинства. Хотя мы не вправе требовать «больше», а только лишь «другое». В опусах Олеси Тавадзе проявляется элегантная натура автора, несколько аскетическая. Аскетизмом отмечена и серия портретов, превращающая их в некоторое подобие автопортрета. Она рисует лица и старается увидеть нечто большее – некую патину пережитого, печать времени. Эти работы психологически родственны с эпохой модерна, но никогда их элегантный аристократизм не переходит в салонную поверхность. Художник ощущает себя в едином культурном пространстве со своими моделями, не противопоставляет элитное и расхожее и опять-таки в мистериально-театрализованном пространстве модерна сливаются воедино автор и натура.
Портреты Олеси Тавадзе своеобразно продолжают ряд портретов А.Тышлера, Р.Фалька или того же А.Бажбеук-Меликова в их приватности, интимности, но никогда не нарушается деликатная дистанция в соприкосновении с глубинно-духовными пластами модели. Это некоторое сопротивление открытости. И остается только внутренний голос, только взгляд в прошлое, только непроизвольный жест руки, как в «Портрете отца». Жест промелькнувший, безнадежный взмах рукой пожилого мужчины, диалог со своей энтелехией. Припорошенная годами телесность этого портрета притягивает именно сдержанностью аффекта. Сдерживать аффект – это значит быть в самостоянии, никогда ничего не удерживать, не держать в руках.
Кроме ребенка...
Такие образы запоминаются, такие образы любят и потому, что они напоминают  нам о нашей собственной незащищенности. Эти образы создаются другими руками, чужими руками, и эти руки – руки завершающие, руки отдающие.
Руки отдающие, руки свободные – руки чистые.
Такими руками творится искусство.

Давид АНДРИАДЗЕ