| КУДА И ПОДАТЬСЯ, КАК НЕ… |
|
По вечерам гоняюсь за светляками. Хочу подарить Цисане. Очень засело в башке, что Геле, земляку, подфартило – стоило ему отнести своей девушке сие насекомое, как тут же удалось договориться насчет свадьбы. Авось, думаю… ан нет, не дался, негодник. Да и Цисана эта, признаться, как-то чего-то… Наконец-то! Закончил школу имени Нодара Думбадзе. Мало того, удостоился славы знаменитого рэпера. Наслушался 2 РАС, в каких-то два месяца навострился в скороговорке, - мы, гурийцы, и так-то не медлительны, сыплем, как из решета, – и приноровил к ней еще и рэп. Кого нынче в Гурии удивишь магнитофоном? Да никого! К тому ж я и сам склонность питаю к здешним, родимым напевам. Ну, связал их, натурально, с рэпом. На выпускном вечере здорово отличился. Задал хлопмастерам работенку. И Цисана чмокнула – правда, в щеку (гурийцы эти, замшелые, до сих пор терпеть чмоков не могут, особенно при ком постороннем). Мы прошлись по проложенному через Губазоули мосту имени Нодара Думбадзе и по улице Нодара Думбадзе вышли к дому-музею Нодара Думбадзе. У поворота к нему красовался огромный билборд с афоризмом: Лучше смерть, но смерть со славой, Чем бесславных дней позор. Нодар Думбадзе Помнится, вроде и Руставели писал чего-то похожее, а? Во дворе дома-музея нарвал для Цисаны яблок. Она надкусила одно и прямо-таки скривилась. Оказалось, на дух не переносит зеленых дичков. Чего тогда, спрашивается, надкусывала?! Принялся было толковать ей о своих чувствах, так она совсем свернула вывеску набок. Посидели во дворе на здоровенном камне, помолчали. Тянуло приятным теплом и уютом, будто бабушка Ольга и Зурикела все еще где-то здесь неподалеку. - Ну, и как тебе? Понравился? - брякнул-таки я. - Чего это? - Как чего? Рэп мой! - Да так себе… вроде… Вот это да! Я взбесился, впился обеими руками ей в уши. Дальше что? Чмокнуть, что ли? Или как?.. Кто ж мог подумать, что она окажется такой силачкой. Еще чуть-чуть, и положит на лопатки. С трудом унял: ладно тебе, говорю, пошутил. А ваще хоть убейте, чую я, знаю, по этим чертикам в глазках, что ли, не так уж она и против. Пришлось, однако, - школу-то кончил, - оставить Цисану в Чохатаури и податься в Тбилиси. Продолжал и там, что и говорить, упиваться 2 РАС и SNOOP-ом. Вряд ли на лоне земли найдется кто, чтоб сыпал словами шустрее меня. Да мало ли в чем еще я блистаю и отличаюсь! В Тбилиси, столице, первый раз в жизни, а прошвырку по Руставели освоил мгновенно. Вот только, правда, прошвыриваться прошвыриваюсь, а тут это, приставучее, не дает покоя: все в башке крутятся Гурия да Цисана. Отмахиваюсь, а не отстают. Про ГПИ мне забыть бы, кабы не дядя Джондо. А мать еще говорила: могла б я себе вообразить, что завсельпо села Хидистави, во всякую погоду щеголявший в ботах, заделается ученым профессором. Однако… поглядели бы вы, как осанисто шествует он по коридорам института, как… а в Чохатаури казался мне тощим, хилым и даже чуточку кривобоким. Так оно, не так, а в том, что я оказался студентом, роль сыграл исключительную. В студентах, бывало, думаю: ну, возьмусь за учебу… ну, вгрызусь во все предметы! А что вышло? Только и было разговоров, что о моем отчислении. Зато я вышел на рэперов, сущих горийских рэперов. Они прямо-таки очумели от моего темпа. Во, потрясались, выдает! Во выучка! Прошел слух про конкурс, кажется, Джеостара, - и как же, спрашиваю я, было не выйти на кастинг?! Натурально, пошел. Порядком пришлось выстоять в очереди, ну, да ничего, таки вызвали. Вышел на сцену. Перед внутренним взором: филармония, букеты, гурийский рэпер, гастроли, клипы, лопающиеся от гордости чохатаурцы… всякое-разное. Ну, так, стало быть… жюри: две тетки, лет за сорок уже, наверно… и дядька, помоложе, должно быть, гуриец, светлый такой, рыжеватый. - Ну! - Чего? Начинать? - Начинай! Чего ж еще? - встряла сидевшая посередине чернявая. Я выгнул правую кисть, выкинул руку вперед на манер 2 РАС, минутная пауза… и… - Стоп! Стоп! Ого-го… Будет тебе! Довольно! - развизжалась чернявая. Обе тетки, не скажу о дядьке, не сводили с физий ухмылок. Я чего-то пробормотал, уверенный, что получу положительный отзыв. - Ну, ступай, парень, ступай! - бросила не помню какая из теток. Дядька чего-то примолк, усомнился, должно быть, в гурийском понту. - Господи-Боже, да что ж это такое? - проворчал я, недовольный, и… в самом деле, что ж такое: в первый раз в жизни с уст сорвалось, упомянул Господа Бога. А ведь атеист. Был им, скорее. Не верил ни в бога, ни в черта. Не думал даже, не вспоминал. Мать, случалось, когда журила, то и дело вставляла: - Чтоб ты лопнул, безбожник этакий! Ну, думаю, надо, надо внушать себе… насчет Господа. Прогуливаясь, - большую к этому склонность испытываю, - хотя бы чуть-чуть приближаться. А как? Представить его себе надобно, лик, то, се. А ни черта не представляется. Рэперская группа распалась. Вроде была перспективная-преперспективная, и на тебе, слиняли горийцы обратно в Гори. Рождались в Грузии герои, - красовался на площади Саакадзе билборд. Стих Ладо Асатиани! Правда, конец начисто смыло дождем. Соскучился по Цисане. Позвонил ей. Пока ждал ответа, выдал зверский рэп. Перебросились парой-другою слов, так, ни о чем, вроде без смысла, а все же… В груди всклокотала странная какая-то энергия, будто рвалась проломить ее. Погоняла по городу, затащила в Ваке. Пригнала к церквушке Троицы на Чавчавадзе, и вот тут-то я впервые осенил себя крестным знамением, с трудом подчинив руку непривычному, чуждому покамест движению. Доходился до того, аж колени гудели. В парке Ваке набрел на каких-то хипхопелей: нам, объявили они, требуется солист! Вот те на, думаю, подфартило. Свели меня куда-то в подвал, к старому старичку. - Ну, как? Начинать? - любопытствую у него. - Начинать, говоришь? Ехал бы ты, парень, к себе домой! - передразнил старичок мой гурийский выговор. Ах, ты, думаю про себя, матушку бы твою разэтак, и рванул за билетом на автобус. Очереди особой не оказалось. Кто нынче ездит в Чохатаури? Паче того, туда возвращается?! Дорогой прошел мимо дома Цисаны. Она чуть было не пустилась в обнимашки, - забылась. - Совсем, - спрашивает, - вернулся? - Да кто ж его, - объясняю, - знает!.. Э-ге! Явно не совсем ровно ко мне дышит. Вот при этой мысли мне Боженька впервые и примерещился, и я покорно опустил перед ним глаза. - Ничего-таки в городе не вышло? - Да что там может выйти-то у безбожника?! Ответить-то нечем, отмолчалась. Зато односельчанин наш, Гизойя, с сочувствием на меня поглядевши: уж если рэпера там, говорит, обрэпили, то, подумать только, что на душе у бедняги. Что уж об этом и говорить… А я и говорить, как все, разучился, - когда и не требуется, все равно трещу, как сорока. - А знаешь, - догадавшись, должно быть, о чем-то, воскликнул этот Гизойя, торговец козьим молоком, - я тебе вот что скажу… - А что? - процедил я сквозь зубы с напускным равнодушием. - А то, что… ступай-ка ты в дьячки! - Чего-о?! - В дьячки, говорю! В псаломщики, что ли… или как их там, в причетники вроде. Потолкую насчет тебя с батюшкой Зосиме… из Спас-Преображения… - Откуда? - Из храма Спаса в Шемокмеди. - И чего? - Да ты службы никогда не слышал, что ли? Там почище рэпа выдают, не угонишься. Процветешь там, вот посмотришь. - Брось! - аж передергиваюсь. - Чего это ты?.. - Ладно, ладно! Звоню отцу Зосиме. Не думал никогда, не гадал, не вспоминал, и вот, пожалуйста, собственными ногами шагаю к храму Преображения. Этот назойливый Гизойя и впрямь звякнул батюшке, да еще и надул его, будто бы я большой дока в деле. Паства с нетерпением ждала меня. Я как мог благоговейней принял в руки молитвенник, пустился вскачь по страницам и так припустил, что и священнослужители, и послушники как взглянули на меня, так и не отрывали умиленного взора. Я, между тем, так увлекся, что помнить не помнил, где нахожусь, что бубню, и как поддам 2 РАС! Батюшка Зосиме поначалу вроде и не усек, а опамятовавшись и сообразясь с обстоятельствами, как ухватит меня за вихор да как выволочет из храма! Я аж отлетел ко вратам. Что, кумекаю, делать? Не признаваться ведь, что недавний безбожник, что нахожусь только в начале пути ко Господу. Так что горестно развел руками, понурился и повинился батюшке: фан, говорю, рэпа да поклонник 2 РАСа. Ладно, смилостивился отец Зосиме, возвращайся, да чтоб я рэпа этого твоего слыхом никогда не слыхал в храме. Что было делать, как не сдерживаться да не сосредоточиваться. При пенье псалмов особенно приходилось подавлять подступающие чувства и поддавать темпа, так что, когда однажды чуть было не занесло, батюшка Зосиме пригрозил скинуть с себя рясу да отхлестать меня ее полами. А уж слово у него никогда не расходится с делом. Так продолжалось чуть не месяц. А с некоторых пор я все норовлю оставаться один во дворе церкви и беседовать с Боженькой. По большей части – о Цисане. Рэп почти выколотил из башки, недалек час завяжу совсем. Псалмы учусь выпевать поблагостней да помедленнее, хотя все и толкуют мне, что помедленней у меня та же скороговорка и что ладно уж, мы-де к ней притерпелись. Ну, ладно так ладно! Теперь об одном только и взываю ко Господу – дать мне знать про Цисану, как у нас с ней будет дальше. Отозвался-таки Господь! Через год, правда, а отозвался. Через саму Цисану. Ее устами. Когда она на мосту имени Нодара Думбадзе через речку Губазоули совсем близко приникла к моей груди и прошептала, что, мол… что, вроде… - Ну, и?.. - Ну, да. 15.09.2010 ПОИГРАТЬ В АВТОМАТКИ Некий Роберт держал в нашем дворе увешанную фотками Аль Пачино и голых девиц будку, увлекался в ней холодным сапожным делом и ни за какие коврижки не желал с ним завязать. И, ей-ей, не из-за скудости, готов вам поклясться мамой. Прикипел! Уют в будке создавал, удобства всякие. Нужничок оборудовал, унитаз поставил – загляденье: удобный, мягкий, одно удовольствие. Любил, короче, комфорт. Чего не выносил – так это игру в автоматки. Это да! Претила она ему. Самому играть уже было не по летам, а завидит нас с автоматами-самоделками – раздражается, расстраивается, поварчивает. Мы в ответ только посмеивались и гнули свое – силились своротить челюсть на сторону по примеру Сильвестра Сталлоне и выгибать стан, как Чак Норрис. Часами носились по двору и забегали – чего уж там! - в туалет сурового Роберта. Рук на бегу, разумеется, не мыли. До того ли бывало. Покамест отвертишь кран и оботрешься захватанным полотенцем Робертовой жены, какой-нибудь Сашка или Коба, а то и Валера так обстреляют и изрешетят, сам будешь не рад. На полке у Роберта всегда теснились книги, но не стоймя, как положено, корешками вперед, а одна на другой. И что удивляло и даже немножко обижало нас, то, что он рвал их на бумагу для туалета. Я и сам, признаюсь, прихватывал из стопки, пока не узнал, кто таковы эти Марк Твен да Майн-Рид. Что ж, грех по неразумию (ведать не ведал тогда, что творил). Сейчас, впрочем, осознал, что незнание тот же грех, и даже больше – несчастье. Роберт, меж тем, так расходился, что принялся взимать за посещение туалета плату – двадцать тетри, и не малейшей скидки. Помню, ни за что не пустил меня как-то за десять. Папенька мой автоматов мне сроду не покупал, все больше пробавлялся ластиками, пеналами, диафильмами – вот, думал, радует сыночка. Столько лет пробежало, а его и сейчас не разуверишь, что было-то не так. Вот и приходилось обходиться своими сметкой да силами. Из Робертовых «Приключений Гекльберри Финна» я сработал надежный ствол, из «Принца и нищего» прочный приклад, «Приключения Тома Сойера» пошли на дуло, а из «Всадника без головы» вышел безотказный курок. Готовое изделие я нарек Твен-Ридом. Сошло! На фабричную-то игрушку денег взять было негде. Озвучивал оружие – порядком оглушительно: да-да-да-да! - я сам, и когда врывался со двора домой с этим возгласом, отец горестно восклицал, что я окончательно отбился от рук, доставляя мне этим признанием несказанное удовольствие – по спине пробегал приятный меленький холодок, - и я все тверже убеждался в справедливости присвоенного мне дворовой ребятней звания «боевика», а взрослыми прозвища «командо». Для проявления иных чувств не было ни минуты, война не знает лирических излияний. Твен-Рид свой я, возвращаясь, вешал на стену, так, чтоб, обреченно сидя за уроками, не терять его из вида, паче, что из башки никак не вытряхивалась мысль о том, как бы поскорей снова поднять во дворе пальбу и в меру невеликих возможностей разыграть сцену ранения, героической гибели. Недовольный неубедительностью изображаемой ребятами смерти, сам я, в науку им, стоило попасть в меня легкой воздушной пуле, валился медленно и, содрогаясь «в агонии», припадал к земле не хуже, чем, как я полагал, сам Бельмондо. Роберта за какие-то делишки с товаром, случилось, задержали, так что я целый месяц то и дело взбегал по надобности домой, а когда тот вернулся, то поднял цену за туалет на целых десять тетри. Мы же тем временем разнообразили и модернизировали методы и способы веденья боев – мой друг Сашка был возведен в пушкари-артиллеристы – пушки, как таковой, у нас, правда, не было, - но гром от нее наводил на мысль о некогда происшедшем в столице Великобритании. Твен-Рид мой несколько разлезся и поистрепался – еще бы, ведь я не складывал оружия перед наступающим врагом даже и под дождем, но вот перед безжалостным градом, увы, не устояло и оно. У Роберта, однако, книги не переводились, и я соорудил из Розанова и Климова внушительный пулемет, так, что соперников у меня отныне не было и в помине. Папенька мой обычно смотрел вечерние новости с таким напряженным вниманием, что у виска его набухала толстая темная жила, и когда я как-то отвлек его, ворвавшись с привычным да-да-да-да и со свирепеющим лицом Штирлица перекинул через плечо Розанова-Климова, родитель мой с исступлением, поддержанным еще и прогнозом погоды, сорвал с меня грозное оружие и обратил его в клочья. С тех пор я свой пыл боевика несколько поунял и держался куда осторожнее прежнего, во всяком случае дома. Роберт, оказалось, припас бумагу повышенного качества – однотомник Байрона на плотном, почти картонном ватмане, хоть и выказывал беспокойство относительно его применимости по прямому назначению, при том, что я выпячиванием нижней губы недоумевал по поводу его выносливости и мазохизма. Выяснилось, что зря, - из Байрона он сам сварганил для меня наган, презрительно присовокупив при вручении: считай, что он свалился тебе на голову с неба, оттого что я сызмала терпеть не могу эти ваши поделки. Мой пушкарь Сашка, восхищенный, буквально взмолился о Калашникове для себя, в ответ на что последовал столь мощный бросок в него каблуком некой Лауры, что, по природе проворный и юркий, он едва увернулся. Сашка был русский, истый славянин, светловолосый и медовоглазый. Мой одноклассник и однополчанин. Как несравненный боец, он наизусть знал все «Бородино», хоть при чтении почему-то уже с середины от полноты чувств начинал сбиваться и запинаться. Подросши же, сам принялся слагать целые поэмы на манер своего любимого Лермонтова. Пулемет мой тоже… Впрочем, до пулемета ли сейчас?.. Распался на листы и наган, побудив меня к чтению «Дон Жуана». В голове грохотало привычное да-да-да, очень многое не просекалось, но несколько строф взяли-таки за душу и порядком прочно засели в мозгу. Тем временем и любовь к автоматкам несколько поостыла, хоть я петушился и держался среди ребят прежним боевиком. Запросил даже у Роберта новых книг под оружие, получив вялое позволение взять их в нужнике. Я выбрал несколько томов Дюма и Доде. - Зачем тебе столько? - опешил Роберт. - Пересаживаюсь на танк! - незамедлительно выпалил я. - Так-таки и не закругляетесь с этой паршивой автоматкой? - огорченно процедил Роберт и бросил на меня грустный укоризненный взгляд. Чтение все более занимало меня, и я привлекал к нему и Сашку. Бедный Роберт испытывал явную нехватку в своем платном заведении. На что только не горазд человек! Творить чудеса, вынашивать поразительные замыслы, созидать как Бог, восстанавливать разрушенное недоумками-неприятелями, строчить протяженнейшие, как у Дюма, романы, а потом использовать их с прагматичною целью. Вначале было до слез обидно, что с ними обходятся так безжалостно, но в этом ощущении я со временем усомнился. Как силен должен быть творец, писатель, чтоб без напряга и усилий привлекать к себе внимание не причастных к чтению типов. Более того, даже стремиться попадать в руки к невеждам. И хоть лелеемый замысел не срабатывает и плод мучительных раздумий, а порой и страданий оборачивается то подставкою под утюг, то самоделкою-автоматом, то подносом, то поддержкой для ножки стола или стула, то… все равно им не избежать хотя бы беглого взгляда на раненые, но не гибнущие строки. Великие пробирают даже самых тупых и плоских. Такое доступно лишь книге, лишь ей, и более ничему. Сашка, подумать только, засел за сочиненье ужастиков. Правда, от чтения их разве что расхохочешься. По окончании школы вернулся в Россию. На прощалке трижды выпил за наше непреходящее братство. Я подарил ему на память о наших грозных да-да-да новенький надежный бумажный автомат. Мы продолжали дружить и на расстоянии, обменивались обстоятельными письмами. Он настойчиво звал: отпросись у начальства и дуй ко мне, повидаемся. Съездить, увы, не съездил, - не удалось. Он же тем временем женился, обзавелся дитем. Мало того – обнаружил не сказать родного, но сводного брата, - в Екатеринбурге. Отцова тайного отпрыска от какой-то бортпроводницы. В общем, ехать резон был, и немалый. Но только было я внутренне выбыл из рядов боевиков, как русские открыли огонь по Картли. Созревшие поля окутались дымом, возведенные ценой великого труда мосты обрушились в реки, измотанные пахотой, выращиванием яблок и персиков земледельцы обратились в беженцев, уцелевшие сдавали в больницах кровь для раненых. На сей раз нам вручили настоящие автоматы, и айда, мол, становись стеной за отчизну. Я был объявлен резервистом и предупрежден, чтоб покамест не возникал и помалкивал. Двухнедельную боевую подготовку я, правда, прошел, но автомат держал в руках, как мотыгу. В небе, однако же, показались-таки бомбардировщики. - Вот он! Вот! Скорее спасаться! - крикнул я незнакомому совзводнику, и мы рванули – кто куда, врассыпную. Кутерьма поднялась, самому черту было не разобраться в логике наших тогдашних действий. - Вау! Вау! Мать твою так и этак! - грозил я бомбардировщику, палил в него из автомата, и он отчетливо отзывался мне столь привычным, увы, уже давним да-да-да, да-да-да… Впрочем до него ли было сейчас? Бедолаги-вояки падали вокруг замертво, не успевая опомниться и прощаться с миром. Я в смятении огляделся – оказалось, стою один в пустом, покинутом, зловеще отрешенном ото всего дворе. И вдруг на голову мне опустился приклад автомата: - Стоять! Впрочем, как тут и не стоять, - попробуй двинься в такой ситуации. Я поднял-таки взгляд, и… - Да это же я! Я это! Не узнал меня, что ли? - Убью, сука! - обрушился на темя удар приклада. - Так ведь это я! Ты что? - Говорю, убью! - Сашка! Брось! Я это… я-а!.. - в отчаянье вопил я, между тем как он оттолкнул меня к дереву, облил автоматною очередью, и перед моим темнеющим взором понеслись двор с ребятами, Робертов нужничок, да-да-да, «Дон Жуан» по стволу пулемета, и Сашка!.. Сашка… В голову мне полетела пуля… он не проконтролировал меня, не сомневался, должно быть, что уложил. Когда я пришел в себя, никого рядом не было. Догорало жнивье, охватывая поле черным покровом. Война кончилась. Мы проиграли ее, как повелось в последнее время, но кричали, что выиграли. Я был побежден, подавлен, убит тем, что Сашка стрелял в меня, но я выжил, опамятовался. Выжил! Грош цена этому «выжил». Две недели беспробудно пью, браню-кляну Сашку и жизнь вообще. - Да-а! - реву на звонок в телефонную трубку. - Это я, Сашка! Жив? Во здорово!.. Да Сашка я, слышишь? Кровь в моих жилах похолодела, с плеч повалил пар от подступившего жара. - Да пошел ты, сука! - Алло! Алло! Не слышно! Отвечай! Там у вас этот мой смурной братец воевал. Вчера хвалился мне, что прострелил там кому-то голову. Я чуть не окочурился, так по описанию убитый был похож на тебя. Слава Богу, что ты живой! Когда б не так, я бы вышиб дух из этого… - связь прервалась. - Сашка! Алло! Сашка! - потрясенный, не мог сдержать я рыданий. Можно жить дальше, можно даже любить, даже возвращаться мысленно к давнему да-да-да. Я сгреб в ладонь шапку и рванул к будке Роберта. С неба на улицу струился дождь надежды на обыкновенную, на живую жизнь. Роберт отворил мне, и я с ходу влетел по обыкновению в туалет. - Чего тебе? Эй! Нет там больше книг! - А где же они? - Читаю я их теперь. А что? Я сначала окаменел-онемел, ткнулся головой в грудь Роберта, крепко сжал руки у него на спине. - Сходим, может… по стакану, а? - поднял-таки на него взгляд. - Это всегда так… Депрессия после войны… После войны – депрессия… Сходим, ясное дело!.. 14.10.2010 Торнике ГУРДЖИНТАХИ Перевод Майи БИРЮКОВОЙ |
