Михаилу Амбросову очень по душе название самой известной речи Мартина Лютера Кинга – «У меня есть мечта». «У меня тоже есть мечта, - говорит Михаил. - Но бог с ней...»
За сорок лет службы в театре он сыграл на сцене Грибоедовского много десятков ролей. За 60 лет жизни у него появились, как он говорит, «любимая семья, изу-мительные друзья, большой дом». Он никогда-никогда не жалуется и называет себя счастливым человеком. Но почему в его интонациях при выключенных софитах мне почудилась горечь? Поневоле пришли на ум одни из самых великих слов, когда-либо написанных человеком: он «верил в зеленый огонек, свет неимоверного будущего счастья, которое отодвигается с каждым годом. Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда – завтра мы побежим еще быстрее... И в одно прекрасное утро... Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое»...
Михаил Амбросов – человек с потрясающим прошлым, удивительным настоящим (причем, он сам делает его таким) и, как и все мы, с загадочным будущим. Меня предупреждали, что он не любит давать интервью. Но тут как раз и повезло – Михаила Яковлевича не пришлось уговаривать, и на беседу он согласился неожиданно легко.
- Можете задавать любые вопросы. Отвечу на все.
- Правда?
- Знаете, я еще в детстве понял, что никогда не надо врать. Через 10 минут ты забываешь, как соврал, начинаешь путаться… Да легче же правду сказать!
-  Договорились. Предмет особого разговора – ваша родословная.
- Вообще, мои греческие предки с отцовской стороны были выписаны Ираклием II как серебряных дел мастера и каменщики. Когда царя спросили, где их поселить, он ответил – «садме цалке», то есть «где-нибудь отдельно». Отсюда и название города – Цалка. «Мне целый мир чужбина, отечество мне Цалкское село»… По линии отца все были священнослужители. А папа работал на тбилисском 31-м авиационном заводе. В сентябре 1941 года завод был эвакуирован в Грузию, и его 11-летним мальчишкой отправили из Коджорского детского дома на завод, латать самолеты. Родословную с маминой стороны знаю до 1799 года – мой прапрапрадед был тбилисским ашугом. Песни пел, говорил на грузинском, армянском, русском…
- Как и полагается ашугу.
- Конечно. Мама была воспитательницей в детском саду. Сейчас папы уже нет, а мама живет за границей, и ее воспитанники, подруги, соседи звонят ей до сих пор. Она очень добрый и сильный духом человек. Я бы хотел быть похожим на нее... В 1939 году мой папа видел гибель своих родителей... Деда и бабушку убили возле Манглиси. Моя тетя, папина сестра, рассказывала мне, что когда они подъезжали к злополучному месту, где их ждала засада, бабушка вдруг попросила ее, десятилетнюю, взять на руки малышей. А потом успела открыть дверь и вытолкнуть их из машины. Они покатились кубарем… И остались живы. Бабушка была беременна четвертым ребенком. Ее убили не сразу. Добивали штыками в живот… Тогда был жив мой прадед Пантелеймон, дьякон Цалкской церкви. Он и похоронил погибших на кладбище в Цалке, которое сегодня покрыто водой. Только когда вода спадает, мы можем сходить на могилки. Помню, если вода спадала не до конца, а так, что показывалась лишь маковка кладбищенской церкви, то отец плыл через водохранилище со свечой и спичками в зубах, чтобы зажечь эту свечу и поставить на крест церковного купола… После гибели деда и бабушки детей – папу, его сестру и брата – распределили по разным детдомам, воспитывали на разных языках, чтобы они не общались и забыли друг о друге.
- Как же они нашли друг друга?
- Тетушка Соня была старшая. Она узнала, в каких детдомах находятся ее братья – Саня и Яша, и постоянно к ним наведывалась. Саня был младший и умирал от голода – в день выдавали по 100 грамм каши. Отец вспоминал, как дети траву ели, кору грызли… Соня свою порцию относила младшему брату. Раз пошла к нему, другой… На третий день ее десятилетние подружки по детдому сказали: «Сонечка, если ты не будешь есть, то умрешь. Мы решили, что каждый день одна из нас не будет есть, и ты отдавай эту порцию своему братику». Тетя по сей день плачет, когда рассказывает об этом…
- А младший брат выжил?
- Выжил!
- А как вас воспитывали? Словами или личным примером?
- Родители работали с утра до ночи. Я вырос в коммунальной квартире, в маленьком «Таганроге», эвакуированном в Тбилиси. И я не понимаю, что значит «коммунальная квартира»? Потому что это была моя квартира – я мог войти в каждую комнату, и везде меня ждали, кормили, поили. Как воспитывали? Меня воспитывали книги – это был для меня другой мир. Воспитывали люди – папа и мама, их взаимоотношения, педагоги, соседи. Мой русский язык, пословицы, поговорки, песни – все связано с «Таганрогом». Помню, в школе нам дали задание написать сочинение об одной из советских республик. Наш район назывался Греческий поселок, и я написал сочинение «Греческая советская социалистическая республика». Помню, как учительница Зинаида Петровна объясняла, что такой республики не существует. А я не мог понять – как это, не существует? Я же там родился, живу!
- Как возникло желание стать артистом?
- Не знаю… Об этом спрашивал мой педагог Александр Георгиевич Товстоногов. Я ему ничего не ответил. Потому что ответить невозможно. Наверное, актерство связано не с психологией, а с психикой человека. Внутренний мир требует выражения, хода вперед – так, как ты его понимаешь. Мне часто говорили, что я совершаю поступки, не всегда полезные мне самому, что я какой-то не такой. Горбатый, что ли. И я однажды ответил – это не горб. Это сложенные крылья.
- Родители не отговаривали стать актером?
- Родители предложили мне поступать в Высшее командное артиллерийское училище. Я поступил. Но знал одну хитрость. После экзаменов на собеседовании у генерала я спокойно сказал, что мой родственник – черный полковник в Греции, владеет заводом, выпускает оружие.
- Хотела бы я видеть лицо советского генерала в этот момент!
- Ну да… Прихожу домой и говорю – меня не приняли. Родители в недоумении: «Ведь ты сдал на пятерки, как не приняли? Что ты будешь делать, сынок?» – «А я в театральный поступлю».
- Поступали спонтанно?
- Нет, конечно. Осознанно. В 1971 году ко мне прибежали соседи: «Миша, беги в клуб Горького на Плеханова – там набирают артистов!» Я поехал. Оказалось, что это была самодеятельность. Но там преподавал выдающийся человек – Гиви Георгиевич Сарчемлидзе, художественный руководитель грузинского кукольного театра и режиссер русского кукольного театра. Меня приняли. Это было удивительное время – Гиви Георгиевич меня познакомил с Марией Кнебель, Сергеем Образцовым… Помню, мы играли «Предложение» Чехова.  После спектакля Мария Осиповна предложила мне приехать в Москву, потому что она будет набирать курс и хочет, чтобы я занимался у нее. А Гиви Георгиевич ответил, что я – местный кадр и буду заниматься в Тбилиси.
- Поторопился с ответом, по-моему…
- А потом ушел в армию, и два года мы переписывались с Гиви Георгиевичем. Он писал обо всем, что происходит в театрах Грузии и советовал, что я должен читать. И я читал. Однажды меня вызвали в штаб, к командующему 6-й Ленинградской армии. Я пришел, доложился. Генерал долго на меня смотрел и сказал: «Солдат, усы надо сбрить. Головной убор носить не так ровно, а чуть набок – для девочек. А позвал я вас потому, что мне было интересно посмотреть на единственного человека в 6-й ленинградской армии, который выписал журнал «Театр». Вы что, артист?» – «Нет, я очень хочу быть артистом». – «Вы им станете». И  оказался прав. В 1974 году я вернулся. Гиви Георгиевич устроил меня в русский кукольный театр в вспомсостав. И я работал с великой Викторией Смирновой, актрисой кукольного театра Сергея Образцова. Ее пригласила в Тбилиси директор русского ТЮЗа Ирина Гоциридзе. Кстати, мало кто знает, как было построено здание русского ТЮЗа. Строительство не начиналось, пока она не позвонила знакомому космонавту. А тот в свою очередь позвонил первому секретарю ЦК КП Грузии Василию Мжаванадзе: «Василий Павлович, вас беспокоит такой-то. Что там у вас с русским ТЮЗом?» – «Все в порядке, строится». – «Очень хорошо, спасибо большое». И дело было сделано. Хороший, видимо, человек был этот космонавт. Любил театр… В 1975 году Гиви Георгиевич мне сказал: «Миша, пришло твое время. Сандро Товстоногов набирает курс. Готовься и иди поступать».
- С чем поступали?
- Помню, читал белый стих Тургенева. В комиссии сидели Михаил Туманишвили, Додо Алексидзе, сам Товстоногов.
- Волновались?
- Нет. Молодые, они же наглые. Думают, что все умеют. А лет через пятнадцать Товстоногов мне сказал: «Миша, а знаете, как вы поступили? Ко мне пришел Сарчемлидзе и попросил – Александр Георгиевич, будет поступать Миша Амбросов, уделите ему не 5, а 10 минут. Я выполнил просьбу Гиви Георгиевича, потому что очень уважаю его. И задал вам дополнительно два-три вопроса, вот и все. Все остальное вы сделали сами». Когда Сандро рассказал об этом, мне стало и радостно, и грустно. Грустно, потому что подумал, что поступил по протекции.
- Да ну! Протекция у непоколебимого Товстоногова?
- А радостно от того, что люди что-то делают для тебя и не говорят об этом. Вот это и есть сложенные крылья. У нас дефицит внимания друг к другу. Люди со сложенными крыльями восполняют этот дефицит.
- Я прошу меня простить, но как быть с известным тезисом, что театр – это террариум единомышленников?
- Я в это не верю. Это тезис для слабых людей, которые хотят оправдать свои слабости.
- А вы знаете, кто придумал это определение?
- Не знаю. И не интересно.
- А я все-таки скажу – Александр Ширвиндт.
- Это хорошая шутка талантливейшего человека. В фильме «Вокзал для двоих» он произнес еще одну замечательную фразу: «Какая кухня, такая и песня». Сейчас я репетирую «Вассу Железнову», и у моего персонажа есть такие слова: «Его добрым считают... совестлив, дескать... Знаю я эти штуки – совесть да доброту! Видел-с... Они в деле – как песок в машине... И все это – одна игра, никому не нужна доброта, никому! Дай мне столько, сколько я стою, больше ничего... Ласки да шутки оставьте себе, да-с!» Люди, которые считают театр террариумом, хотят жить именно на такой манер. Да какой же это террариум? Ведь если театр таков, то в нем не может быть творческого начала. Человека человеком сделало творческое начало, когда он взял в руки белый камушек, провел линию на черной скале, и получилось море. Знаете, в Европе нашли скелет неандертальца, который прожил 70 лет. Это был инвалид детства, ничего не мог делать. Его выносили на солнышко, давали кусок мяса, за которым он не мог охотиться, давали воды… И это тоже было творческое, человеческое начало – помочь слабому. Увидеть красоту в цветке, в облаках, на водной глади, в силуэте гор, в женщине, в смеющихся детях, почувствовать сострадание к немощному – это и значит быть человеком.
- А те, кто этого не видят, не замечают – они не люди?
- Как не люди?! Люди, конечно. Но их очень жаль – жизнь поставила их в такие предлагаемые обстоятельства, когда не до жиру, быть бы живу.
- Можете сказать коллеге правду, если вам не понравилось, как он играет?
- Я отношусь к категории тех людей (и я не единственный такой), которые всегда нервируют общество. Которые говорят не так, как все. Понимаете, у меня есть мое мнение. Правильное или нет, но оно мое. Оно мне дорого. Оно настолько мое, что я могу из-за него совершить поступок. Или не совершать. Во время войны в Сухуми по телевизору призывали помочь стране, не отсиживаться дома. Я достал немного денег, оставил домашним и пошел записываться в армию. На призывном пункте объяснил, что у меня 11 военных специальностей. Одна из них – санинструктор. Я смогу под огнем вынести раненого и наложить повязку, пока не приедет врач. Но стрелять не буду. Меня спрашивают: «А вы принесли 150 долларов?» – «Зачем?» – «Автомат купить». – «Я оставил жене и детям меньше, чем вы просите за автомат». И ушел. Для меня, человека, выросшего в Советском Союзе, где я был гражданином огромной страны, борьба с абхазом, осетином, чеченцем, украинцем – это борьба брата с братом. Она мне претит. Я не политик и говорить могу только на эмоциональном уровне. И поэтому всю жизнь буду работать в театре.
- 40 лет назад вас, третьекурсника, ввели в спектакль «Жестокие игры» Арбузова. За эти годы вы сыграли в Грибоедовском огромное количество ролей – около 200. Коснуться в нашем разговоре каждой  из них – нереально. Может быть, вы расскажете о режиссерах, с которыми работали?
- Работа с режиссером – это единственная тайна, которая осталась для меня в театре. Мы читаем произведение, каждый видит его определенным образом. И вот приходит человек, которого зовут Режиссер, и говорит мне о том, как он его видит. Сначала ты возмущаешься, чего-то не понимаешь, но, включившись, начинаешь вместе с режиссером работать, искать оправдание, понимание своему герою… Я бы хотел опять вспомнить Гиви Георгиевича Сарчемлидзе. Ему были свойственны глубина знаний, интеллигентность, доброжелательность и желание помочь. Работая с ним, ты чувствовал веру в тебя. В такие моменты ты начинаешь строиться, закладывается мощный фундамент. В прошлом году Гиви Георгиевич пришел на спектакль Валерия Харютченко «Мистическая ночь с Сергеем Есениным», где я играю. Посмотрел и сказал: «Миша, ты стал большим артистом. Только, пожалуйста, покрась волосы, я не хочу тебя видеть седым».
- А каким был Сандро Товстоногов?
- Это был Монблан. Ему было 29 лет, когда он пришел в театр Грибоедова. Его приезд в Тбилиси в середине 1970-х годов взбудоражил город. Один за другим выходили прекрасные спектакли. Его театральный язык очень богатый, колоритный, четкий, емкий. Помню, Грибоедовский был на гастролях в Литве, и мы с Борисом Казинцом поехали привезти Георгия Александровича Товстоногова из Паланги в Вильнюс, чтобы он посмотрел спектакль Сандро «Райские яблочки» по пьесе Александра Котетишвили. Там был персонаж, который говорил про себя: «Я на стыке. Я нужен всем». И был одет в малиновый пиджак. На обсуждении Георгий Александрович говорит: «Сандро, а что это у тебя за персонаж, похожий на барабанщика из румынского оркестра?» Александр Георгиевич промолчал… А через несколько лет Россия превратилась в страну малиновых пиджаков. И эти пиджаки говорили: «Мы на стыке. Мы нужны всем. Мы все купим. Все наше». Сандро это понял раньше всех, в 1977 году. Он понял, что это павлины. Они покупают картины Шишкина и Айвазовского потому, что видели их в учебнике «Родной речи» в 3 классе.
- Трех медведей на конфетах видели.
- Да. А творческое начало – это совсем другое.
- Как работалось с Товстоноговым-младшим?
- Изумительно. Когда я репетировал, он от счастья бегал по залу. Да, было счастье… В 1975 году он набрал курс, а в 79-м уехал из Тбилиси. Выпустил курс и уехал.
- Вы успели вскочить в последний вагон?
- Абсолютно точно. У меня в жизни все время именно так и получается. Я вскакиваю в последнюю дверь последнего вагона. Даже не в дверь, а хватаюсь за поручень… После Сандро в театр пришел Гизо Жордания – талантливый, умный, добрый, без всякой фамильярности человек. С колоссальным чувством юмора, как, кстати, и Гоги Кавтарадзе. Вообще грузинские режиссеры отличаются замечательным юмором. Они как-то по-особенному смотрят на жизнь, на человеческие взаимоотношения, понимая их истинную цену. Мне не было тяжело работать ни с одним режиссером.
- Несколько замечательных ролей вы сыграли в спектаклях Автандила Варсимашвили.
- Я благодарен ему за участие в «Терезе Ракен», «Мастере и Маргарите», «Гетто». С этими спектаклями у меня связаны прекрасные воспоминания. После показа «Мастера и Маргариты» в Театре имени Руставели ко мне подошел известный московский режиссер и сказал: «Михаил, вы столичный артист. Только не этой столицы…» А «Гетто» мы показали на фестивале «Встречи в России – Балтийский дом» в Санкт-Петербурге. По окончании спектакля, по тамошней традиции, состоялась встреча с критиками. Мы, несколько актеров из «Гетто», присутствовали на ней. Один из критиков сказал, обращаясь ко мне: «Я всегда думал, что Пьерро – француз. Увидев вас в роли Срулика, я теперь точно знаю, что Пьерро – еврей».
- Расскажите о ваших последних работах – Лепорелло в «Дон Гуане» Андро Енукидзе и Антиэго в «Мистической ночи...» Валерия Харютченко.
- Спектакль «Дон Гуан» - неоднозначный, странный. Приходилось не то чтобы ломать себя, но выстраивать новые правила игры и взгляда на жизнь. Спектакль Валеры Харютченко – это и есть русская школа, где главное – мысль. Конечно, присутствуют и чувства, и эмоции, но они не во главе угла. Самое важное – внутренний мир. Мы прослеживаем и определяем в этих героях и антигероях последовательность их действий, их воздействие друг на друга. Русская школа – это психология, внутренний мир, подтекст, дребезжание струны, полет шмеля, звон кузнечика, тишина...
- И «на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса»...
- Может быть, так... Наша школа, грузинская – эмоциональная, на котурнах, героическая, жертвенная... Это другая школа.
- Вам знакомо чувство удовлетворенности?
- Никогда у меня не было такого чувства. Какая кухня, такая и песня. Какое отношение, такие и роли. Один из наших художественных руководителей вызвал меня на беседу и спросил: «Какие роли вы играли?» Я сказал: «Всю жизнь играю друга главного героя. И никогда – главного героя». Он посмотрел на меня… и оставил другом главного героя. А что – я же сам так сказал!
- Театр для вас – в большей степени радость или горечь, обида или удовольствие?
- Конечно, радость. Разве любимый дом, братья и сестры могут быть обидными? Иногда я чего-то не понимаю, с чем-то не согласен, но это моя семья. У меня вообще колоссальная семья. Мои родные братья – Чарли Чаплин, Лоуренс Оливье, Рамаз Чхиквадзе, Евгений Леонов.
- Актеры – особая категория людей. Простите за наивный вопрос, но чем вы отличаетесь от меня, а я – от вас?
- Как чем? Вы барышня, а я – нет.
- А помимо этого?
- Психофизикой. Михаил Туманишвили спросил меня на вступительном экзамене – почему вы хотите стать актером? Я ответил: «Чтобы помочь людям». Прошло 40 лет, но и сегодня я ответил бы точно так же.
- Вы позволяете себе актерские розыгрыши на сцене?
- Мы, студенты, показывали в Рустави спектакль «Физики». Зритель был плохой. И мои однокурсники позволили себе на сцене какие-то шутки. Когда мы вышли за кулисы, я расплакался, мне было обидно – зачем мы вышли на сцену, если такое отношение к работе? Они подошли и извинились. Сандро Товстоногов говорил – в каждом театре есть только один-два актера, которые имеют право на импровизацию. А сейчас настали такие времена, что в театре есть один-два актера, которые не дают себе права импровизировать. Все, что я вижу сегодня в театральном мире и мире кино, - эти пошлые шутки, которые не поднимаются выше пояса. Великий Флобер написал книгу, которая называется «Воспитание чувств». Добро можно воспитать даже в злом человеке. Но любить людей – это труд. У турок есть изумительная пословица – пыль поднимается до небес. Да, поднимается. Но это пыль.
- Или так – пустая бочка громыхает громче.
- Компьютер, мобильный телефон не могут быть смыслом жизни. А творчество – может.
- Какова наша театральная молодежь?
- Замечательная. Только, дураки, не воспитаны. А каждый в отдельности – чудесный мир.
- Вы говорите – люди не меняются. Михаил Амбросов за эти годы изменился?
- Я отвечу словами моей мамы: «Сынок, глазами я сделала все дела, какие надо было сделать. Сил не хватает». Близкие люди мне напоминают – не забывай, ты не себе принадлежишь, ты нам принадлежишь.
- Почему ваши сыновья не стали артистами?
- Старший не захотел, а младшему я не разрешил. Он хотел быть режиссером. Сегодня он пишет сценарии. Закончил философско-филологический факультет Афинского университета, сейчас закрыл третий курс юридического. Старший – врач, работает в Москве, в крупнейшем диагностическом центре.
- Вы отмечаете дни рождения?
- Никогда в жизни.
- Как Пастернак, не любите свои дни рождения?
- Нет, не поэтому. Я помню, в детстве у нас не было возможности отмечать. Подарком была ласка родителей. Они говорили хорошие слова. Как-то раз мама купила мне книжку, которую я очень хотел – «Юность нового века» Архангельского. Она у меня хранится до сих пор.
- Чему вас успела научить жизнь?
- Надо делать больше хороших дел. Потому что все остается людям.
- А как ответите на вопрос из знаменитого опросника Марселя Пруста – что вы скажете богу, когда встретитесь с ним?
- Поблагодарю его за великое чудо – человеческую жизнь. А потом обязательно спрошу – не надо ли ему помочь?

Нина ШАДУРИ