Когда смотришь  «Ревизора», поставленного  Гизо Жордания на сцене театра имени К.Марджанишвили, то  невольно сопоставляешь спектакль  с его создателем – веселым, остроумным, ироничным  и жизнелюбивым человеком. С другой стороны – как художник-мыслитель раскрывается режиссер  в своей инсценировке толстовского «Хаджи-Мурата». Исторический дискурс, широкие обобщения, взгляд аналитика – все это плод  размышлений мудрого человека, прожившего долгую жизнь, но при этом не утратившего свежести восприятия мира, людей, произведений искусства. А ведь Гайоз Вуколович Жордания отмечает восьмидесятилетний юбилей!  Накануне этой даты он вспоминает свое прошлое...   

«АКАКИЙ ЦЕРЕТЕЛИ ТОЖЕ СМЕЯЛСЯ!»
- Я любил все время что-то показывать, перевоплощаться в кого-то. Например, воображал себя всадником и сооружал для себя коня. В подъезде, во дворе ставил какие-то ритуалы, представлял в домашнем театре одноногого, слепого,  разные характерные типы. Когда я сейчас их вспоминаю, то понимаю, что они были похожи на брехтовских персонажей. Потом я пришел в знаменитый тогда драматический кружок Дворца пионеров. Там воспитывалась практически вся будущая элита грузинского театра: Тенгиз Арчавадзе, Отар Мегвинетухуцеси, Рамаз Чхиквадзе... Тогда в Доме пионеров с успехом играли типично пропагандистскую пьесу «Тетра», и мне это не понравилось. Я  сразу ушел оттуда и на Авлабаре, где жил, стал активно проявлять себя в драматическом кружке тамошнего дома пионеров – ставил, играл.  Я  выступал на школьной эстраде, любил что-то рассказывать перед большой аудиторией.  Помню, что директор школы, в которой я  учился, - его звали  Григол Кобахидзе  был недоволен тем, что я все время смеюсь. «Чему ты смеешься?» - негодовал он. «Акакий Церетели тоже смеялся!» - отвечал я. За мой дерзкий ответ  едва  не получил оплеуху –  но  увернулся. Правда, когда я был уже в десятом классе, директор неожиданно сменил гнев на милость  –  стал относиться ко мне  по-особому, и всю жизнь потом приглашал меня к себе и называл среди тех учеников, которыми гордился, - доктор математики, летчик-испытатель и т.д... Это была 24-я школа – бывшая  гимназия. Кобахидзе был без преувеличения  гениальным директором. Вот, что он придумал, чтобы школьный паркет блестел: дети, придя на занятия,  должны были снять обувь и надеть войлочные тапочки. На переменках они бегали, катались  по паркету, и пол от этого блестел как зеркало...

«СЫНОК,  ПОЧЕМУ ТЫ ХОДИШЬ НА РУКАХ?»  
- Перед тем, как стать студентом театрального института, я посещал подготовительные курсы. Моими педагогами были трое – замечательная Татиа Хаиндрава, племянница Константинэ Гамсахурдиа, преподавала сценическую речь, Котэ Сурмава и Гайоз Иакашвили – актерское мастерство. Гайоз отсоветовал мне идти в актеры – говорил, что у меня для этого маленький рост. Хотя и сам был отнюдь не высоким. Вместе с Котэ Сурмава они уговорили меня перенести документы на режиссерский факультет. А я рассуждал так: «Если  стану режиссером, то смогу играть все, что захочу!» Но на режиссерском было всего пять мест, в то время как желающих поступить было человек сто. И я помню практически всех, кто поступал. А учился с такими интересными ребятами, как Шалва Гацерелия, Леван Мирцхулава, Алеко Нинуа, Тамаз Месхи, Карло Глонти, Нана Мчедлидзе, Нугзар Гачава. Среди нас был Шалва Рчеулишвили, в будущем знаменитый  адвокат. Он мог доказать, что синее  –  это красное, а красное – это зеленое...
Шалва ушел со второго курса театрального. Помню, что он  был авантюристом по духу. Как-то мы сидели  в первой аудитории, где у нас проходили занятия, за столом находилась сцена. И вдруг открывается занавес, мы смотрим на сцену, и появляется человек на руках, в таком положении – вверх ногами – он и проходит  с одного конца сцены на другой. Решил подшутить над профессором Котэ Андроникашвили. Некогда Котэ  потрясающе исполнил грузинский танец на американском крейсере, за что был щедро награжден, позднее  он стал режиссером и педагогом... Все ждали скандала, но он так и не произошел. Котэ Андроникашвили только спросил Шалву: «Сынок, почему ты ходишь на руках?» - «Так и Сталин ходил на руках!» - «Когда?!» - «На  экзамене по Закону Божьему!»...
Наш курс мечтал перейти к Михаилу Ивановичу,  но Туманишвили не захотел с нами связываться – считал нас интриганами. Но мы не были интриганами, мы просто хотели по-настоящему учиться профессии. А педагоги, которые нам преподавали, в основном руководствовались официальными, идеологическими установками, были не свободны.  В  итоге нашим педагогом по актерскому мастерству стала Лили  Иоселиани, а  по режиссуре – Василий Кушиташвили. Это был удивительный человек,  вместе с Андре Барсаком создавший во Франции знаменитый театр «Ателье».Потом он долго работал в США, на Бродвее. Вот эти два замечательных  человека и стали моими наставниками.

«НЕМАЯ ЖЕНА» И ЕТ CETERA…  
-  Между прочим, Михаил Иванович искренне обрадовался, когда увидел мой первый спектакль в институте – комедию «Немая жена» Анатоля Франса. По сути, это был театр абсурда! На немой женщине  женился судья. Чтобы справиться с этой проблемой – вылечить жену от немоты,  он пригласил врачей.  После операции жена заговорила, да так заговорила, что муж готов был покончить жизнь самоубийством. Он вновь воззвал к врачам: «Спасите меня!» И  они предложили страдальцу радикальный  выход: хирургическим путем лишить его способности  слышать.  Это, кстати, известный сюжет из  пьесы «Лекарь поневоле».
Я поставил этот спектакль вместе с Наной Мчедлидзе. Это была феерия! В те годы  так не ставили – анекдот мы превратили в яркий спектакль с интересными  режиссерскими выдумками, забавными ходами и свежими, неожиданными трюками. Гениально играли Гиви Чичинадзе и Заира Лебанидзе. После моего спектакля родилась своего рода мания ставить эту пьесу Франса, но успеха, как правило, не было. Дело в том, что все ставили и играли иначе. Ведь что главное в этой пьесе? Не то, что именно говорит обретшая дар речи жена, а то, как муж на это реагирует. На этом все и построено. Да, это был успех. Такой комедии я больше  не ставил!..
Дмитрий Александрович Алексидзе, бывший тогда руководителем театра Руставели, взял меня на работу.  А потом я долго  шатался без дела. Правда, мне предложили огрузинить пьесу  Анатоля Франса  и показывать спектакль  в провинции,  но я отказался от этой затеи. И тут начальник управления театрами Тенгиз Джанелидзе сказал мне: «Что ты тут болтаешься без дела? Поезжай в Батуми главным режиссером!»  И  представил меня,  двадцатитрехлетнего юношу, тогдашнему  министру культуры Тенгизу Буачидзе. Это был назаурядный человек. Тенгиз Буачидзе  был одним из первых, кто выступил против концепции «старшего» и «младшего» брата,  по сути, был  диссидентом,  антисоветским элементом...
И я стал главным режиссером батумского театра. В это же  время мой учитель Василий Павлович Кушиташвили ушел из театра Марджанишвили – так уже случалось: его разозлят, он возьмет свой чемодан, старый халат и уходит работать то в Гори,  то в Сухуми, то в Махарадзе. Потом Верико Анджапаридзе, как правило, умоляла его вернуться, и Кушиташвили возвращался. И вот Василий Павлович в очередной раз уходил из Марджановского театра. Мы встретились, когда он  выходил из кабинета замминистра, а я – из кабинета министра. Кабинеты были расположены напротив друг друга, и произошла фатальная встреча в приемной.  Кушиташвили назначили в Сухумский театр, меня – в Батумский. Василий Павлович подошел ко мне и сказал: «Какие времена настали – ты едешь в Батуми, а я в Сухуми. Будем дружить!» И поцеловал меня. Мой педагог! Но по роковому стечению обстоятельств он поехал в Сухуми и там скончался от перитонита. Очень жаль... Кушиташвили принес в грузинский  театр  европейскую культуру,  профессиональую манеру игры, поставил целый ряд интересных спектаклей – «Женитьба Фигаро», «Мария Стюарт», «Ричард III»... Много сделал и другой замечательный режиссер – Вахтанг Таблиашвили, вошедший в историю грузинского театра спектаклями  «Соломон Исакич Меджгануашвили» Ардазиани, «Бесприданница», «Давид  Строитель», «Ромео и Джульетта»...
Я проработал в Батуми несколько сезонов и могу сказать, что практически не ставил конъюнктурные спектакли. Разве что «Вива, Куба!» Во время репетиций я пытался построить что-то вроде детективной интриги, и когда закрывался занавес, кто-то из участников спектакля за кулисами неожиданно  выстрелил. Мне это понравилось: занавес, ожидание аплодисментов и вдруг – выстрел! На премьере присутствовал Вахтанг Гегелия – директор телевизионных программ. И когда в финале раздался выстрел, он громко, на весь зал, произнес: «Режиссер застрелился!» На поклон я не вышел...
Вскоре меня снова пригласили в театр Руставели. Как раз в этот период  Додо Алексидзе ушел из театра, и я искал с ним встречи. Встреча состоялась. «Меня приглашают в театр Руставели. Что скажете?» - спросил я. «Что я могу сказать? Иди работай!» - «Но мне неудобно!» - «Нет, ты обязательно должен работать в театре Руставели – будешь моим резидентом!» И Додо Алексидзе  благословил меня – это произошло на улице Джапаридзе. Если бы он сказал: «Не иди!», возможно, я и не пошел бы… Как знать?
Главным режиссером тогда был Арчил Чхартишвили. А мы, Михаил Туманишвили, Роберт Стуруа и я, - очередными режиссерами. Потом в театр пришел Серго Закариадзе, с 1969 года худрук руставелевского  театра, и началась кампания против него и Михаила Туманишвили... Серго был великим артистом. Но, видимо, его максималистские требования,  стиль  не всех устраивали. Его и Мишу хотели убрать, было письмо, под которым я тоже должен был подписаться. Я не подписался… и вскоре ушел в оперу.

«ЗАСВИТ ВСТАЛИ КОЗАЧЕНЬКИ»
- Я встретился с композитором Отаром Тактакишвили, когда ставил совершенно гениальную вещь Константинэ Гамсахурдиа – «Миндиа, сын Хогая». Тактакишвили  написал музыку к моему спектаклю, а потом пригласил ставить свои оперы – решил, что меня нужно привлечь к оперному искусству. Я поставил «Две новеллы» из триптиха одноактных опер Отара Тактакишвили «Три новеллы», спектакль мы показали в Польше. Были замечательные отклики европейских СМИ на эту постановку...     
С музыкальным образованием у меня все в порядке: окончил музыкальный техникум. Когда я получил по ритмике и слуху тройки на приемном экзамене, то остро встал вопрос о моем зачислении. И я принес на очередной экзамен виолончель и сыграл комиссии  Бетховена и Сен-Санса. В итоге меня приласкали и поставили хорошие отметки… Так что с музыкой я дружил. К тому же проходил стажировку в Московском музыкальном театре имени К.Станиславского и В.Немировича-Данченко. Я безгранично благодарен главному режиссеру этого театра Льву Дмитриевичу Михайлову – великому человеку! Там в это время работал выдающийся реформатор музыкального театра, главный режиссер Комише опер в Берлине Вальтер Фельзенштейн. Потом я был командирован в берлинский театр, работал там полгода и имел творческие контакты  с этим великим человеком. А позднее написал о нем статью.  
Хочу поделиться берлинскими впечатлениями. Однажды меня  разбудила мелодия «Тбилисо». Выхожу  из своего комфортабельного гостиничного номера  на улицу, в ночь, брожу по Берлину и слышу из квартир... «Тбилисо». Немцы слушали эту мелодию в своих домах, она же звучала в универмаге  рядом с гостиницей,  в которой я жил.
Прошел месяц, другой. Выхожу из своего номера, иду к лифту. Навстречу мне – симпатичный человек. Смотрит на меня, явно  признавая во мне своего. Басом здоровается. Выясняется, что незнакомец  из Москвы. Он настойчиво предлагает мне зайти к нему – отведать московской копченой колбаски. «У меня водка.  Хотите выпить?» - спрашивает он. Я поддержал его порыв: «Давай!» Это был типичный московский интеллигент, автор диссертации о монументальной живописи. Когда мы выпили, он спросил меня: «Хотите почувствовать себя в  Советском Союзе?» У меня в голове мелькнуло: «Может, он чекист?» Москвич  ведет  меня в правое крыло гостиницы, к лифту. Лифт открывается, и мы заходим в кабину из красного дерева. «Посмотрите направо и вы  почувствуте нашу страну!» - говорит мой новый знакомый. Я смотрю направо и вижу... нецензурное слово. Какой-то советский турист нацарапал...  И я сразу почувствовал себя дома!
Я многому научился у Фельзенштейна, но все-таки пришел к выводу, что у каждого театра,  народа,  творческого индивида должна быть своя дорога, свой почерк, стиль. Я хотел перевернуть оперу – была у меня  такая идея. Когда я сегодня смотрю канал «Меццо», то вспоминаю свои эксперименты в опере. Сейчас это норма, а тогда меня называли  фокусником,  осуждали. Не в то время я родился, наверное...
Я, кстати, ставил в основном новые грузинские оперы Сулхана Цинцадзе, Нодара Мамисашвили, осуществил первую постановку оперы «Лела» Реваза Лагидзе. По-новому сделал «Тараса Бульбу» Николая Лысенко. К примеру, хор казаков исполняет в этой опере  песню «Засвит встали козаченьки». Я предположил, что они плывут  на лодках по Днепру и поют перед сражением. На сцене были 15-16 лодок... Когда это увидели украинцы, то были поражены, однако их оценка была двойственной. Кому-то совсем не понравилось такое решение. Но, на мой взгляд, это удачная была сцена, она хорошо работала!
А за рубежом, в Саарбрюккене, я  поставил «Пиковую даму», «Даиси», «Миндия» и «Абесалом и Этери». Был большой успех. Не знаю, может быть, это было частью политики? Дипломат Валентин Фалин, политический и общественный деятель, посол Советского Союза в ФРГ,  сказал мне после премьеры «Даиси»: «Вы все-таки умудрились сделать на Западе религиозный финал «Даиси»! Без этого нельзя было?» Фалин был очень интеллигентным человеком, но при этом типичным функционером, атеистом и коммунистом.  Он увидел  патриотический посыл спектакля, в финале которого поднимался большой крест. Народ вставал  и шел на смерть...
Кстати, спектакль «Даиси» был показан и в Люксембурге. Запомнился глава советского дипломатического представительства Семен Константинович Царапкин. Он присутствовал на спектакле, на который  приехал сам принц Люксембургский, устроивший в честь создателей  и участников оперного  представления  фуршет – причем все было организовано  с соблюдением старинного этикета, с экипажами,  красной ковровой дорожкой...
Запомнился еще один  эпизод. Шла репетиция. Вдруг кто-то принес информацию: «Солженицын во Франкфурте!», и вся труппа – хор на сцене, балет и т.д.,  застучали и захлопали в восторге. Это было небывалое торжество,  вопль свободолюбивого народа, который поддержал своего бывшего узника  –  писателя  Александра Солженицына!  

«ВЫ – НАШ!»                                     
- В конце концов я принял решение уйти из оперы, уйти в никуда. Отар Васильевич Тактакишвили поднял большой скандал, считая мой поступок изменой. Но я почувствовал, что творчески оперный  театр уже ничем не обогащу. Я славлюсь своей мягкостью,  но есть моменты, когда становлюсь непреклонным. Тем не менее Отар Тактакишвили настолько хотел, чтобы я остался в оперном, что...  перекрыл мне дороги во все театры – Руставели, Марджанишвили...
Однажды Отар вызывает меня к себе, спрашивает: «Куда ты хочешь?». Я отвечаю: «В кукольный театр!» Шучу, так сказать.  Знаю, что Сандро Товстоногов ушел из театра Грибоедова, но Отар собирается назначить туда Отара Джангишерашвили, которого тоже вызвал к себе. «Что вы? Человек без работы, как я пойду на его место? - говорит Отар Джангишерашвили, отвечая на предложение министра стать главрежем Грибоедовского театра. Но я ушел. А другие стали уговаривать Отара Васильевича назначить меня главрежем театра Грибоедова – дескать, я знаю русскую культуру и т.п.
А  в  Грибоедовском театре меня поначалу встретили недружелюбно. Считали меня оперным режиссерм, хотя я в первую очередь режиссер драмы. Отар представил меня труппе лично. Представил хорошо, но суховато. В театре тут же стали говорить, что я человек министра. Значит, какой-то партийный типчик. Я все это слышал краем уха: Лейла Джаши шепнула мне пару фраз, и я все понял. Сижу в кабинете. Входит ко мне директор театра Отар Папиташвили и спрашивает меня, какие спектакли текущего  репертуара  я  собираюсь снимать. «Мы ничего не будем снимать!» - ответил я. «Как это так? - удивился он. - Пришел новый главный режиссер – значит, ставятся новые спектакли, а старые снимаются». «Нет, старые спектакли будут идти. Зачем снимать? Разве зрители не ходят? Ходят.  Давайте, к примеру,  восстановим «Сон в летнюю ночь». Ну  и поставим новые спектакли, так что будут идти и новые,  и старые». Отар обрадовался, но не понял, что это за авантюра. Так ведь не бывает...
Дальше. Восстанавливаем «Сон в летнюю ночь». Лейла Джаши попросила, чтобы я присутствовал на репетиции. Я пообещал зайти после первого акта. Прихожу, открываю дверь и чувствую, что меня заметили. Идет репетиция,  и вдруг я  слышу хихиканье. На сцене в это время были Аркаша Шалолашвили и Волик Грузец...  Проходит одна-две минуты,  и я вновь слышу хихиканье. Градус веселья на сцене все поднимается и поднимается, и тут я взрываюсь и ругаюсь, что называется, по-черному. Все мгновенно стихло, а я чуть не сломал от злости графин. «Репетиция закончена, все свободны!» - объявил я. Как выяснилось, за кулисами стояла прима  театра народная артистка Грузии Валентина Семина и всех смешила. Наконец она высунула голову из-за кулис и спросила: «Можно на одну секунду?» - «А кто вы?» - задал я вопрос, хотя сразу узнал Валю Семину. «Вы меня не помните?» - «Нет!» - отрезал я. «А я подойду поближе!» - «Подойдите!»  Я  понял,  что Валя Семина – зачинщица  этой шалости. На сцене ее поддерживают, конечно, но организатор именно она. «Я честно говорю, Гайоз Вуколович:  вы наш!» - заявила Валя. - «Потому что  выругался по-черному?» - «И поэтому, и еще по каким-то другим причинам!» После этого боевого крещения у меня в грибоедовском театре за шесть лет работы не было ни одного конфликта.  Хотя, бывало,что актерам от меня и доставалось...

«ИЗЪЯТЬ!»  
А спектакли пользовались успехом у зрителей.  Один из наиболее любимых публикой – «Дорогая Елена Сергеевна» Разумовской. Вокруг спектакля был большой ажиотаж. Долгое время я понятия не имел,что в Тбилиси существует конная милиция. Однажды перед началом этого спектакля у грибоедовского театра  появились два всадника. Прибыл какой-то высший чин, который занимался призывниками – генерал-полковник, с женой. У Эдуарда Шеварднадзе было запланировано заседание бюро, и он не смог прийти на спектакль. Не знаю, специально он это сделал или нет.  Кстати, наш диссидентский спектакль пользовался успехом у функционеров, членов ЦК, работников Совета Министров, приобретавших  сразу по десять-пятадцать билетов. Не знаю, что их привлекало – должно было быть совсем наоборот. Когда я увидел генерала, мне это сразу не понравилось. Интуиция подсказывала, что будут неприятности. Тем более что Эдуард Амвросиевич  не пожаловал. Я как в воду смотрел: после  спектакля у чина резко подскочило давление. Вызвали скорую помощь. Светлана  Казинец сказала мне: «Гайоз Вуколович, он в ненормальном состоянии! Мы погибли». В театр срочно  прибыл  Отар Тактакишвили. Попросил дать ему пьесу, как будто она уже не лежала ТАМ. Спросил, когда еще будет спектакль. Девять спектаклей было к этому времени уже продано и дальше предполагалось реализовать еще тридцать – в новом сезоне. И вот  в Москве собралась коллегия Министерства культуры с участием представителей Министерства обороны. Вынесли вердикт изъять пьесу из репертуара советских театров, «и в том числе из репертуара грузинского театра имени Грибоедова». Не то что запретить, а именно  –  изъять. На территории Советского Союза разрешено было оставить только в Прибалтике,  в каком-то театральном подвале. Приняли решение поставить на вид министру культуры, объявить строгий выговор заместителю. А меня вызвали в ЦК к Гураму Енукидзе. «Что случилось?» - спрашиваю. Он  рассказывает мне всю эту историю с чином. Тут раздается звонок, и Енукидзе  вызывают на 9-й  этаж – к Шеварднадзе. По возвращении Енукидзе рассказал, что когда он зашел к Эдуарду Амвросиевичу, там сидел Нодар Думбадзе. Шеварднадзе спросил Енукидзе: «Что вы за ужас показали тому человеку?» И тут в разговор  вмешался  Нодар: «Не ужас, а прекрасный спектакль!» Думаю, Нодар не видел  спектакль – просто поддержал...
После этого  Шеварднадзе вышел на городской актив и поддержал  спектакль. И народ хлынул на него с новой силой. Но потом пришло то самое злополучное  постановление об «изъятии». Это мне расскзал сам Енукидзе. Когда он поднимался к Шеварднадзе, то был бледен, а по возвращении приобрел цвет.  
Однажды, сразу после возвращения из Германии, запретили мою «Пиковую даму». Там постановка пользовалось большим успехом. Но в Тбилиси спектакль получился интереснее. В  опере есть сцена карнавала, которая в моем спектакле трансформировалась. Карнавал у меня состоял из гоголевских масок. Настоящий Кремль! Отар Тактакишвили настаивал, чтобы я  убрал эту сцену. Я отказался,  и спектакль был снят. Через некоторое время  Отар Васильевич вызвал меня к себе и протянул мне газету со статьей известного дирижера Альгиса Жюрайтиса. Он писал  о спектакле «Пиковая дама», поставленном в Париже Юрием Любимовым,  о том, «как режиссеры издеваются над русской классикой». Подлейшая статья! После таких публикаций в 30-е годы арестовывали. «Ты теперь понял, почему я запретил твой спектакль?» - спросил меня Отар Тактакишвили. Честно говоря, мне было неприятно. Он-то спас меня от проблем, но мне было бы приятнее, если бы на меня напали. Сколько было денег потрачено на постановку!  Кстати, в спектакле была сцена, где графиню раздевают и она остается в неглиже, страшная. Ну как можно было допустить, чтобы русская графиня  была в неглиже? «Это убери! - сказали мне. - Пусть с нее не снимают парика. Пусть старуха, но красивая!»
Выпустил спектакль «Синие кони на красной траве» М.Шатрова, но, конечно, в нем  были «не те»  акценты. В стране царит вакханалия, беспредел, а Ленин  задается вопросом: «Сколько стоит сегодня хлеб на Сухоревке?» Эту фразу я оставил. Шеварднадзе, кстати, поддержал спектакль. Хотя это был антисоветский спектакль – как и «Святой и грешный» Варфоломеева. Финал «Синих  коней» был такой: Ленин садился и думал о том, как спасти страну. Но ведь этот ужас он породил!  Над Лениным мы в спектакле не издевались, а вот его бюсту досталось. Наливали на него воду… Ход был такой: мы показывали творческий процесс – скульптор работает над бюстом вождя. И тут должна была использоваться вода. А потом сверху на голову клали ткань, и Ленин воспринимался как мертвец. Когда я сказал нашему замдиректора Гайку Гевеняну, что мне нужен бюст Ленина, он чуть с ума не сошел. Но  бюст  откуда-то вскоре принесли. Пришлось его слегка подпортить, видоизменить подбородок – ведь по замыслу бюст не законченный, над ним еще продолжают работать.  Страшный был спектакль, но веселый.  И все время – полные залы…    

ДВА В ОДНОМ
-  В  один прекрасный  день я ушел из  театра Грибоедова – на  малую сцену  театра Руставели. Ушел скрепя сердце. Ведь я привязался к людям. Мне было комфортно с ними. И у меня до сих пор ностальгия по этому периоду моей жизни. Позднее я поставил «Райскую птичку» со своими студентами, и премьера состоялась в театре Грибоедова на малой сцене... Когда я выпускал курс, мои студенты, как правило, годились для серьезного профессионального театра. Это уже была отдельная, готовая труппа, сложившийся театр. Если режиссер плохой, то и педагог он, как правило, неважный. А хороший режиссер плохим педагогом не может быть. Я в этом убежден!

И СТРАШНО, И СМЕШНО
- Сейчас я вместе с Зазой Сихарулидзе ставлю «Кармен» Бизе. А еще работаю над спектаклем «Белая сирень», в котором отражена моя история, история моей семьи, моей  сестры. Тридцать шестой год... Когда отца арестовали, ее усыновили дядя и тетя. Обратился к этой теме, потому что существует страх: а вдруг подобное повторится? Хотелось показать, что значит страх в авторитарном государстве, что значит произвол. А ведь это может повториться, разве нет?
Мои родители были честными людьми, которые испытывали страх. Мать – химик, отец – врач. Их обоих арестовали, когда  мне было три года,  и некоторые детали я запомнил. Авторы пьесы – мы с моей сестрой.
Иногда меня спрашивают: «Вы удовлетворены  тем,  как сложилась ваша жизнь?»
Допустим, я скажу, что не удовлетворен, что это изменит? Когда я вспоминаю свою жизнь, то понимаю, что она была очень не простой. Но мне было смешно от многих вещей. И это спасало.  Да. Многое в жизни страшно… но и смешно.

Инна БЕЗИРГАНОВА

Людмила Артемова-Мгебришвили:
- Рада возможности объясниться в любви к Гайозу Вуколовичу. Мы его обожали – все, кто с ним работал. Он стал родным для нас. Чувстовалось, что и мы стали для него родными. Это был свой, всепонимающий,  неконфликтный человек, мудрый, с чувством юмора. Даже когда он ушел из театра, мы не прекратили  с ним отношения. На всех праздниках, банкетах, юбилеях, днях  рождения Гизо всегда был рядом. Многие-многие годы он оставался близким, да и по сей день, когда происходят какие-то трагические события, Гизо всегда с нами. Можно сказать, и в горе, и в радости. Поэтому говорить о нем очень легко. Я вспоминаю годы, когда Гизо был нашим художественным руководителем, как одни из наиболее ярких, счастливых театральных моментов. Было много-много интересных событий, театр был живой. Жизнь пульсировала, во многом благодаря ему.
Мы объездили с гастролями всю Грузию. Где мы только не были – практически каждый понедельник театр  обязательно выезжал с каким-то спектаклем в Рустави, Марнеули, Цалка, Батуми, Кутаиси, Дманиси. На гастролях Гизо был такой свойский – как говорят, свой парень... Мы много работали, выпускали спектакли один за другим,  и это были потрясающие,  яркие постановки. С большой нежностью вспоминаю спектакль «Сестры» с замечательным актерским ансамблем, «Дорогую Елену Сергеевну», великолепную постановку «Закон вечности», «Человек, который платит», «Вагончик»,  «Измена», «Гость и хозяин». Кроме того, что мы много и интересно работали, хочу отметить его потрясающие человеческие качества. Я не знаю ни  одного театра, где бы его не любили. Он очень чистый,  открытый человек. В нем нет никакого негатива, он не завистлив, доброжелателен. Помню, что любой конфликт он легко сглаживал. Про себя мы его называли котом Леопольдом, который призывал окружающих  жить дружно. Редко какой режиссер приходит в театр и оставляет в репертуаре спектакли предшественника. Все сразу стремятся обновить репертуар и поставить свои спектакли, со своей эстетикой. Гизо все спектакли Сандро Товстоногова сохранил,  и мы еще долго их играли.
К тому же  Гизо –  великолепный педагог.  Половина ведущих актеров театров имени Руставели и Марджанишвили – это его ученики. Помню, что когда он выпустил свой знаменитый курс – Нанука Хускивадзе, Нино Тархан-Моурави, Нана  Шония и другие,  в городе был  настоящий бум! Это был блистательный курс, на базе которого открыли малую сцену театра Руставели. Это был театр в театре, самостоятельно функционирующий.  Гизо еще работал у нас в театре, когда выпускал этот курс. Помню, мы даже немного ревновали, что он уделяет столько внимания своим студентам...
Очень люблю Гизо и желаю ему долгих лет жизни, плодотворной работы. Завидую людям, которые сейчас с ним общаются, настолько он очаровательный, теплый и  доброжелательный человек!

Валерий Харютченко:
- Гайоз Жордания возглавлял наш театр шесть лет. С тех пор прошло много времени.  Все мы и повзрослели, и очень многое пережили. Жизнь разбросала прежних грибоедовцев по разным городам и странам. Но когда судьба сводит нас вместе и мы вспоминаем былое, Гайоз Вуколович, батоно Гизо, занимает в наших воспоминаниях особенное место. Ведь он был не только нашим руководителем, но и другом. Впрочем, почему был?  Он и ныне наш друг. Потому что нас объединило творчество. А это навсегда. Когда я встречаю Гайоза Вуколовича, первое, на чем я ловлю себя, - это то, что я  расплываюсь в улыбке. И так тепло и радостно становится на душе! Таков уж Гайоз Вуколович – всегда доброжелательный и жизнерадостный, несмотря ни на какие проблемы. С удовольствием вспоминаю наши совместные спектакли. Не буду их перечислять. Но роли, сыгранные  мной в постановках Жордания, дороги мне и сейчас. В свой юбилейный год он по-прежнему молод, остроумен, энергичен, полон жизнелюбия и творческих замыслов. От всей души желаю дорогому Гайозу Вуколовичу здоровья, удачи и новых замечательных постановок.  

Ирина Квижинадзе:
-  Гизо Жордания… Теплый творческий период Грибоедовского театра, моего театра. Гизо – замечательный режиссер с огромным юмором и добрым отношением к актерам, глубоко порядочный, не терпящий сплетен, предательства, лести и лжи, что очень важно в театре, так как сразу создается определенная аура и легко дышится. Всем. Я очень благодарна этому режиссеру за то, что он такой. Талантливый и в театре, и в жизни.  Все спектакли, которые он поставил, имели огромный успех. Я с большой любовью и уважением хочу пожелать нашему Гайозу долгих лет жизни, здоровья, а самое главное – пусть его творчество еще долго радует зрителя.