Совпали юбилейные даты двух поэтов, выразивших глубинные потребности и духовные возможности своего народа – русского и грузинского – в общую для этих народов эпоху. Борису Пастернаку, явившему целый поэтический мир в общечеловеческом измерении, в феврале  2015-го  исполняется  125 лет, Тициану Табидзе, одному из самых ярких поэтов XX века  – 120 лет в апреле. Им было отведено шесть лет на земную дружбу и почти четверть века на ее невероятное продолжение после гибели Тициана – в памяти, в верности близким, в творческих исканиях оставшегося в живых.   
Как редко яркие поэты, ощутив человеческое, творческое  притяжение, сохраняют дружбу до конца дней! Дружба Бориса Пастернака и Тициана Табидзе столь уникальна, что юбилей одного поэта неотделим от юбилейной даты его собрата.
Сейчас кажется, что Пастернак был связан с Грузией всегда. Но все имеет свои истоки. Впервые Борис Леонидович приехал в Грузию летом 1931 года в драматическую пору своей жизни. Незадолго до этого его супругой стала Зинаида Николаевна Нейгауз, жена его близкого друга, выдающегося пианиста Генриха Густавовича Нейгауза. Драма двух семей переживалась очень остро. Пастернакам фактически негде было жить и хотелось скрыться от бесконечных пересудов. Да и атмосфера в Москве сгущалась. 1929 год – «год перелома», принес с собой «чистку» партийных рядов,  репрессии против литераторов и почти массовую депрессию у поэтов. Окончательно развеивались иллюзии о возможности «вписаться» в новую действительность. Возникала пропасть между теми литераторами, которые согласны были любой ценой служить властям и теми немногими, кто не желал поступаться своей совестью и творчеством.
В такой момент Борис Пастернак познакомился в Москве с Паоло Яшвили, который пригласил его с Зинаидой Николаевной в Грузию. Эта поездка для Пастернака навсегда связана с первыми месяцами общей жизни с любимой, она стала «вторым рождением».
Грузия поразила его природой, людьми, самой своей поэтической сущностью, разлитой в воздухе, гостеприимством и традициями. Стиль жизни сам был напоен поэзией. Можно было всю ночь напролет ходить из семьи в семью, от поэта к поэту, слагать и читать стихи. Для Пастернака эта атмосфера стала спасительной. Грузия стала «страной  поэтического вдохновения» для многих русских классиков. Но мало кто сразу ощутил трагические противоречия ее исторической судьбы.  Тончайшая пастернаковская чувствительность, даже чувственность позволила поэту распознать трагизм грузинской истории – ее «ад и рай». Чувствительность распространялась на людей, в момент вдохновения он мог увидеть человека в его глубинной сути, безмерно восхищаться  им.
В грузинской поэзии царствовали «голуборожцы» - Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Валериан Гаприндашвили, в эту среду «олимпийцев» допускали лишь избранных, и Пастернаки были сразу приняты символистами, влились в их круг – как оказалось, до конца жизни. По уже сложившейся традиции Паоло Яшвили познакомил гостей с Тицианом и вверил их чете Табидзе. Тициана Павел Антокольский окрестил «поэтическим мэром Тбилиси». «Мэрия» состояла из двух лиц – Паоло и Тициана. При всем несходстве поэтического дарования Паоло Яшвили неотторжим от Тициана. Они и ощущали себя «близнецами во всем, везде, до гроба», и так же воспринимались окружающими. И «члены мэрии», и их новый московский друг относились к разным мирам и в человеческом, и в творческом измерении. Пастернак – выдающаяся поэтическая  фигура мирового масштаба. Тициан и Паоло были признаны ведущими поэтами в стране с пятнадцативековой литературной традицией. И каждый имел свой уникальный голос.
Разительное отличие во внешности друзей отразили в своем дружеском шарже Кукрыниксы. Борис Пастернак с его неповторимой посадкой головы, устремленной ввысь, «похожий одновременно на всадника и его коня», элегантный красавец Паоло Яшвили и Тициан с его плавными округлыми линиями, напоминающий античного римлянина  с неожиданной гвоздикой в петлице. «Я был похож на Антиноя,/ Но все полнею, как Нерон./ Я с детства зрелостью двойною/ Мук и мечтаний умудрен», - скажет о себе Тициан в стихотворном автопортрете.
Юноша из Орпири Тициан Табидзе учился в Московском университете. Уже тогда он ощутил в себе не только поэтическое призвание, но и особый дар объединять людей и представлять родную культуру представителям иных народов. В первую очередь, он много сделал для того, чтобы грузинская поэзия зазвучала на русском. Уже в студенческие годы он помогал Константину Бальмонту в его работе над переводом поэмы Шота Руставели, стал неофициальным консультантом – по стихосложению, по истории Грузии. Позже поэты уже дружили на равных.
В первые годы тбилисской жизни «голуборожцы» часто проводили бурные поэтические вечера. Они были молоды, веселы и неустроенны. Любимым местом встреч стало легендарное кафе «Химериони» в подвале театра Руставели. Когда семья Тициана Табидзе поселилась на Грибоедовской улице, «центр притяжения» был перенесен в этот дом, поначалу в столовой стояли старый стол и четыре стула, что не мешало собираться здесь многочисленному обществу.
Уже тогда круг ближайших друзей и знакомых семьи Табидзе был столь широк, что крестных у дочери оказалось тринадцать. Среди них – Коте Марджанишвили, конечно же, Паоло Яшвили и другие «голуборожцы» - В.Гаприндашвили, Г.Леонидзе, Д.Джапаридзе, Р.Гветадзе… Позже Нита рассказывала о многочисленных крестных как о само собой разумеющемся. От того торжества сохранились некоторые подарки, которые сегодня украшают старинный буфет в музее-квартире Тициана: две статуэтки  – дар Коте Марджанишвили, китайские тарелки от Ованеса Туманяна. Здесь же – тарелка и ваза из семьи Ильи Чавчавадзе, которому мать Ниты Нина Макашвили приходилась внучатой племянницей. Каждый из побывавших в доме Тициана Табидзе как бы оставил здесь частицу души и материальный знак своего присутствия.
У Тициана был редкостный дар видеть в каждом его глубинное начало, значение его личности, масштаб индивидуальности, порой гораздо большие, чем конкретные поэтические установки.
Можно удивляться диапазону тех людей, которые считали Тициана и Нину Табидзе, и, естественно, Ниту близкими себе: Андрей Белый, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Алексей Толстой, Анна Ахматова, Юрий Тынянов, Сергей Городецкий, Ольга Форш, Отто Шмидт, Николай Заболоцкий, Николай Тихонов, Павел Антокольский, Микола Бажан, Бенедикт Лифшиц, Борис Брик, Максим Рыльский, Егише Чаренц.  
В жару чету Пастернаков поселили на даче в Коджори. Зинаида Николаевна вспоминает: «Полгода, проведенные в Грузии, превратились в сплошной праздник. Борис Леонидович и я впервые увидели Кавказ, и его природа нас потрясла. Кроме того, нас окружали замечательные люди – большие поэты Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Николо Мицишвили, Георгий Леонидзе. Нас без конца возили на машинах по Военно-Грузинской дороге, показывая каждый уголок Грузии, и во время поездок читали стихи. Поразительная природа Кавказа и звучание стихов производили такое ошеломляющее впечатление, что у меня не было времени подумать о своей судьбе. Так мы объехали всю Грузию. (З.Н. Пастернак. Воспоминания. Москва. Дом-музей Пастернака. 2010, с. 271-272).
Пастернак уже тогда стал знаковой фигурой не  только для   русской, но для мировой поэзии и более того – для мировой культуры. С другой стороны, он был постоянной проблемой для официальных властей, стоял «поодаль» от общей идеологической линии, а позже никак не вписывался в соцреализм. Его мнения, все более открыто высказываемого, опасались многие. Он отличался особой простотой в общении, но это была недоступная большинству простота, которая для многих, в том числе для «литературных генералов» была опаснее спеси иных литераторов. Общение с Пастернаком считалось великой честью и одновременно таило в себе опасность (то большую, то меньшую, в зависимости от политической конъюнктуры дня). И этот Пастернак 1931 года столь остро, столь глубоко воспринял свое ощущение Грузии, свое место среди ее духовной элиты, что для грузинской культуры  навсегда стал органической составляющей, для друзей частью их судьбы, для детей друзей – «дядей Борей». Совпали момент, атмосфера, поэтические обертоны и потребность души. Возник целый мир связей, творческих поисков и открытий, он стал легендой, которой нет равной в истории грузино-русских культурных взаимосвязей.
Переписка Бориса Пастернака с грузинскими друзьями и их семьями – один из самых ярких образцов эпистолярного жанра XX века. Казалось бы, это частная переписка нескольких лиц, с фактами и событиями, понятными только ее участникам, но она явила собой удивительные возможности человеческого сопереживания, соучастия, стала образцом таланта, смелости, веры.
Уже тогда зазвучали в пастернаковском исполнении стихи Тициана, в том числе его программные строки, созданные в 1927-м, задолго до знакомства с русским другом:
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих.
Стих – обвал, стих – стихия. Вдохновение управляет поэтом и создает его чарующие видения, поэт не волен сопротивляться захватившему его потоку, он внутри него, и поток несет, несет своего избранника, а отвечать за божественное вдохновение приходится земной жизнью. Не получи эта емкая поэтическая формула пастернаковского звучания, она могли не войти в сокровищницу и русской, а через нее – европейской  поэзии.
А если бы Тициан Табидзе с друзьями  не ввели Пастернака в круг родной поэзии, жизни, традиций, истории, не отдали частицу своей большой души, грузинская классика не получила бы столь мощного русского звучания.
Пастернак начинает интенсивно переводить грузинскую поэзию. Совпало несколько факторов. С одной стороны – желание подарить русскому читателю стихи друзей, проникнуть в мир поэзии любимого края. С другой стороны – в 1930-е годы в СССР возникает огромное по своим масштабам литературное явление – переводческий процесс. В Грузию желали попасть лучшие поэты эпохи.  Да  и личные встречи и привязанности вызывали у русских литераторов желание сотрудничать, стать участниками единого дела. Борис Леонидович проявил редкую для себя активность в официальных кругах, настаивая на включение в группу поэтов, направляемых в Грузию.
Поездка состоялась в ноябре 1933 года. Возникли новые планы, знакомства. Ездили в разные районы, писателей радушно принимали. Б.Пастернак писал жене: «Вчера на обеде в Кутаиси нами было выпито 116 литров!!! Все почти больны от этого времяпрепровождения».  
Вскоре после поездки Борис Леонидович буквально объясняется в любви Тициану и Паоло, даже останавливая порой себя самого, размышляя о том, что влюбленность в природу, человека составляет его натуру и порой перехлестывает через край.
Но кутежи кутежами, а поэты были поставлены в жесткие рамки – к I съезду Союза писателей СССР должны быть составлены и изданы десятки переводов. Результатом поездки 1933 года стал сборник «Грузинские поэты», созданный Пастернаком совместно с Николаем Тихоновым.
Пастернак рано начал ощущать сгущающуюся атмосферу страха и опасности. И уже тогда присягнул в верности друзьям, зная, что навлечет на себя гнев партийного руководства Союза писателей Грузии. Для сегодняшних тенденций в межнациональных отношениях поучителен тот факт, что противостояние творческой интеллигенции действовало не внутри одной культуры, а в сплетении двух национальных культур, в утверждении общечеловеческих основ.
Это блестяще высказано Б.Пастернаком: «Понимать совсем другой мир, совсем иной стиль и род жизни, это не места и не мгновенья, не Тифлис даже, даже, может быть, не земля, это близкая, случаем подаренная допущенность к делам истории, это участие в ее будущем, это широкий роман с теряющимися границами нескольких особо счастливых, под небом, покрывшим их смыслом одной общей даты. Это клей.., это Вы и я, это наши соединенные руки» (из письма Нине и Тициану Табидзе от 8.12.1934 г.). Для создания такой новой духовной общности необходим был мощный положительный заряд, который потом мог стал частью общего противостояния. Он возник при первом соприкосновении Пастернака с Грузией, которая стала для него одним из культурных ориентиров.
Летом 1936 года в Грузии поэты строили планы, радовались жизни, переводили стихи друзей и посвящали им прекрасные строки. Они спешили жить.
Б.Пастернак очень рано постиг нависшую над друзьями опасность, хотя рядом с его именем часто ставят эпитет «небожитель», якобы принадлежащий Сталину, приказавшему «оставить этого небожителя в покое». Однако он не только ощущал глубже многих жизненные реалии, но и, как выясняется, предвидел ход событий. В письме к жене Зинаиде Николаевне Пастернак он уже в 1933 году пишет: «Параллельно с нарастающим моим убежденьем в общем превосходстве Паоло и Тициана я встречаюсь с фактом их насильственного исключения из списков  авторов, рекомендованных к распространенью и обеспеченных официальной поддержкой. Я бы тут преуспел, если бы от них отказался. Тем живее будет моя верность им» (письмо от 23.11.1933 г.).
Дружба давала постоянный творческий импульс, взаимное счастье от общения с другом: «Ах, Вы оба такие родные. Но ведь мы столько еще увидим в жизни общего и столько раз еще и так сильно будем жить друг другом, не правда ли?» (письмо к Н. и Т.Табидзе от 8.12.1934 г.). И там же – включение личности друга в собственное «я»: «А Тициан, как там ни верти, оказался сильнейшим лириком из всех. Я это и раньше знал. Но он слишком близок мне. Как и о себе самом, я не смел этого знать даже про себя. Иногда я им жертвовал совершенно, как собою, можете Вы это понять?»
С приближением трагедии Борис Леонидович вселяет веру в Тициана Табидзе. И вписывает его поэзию в задачи эпохи, в праведность творческих поисков, почти по-детски видя в этом спасение: «Я хотел Вам сказать, чтобы Вы не унывали, верили в себя и держались, невзирая на временные недоразумения...» (письмо к Т.Табидзе от 8.04.1936 г.).
В Москве и Ленинграде в 1937 году с большим успехом прошли творческие вечера Тициана Табидзе. В Тбилиси он был назначен Председателем пушкинского юбилея, написал проникновенную статью о Пушкине и организовал выставку, повященную русскому гению.
Но трагедия надвигалась неумолимо. И когда свершилось еще недавно казавшееся Борису Леонидовичу невозможным, когда в июле 1937-го покончил собой Паоло Яшвили и в октябре ушел в неизвестность, а как оказалось, в небытие, Тициан Табидзе, русский поэт навсегда воспринимает это как переворот в собственной жизни.
В декабре 1937-го в Грузии проводился торжественный пленум, посвященный 750-летию создания «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели. Списки приглашенных редели – из них вычеркивали арестованных. Пастернака ждали. Но он не смог пересилить себя и приехать на празднество – а праздновать пришлось бы… В Тбилиси отправились Н.Тихонов, В.Луговской, В.Гольцев.
«И вот когда в разгар страшных наших лет, когда лилась повсюду в стране кровь, - мне Савский предложил ехать на Руставелевский пленум в Тбилиси, - говорил Пастернак Тарасенкову. - Да как же я мог тогда ехать в Грузию, когда там уже не было Тициана? Я так любил его». Своим неприездом Пастернак больше утвердил свою связь с Грузией, чем прибывшие и праздновавшие.
С тех пор Пастернак до конца своих дней участвует в деянии. Начинается его великое противостояние самой смерти друзей. В эпоху, когда Танит Тициановна Табидзе считалась «дочерью врага народа», Борис Леонидович пишет ей: «Нита, Вас насильно разлучили с отцом, и таким отцом, и вот Вы выросли и не погибли. С нравственной стороны Вы уже почти герой. Вы часть героической истории и порождение героизма. Вам ли унывать?» (письмо от 6.02.1941 г.).
Сами эти строки в контексте времени – поступок огромного значения. Но пастернаковское отношение заключалось отнюдь не только в строках, оно охватывает все стороны человеческого существования. Многие годы он материально помогал Нине Табидзе (отметим, что помощь эта была взаимной, Нина Александровна посылала в Переделкино продукты из Тбилиси с любой оказией). Достаточно вспомнить письмо к Симону Чиковани. Речь идет о гонораре Пастернаку за перевод Николоза Бараташвили (договор с Закгизом): «...получите 25% аванса, половину каким бы то ни было образом, под любым предлогом навяжите Нине Табидзе, чтоб она даже не знала, откуда они, а другую почтой или телеграфом переведите мне» (письмо от 3.08.1945 г.). В музее-квартире Тициана Табидзе стоит пианино, подаренное Пастернаком Ните – в ту пору, когда после ареста Тициана семью «уплотнили», и Нине с дочерью оставили одну комнату.
Борис Пастернак не просто несет в себе образ друзей, он всеми душевными силами продлевает их жизнь на земле, борется за нее, уже ушедшую. Наверное, лишь русский поэт и Нина Табидзе верили почти на протяжении восемнадцати лет, что Тициан Табидзе жив и может вернуться. Тициан продолжал жить за гранью своего исчезновения: «... знаю, что это счастье когда-либо разделю с Вами и с Тицианом, что мы как-нибудь вчетвером, с гостями еще когда-нибудь пообедаем всем пережитым вкусно, красиво, в течение целой летней ночи или нескольких, и будем друг у друга гостить – счастливо, утомленно, отдохновенно!
Тициан жив и где-то совсем недалеко и ждать остается все меньше и меньше. Тициан лицо коренное моего существования, он Бог моей жизни, в греческом и мифологическом смысле. Мне кажется, я не мог бы быть таким счастливым, так любить Вас, занимать такое место во времени и ждать еще так много для себя впереди, если бы Тициан еще не предстоял мне» (письмо от 27.12.1940 г.).
Возникло удивительное и высокое явление. Это не просто поддержка, желание обнадежить. Пред нами живая связь, действующая за пределами конкретной физической жизни – ее продление. Так было не только в отношении Тициана, но и в оживлении памяти погибших Паоло Яшвили и Николо Мицишвили. В одном из писем, где ощущается свежая рана, звучит гимн друзьям: «Я всегда думал, что люблю Тициана, но я не знал, какое место, безотчетно и помимо моей воли, принадлежит ему в моей жизни. Я считал это чувством, и не знал, что это сказочный факт.
Сколько раз пировали мы, давали клятвы верности (тут присутствует, конечно, и бедный Паоло, думаете ли Вы, что я его когда-нибудь забуду!),  становились на ходули, преувеличивали! Сколько оснований бывало всегда бояться, что из сказанного  н и ч е г о   не окажется правдой. И вдруг насколько все оказалось горячей, кровнее! Как слабо все было названо! Как необычна  д е й с т в и     т е л ь н а я  сила этой неотступной, сосущей, сумасшедшей связи» (письмо 1938 года, точная дата не указана).
И тут  же: «Всю ночь мне сегодня снился Тициан. Расскажите Нине. Что-то очень светлое было, свободное» (письмо от 1.02.1946 г.).
Без участия в делах Нины Табидзе и грузинских друзей, чья доля наложила отпечаток на стиль жизни Пастернака, на его замкнутость в отношении всех официальных начинаний, Борис Леонидович не представляет себя. Он утверждает в общении, как и в своем творчестве, первозданность главных чувств, объединяющих людей: «Нет кругом меня почти людей, с кем у меня все было бы так близко и просто. Грубые вещи связали меня с Вами: горе и радость» (письмо от 24.11.1940 г.).
А в годы войны, под бременем многих потерь, Борис Леонидович продолжает страдать за ту единственную судьбу, с которой его соединила дружба: «Тициан для меня лучший образ моей собственной жизни, это мое отношение к земле и поэзии, приснившееся мне в самом счастливом сне, он для меня почти то же, что для Вас. Когда я прочел из Ваших строк, что он жив, мой долг сознаться Вам, что я не в состоянии верить этому счастью» (письмо от 30.03.1944 г.).
После долгого перерыва Пастернак приезжает в Грузию сразу после окончания войны – в октябре 1945 года в Тбилиси отмечалось столетие смерти Николоза Бараташвили. Пастернак работает над переводом всего наследия грузинского лирика. В предшествующие военные годы он интенсивно переписывался с друзьями, но реально не мог заставить себя прибыть в любимые места и увидеть Грузию без Паоло и Тициана, признавался: «Зачем посланы были мне эти два человека? Как назвать наши отношения? Оба стали составной частью моего личного мира. Я ни одного не предпочитал другому, так они были нераздельны, так дополняли друг друга. Судьба обоих вместе с судьбой Цветаевой должна была стать самым большим моим горем».
Неслыханной смелостью стало требование Пастернака. Уже прибыв в Грузию, он поставил условие: выступит с переводами лишь в том случае, если на вечер будет приглашена Нина Александровна Табидзе. И читая свои переводы 19 октября в Тбилисском театре имени Руставели, Пастернак подчеркнуто обращался к ней. В эти насыщенные дни, сопровождаемый тенями погибших,  Пастернак обрел новых преданных друзей, оставшихся верными этой дружбе до самого конца.
Зинаида Николаевна вспоминает, что Пастернак не хотел ехать в Грузию, она его с трудом уговорила. Нина Табидзе подарила другу листы старинной гербовой бумаги, принадлежавшей Тициану. На ней писались первые страницы «Доктора Живаго». И друг из прошлого словно подтолкнул к созданию произведения, о котором Пастернак давно мечтал. «Прозу я начал ведь писать с Вашей легкой руки, т.е. толчком к ней послужила подаренная Вами Тицианова бумага…», - пишет Борис Леонидович Нине Табидзе. И чуть позже: «Вы не представляете себе, в какой спешке и каком напряжении пишу я сейчас роман в прозе, который мог бы быть, если удастся, достоин перенесения на его (Тициана) бумагу и который мысленно, с самого возникновения, был посвящен Тициану» (письмо от 24.01.1946 года). Таким образом, один из самых знаменитых романов столетия глубинно связан с грузинскими поэтами, с «грузинской» душевной жизнью великого автора.
Уже в послесталинские времена стало известно, что карательные органы распространяли слухи о том, как некоторых, давно убитых и погибших, видели в ссылке, в лагере, на этапах. Очевидно, это распространилось и на Тициана Табидзе. Борис Леонидович и Нина Александровна годами метались между внезапно появившейся надеждой и нежеланием признать реальность факта. При любой обнадеживающей вести Пастернак, не дожидаясь, пока дойдет письмо, посылал телеграммы. Вот одна из них: «Бесконечно счастлив, вся жизнь меняется, поздравляю Вас и себя – Боря». Нет необходимости говорить о том, какое гражданское мужество нужно, чтобы в годы всеобщего доносительства, при неопределенности собственного положения через всю страну открытым текстом телеграфировать свои мысли.
А когда настал момент признать то, во что столько лет не хотелось верить, Пастернак пишет Нине Табидзе письмо, в котором определяет свою жизненную позицию:
«О как давно почувствовал я сказочную, фантастическую ложь и подлость всего и гигантскую, неслыханную, в душе и голове не умещающуюся преступность!
Но все это к делу не относится. Нужно как-то выплакать эту боль, чтобы, если возможно, принести Вам облегчение и (утишить) упрек и жалобу этой тени, удовлетворить ее беззвучное напоминание, ее справедливый иск.
Когда в редкие, почти не существующие моменты я допускал, что Тициан жив и вернется, я всегда ждал, что с его возвратом начнется новая жизнь для меня, новая форма личной радости и счастья.
Оказалось, в этом нам так страшно отказано. Все остается по-старому. Тем осмотрительнее внутри своей совести, тем прямее и непримиримее надо быть нам, наученным таким страшным уроком. Я говорю о нас самих, а не о воздаянии кому-то другому. Другие никогда не интересовали меня. Обнимаю Вас, ваш Б.» (письмо от 11.12.1955 г.).
Благословение дочери друга по своему значению шире интимного обращения к Ните Табидзе. Оно могло быть наставлением всему поколению детей, испытавших на себе директивную установку – уничтожив отцов, оборвать связь с истоками. Высокие хранители и созидатели духовных ценностей, такие, как Борис Пастернак, своим деянием и словом спасли многие души от морального угасания. Их противостояние немыслимой для человеческих масштабов системе зла и уничтожения, есть особое явление культуры, создававшейся в экстремальной ситуации, и должно быть осознано как явление культуры.
Показательно, что мысли о человечности, преемственности поколений у Пастернака всегда связаны с конкретной судьбой и через нее обретают этическое, философское значение. И лишь в таком случае жизнь и художество для Пастернака, не терпевшего праздных разговоров о поэзии и творчестве, естественны и сопряжены.
Письма 50-х годов (как уже процитированное к Нине Александровне, когда стало известно, что Тициана убили сразу же, осенью 1937 года) отличаются по тональности, по настроению от ранних. Но пастернаковская позиция, постоянно подтверждаемая им, остается неизменной. Утверждая конечность жизни и бесконечность искусства, Пастернак при абсолютной искренности с Ниной Табидзе, почти никогда не пишет подробно о выпавших на его долю испытаниях.
Напротив, в 1957-58 годах появляются строки: «Я больше, чем когда-либо
доволен своей судьбой и не желаю ей перемен...» Как бы оценивая все им совершенное, замыкая жизненный круг, поэт пишет о счастье в высшем его понимании. Уверенность незаменимости великого назначения художника, творческого начала в мире, и шире – вообще кровной связи человека с делом, преисполняет все письма Пастернака к грузинским друзьям, в первую очередь к Нине Табидзе. В письме начала 50-х самооценка стала итоговым философским раздумьем:  «Но вот кончусь я, останется моя жизнь, такая счастливая, за которую я так благодарен небу, изложенная с таким тихим, сосредоточенным смыслом, как книга, и что в ней было главного, основного? Пример отцовской деятельности, любовь к музыке и А.Н.Скрябину, две-три новых ноты в моем творчестве, русская ночь в деревне, революция, Грузия» (письмо от 15.04.1951 г.).
Тициан Табидзе – «солнечная» личность, для которой высшей ценностью была жизнь – от акта рождения до ухода из мира, в одном его стихотворении соединились ликующие и ласковые звуки, сопровождавшие появление на свет, был прослежен весь земной путь и назначение поэта и предсказана страшная участь:

Под ливнем лепестков родился я в апреле.
Дождями в дождь, белея, яблони цвели.
Как слезы, лепестки дождями в дождь горели.
Как слезы глаз моих – они мне издали.

В них знак, что я умру. Но если взоры чьи-то
Случайно нападут на строчек этих след,
Замолвят без меня они в мою защиту,
А будет то поэт – так подтвердит поэт:

Да, скажет, был у нас такой несчастный малый
С орпирских берегов – большой оригинал.
Он припасал стихи, как сухари и сало,
И их, как провиант, с собой в дорогу брал.

И до того он был до самой смерти мучим
Красой грузинской речи и грузинским днем,
Что верностью обоим, самым лучшим,
Заграждена дорога к счастью в нем.

Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих.

В оригинале их знает каждый грузин. Борис Пастернак, еще не ведая о пророческом значении последниих строф, но ощутив их мощную энергетику, обессмертил мир своего друга для русской культуры.  Борис Пастернак был старше Тициана Табидзе на пять лет, а пережил его на двадцать три. Но все эти годы Тициан Табидзе продолжал жить с ним и в нем. И нынешние юбилейные даты сплелись воедино.

Мария ФИЛИНАСРАЗУ И НАВСЕГДА