Этот сын украинца и армянки, родившийся в Грузии, стал реформатором целого пласта русской культуры. А конкретно – театра. И первым шагом к этому стало его тифлисское детство, давшее миру кулис одного из корифеев, чьи имена сейчас звучат неразрывно. Владимиру Немировичу-Данченко, соратнику Константина Станиславского, судьба уготовила провести в столице Грузии два полярных периода его долгой жизни – взросление и старость.
Но родился будущий театральный классик вовсе не в Тифлисе и не в каком-либо другом городе, а в гурийской деревне Шемокмеди близ Озургети. Именно там по долгу службы оказался подполковник Иван Немирович-Данченко, дворянин, весьма небогатый помещик Черниговской губернии, отец шестерых детей. Об одном из них мы сможем прочесть запись в «метрической книге троечастной, хранящейся при церкви Кавказского линейного №32 батальона во имя Успения пресвятыя богородицы, за тысяча восемьсот пятьдесят девятый год в мужской графе под №1». Она засвидетельствовала «1858 года декабря 11 дня рождение, а генваря 18 дня 1859 года крещение» мальчика по имени Владимир. Крестными родителями стали «Озургетский уездный начальник, по армии капитан и кавалер Александр Николаев сын Подколзин и Озургетской городской полиции надзирателя князя Цулукидзе жена Мария Георгиева Цулукидзева». Ну, а «таинство крещения совершил батальонный священник Иоанн Шменев с церковниками Петром Гладким и Алексеем Поповым».
Так что, детство Владимира пять лет протекает вдали от столичной жизни. А потом наступает 1863 год. Тот самый, в котором в семье известного московского промышленника Сергея Алексеева рождается мальчик Константин, которому предстоит стать великим Станиславским. А для Немировичей-Данченко это год трагедии, перечеркнувшей налаженную жизнь – умирает глава семьи. И старшие дети уходят из дома – учиться на казенный счет, жить самостоятельно. А Володя с матерью переезжают: «Рос я в Тифлисе… жил сравнительно очень небогато. В моем распоряжении был только угол в комнате с большим окном». И вскоре в его судьбе появляется Театр. Именно так – с большой буквы. Как огромная, отдельная, самая захватывающая часть бытия: «Через всю мою жизнь, как широкая река через степи, проходит эта притягивающая и беспокойная, отталкивающая и не выпускающая из своих чар атмосфера театра и театрального быта».
Наверное, это было предопределено уже самим местом, в котором довелось жить: «Я живу около театра с 10-летнего возраста… Когда я был во втором классе, мы, т. е. я и моя мать, жили на квартире, как раз против сада, в котором строился тифлисский летний театр». Сад назывался Инженерным и находился на перекрестке Водовозного переулка и Инженерной улицы. Ниже него – спуск к Куре, туда, где сейчас раскинулся популярный ресторан «Дзвели сахли». Сейчас ни от сада, ни от театра ничего не осталось. А тогда, в середине 1860-х, это место играло значительную роль и для целого города, и для одной отдельно взятой семьи покойного подполковника. Вернее, для его вдовы и младшего сына. Самый старший, Василий, ставший с годами известным писателем, уже жил в Петербурге, а другие брат с сестрой воспитывались в закрытых учебных заведениях и дома практически не бывали.
«Я рос, говоря попросту, уличным мальчишкой, был предоставлен самому себе, признается Владимир Иванович. - В южном городе, весь день на воздухе, не имея представления ни о гувернерах, ни о дачной жизни, я все свои интересы и игры сосредоточил среди стропил, балок и мусора, окружавших строившийся театр. Я наполнял маленькую квартиру матери разговорами о театре… Я хорошо помню, что начал увлекаться театром и литературой с 9 лет. Я помню все театральные представления, виденные мною в этом возрасте, помню книги, которые тогда чуть не выучивал наизусть. Преимущественно увлекали меня драматические произведения. Я не мог равнодушно видеть диалога – Пушкин в драматической форме, «Маскарад» Лермонтова, Островский в первой части своей деятельности и «Гамлет» - эти вещи я хорошо знал уже в раннем детстве». Надо ли удивляться, что дома Володя создает свой театральный мир?
«У меня было дома единственное развлечение. На широком подоконнике стоял мой театр. Карточные короли, дамы и валеты, загнутые там, где помещается их одна голова и с проволокой над другой, - ходили по моей сцене и изображали героев всевозможных пьес, какие я только видел, читал или просто о которых слыхал. Выпиленная в виде скрипки гладкая доска с простым прутом была моей первой (и дирижерской) скрипкой и заменяла весь оркестр. Я клал перед собой школу нот, оставшуюся в доме от первых уроков сестры, стучал палочкой и, дирижируя и играя сам, как делают дирижеры маленьких оркестров, распевал увертюры и вальсы, распевал тихонько, чтобы меня не подслушали, давал звонки, поднимал занавес и играл».
Казалось бы, что должно поразить ребенка в театральном действе? Конечно же, звуковые и визуальные эффекты, на которые провинциальная сцена никогда не скупилась. Но как только Володя узнает, что шторм на море создают спрятанные под огромным полотном люди, главным для него становится иное: «Театральные, внешние эффекты быстро улетучивались из моей памяти, а актерское, т.е. человеческое, поведение сохранялось, манило к припоминанию, - что я и проделывал с карточными фигурами на своем широком подоконнике».
«Репертуар» в театре на подоконнике весьма разнообразен: «Сегодня «Гамлет» с Аграмовым в главной роли, которого я видел несколько дней назад, завтра – «Маскарад», потом «Материнское благословение» и т.д. Все, что мне попадалось под руки в диалогической форме, немедленно исполнялось на сцене. Особенно часто играли у меня мои короли, дамы и валеты «Пир во время чумы», «Каменного гостя» и пьесы Гоголя и Островского». Как и полагается театру, у подоконника обязательно вывешиваются свежие афиши. Причем, с весьма громкими столичными именами – к 12-13 годам провинциальный мальчик уже знает всех лучших московских актеров. Это заслуга одного из знакомых матери, приносящего журнал «Всемирная иллюстрация»: «…Я с жадностью набрасывался на театральные корреспонденции из Москвы, так что в моей труппе были и Федотова, и Самарин, и Шумский, и Решимов. В особенности помню Решимова, который играл все трагические роли».
Это «опьянение театром», по признанию самого Владимира Ивановича, заразительно: «Мой брат… бывший на военной службе, бросил ее и пошел в актеры. Моя сестра, воспитывавшаяся всегда в институте, вышла замуж, но все-таки бросила мужа и пошла в актрисы… Моя мать была полуграмотной армянкой; до 36 лет, вдова подполковника, она жила в городах, где слово «театр» употреблялось реже, чем «с новым годом». Моя мать, не знавшая, что театр может составлять чью-то судьбу, что люди, прежде чем стать актерами, могут быть юнкерами, институтками, гимназистами, никогда не задумывавшаяся о том, что за кулисами двигаются обыкновенные люди, и что там вообще что-нибудь есть, она начала меня водить в театр, а через 10 лет обратилась в театральную мамашу. Всех я заражал своим увлечением». И вот тут позволим себе засомневаться в последнем утверждении мэтра. А может, это именно благодаря матери он пристрастился к театру? Когда еще первоклассником сопровождал туда молодую вдову, которой негоже появляться в одиночку перед игривыми театралами.
Как бы то ни было, уже в четвертом классе Владимир перестает «режиссерствовать» на любимом подоконнике и сам начинает писать пьесы, которые оказались ему настолько дороги, что уничтожает он их лишь спустя много лет: «Одна называлась «Бедняк Ноэль Рамбер» и представляла драму в 5 действиях из французской жизни, о которой я имел понятие только по Понсон дю Террайлю. Другая была подражанием драме Самарина «Перемелется – мука будет», но с куплетами».
Имена этих авторов ничего не говорят современному читателю, поэтому необходимо пояснение, которое покажет, что именно хотел воплотить на сцене юный автор. Француз Дю Террай, фамилию которого в России XIX произносили как Террайль, был славен приключенческими романами с лихо закрученными, но не очень правдоподобными сюжетами. Самый популярный его персонаж – Рокамболь, ставший символом авантюриста, первый литературный супер-герой, предшественник Фантомаса, Ната Пинкертона, Джеймса Бонда и им подобных. А Иван Самарин – знаменитый актер Малого театра, писавший комедии с «высокими страстями». Так что, ясно, какие темы привлекали 13-летнего «драматурга».
Между тем, к моменту создания этих пьес их автора уже не назовешь мальчиком. Это – юноша, знающий цену труду. Сам он откровенно признается, что сначала попал, как говорится, под влияние улицы: «Играл в орлянку и «кочи»… Театр свой на подоконнике забросил и в этот единственный год плохо учился. После пятерок перешел на сплошные тройки. …И потом как-то сразу все переменилось. И квартиру мы переменили, отстали от меня и уличные приятели. В течение лета, в знойную жару ко мне ежедневно приходил товарищ… чтобы нагнать пропущенное, приходил издалека, с Авлабара… А вскоре я уже получил и урок, ходил учить мальчика за 15 рублей в месяц». Так что, с тринадцати лет Володя занимался с гимназистами младших классов, «зарабатывал каждый день своего существования и оставался независим». И для того, чтобы попасть в театр, уже не одалживал медяки у кухарки, а позволял себе с шиком тратить половину своего заработка.
Но кто бы мог предположить, что именно репетиторство приведет юношу в святая святых – за настоящие кулисы! Для укрепления русского театра в Тифлис, по рекомендации великого Михаила Щепкина, приезжает группа артистов императорских театров во главе с Александром Яблочкиным. Этот замечательный актер, отказавшийся от службы в знаменитой петербургской «Александринке» ради поездки в Грузию, становится директором, режиссером и антрепренером тифлисской русской сцены. А в семье его, помимо двух актрис – жены и дочери – еще и пара детей: пятилетняя Сашенька, которой предстоит стать великой актрисой Малого театра, и ее брат постарше Володя. Мальчику решают нанять домашнего педагога и, естественно, обращаются в знаменитую Первую тифлисскую гимназию. А там директор рекомендует «первого ученика седьмого, предпоследнего класса». То есть, Немировича-Данченко, который снова учится на пятерки. Слово – ему самому:
«Яблочкин платил мне щедро, но если бы он и поскупился, я все равно радостно ухватился бы за уроки в театральной семье, за одну возможность приблизиться к дому, где в воздухе носятся слова из театра, где люди, как мне казалось, ходят и говорят не так, как обыкновенные люди, где пахнет театром, костюмами, красками, - к дому, где все полно переживаниями самолюбий, мечтаний, явных успехов и тайных закулисных столкновений, - словом, приблизиться к театральной атмосфере… Дом, наполненный актерскими волнениями, закулисными словами… Это взращивало тягу к театру».
Счастью парня нет границ. Он не только знакомится у Яблочкиных с известными актерами, но и получает разрешение приходить на репетиции. Одна из них, с молодым актером Журиным, запоминается на всю жизнь. Яблочкин заставляет «повторять главную сцену множество раз, да во весь голос и всеми нервами, - сцену-монолог, - то заражая Журина своей энергией, то объясняя ему психологическое содержание, то просто показывая по-актерски». Такое общение с актерами было поистине новаторским и в дальнейшем пригодилось самому Немировичу-Данченко. А тогда, побывав на репетициях профессионального театра, он и сам участвует в качестве помощника режиссера в любительском спектакле.
Так приходит пора окончательного взросления. Крепнет дружба с одноклассником Сашей Сумбатовым (Сумбаташвили), в будущем – еще одним корифеем русского театра, взращенным Грузией. Они издают классные литературные журналы, между которыми разгораются дискуссии, Володин журнал «Товарищ» печатает перевод отрывка из «Витязя в тигровой шкуре» Руставели. Редактор «Товарища» много читает, в том числе Белинского, Чернышевского, Писарева, журнал «Современник» - из неплохой библиотеки отца. Ходит с матерью на итальянские оперы, фортепианные и симфонические концерты – «Впечатление приятной, заволакивающей грусти… От самой сущности музыкальной стихии, ее лирических волн». Вместе с Сашей Сумбатовым играет в любительских спектаклях. Как завершающая точка того периода жизни – сочинение «Пушкин и Гоголь» на выпускном экзамене.
О дальнейшем – два документа. Первый: «Свидетельство. Дано сие из полицейского управления 1 отделения гор. Тифлиса окончившему курс наук в Тифлисской гимназии дворянину Владимиру Немировичу-Данченко в том, что на выезд его из Тифлиса в пределы Российской империи для поступления в одно из высших учебных заведений по делам сего управления препятствий нет, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется 16 августа 1876 г.» Второй: «Окончив курс наук в Тифлисской гимназии, прошу Ваше Превосходительство о разрешении зачислить меня в число студентов физико-математического факультета вверенного Вам университета». Знаменитый историк Сергей Соловьев, ректор Московского университета, утверждает это прошение Владимира, убежденного: современному человеку нужны лишь точные науки.
Как известно, дальнейшая его судьба опровергла это убеждение. Да и приезжая в Тифлис студентом физмата, Владимир думает не о науке, а отдается любительским спектаклям, вместе с Сашей Сумбатовым. И в одном выступает настолько успешно, что актеры – его недавние кумиры – уговаривают идти на профессиональную сцену. Затем – жизнь режиссера, встреча со Станиславским, создание новых театров, всемирная слава. И если появление в родном городе, то только со спектаклями, весьма ненадолго.
Шестидесятипятилетний круг расставания с Тбилиси замыкает Великая Отечественная война. Город на Куре почти на год принимает своего воспитанника, увенчанного всевозможными наградами и званиями. Немцы под Москвой, и в октябре 1941-го Немировича-Данченко эвакуируют в Тбилиси. Как и остальных «старейшин» МХАТа – Качалова, Москвина, Тарханова, Книппер, как и выдающихся актеров других театров, знаменитых музыкантов. На родину ему, конечно, ох, как хочется, но сомнения все ж одолевают – как никак, возраст, 83 года: «А хватит ли меня? Ведь надо будет смотреть грузинский драматический, оперный, русский драматический и по каждому выступать и выступать вообще, и банкеты!.. Не выдержу, «не забывай о возрасте!» Затем: «Я, наконец, кажется, выбыл из положения буриданова осла: вязанка первая – Москва, вязанка вторая – Нальчик и третья – Тбилиси». И наконец: «…Здесь не только спокойно, но и радостно… Город чудеснейший, отношение к нам великолепное, ко мне лично в особенности, и от общественности, и от правительства».
Кстати, о правительстве. Такой уж город Тбилиси, что о каждом значительном событии в нем должна родиться байка, не взирая на чины. Не обходится без нее и после того, как директор Руставелевского театра Акакий Васадзе привозит Немировича-Данченко из Нальчика на правительственном «ЗИСе». Мол, встречает их управляющий по делам искусств Совнаркома Грузинской ССР и радостно заявляет: «Здравствуйте, товарищ Немирович! А где же товарищ Данченко?» Что ж, даже, если это и было на самом деле (руководящих товарищей и не так заносило), то, истины ради, надо отметить: абсолютное большинство тбилисцев прекрасно знало, кого принимает их город. И встретило земляка с восторгом.
Вот – дом кинорежиссера Михаила Чиаурели, в котором празднуются именины Владимира Ивановича. И за столом здесь царствует великая Верико Анджапаридзе. Вот – Театральный институт, самые красивые студентки, выстроились с гвоздиками вдоль длинных лестниц. Есть у них и «сверхзадача» – подхватывать под руки престарелого гостя и через три ступеньки передавать следующей паре (подниматься-то надо аж на шесть этажей!). Эта церемония долго репетируется, но Немирович-Данченко сводит на нет замысел замечательного режиссера Додо Алексидзе. Уже на третьей паре подхватывающих его студенток гость понимает, что происходит, разводит руки, показывая, что поддерживать его не надо и… мчится наверх, иногда даже перепрыгивая через ступеньки. Под аплодисменты, достойные его самых знаменитых премьер. А вот – переполненные залы Дома офицеров и Театра Руставели, возле которых спрашивают лишний билетик на публичные лекции Владимира Ивановича и на его творческий вечер с воспоминаниями о Тифлисе его детства.
«В этом городе прошли мои гимназические годы, - напоминает режиссер. - Здесь я получил свои первые театральные впечатления, здесь я делал вместе с А.И. Сумбатовым-Южиным свои первые шаги в сценическом искусстве. Все это хотя и «дела давно минувших дней», но дела, заложившие фундамент для всех театральных работ моих… на длинный ряд десятилетий». Большие рабочие планы у него и на этот приезд. О них можно судить по его письмам из Тбилиси. Увы, там же – свидетельства и того, что болезнь помещала осуществить задуманное: «Предполагаем еще поставить (уже начали репетиции) «Мудреца». Для Глумова взяли одного из лучших актеров здешнего театра. Хороший. А я, очевидно, буду проводить мое искусство в театрах Руставели, Марджанишвили и в Большом оперном»… «Относительно напечатанных отрывков из моих воспоминаний… В грузинской газете («Коммунист») напечатаны куски первой части, а в «Заре Востока» куски из второй части. Вся рукопись у меня имеется»… «Здесь, в Тбилиси, когда я репетировал с нашими «Мудреца», я начал наблюдать в Ольге Леонардовне что-то новое, чего от нее нельзя было добиться годами»… «Так вот, «Антоний и Клеопатра» на ближайший год, а «Гамлет» уже на следующий. Я совсем приготовился ставить это здесь, в театре Руставели, тем более, что Хорава отлично подходит к Антонию, и, говорят, хороша Клеопатра. Если бы я не заболел (на 5 месяцев!), я бы, вероятно, наладил постановку»…
Самый большой отрывок также посвящен главному театру Грузии: «С театром Руставели с первых же дней моего приезда завязались переговоры о моей работе… театр назначил мне 4000 в месяц. Однако прошел октябрь, прошел ноябрь, я работать не начинал и потому денег не брал. Но в декабре приступил. Сначала к ряду бесед. Провел две и уже получил первую плату за декабрь и – свалился. Проболел январь, потом февраль – я не работал и от всякого жалованья, конечно, отказался. Они настаивали на «бюллетене» и еще чем-то – я отклонил. Так больше ничего и не получал. Но так как я подготовил полностью план работы и действительно через несколько дней могу начать репетиции, то так и сказал: сколько понадобится, я, может быть, возьму потом, когда дело покатится. А до тех пор – ни рубля»…
А еще он работает в Комитете по Сталинским премиям, который возглавляет со дня его создания. Заседание комитета проводится прямо в «люксе» гостиницы «Тбилиси». Интересно взглянуть на план этого номера, нарисованный самим Владимиром Ивановичем. Три окна выходят на угол проспекта Руставели и улицы, которую режиссер обозначает по старой памяти как Барятинскую. Уже тогда она была переименована в Джорджиашвили, а сейчас носит имя Георгия Чантурия. Вне здания гостиницы на чертеже – обозначения: «Бывшая гимназия». «Александровский сад»… То есть, сохранившиеся места детства. Он побывал в нынешней Первой тбилисской школе, ходил по коридорам, беседовал, улыбался воспоминаниям. Уходя, бросил на здание последний долгий взгляд. А вот дома, в котором жил, и сада с театром уже не нашел. Как и многое, запомнившееся с детства: «Вообще, как будто я в этом городе никогда не бывал, а где-то читал о нем, о прежнем».
В сентябре 1942-го Немирович-Данченко уезжает из родного города. На этот раз навсегда – через семь месяцев очередной сердечный приступ оказывается смертельным. Не стало человека, прожившего столь большую и очень насыщенную жизнь, так много задумавшего и столько успевшего сделать. Среди сделанного – и воплощение этого желания: «Мне очень хочется отдать свой опыт и знания театрам Тбилиси, города моего детства и юности, чтобы хоть немного поквитаться за все то, что я 60-70 лет назад получил от него…»
Владимир Головин
|
