Окончание

Часть вторая: Куст заплаканностей и чудачеств (Эскизы)

1. Розы от Гиви
Сегодня мои спутники с утра уехали на экскурсию. Если не ошибаюсь, по плану им предстояло посетить древнюю столицу, полюбоваться местом слияния двух горных рек, место, воспетое некогда крупным русскоязычным поэтом, и посетить дом-музей бывшего вождя некогда могущественной империи, имевшего счастье родиться неподалеку от города Т., куда мы позавчера вечером благополучно перебрались из небольшой закавказской республики: красивой, бедной и гордой, но по-прежнему отдающей нафталинным душком позднего совкизма.
Город Т., славившийся своей бесшабашной пестрой красотой, женщинами и гостеприимством, еще в те времена, когда Шелковый Путь был не просто ссылкой в Википедии, а активно посещался людьми самых различных вероисповеданий, настроений и рода деятельности, уютно расположился на невысоких холмах, прилегающих к одной из вышеупомянутых рек. Город нас потряс. Грамотная подсветка раскиданных по холмам храмов и памятников, причудливый модернистский мост, удачно вписывающийся в атмосферу старого города, широкая спокойная река, с нескончаемыми потоками нарушающих все мыслимые и немыслимые правила движения машин и, наконец, толпы красивой, раскрепощенной молодежи, запрудившей живописные улочки вокруг нашей гостиницы – все это не могло не произвести впечатления. Особенно, если учесть, что наше первое восхищенно-удивленное впечатление было материализовано, благодаря как вышколенным служащим гостиницы, так и легкому прелестному ужину с местным вином, не уступающим европейским стандартам. Казалось, что мы находимся не то в Стамбуле в начале царствования Эрдоганa I-ого, не то где-то на юге Испании. Хотя нет, в воздухе явно присутствовало что-то неповторимо свое, местное, ну короче то, что все еще побуждает пресыщенных туристов мотаться по белу свету в поисках экзотики.
Угнетен и подавлен в нашей небольшой группе был только я, по паспортным данным – безупречный швейцарец, по происхождению и по той смутной массе нашего существа, что носит название души – безнадежный, и как выяснилось, ностальгический совок.
Ощущение дискомфортности возникло у меня не сразу. В первый вечер, удобно расположившись в кресле на открытой террасе на крыше отеля, с дивным видом на спокойно текущую реку и на старый город, я то и дело поворачивался к своим спутникам и повторял: «Правда, прелестно! Такое не может не нравиться, я же говорил Вам, что в этот город нельзя не влюбиться…». И еще много чего говорил я в подобном духе в наш первый вечер в городе Т., а мои спутники довольно кивали, и немолодая привлекательная немка, Франка, кокетливо щурясь, в который раз подзывая официанта, певуче заказывала: «One white wine more, please». Я пил красное.
Первый ушат холодной воды вылила мне на голову бойкая экскурсовод на следующее утро, когда я робко спросил, в каком году было принято решение в городе поднять уровень К. (при дневном свете река выглядела скорее не горным потоком, каким я ее помнил, а скорее бурым водным резервуаром); куда подевались железные узкие витые лестницы, спускающиеся к воде, лестницы в пролетах которых гроздьями лепилась полуголая детвора, то и дело ныряющая в быструю холодную воду; и потом, где же все эти знаменитые духаны, которые пятьдесят лет тому назад ласточкиными гнездами ютились по берегам, привлекая пеструю публику.
– Не знаю, пятьдесят лет назад меня еще не было на свете, – бросила на безупречном немецком, с легким веймарским акцентом, молодая женщина, и вернулась к своему рассказу о связах древних римлян с местным населением во времена, с которыми она, по всей вероятности, находилась на более короткой ноге.
Наша группка ютилась, слушая объяснения экскурсовода, между запруженной машинами набережной и знаменитыми лечебными банями, узнаваемыми по их турецко-персидским куполам и ни с чем не смешиваемым стойким запахом серы. На противоположном берегу над обрывом возвышался приведенный в порядок старинный храм. Храм или церковь, в которую я буквально влюбился шестнадцатилетним пацаном, и которой (церкви) читал по ночам свои первые неудобоваримые вирши. Над обрывом безостановочно сновали ласточки; они-то уж точно ответили бы на все мои вопросы; и не только о римлянах, но и древних греках нам кое-что рассказать нам могли бы… а может, лучше спросить об этом у тайшетских  пчел?
Не знаю, стоит ли добавлять, что так же мало меня удовлетворила последовавшая блиц-экскурсия по городу, с проходом по внешне восстановленной старой его части, с подъемом на канатной дороге к развалинам крепости, и – внеплановый бонус: перебежкой по Мэйдану и далее вдоль знаменитого проспекта Ш.Р.
Все время, пока мы добирались до знаменитого здания бывшего парламента, меня мучала жажда, но я больше не осмеливался спрашивать у строгой и по-своему симпатичной осетинки, куда подевался столь любимый всеми за свою неповторимую атмосферу, за дневную прохладу, и, главное, за свои разноцветные травяные воды (чего стоил один ядовито зеленый тархун) магазин «Воды Л.»; магазин, в который можно было вбежать с разбегу, и, выпив два-три стаканчика пузырчатой жидкости, тут же закусить хачапури (аджарским, имеретинским, любым) заплатив при этом 20 или 30 копеек, зажатые в потном кулаке. В гостиницу мы вернулись на такси.
Думаю, читателю теперь понятно, почему на следующий день, отказавшись под первым благовидным предлогом (видел не раз, устал, хочу побродить один) от посещения близлежащих к городу достопримечательностей, я устремился на поиски моего города.
Начав с того, что перейдя мост, носящий, как и прежде имя безвременно трагически умершего гениального поэта, я принялся искать улицу Ч. На этой улице жили друзья моего отца, в доме которых я останавливался во время моего первого визита в этот город. К моему большому удивлению, никто об этой улице не слышал. Ни молодежь, отмахивающаяся от меня незнанием языков, ни явно никуда не спешившие пенсионеры обоих полов. Я пошел, как слепой, доверяясь лишь памяти и вскоре нашел то, что искал. То, что искал? Улица Ч. запечатлелась в моей memory островком старого аристократизма: трехэтажный каменный дом начала века, огромная темная квартира с высоченными потолками, размеренные обеды в затемненной гостиной за накрытым белой скатертью столом, хрусталь, чудесное, доселе мне незнакомое вино в высоких бокалах. Я закашлялся от пыли, поднятой строительным краном; за дощатым, почему-то синим забором доламывали старый дом. Это был другой дом, не тот, что я искал в своей памяти. Улица, увы, была та.
– Ара, – добродушно сказал толстый полицейский, сидя на крылечке здания с непонятной вывеской, нет здесь такого дома, вот музыкальная школа – та есть. Сматри, если видишь умеешь, – прямо напротив. Ваабще, номер дома ты помнишь?
– Ара, – сказала старушка в стоптанных тапочках на босу ногу, – не жили здесь такие, – и тут же пожаловалась на свою маленькую пенсию. – Разве на нее можно прожить?
– Нельзя, – согласился я и грустно побрел назад. Простите меня, дорогие Рамаз и Нина Константиновна, я еще Вас найду. Торжественно клянусь. Немножко попозже.
Я вышел на длинную извилистую улицу М. Она была вся перерыта, и пешеходы, спасаясь от машин, передвигались короткими перебежками. Подумав, я сменил направление и вместо того, чтобы идти по направлению к метро, свернул назад, перешел два моста: сначала тот, что через реку, а затем, не торопясь, пересек сухой мост без воды: подо мною, как угорелые, неслись автомашины. Наверное, я попал в место, которое в наше время называлось «барахолкой», а сейчас приобрело международный статус блошиного рынка. И хотя я обычно ценю такие места и даже отыскиваю их в интернете: будь то в Риме или в престольном городе Хо-Ши-Мин, сейчас мною овладела старческая мерехлюндия, изящно называемая возрастной печалью. Я рассеянно полистал дореволюционный (о какой конкретно революции идет речь) путеводитель по городу Т., в котором западноевропейские купцы взахлеб нахваливали самый красивый город Персии, поднял с земли зачитанную книжечку моего любимого Галактиона Т. и толстый сборник недавно скончавшейся замечательной поэтессы, которую в свое время так любили, ну так любили на печальных холмах этой столицы.
– Пиать лара за две книжки; всего пиать, – беззубый продавец растопырил пальцы на руке, не совсем уверенный, что я осознал, что означает его «пиать», – да ище тибе пучок киндзы свежей дам.
– А хмели сунели тоже дашь? Скажи, дядя, у тебя настоящие георгиевские ленточки есть?
– Хмели сунели кончился, а ленточка ест; шест лара будет; толко немножко порванный, сойдет?
Дядя хорошо чувствовал конъюнктуру, ничего не скажешь. Я положил книги обратно на землю, и, внутренне скорчившись от неприязни к себе, купил ленточку, которую небрежно засунул в карман. Зачем я это сделал?
Что зачем? Разве можно (нужно?) постоянно путаться в объяснениях своих слов, чувств, действий? Пройдя замечательный сквер (парк) я заметил, что опять попадаю на самый знаменитый проспект Закавказья Ш.Р., и дальше, мимо Национальной галереи – теплый привет тебе, Нико, еще увидимся; мимо прекрасного здания Национальной библиотеки (хотите посмотреть на нашу библиотеку изнутри? Только для этого нужен паспорт… Завтра, обязательно!), мимо маленькой церкви, куда незаметно от туристов хаживала Нино Ч., мимо…мимо, а главное – я перешел на другую сторону, чтобы отчаянно не искать исчезнувший магазин Вод и Напитков, имени одного из братьев Л. Прошел мимо оживленной центральной станции метро, потом через Мэйдан, мимо пустого магазина готовой одежды имени какого-то Васадзе (наверняка, грузин; вот уж чего точно тогда не было), мимо… нет, делаю разворот на 360 градусов и поднимаюсь по шикарно отреставрированной улице Д., но уже через два дома… я у себя, я узнаю этот город: может, он  просто постарел, (как и ты), был тяжело болен, лечился, но он жив, жив, жив...
Каменные дома цепляются за воздух, чтобы не упасть, полуподвальные магазинчики прячутся за старые деревья, в большом окне, что-то мурлыча себе под нос, строчит на машинке Зингер старый портной. Где ты, наш любимый бард, самый почетный русский грузин, поэт, воспевший дядю Гришу, где ты? Откликнись. На маленькой площади тихо; строительные работы на сегодня закончились; у тихой струи фонтанчика плещутся  двое, обнаженных по пояс, рабочих:  «А пить эту воду можно?» – ластюсь я к ним с глупым вопросом, на что и получаю заслуженное: разведенные ответным вопросом руки, усталое безразличие трудящегося люда по отношению к шатающемуся бездельнику; языковая немота. На деревянном коне в песочнице скачет маленькая девочка, лет семи, с бантиками и не смотрит на меня. Благодать.
Перехожу площадь, сворачиваю в переулок и выхожу к широкой каменной лестнице, ведущей к церкви Б. Никогда здесь не был? А кто встречал по соседству,  не то пятьдесят, не то сорок лет назад, Новый год в семье Нико? Пушкин?
Церковь наглухо закрыта, и тогда начинаются розы. Они приближаются постепенно, не торопясь; слухом, обонянием, радостным всплеском проснувшегося слезного зрения. Выхожу на маленькую площадку: как замечательно смотрится отсюда город со своими красными крышами и без не-своих  туристов; а ты думал их уже и нет, красных крыш-то, но, Боже мой, какие это дивные розы: чайные, рыжие, без запаха и пахучие, багровые, почти черные… и снова светлые, розовые душистые лепестки роз… Просто немыслимо – откуда это.
Лежащий на земле сморщенный шланг стрелочкой для глаз ведет к деревянной скамейке, на которой сидит мужик. Мужик курит, пьет пиво из банки и спокойно смотрит на меня. Ждет. Одет он в какую-то странную робу; из нагрудного кармана торчат ржавые садовые ножницы; ноги его, от колен, прикрыты клеенкой; рядом со скамейкой торчит какая-то деревяшка, на колесиках. Поначалу не обращаю внимания. Подхожу поближе – Гамарджоба! (ого, вспомнил, как будет «Здравствуйте»), Вы не скажете, откуда у Вас здесь такие прекрасные розы? Мужик молчит, обдумывает, словно взвешивает на весах ответ.
– Привет. Посадили, вот и растут. А сам-то откуда будешь? – спрашивает и  щелчком отправляет искрящийся окурок в сгущающуюся тьму.
– Из Швейцарии, с группой, – неохотно отвечаю я, – хотя вообще-тo я русский.
– Харошая страна, мирная, – соглашается собеседник, пропуская вторую часть моего высказывания мимо ушей, – а я вот в 2008 оказался на границе, и так вышло.
Он ставит рядом с собой банку, резким движением отбрасывает с колен клеенку и, набрав воздуха, как делают дети, перед тем как нырнуть с вышки, прыгает на деревяшку. Я успеваю заметить, что обе штанины его черных ситцевых шаровар заканчиваются культяшками, и на минуту мне становится нехорошо. Мужик замечает мой взгляд.
– Испугался? Не боись, я – тренированный,  – и как всегда в таких ситуациях, без перехода:  Я – Гиви, а тебя как звать?
– Гиви, ты идешь ужинать? Сколько можно звать, а Эка где? Гиви!
– Падажди, женщина! Не шуми, э! Не видишь что ли, что я с человеком разговариваю? Ты в первый раз у нас?
– Керим. Нет, не в первый. Меня Керимом зовут, а первый раз я был здесь пятьдесят лет назад.  
Гиви замолчал, и принялся медленно нащупывать в мятой пачке силуэт следующей сигареты. «Куришь?» – «Спасибо, бросил», – «Молодец», – и, положив руку на голову незаметно подбежавшей и прильнувшей к нему девочки, – вот видишь, Эка, этот татарин из Швеции, бросил курить, а твой мама не может. Интересно, пачему? Патому что твой мама, Гиви, не хочет бросить курить. И опять без перехода: – У вас в группе есть женщины?
Это была та самая девочка, с бантиками, которую я приметил внизу, на коне, в песочнице.
Я уже знал, что произойдет дальше, но молчал. Мне стало казаться, что я попал в замедленную съемку, в модный по нынешним временам селфи с окружающими статистами. Не лучше ли будет, если вместо того, чтобы вые….ся, ты скажешь этому Гиви, что…
– Гиви, ты идешь, наконец, все уже тысячу раз остыло. Эка пришла?
Гиви тихо сказал девочке что-то на грузинском, сунул ей что-то в руки, и она, послушно кивнув, побежала на запах, к розам.
– Пожалуйста, не надо. Зачем?
– Иду, иду, уже пришел, женщина; успокойся наконец, – и без улыбки, абсолютно серьезно ко мне: – Надо, не надо, передавай привет своим женщинам. Ну и Швейцарии тоже передавай привет. Приезжай к нам еще, когда у нас лучше будет. До свиданья, брат.
Он развернулся, и, не дожидаясь моей реакции, покатил, отталкиваясь руками, по направлению к дому, откуда только недавно доносились женские крики. Девочка молча подошла ко мне с охапкой аккуратно сорванных (как она это так ловко?) срезанных цветов; сунула мне в руки букет и побежала в том же направлении, куда скрылся ее отец. Я очнулся, почувствовав, как острый шип вонзился мне в ладонь.
– Спасибо. Большое спасибо. Мадлобт. Я приеду обязательно. Я тебе шоколад привезу, швейцарский…

Послушай, тебе не стыдно? Стыдно. Я краснею, что говорится, до корней волос, и иду по направлению к лестнице с этим невероятным букетом обожания. Для кого ты краснеешь, можно спросить? Для читателя? Глупо. Церковь Б. по-прежнему закрыта; по обеим сторонам лестницы валяется мусор, отходы. Когда я прохожу мимо, во все стороны с шипением рассыпаются кошки. Из высокого провала окна по пояс высовывается женщина и умело тянет на себя веревку: собирает высохшее белье. Пахнет городской пылью, вечером, бедностью и давно забытым гостеприимством. Ужином? Мне вдруг становится  ясно, что я без-умно люблю этот город. Без-умно.

– Ты давно там (не) был? Я имею в виду в Т.?
– Давно, а что?
– Да вот тут розы. От Гиви…

***
Как дела, генацвале?
Проходи,
Присаживайся.
Время есть.                                    Кипарисами выросли тени.
За поворотом река.
Чье-то –
не мое,
тбилисское детство.
Сегодня Чхеидзе играет против,
ну, как его? да,
Туманяна.
На лестнице,
по-прежнему пахнет ссакой,
кошками,
хмели-сунели.
Присаживайся, дарогой!
Мама на работе.
Деда на кухне:
Моет рыбу,  
режет овощи,
калит ореховое масло.
Ты – мой Тариел,
Я – твой Автандил,
что будем делать?        
Видишь, от Метехи звезда
упала в Куру
и опять разбилась.
Мысли – как пчелы,
перехватывает дыханье    
из груди рвется сердце.
Скажи, кто-нибудь умер?
На площадке перед церковью каждое утро распускаются новые розы.         
...    
Умер,
не умер…
Ты что имеешь в виду?
Тбилиси?

***

2. Похороны
Брат покойной с видимым усилием наклонился, словно собираясь присесть на корточки и на минуту уйти от злого послеобеденного солнца, спрятаться от его палящих лучей в жидкой тени невзрачного куста, но ему не дали это сделать: молодой человек в черном костюме ловко подставил старику складной стульчик и снова молча отодвинулся на задний план, напряженно застыв со скрещенными перед животом руками. Двое рабочих в майках вытащили из лакированного гроба завернутый в саван труп и бережно опустили его в яму. Откуда-то возник священник в рясе; тот самый, который до этого довольно долго крутился вокруг гроба в просторном зале, отведенном для отпевания покойника, и опять начал шевелить своими толстыми короткими пальцами, гундося и помахивая маленькой библией.
В стеклянном от зноя воздухе таяли собравшиеся вокруг могилы мужчины в темном; женщины, следуя традиции, исчезли совсем; кто-то начал разносить по кругу виноградную водку: выпивавший рюмочку ставил ее обратно на поднос, наклонялся к земле, захватив в ладонь горсть камней с пылью, бросал их в могилу осторожней, пожалуйста, ей же там больно, – и отходил в сторону. К двоим в майках присоединились двое рабочих: они вчетвером споро и быстро пошли закидывать могилу землей. Навсегда. Какой к черту землей – камнями и прахом. С кладбищенского холма открывался замечательный вид на город, право, ничем не хуже, чем с того места, где чудовищем из бетона возвышается не столь давно построенный мемориал геноциду армянского народа. Мне лично этот мемориал только мешает. Постоянные разговоре о геноциде (любом) тоже мешают: чем больше говорят, тем меньше в этом правды. Но еще больше мне мешает тот факт, что Земфира умерла за два дня до моего приезда.

А может, она это нарочно устроила, чтобы я всех «ее людей» увидел разом: и родственников, и друзей, и соседей по дому; чужих родственников тоже. Родственники: брат, сноха, внучатые племянница/племянник, ну кого бы еще сюда засунуть, звали ее (продолжают звать) Эльзой. Мы – друзья, сообщники, знакомые говорим уверенно: – Земфира. Почему? Разве это важно. «А то как же», – отвечаю я. И задумываюсь.
– Мне совсем не больно, не думай, – говорит она своим глубоким грудным голосом, и смеется  особым, ей одной свойственным смехом. – Если бы ты только знал, как я рада, что ты успел. Ты даже себе не представляешь.
– Конечно, знаю. Скажи лучше, как ты себя чувствуешь? Голос у тебя за все эти годы совсем не изменился, а вот…
– ……..

Боль не сразу доверяет случившемуся, уступая поначалу место напряженному вниманию и любопытству. На кладбище меня отвозят общие друзья на своей машине. Анна Шабоян:
– Ты не представляешь, Керим, как она тебя ждала.

Эта невзначай брошенная фраза будет преследовать меня весь день. Она станет моим проклятием (почему не приехал раньше), и моим золотым ключиком, ключиком-отмычкой в потерянный мир; она же послужит залогом новой жизни; жизни, которая ожидает нас после смерти. Фраза эта поможет мне сомкнуть прошлое и будущее. Время перестает существовать – мы его отменили, и пусть себе на здоровье плачет, рвет бороду, в бешенстве  катается по земле Карабас-Барабас; последние куклы его покинули и бояться нам его больше не следует. Ну, что ты на это скажешь, Эльза-Земфира.  

– Вы – Керим? Как она Вас ждала, – разводит руками сухонькая соседка по дому; по дому, в котором Земфира прожила последние двадцать лет своей восьмидесятилетней жизни, излучая из него, как из высокого скворечника, флюиды (волны? лучи? не знаю, как и назвать это) деятельной ненавязчивой и всегда уместной доброты. Лакмусовая бумажка доброты.
В последние годы жизни Земфира практически не выходила из дому – ноги! Продукты, которые ей два раза в неделю покупает женщина из комитета по оказанию помощи одиноким престарелым, она поднимает на свой высокий четвертый этаж, без лифта – на веревке. Зимой – в холодные осадные ереванские зимы, дрожа от холода: Oпять_Oтказало_Oто-пление – на веревке; летом, в сорокаградусную жару, когда распахнуты все окна (одно) и входная дверь – тоже на веревке; и  вот уже раздается на весь дом:
– Ануш-джан, приходи сегодня ко мне обедать, я такой борщ сварила, пальчики оближешь.
На меня сыплются, спотыкаясь, все новые и новые детали нелегкой, нелепой, замечательной, удивительно прожитой одинокой жизни. Одинокой? Всех накормить, всем помочь. «Земфира-джан, в наше время никто не умирает от голода, опомнись! Знать не хочу такого вашего времени. Пока могу – кормлю. Себе в радость. Вот кого – это другой вопрос». Хлоп, – закрыла форточку. Собравшиеся на похороны люди, сколько их здесь: сто, двести, пятьсот, и каждый может мне что-нибудь рассказать о моей (о своей) Земфире. Почему ничего об Эльзе? Золотой ключик. Позже выясняется, что с некоторыми из присутствующих я таки был знаком.
– Боже мой, как Земфирочка шила.
– Весь город обшивала почти даром.
– А как она готовила… после этого самому было невозможно…
– Или просто помогала – чужим людям, а сама жила на одну пенсию.
– Попробуйте прожить на одну пенсию.
– Она моим внукам носки связала – вечные; грубая шерсть – тонкая вязка, знаете как?
Две Земфириных подруги, превратившиеся с годами в сиамских близнецов, стоят, опираясь на одну палку и ласково смотрят мне в глаза, неужели это я? Неужели это ее друг, о котором они столько слышали, наконец приехал из несуществующей Швейцарии. Мы не ошиблись? И тихо, кому-то на ухо: «Это Керим!» Немилосердно печет солнце.
– Тетя Эльза Вас очень ждала, – это уже ко мне, тоже негромко, с достоинством выговаривает молодой человек, в очках типа пенсне, и, разводя руками, – проходите, пожалуйста.
Актовый зал, в котором будут отпевать покойника, открыт – «рассаживайтесь» (в соответствии с…). Спасительная, после распоясавшегося снаружи полдня, прохлада. Он сказал «Эльза», значит, родственник, когда только эти люди успели заполнить все ряды, лакированный гроб открыт; он стоит на невысоком помосте, за ним, у стены особый ряд – для самых близких, с потолка льется печальная армянская музыка; армянская музыка всегда печальна, если это не танец с саблями или не картина Мартироса Сарьяна. Сарьян нам не нужен – он весь за окном, пусть лучше нам заведут танец с саблями; не бойтесь, покойнице понравится, не хочу подходить к гробу первым и обтираю взятым на прокат пиджаком меловую стену. Мне ли не знать, как она вязала.
Удивительно! За тридцать лет, что мы не виделись, моя подруга почти совсем не изменилась, Подхожу к гробу и провожу рукой по ее абсолютно неседым волосам; хочу поцеловать в лоб, и не решаюсь: Земфира ни на кого не смотрит; закрыла глаза, не улыбнется: «всему свое время», к тому же нельзя не уважать чувства присутствующих в зале; но как же обед с твоим знаменитым братом в следующее воскресенье, он состоится?
Ax, уж мне этот брат: «Генрих сказал». «Генрих не так посмотрел». «Генрих позвонил», нет не так: «Генрих не позвонил» и т.д. и т.п.
Выше ты пообещал читателю если не отменить, то хотя бы приручить время – не выходит: прошлое цепляется за настоящее, вмешивается в разговоры, портит кровь; одним словом, не дает спокойно жить. Ну хорошо, ну воспитала одна двух малых братьев в те страшные послевоенные годы (а что, по-твоему,  девяностые годы в Ереване были менее страшны? Полагаю, что более, но по другим причинам), Ну да, пожертвовала своей личной жизнью, не поладила со снохой, а тут еще один из братьев, ну тот, что со снохой, стал, страшно выговорить, секретарем ЦЕКА (ударение на последний слог, звучит почти по-армянски). Ну не помогал своей сестре, как ей того бы хотелось (наверное, и любил ее как-то не «так»; ее, которая всегда на людях и всегда одинока). Ну и что теперь? Будем раскладывать пасьянс? Продолжим цепочку претензий и обид, станем решать, кто прав и кто виноват, кто плох (родственники), а кто хорош (друзья). Может, наоборот?
Пойми Земфира-джан, для меня все «твои люди» стали сейчас (ab sofort) хорошими, и точка. Эльза или Земфира  –  обеих люблю, мне без разницы. Согласна? Если не «так»… собираю вещи и еду к себе обратно в Швейцарию, немедленно…
И тогда мне в ответ, с помоста, ехидно, но совсем тихонечко, чтобы никто не слышал:
– А если «так», тогда что? Останешься в Ереване? Не смеши.

Много позже, уже будучи представленным и брату, постаревшему, больному, давным-давно на пенсии (послушай-вай, какие теперь «цэка», какие «секретари»; ну нет, не говорите (тоже вай), влияние остается, осанка не меняется, только трансформируется с возрастом, за спиной по-прежнему тенью стоят «молодые люди» в темном, разве что числом поменьше), и его жене, которая хоть сквозь зубы, но фразу – золотой ключик мне подарит (на обеде, если он состоится, ее не будет), и обоим вежливым внукам, я, медленно прохаживаясь по берегу этого необычайного дня, буду безуспешно пытаться вспомнить: когда мне пришла в голову сумасшедшая идея выкрасть Земфиру, уйти вместе с ней с этого дурацкого, всем надоевшего заседания. Оставить всех с носом. Absolutely crazy.
Не получается вспомнить; знаю лишь, что идея эта удалась, благодаря моей любимой сумасшедшей подруге Анне Шабоян и ее бесшабашному сыну. Но давайте по порядку.
Пусть родственники, друзья, сиамские близнецы сидят себе с постными минами и слушают молодого упитанного священника – мы должны обдумать, как нам смыться, не одним, разумеется, – вместе с Земфирой. Ясно, что пока идет отпевание – это невозможно, но после, когда саван зашьют, гроб закроют (не бойся, дорогая, это не надолго, обещаю) и черный катафалк начнет улиткой протискиваться по узкой улочке, ведущей к кладбищенским воротам, выжимая метр за метром из запруженного машинами пространства (если б вы знали, сколько людей в Ереване хоронят именно в тот день, в любой день, своих близких) – подменить машину можно будет в два счета.
Не знаю уж из какого – американского ли, итальянского вестерна, мы выудили с Эльгаром эту дешевую, залихватскую идею подмены катафалка, но то ли в силу царящей возле кладбища неразберихи, то ли по причине человеческой усталости, жары, оглушающего шума клаксонов и резких криков выведенных из себя людей – наша операция действительно прошла бле-стя-ще, и вскоре мы уже сидим в тени деревьев, в кафе «Козырек», что напротив Оперы («Здесь даже я бывала», – скажет Земфира, которая все еще не совсем отдышалась) и пьем холодное местное пиво «Киликиа». Нет, это мы с Эльгаром будем пить пиво, женщинам мы заказываем Колу.
– Скажи честно, Керим, кто из моих тебе больше всего понравился?
– Конечно, честно. Ну, во-первых, твоя соседка, потом две твоих подруги, похожие на сиамских близнецов, и Генрих. Твой брат мне больше всех понравился. Не сразу. Знаешь, Земфирочка, наверное, в такие минуты всякие второстепенные вещи отходят на второй план, делаются неважными или попросту забываются. Но если бы ты видела, как он стесняясь своих слез, гладил тебя по лицу и целовал. А как он сразу сдал, постарел весь, после…
– Конечно, видела, как ты думаешь. Хорошо… – Она опять начинает тяжело дышать и пить маленькими глотками из стакана. Ну хорошо, потом поговорим (ох, уж мне эти обстоятельства времени и места), а сейчас: Аня, Эльгар… давайте все выпьем за то, что Керим приехал. Я просто счастлива. Ты даже не можешь знать, как я счастлива.
То есть еще как могу. Я тоже счастлив, – мы слишком громко (для сна?) чокаемся: кто бокалом с пивом, кто пустым стаканом: Анна свою Колу уже выпила.

А далее уже совсем как во сне, без какого бы то ни было логического перехода, мы сидим за столом у Земфиры дома, на улице Комитаса, 14, и нас уже не четверо – гораздо больше, я даже, кажется, распознал покойного Полякова Юру. Впрочем, и внучка Генриха, Мариам, тоже здесь. «А как же похороны», – хочу спросить у нее, но почему-то не решаюсь, и потом (опять это слово!), мы снова все что-то пьем. Красное вино? Коньяк? Не могу ответить. Я и Эльгар, нет, Эльгар к этому времени куда-то исчез, его место занял двоюродный брат Земфиры Ваня-Ованес, которого я знал по Черноголовке (как? и он тоже ушел с похорон, боже ты мой, кто же там остался!) наворачиваем себе армянские сандвичи: тонкий папиросный лаваш, на него овечий сыр, травка, ну кинза там, эстрагон, рейхан что ли… немного мацони, все заворачивается рулоном… я положил свой сандвич на стол и рассказываю Земфире что-то смешное (что? что? повтори еще раз для нас, не могу, забыл) из нашей черноголовской жизни. По-видимому, она этого эпизода не знала (вижу краем глаза, как Юра По. напрягся, но не обращаю внимания), или знала, но забыла, однако, ей вдруг делается нестерпимо смешно. Нам всем делается смешно. «Сколько это безобразие будет продолжаться?» – спрашивает Земфирин брат, или это уже я – ее брат и выходит из комнаты. Я остаюсь. Земфира вытирает краем скатерти выступившие от сильного смеха слезы у себя на глазах: «Ну вот видишь, что ты своим приездом наделал, я даже умереть спокойно не могу. Я тебя просто обожаю», – и, перегибаясь через стол, как бывало прежде, слегка щиплет меня двумя пальцами за толстенькую румяную щеку: за впавшую, щетинистую, невкусную старческую щеку ущипнет и, не скажет, а восторженно пробулькает: «Сладкий ты мой!»

Просыпаюсь от того, что кто-то не то, чтобы сильно, но-таки трясет меня за плечо.
– Что с тобой, Керим? Ты так плакал во сне, что я проснулся. Это из-за Земфиры? Знаешь, я тоже очень переживаю из-за ее смерти. Я бы тоже хотел с ней познакомиться. По-моему, она была прекрасный человек.
– Не была. Земфира жива. А плакал я от радости: мы так хорошо посидели. Кстати, там и Анна была, мать Соны. А ты-то где был?
Мой друг Макс качает головой:
– Сейчас ты должен постараться уснуть. Завтра мы едем с утра на Севан, тебе необходимо отдохнуть. Ладно, спи. – Он ласково целует меня в лоб, и я сразу засыпаю, но уже отвернувшись, чувствую, как кто-то подтыкает мне со всех сторон одеяло, как в детстве. Земфира?

***
Армения доброты и смерти; беспомощности и смерти; не всегда уместной гордости и смерти. Умытая слезами Армения, не умеющая найти свой путь в будущее… Прекрати. Лучше не говори ничего! Смерть одной старухи и смерть миллиона людей. А остальным как прикажешь жить?
Вечер. Холодно. Ветер. Я иду по дороге, солнце уже почти завалилось за фиолетовую гору, Куда я иду? Запоздалый пастух гонит овец на стойбище, они не сопротивляются, но и не уходят. Вот тебе опять Сарьян. Не нужен нам Сарьян, а с тобой, мой невольный двойник, Афанасий Никитин мы еще встретимся. Удачи тебе! Всем нам удачи!

***
Ну что тебе, Армения?
Трава.
Сухой июнь.
Печать высокогорья.
Клубком свернулась змейка.
Бог воскрес.
Повремени!
О тряпку бьется ветер,
И Арарат не виден,
Чем дышать?
...
А ты и вправду думал Бог воскрес...

***
The end




Керим Волковыский