Этому писателю советская власть позволяла и прощала очень и очень много. Лишь за малую часть того, что было в его жизни, люди шли под расстрел или в лагеря. А он стал одним из лучших литераторов СССР. И прежде, чем мы встретимся с ним на грузинской земле, будет интересно посмотреть на колебания маятника его долгой жизни. Настолько долгой, что в литературной судьбе его даже сравнивали по «выживаемости» с долголетием Анастаса Микояна в политике. И уж если речь зашла о советском правительстве, вспомним Ленина, а конкретней, о данном им прозвище – «Илья Лохматый». Именно так «вождь мирового пролетариата» обозвал писателя, которого нам предстоит увидеть в Тбилиси в первой половине минувшего века… Итак, сначала о том, что было чуждо Кремлю в этом человеке.
Он долго живет за границей «под буржуазным влиянием, в 1909-1910-х годах, и именно ему принадлежит знаменитая фраза «Увидеть Париж и умереть». В своих парижских журналах он издевается над русскими социал-демократами, в том числе и над Лениным. Затем уже пришедшего к власти Ильича и его соратников резко и систематически критикует в Москве в 1918-м, говоря о «гнуси и мерзости» революции. При Временном правительстве лично Керенский назначает его помощником военного комиссара Кавказского военного округа. Он убегает от большевиков в Украину и в Грузию, вернувшись в Москву, арестовывается ЧК как агент Врангеля. Спасает его Николай Бухарин, с которым они учились в одной школе. Он же помогает «Лохматому» уехать из СССР в «творческую командировку», и в Бельгии тот пишет роман, в котором называет Ленина «Великим инквизитором». По возвращении – дружеские отношения с другими «врагами народа» и «иностранными шпионами» (погибшими позже): Львом Каменевым, Федором Раскольниковым, Всеволодом Мейерхольдом, Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили, Осипом Мандельштамом, Перецом Маркишем, Исааком Бабелем, Михаилом Кольцовым… Кстати, двух последних вынудили дать показания против него. Его произведения защищал Карл Радек, личный враг Сталина, и обличал в «Правде» сам начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Георгий Александров. Согласитесь, от всего этого веет расстрельными приговорами. Но…
Живя за границей, он, по словам Михаила Кольцова, монопольно ведает связями с иностранными писателями. Находясь в Париже, не только избирается делегатом 1-го Съезда советских писателей, но и играет там одну из центральных ролей. Он пишет много писем Сталину, тот прислушивается к его предложениям о создании международных писательских форумов, выгодных советской власти. И «Лохматый» становится организатором и активным участником Антифашистских конгрессов писателей в защиту культуры в Париже и Мадриде. В Испании, на гражданской войне, он работает спецкором «Известий», в 1941-м выдвигает знаменитый лозунг «Убей немца!», пишет популярнейшие репортажи и очерки с фронта. После войны он – знаковая фигура в советской культуре, депутат Верховного Совета СССР, вице-президент Всемирного совета мира, лауреат трех Сталинских премий – двух по литературе, одной международной «За укрепление мира между народами». И единственный не арестованный член Еврейского антифашистского комитета.
Документы свидетельствуют: Сталин не раз хотел «посадить» его. Во время борьбы с «космополитами» «Лохматого» перестают публиковать, а высокий партийный чин заявляет на одном из собраний, что он уже «разоблачен и арестован». Но писатель посылает вождю просьбу разъяснить свое положение. И в ответ ему звонит секретарь ЦК ВКП(б) Георгий Маленков: все обвинения сняты.
Такова эта неординарная личность. То, каким образом этой личности удалось выжить, – отдельная тема для исследований историков, литературоведов и политологов. Мы же просмотрели кадры большой и противоречивой жизни вот почему. Этот талантливый писатель трижды приезжал в Грузию, и каждый раз – в одной из тех самых противоположных ипостасей, о которых уже шла речь. Первый раз – в 1920-м, запуганным интеллигентом Ильей Григорьевичем. Второй раз – через шесть лет, уверенным «попутчиком» советской власти. В третий раз, в страшном 1937-м – именитым товарищем Эренбургом. И каждый раз Грузия поражала его до глубины души.
Впервые он приехал весьма сложным путем, убежав и от красных, и от белых. Убедившись, что в гражданской войне нет добрых и справедливых. Из Киева отправился в Коктебель к Максимилиану Волошину: «Его дом казался мне убежищем». Но война не оставляет и там, в полуголодной жизни, скрашиваемой беседами с хозяином дома, Вересаевым, Осипом Мандельштамом. Сначала уезжает Мандельштам, его врангелевцы арестовывали по подозрению в шпионаже. Затем – и сам Эренбург. Оба – в независимую Грузию, у которой с белым Крымом торговые, а с Советской Россией – дипломатические отношения. Оттуда поэты надеялись, минуя фронты, вернуться в Москву – без нее они, все же, не могли…
На суденышке, груженном солью, Илья Григорьевич с женой Любой и близкой знакомой Ядвигой Соммер сквозь шторм добираются до Сухуми. И первый же город Грузии их очаровал, «показался невыразимо прекрасным». В Тифлисе, куда они приезжают поездом, эйфория спадает: «Куда идти? Где посольство? И где Москва? Мы несколько растерялись в чужом городе, без документов, без денег». Но Тифлис ведь славится удивительными встречами, одну из них он дарит и Эренбургу со спутницами. Они уже добрели до центра города, аж до Головинского проспекта, как навстречу им – Мандельштам. Он и в Грузии был арестован контрразведкой, уже – по подозрению в шпионаже на белых, из батумского узилища его спасли поэты-голубороговцы. Они же помогли Осипу Эмильевичу обрести себя в местной жизни. И он настолько уверен в их гостеприимстве, что сразу же заявляет встреченным друзьям: «Сейчас мы пойдем к Тициану Табидзе, и он нас поведет в замечательный духан…»
Надо признать, что это – весьма действенный рецепт для восстановления душевного равновесия многих приезжих литераторов. Тициан «восторженно вскрикивал, обнимал всех, читал стихи, а потом побежал за своим другом Паоло Яшвили». Так Эренбург встречается со своим парижским знакомым – они с Паоло виделись пять лет назад, в знаменитом кафе «Ротонда» на Монпарнасе. Он признается: «Увидев Паоло в Тбилиси, я ему обрадовался, как однополчанину, хотя наша встреча в Париже была случайной и беглой». В духане, поразившем приезжих уже подзабытыми яствами, Паоло и Тициан рассказывают о своем поэтическом ордене «Голубые роги», заполняют вином настоящие рога, а затем… ведут гостя на концерт в консерваторию. И тот смутно помнит, как лежал там в комнате «среди арф и лент от венков»…
На следующий день – еще одна удивительная встреча. В российском посольстве выдаются визы, хотя Эренбург приехал из белого Крыма и пламенным революционером никак не являлся. А жизнь в «старой, замызганной гостинице» ничуть не омрачает пребывание в Тифлисе. Две недели, проведенные в этом городе, «когда грузинские друзья приютили, пригрели», кажутся Илье Григорьевичу «лирическим отступлением» в его нелегкой жизни тех лет. Обеды и ужины в лучших духанах города Табидзе и Яшвили организуют «с роскошью средневековых князей». Эренбург потрясен:
«Названия грузинских яств звучали, как строки стихов: сулгуни, сопхали (очевидно, «цоцхали – В.Г.), сациви, лоби. Мы ели форель, наперченные супы, горячий сыр, соусы ореховый и барбарисовый, куриные печенки и свиные пупки на вертеле, не говоря уже о разноликих шашлыках. В персидских харчевнях нам подавали плов и баранину, запеченную в горшочках. Мы проверяли, какое вино лучше – телиани или кварели. Никогда дотоле я не бывал на Востоке, и старый Тбилиси мне показался городом из «Тысячи и одной ночи». И все это – при том, что денег у Тициана и Паоло не было. Что ж, о том, как выходят из такого положения тбилисцы, принимающие гостей, известно только им самим…
Торговый район Майдан кажется Эренбургу нескончаемым. А вот – впечатление, которое вполне можно перенести в наши дни, на «блошиный рынок» у Сухого моста: «Там продавали бирюзу… английские пиджаки и кинжалы, кальяны и граммофоны, пахучие трапы… портреты царицы Тамары и доллары, древние рукописи и подштанники. Торговцы зазывали, торговались, расточали цветистые комплименты, клялись жизнью многочисленных домочадцев». Конечно же, не обходится без знаменитых серных бань и кутежей в Верийских садах, где «нетерпеливая Кура играла с красными и желтыми огоньками, а на столе благоухали тархун и киндза». В духанах гости сидят под еще не попавшими в музеи картинами Пиросмани, в храмах любуются древними фресками, в старом городе видят шиитский праздник-самоистязание «шахсей-вахсей», а на соседней с ним улице слышат, как рабочие читают большевистские листовки… «Различные века сосуществовали в этом удивительном городе, – резюмирует Эренбург. – …Тбилиси был случайным полустанком, на котором остановился поезд времени».
Все время он проводит с новыми друзьями, те дарят ему «Сборник тифлисского цеха поэтов», который он хранит много лет, в чем абсолютно прав: сейчас эта книга – ценный раритет. А тогда на страницах сборника ему особо запоминаются местные поэтессы, вернее, их псевдонимы: Нина Грацианская, Бел-Конь-Любомирская, Магдалина де-Капрелевич... Он восхищается Паоло и Тицианом, которых сразу полюбил, их дружбой, их индивидуальностью:
«…Эта дружба оказалась долговечней литературных школ; и погибли они вместе. А до чего они не походили один на другого! Паоло был высоким, страстным, чрезвычайно энергичным, умел все организовать – и декларацию «Голубых рогов», и обед в духане. Стихи у него были живые, умные, крепкие. А Тициан поражал мягкостью, мечтательностью. Он был красив, всегда носил в петлице красную гвоздику; стихи читал нараспев, и глаза у него были синие, как горные озера. Трудно понять поэзию в переводах. Я слушал стихи и по-грузински. Тициан, помню, сказал мне, что поэзия – обвал. Много лет спустя я прочитал в переводе его стихотворение, где были строки:
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня. И жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет –
и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих...
Кажется, в этих словах раскрытие Тициана, его чистоты, приподнятости; был он прежде всего поэтом…
Яшвили и Табидзе прекрасно знали, любили русскую и французскую поэзию…Они сломали старые формы грузинской версификации. Но трудно, кажется, найти поэтов, которые так бы любили свою родину, как они. Их можно было глубоко порадовать, сказав, что то или иное грузинское слово выразительно, заметив горный цветок или улыбку девочки на проспекте Руставели. О том, что они были прекрасными поэтами, можно теперь прочитать в любом справочнике. Мне хочется добавить, что они были настоящими людьми».
И еще одно признание после того первого приезда в Тифлис: «Тициана и Паоло любили многие русские поэты – и Есенин, и Пастернак, и Тихонов, и Заболоцкий, и Антокольский. А мы были первыми советскими поэтами, которые нашли в Тбилиси не только душевный отдых, но романтику, ощущение высоты, толику кислорода – я говорю и о горах и о людях, нельзя ведь отделить Паоло и Тициана от окружавшего их пейзажа».
Оба провожают его до первого перевала на Военно-Грузинской дороге, и всю жизнь в ушах Эренбурга «звучит высокий, пронзительный голос Тициана: «На холмах Грузии лежит ночная мгла; На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною...»
Второй раз он появляется в Тифлисе в 1926-м, проведя шесть лет в «творческой командировке» в Европе. Вообще-то, возвращаясь в СССР, он задумывает поехать туда, где еще не был – на Урал и в Сибирь. Но на такую поездку денег не хватает, и приходится отправляться по хорошо знакомым местам – в Харьков, Киев, Гомель, Одессу, Ростов-на Дону и Тифлис. Там еще остались связи, можно организовать выступления с чтением новых рассказов. Что же касается Грузии, то он открыто признает, что «приехал к Тициану и Паоло». Снова круг голубороговцев, в котором у него появляется новый друг – Гигла Леонидзе, снова застолья, беседы, прогулки. И, конечно, выступления перед публикой. Впечатлений опять полным-полно. И, открыв 30 сентября 1926 года газету «Заря Востока» мы можем прочесть о том, что испытывает Илья Григорьевич:
«Условимся: горы не только астма альпиниста, не только семейные охи любителей каникулярной красоты. Это еще некоторое беспокойство природы, ее требовательность, которая глубоко соответствует человеческому естеству… Звери и лозы Ананурского монастыря резвятся, зреют, живут. На них любовно смотрят пастухи и звезды. В Верийских садах зурна плачет, как любимая женщина, голос которой нельзя не узнать и через тысячу лет. Пусть поэты «Голубых рогов» любят Рембо и Лотреамона; неискушенные души повторяют их стихи доверчивым девушкам возле могилы Грибоедова, когда в одно сливаются созвездия астрономов, огни Сололак и взволнованные зрачки. А на стенах духанов истекают кровью арбузы, написанные Нико Пиросманишвили…»
Напечатано это уже после отъезда Эренбурга из Тифлиса, а полностью впечатления о приезде на берег Куры под заглавием «Грузия» появляются через пару лет в ставшей библиографической редкостью книге очерков «Белый уголь или Слезы Вертера». А еще по итогам этой поездки в том же 1928-м публикуется рассказ, поражающий тем, что он – поистине провидческий. Напечатали его лишь один раз, в малотиражной книжечке «Рассказы», изданной в Ленинграде благодаря помощи Константина Федина и Николая Тихонова. Больше его в СССР не печатали, несмотря на интерес, проявленный гораздо более влиятельным товарищем автора – Николаем Бухариным. Есть такой термин «говорящее название», и именно оно у этого рассказа: «Веселый Паоло». А содержание просто потрясает.
Герою рассказа – грузинскому писателю – сообщают, что «органы» перехватили компрометирующее его письмо, и ему грозит гибель. Но он не хочет бежать, скрываться, и устраивает прощальный пир, на который, помимо друзей, зовет и своего заклятого врага, работающего в ЧК. А ночью, после застолья, его арестовывают и расстреливают… Ничего себе сюжетик, даже для относительно «некровожадных» 1920-х? По мнению многих литературоведов, «за внешне благодушной обстановкой Эренбург уже ощутил запах большой крови и смог написать рассказ так, что не почувствовать этого нельзя». Обычно его произведения охотно перепечатывали «толстые журналы», но у этого рассказа иная судьба. В «Новом мире» его приняли, но затем так перепугались, что заявили: рукопись потеряна. Даже всевластный пока Бухарин не рискнул печатать «Веселого Паоло» в журнале «Прожектор», который редактировал. Он уже конфликтовал со Сталиным и явно не хотел лишний раз рисковать. А ведь до страшной второй половины 1930-х было еще далеко…
Впрочем, уже в тот год, когда Эренбург ездит по Украине, югу России и Грузии, широко практикуются беспощадные «партийные чистки», во многом определяющие жертв будущих расправ. Илья Григорьевич беспартийный, но литературная критика подчеркнуто называет его «господином Эренбургом» – столько лет прожил среди капиталистов! К тому же создается впечатление: его интересует не столько то, что революция принесла огромной стране, сколько то, что она не изменила. И он, делясь впечатлениями об этой поездке, старается подчеркнуть, что большой политикой не занимается. Даже демонстративно и полушутливо пишет: «В России меня больше всего потрясли кошки московских переулков, когда светает, патетичность рек и емкость грузинских желудков». Но в «грузинском рассказе» нет ни шуток, ни веселья вообще. Да и кто скажет, что это – аполитичное произведение?
Идут годы. Эренбург снова встречается с Табидзе и Яшвили – в Москве. И, по его словам, «дружба выдержала испытание временем». А потом ему приходится убедиться, что его страшное пророчество, родившееся, скорее, как грустная фантазия, увы, стало былью. Работая корреспондентом «Известий» на гражданской войне в Испании, он получает приглашение в Тбилиси, на пленум Союза писателей СССР, посвященный юбилею Шота Руставели: «Предложение было соблазнительным: увижу старых друзей – Тициана Табидзе и Паоло Яшвили; будут тамада, тосты, шашлыки. Да и давно я не был в Москве – два года, нужно посмотреть, что у нас делается. В буржуазных газетах пишут, будто много арестов, но это писали и раньше; наверное, как всегда, раздувают… Мне захотелось передохнуть, отвлечься»…
Тем не менее он понимает, то же может ждать и его, он сам присутствовал на судебном процессе, приговорившем к смерти Бухарина и других «правых троцкистов». Но отказ от поездки в Тбилиси вызовет сомнения в его лояльности власти. И хорошо, что он не знает о показаниях, которые Исаак Бабель дал на допросах в НКВД. Прочтем отрывок из них: «Эренбург приезжал в Москву в 1936 и 1938 годах. В связи с прошедшим процессом над зиновьевцами и троцкистами выражал опасения за судьбу своего главного покровителя – Бухарина… В последний его приезд разговор наш вращался вокруг двух тем: аресты, непрекращающаяся волна которых, по мнению Эренбурга, обязывала всех советских граждан прекратить какие бы то ни было сношения с иностранцами, и гражданская война в Испании».
Правда, позже Илья Григорьевич так объяснял свой приезд в СССР: устал быть военным корреспондентом, захотел «передохнуть, отвлечься», встретить Новый год в Москве. Может, оно и так, но ясно, что участие тбилисском пленуме Союза писателей было тогда главным: надо доказать, что он – свой среди своих. Но даже при этом он не представляет масштабов репрессий. Неслучайно первый вопрос его дочери Ирины был: «Ты что, ничего не знаешь?». И полночи она с мужем, писателем Борисом Лапиным, рассказывают «о событиях: лавина имен, и за каждым одно слово – «взяли». Эренбург не может успокоиться, при каждом имени спрашивает: «Но его-то почему?». А когда он говорит, что в Тбилиси увидит Паоло и Тициана, изумляется уже его зять: «Вы и этого не знаете? Табидзе взяли, а Яшвили застрелился из ружья»… В «Известиях» своего военкора встречают хорошо, но он не видит ни одного знакомого лица: «Спрашивал, где такой-то. Кто отвечал «загремел», кто просто махал рукой; были и такие, что поспешно отходили».
На следующий вечер Илья Григорьевич отправляется в Грузию. В последний раз. В поезде читает купленные в Москве газеты: «Мирные статьи о труде, о достигнутых успехах иногда перебивались восхвалениями «сталинского наркома» Ежова. Я увидел его фотографию – обыкновенное лицо, скорее симпатичное. Я не мог уснуть, все думал, думал, хотел понять то, что, по словам Ирины, никто понять не мог». Человека, которому предстоит сменить Ежова в кабинете главы НКВД, Эренбург видит в Тбилиси: «На пленуме говорили о поэзии Руставели…. На торжественном заседании в президиуме сидел Берия. Некоторые выступавшие его прославляли, и тогда все стоя аплодировали. Берия хлопал в ладоши и самодовольно улыбался. Я уже понимал, что при имени Сталина все аплодируют, а если это в конце речи, встают; но удивился – кто такой Берия? Я тихо спросил соседа-грузина, тот коротко ответил: «Большой человек».
Среди участников пленума – хорошо знакомые Эренбургу люди: Леонид Леонов, Николай Тихонов, Павел Антокольский, Константин Федин, Всеволод Вишневский, Аветик Исаакян, испанский писатель Пла-и-Бельтран… А вот из грузинских знакомых – только Гогла Леонидзе. Побывать в столь гостеприимном доме Табидзе не удается: вдова поэта Нина передает, чтобы Илья Григорьевич с женой ее не искали – боится их подвести. «Были, как я и думал, банкеты, тосты, но незачем говорить о моем настроении: я все еще не мог опомниться, – вспоминает Илья Григорьевич. – Новый год мы встретили у Леонидзе. Мы хотели развлечь милых, приветливых хозяев, а они старались развлечь или, точнее, отвлечь нас. Но не получалось: чокались, молча пили». Когда они «подняли стаканы и ничего не сказали», перед ним были Тициан и Паоло… А потом, многие годы, Эренбургу часто приходят на ум стихи Яшвили, «написанные за несколько лет до трагической развязки:
Не бойся сплетен. Хуже – тишина,
Когда, украдкой пробираясь с улиц,
Она страшит, как близкая война
И близость про меня сужденной пули.
Говоря про Илью Григорьевича и столь понравившуюся ему Грузию, нельзя не вспомнить еще пару показательных моментов разных лет и цитату из самого Эренбурга. Год 1929-й, «Веселый Паоло» и некоторые другие рассказы безуспешно пытаются пробиться на страницы московских и ленинградских журналов, а Грузия увековечивает на экране одну из его новелл – «Трубка коммунара». Фильм с таким названием ставит великий театральный режиссер Константин Марджанишвили, играют в нем будущие звезды Верико Анджапаридзе, Ушанги Чхеидзе, Сандро Жоржолиани… Год 1985-й, югославский порт Риекка. Среди принимающих только что спущенный на воду танкер «Илья Эренбург» – грузин, старший механик Георгий Арчаидзе. Потом этот приписанный к Новороссийску теплоход не раз ходил маршрутом, по которому Эренбург оказался в Грузии, продлевая его до Батуми. В общем, как у Маяковского: «Воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела».
Ну, а цитата из Эренбурга – вот она: «Альпы во Франции – спорт, туризм, санатории, лыжи, гостиницы, рюкзаки, открытки. А без Кавказа трудно себе представить русскую поэзию: там она отходила душой, там была ее стартовая площадка». Могут сказать, что мысль не новая, что это – еще одна вариация того, что многие десятилетия говорят литераторы России. Что ж, пусть оно так, но от этого мысль, изреченная Ильей Григорьевичем, не перестала быть и справедливой, и искренней.
Владимир Головин
|
