В мае 1922 года в Тбилиси начала выходить газета «Заря Востока». Ей предстояло войти в историю не только грузинской журналистики, но и русской литературы – на ее страницах печатались Сергей Есенин, Владимир Маяковский, поэты и писатели, приезжавшие в Тифлис-Тбилиси. Но первым среди них был «К.Лютов». Материалы, подписанные этой фамилией, стали появляться уже на следующий месяц после выхода первого номера. На пару лет раньше «Кирилла Лютова» уже знали многие казаки из Первой конной армии Семена Буденного – с ними он прошел по Украине и Польше как корреспондент газеты «Красный кавалерист». И тот рейд, и появление в Грузии, и все, что было в течение семи лет до этих двух событий и после них, – выполнение напутствия Максима Горького. В 1916-м молодой человек, разбив свою фамилию на слоги и изменив в ней одну букву, принес в петроградский журнал «Летопись» свои рассказы, подписанные «Баб-Эль». Издававший журнал Горький напечатал два из них и отправил их автора… конечно же, «в люди». «И я на семь лет – с 1917 по 1924 – ушел в люди… С первыми номерами «Зари Востока» связана счастливая пора моей жизни в Тифлисе и начало литературной работы», – признавался потом Исаак Бабель.
Самые известные его слова о столице Грузии – из рассказа «Мой первый гонорар». Вспомним еще раз: «Жить весной в Тифлисе, иметь двадцать лет от роду и не быть любимым – это беда… Иметь двадцать лет от роду, жить в Тифлисе и слушать по ночам бури чужого молчания – это беда. Спасаясь от нее, – я кидался опрометью вон из дому, вниз к Куре, там настигали меня банные пары тифлисской весны. Они накидывались с размаху и обессиливали. С пересохшим горлом я кружил по горбатым мостовым». Особая, неповторимая «вкусность» стиля, прославившего потом легендарные «Одесские рассказы»…
Казалось бы, все ясно: именно в такой чисто тифлисской атмосфере молодой герой рассказа и встретил проститутку Веру, ставшую первой читательницей его первого произведения. Рассказ выглядит, как автобиографический. Но… Во-первых, как мы уже знаем, задолго до Тифлиса у Бабеля уже были рассказы, конечно же, имевшие своих читателей. Во-вторых, Бабель появился в Тифлисе в двадцать восемь лет, а персонаж – двадцатилетний. В-третьих, некоторые детали указывают, что действие происходит скорее в дореволюционном Тифлисе, а не в 1922-м. И, наконец, жена писателя Антонина Пирожкова свидетельствует: «О рассказе «Мой первый гонорар» Бабель сообщил мне, что этот сюжет был ему подсказан еще в Петрограде журналистом П.И. Сторицыным». В общем, поступок Пушкина подарившего Гоголю сюжет «Ревизора»… Кто же этот человек, давший фабулу рассказа, который стал одновременно и очень тифлисским, и одним из самых «бабелевских»? Об этом друге Исаака Эммануиловича нам расскажут близко знавшие его люди.
Одесский поэт Исидор Бобович: «Петр Сторицын – литературный псевдоним Петра Ильича Когана… Уроженец г. Елисаветграда ... учился в Германии… человек, увлеченный поэзией, он скоро стал центром и меценатом небольшой группы поэтов... был остроумен, словоохотлив…» Виктор Шкловский: «...Бывший химик, он же толстовец, он же рассказчик невероятных анекдотов, он же человек, оскорбивший герцога Баденского и явившийся потом на суд из Швейцарии, чтобы поддержать свое обвинение… невероятнейший человек Петр Сторицын». Валентин Катаев: «На деньги богатого молодого человека – сына банкира, мецената и дилетанта… выпускались альманахи квадратного формата с шикарными названиями». Переводчик на русский язык руставелевского «Витяза в тигровой шкуре» Георгий Цагарели: «Как месяц лысый,/ грузный телом/ Он острых сплетен/ любит зодчество –/ Поэт-чудак в костюме белом,/ Чей вечный спутник одиночество». Главные же слова в его характеристике – меценат и, говоря по-современному, отличный менеджер. Сохранился лишь один его портрет, сделанный знаменитым кубистом Сандро Фазини, братом Ильи Ильфа.
Есть свидетельства, что Сторицын в 1922-м жил в столице Грузии, и именно у него останавливался приехавший туда Бабель. Он пишет в автобиографии, что работал в то время репортером в Тифлисе. Видно, что писатель основательно знакомится со спецификой города. В его рассказе фигурируют знаменитый ресторан-подвальчик «Симпатия», принимавший на Пушкинской улице художников и поэтов, базар на Майдане. Проспекты Руставели и Плеханова, получившие эти имена еще за четыре года до приезда Бабеля, он именует Головинским и Михайловским – по старой привычке многих горожан.
А вот – картинки, создать которые могут лишь только личные наблюдения: «Мимо меня небрежным парадом двигались князья в синих черкесках и мягких сапогах. Ковыряя в зубах серебряными зубочистками, они рассматривали женщин, крашенных кармином, грузинок с большими ступнями и узкими бедрами. В сумерках просвечивала бирюза. Распустившиеся акации завывали вдоль улиц низким, осыпающимся голосом. Толпа чиновников в белых кителях колыхалась по проспекту: ей навстречу летели с Казбека бальзамические струи»… «Караван пыли летел на Тифлис – город роз и бараньего сала. Пыль заносила малиновый костер солнца. Тягучий крик ослов смешивался с ударами котельщиков…»
Ну, конечно же, как и многим, центр Тифлиса не мог не напоминать ему старую Одессу своими акациями и платанами. В общем, не стоит удивляться, что в чарующий своим колоритом город Бабель поселил героев сюжета, подсказанного Сторицыным.
Но главное для него в Тифлисе: печататься в читаемой всеми газете. Такова только что начавшая выходить «Заря Востока». Ведь она «главная» не только в Грузии, но и на всем Южном Кавказе, создана как орган Закавказского крайкома Компартии. У Бабеля складываются хорошие отношения с ее сотрудниками, а с ответственным секретарем Владимиром Ткачевым-Ахобадзе и заведующим отделом «Красная Армия» Поповым настолько хорошие, что он даже предлагает Константину Паустовскому, собиравшемуся в Тифлис, протекцию у этих людей.
Но не проходит и полгода, как мнение Бабеля об этой газете меняется, потому что «кроме Закавказья она ничего не собирается обслуживать, да и не умеет». А в ноябре 1922-го из Тифлиса в Батуми уходит письмо Паустовскому с беспощадной критикой главной партийной газеты: «Заря Востока» – ничего не стоит. Провинциальная старушка со вставными зубами и со столичными претензиями. Исправить ее – наивная затея. Я уверен, что газета так загромождена мелкими и бездарными самолюбцами, заедена злым интриганством, изгажена неуменьем спецов и безразличием руководителей, что не нам с вами зачистить эти весьма не благодатные конюшни. Для того, чтобы успеть хотя бы в малой степени, нужны месяцы и полугодия».
Но при этом с июня по декабрь Бабель все же публикует в «Заре Востока» свои очерки об Аджарии и Абхазии. С женой и сестрой он обосновался на Зеленом мысу, приезжает в Батуми на дачном поезде. Ездит отдыхать и в Сухуми. Такая жизнь требует затрат. Денег, получаемых в батумской газете «Маяк», не хватает, а образно описывать увиденное он умеет. Тем более, что откровенно сочувствует преобразованиям, происходящим на Черноморском побережье Грузии. И уж если «Заря Востока», при всех кажущихся ему недостатках, охотно печатает его работы, почему бы не сотрудничать с ней? Так в историю советской литературы входят восемь «Писем» из Батуми, Чаквы, Сухуми, Гагра, объединенных в цикл «Народ прекрасной, щедрой, поэтической Грузии».
Как и на Гражданской войне, Бабеля, в первую очередь, интересует, какие новые качества рождают революционные преобразования в рядовых людях. Именно в грузинском цикле у него впервые зазвучала поэтика, возвышенно рассказывающая о том, что кажется обыденным. Этакий патетический лиризм, ставший его «фирменным знаком». А вот что подчеркивает литературовед из Кутаиси Ия Адеишвили: Бабель жил в Грузии всего один год, но смог «осветить ситуацию в тесной связи с социальными и национальными особенностями ранее незнакомой ему страны». Это свидетельствует не только о его наблюдательности, но и, «самое главное, об уважении к грузинскому народу, его культуре и природе. Всего несколько писательских штрихов, – и быстро, поразительно точно схвачен колорит той или иной местности. Например, Сухуми – вечно движущийся, деловой город, кофейни которого являются его деловым центром. Чаква – это чай и кроткие, вечно жующие буйволы».
Впрочем, давайте более подробно присмотримся к некоторым фрагментам. Да, в них – патетика, восторженность, политизированность. Но – никакого приукрашивания. И детали, детали… Думаю, этим цитатам стоит уделить место – они из очерков, которые знают даже не все почитатели «Конармии» и похождений Бени Крика. А ведь тут уже вовсю чувствуется особый бабелевский стиль, и оттачивается он в этом «грузинском цикле».
Вот – о любителях курения: «Подслеповатая старушка просит пособия в Наркомсобесе. – Нет табаку, – с возмущением отвечают ей из Наркомсобеса. – Был и нету... Забудьте о табаке... Дальше. Учительница справляется в Наркомпросе о своем заявлении. – Был табак и сплыл, – ядовито отвечает учительнице товарищ из Наркомпроса, – приказал долго жить табачок. Еще месяц, еще два – и крышка... И, наконец, ассенизатор бурно требует денег в Коммунхозе. – Откуда я возьму табак, – яростно кричит товарищ из Коммунхоза, – на ладонях он у меня растет, что ли, ваш табак... Или в палисаднике прикажете плантацию развести? Изумительная Абхазия! Ассенизаторы и старухи курят с одинаковым увлечением, и тишайшие учительницы не отстают от них в этой благородной страсти».
Это – об одном из символов Черноморского побережья: «Волею державного деспота на скале воздвигся город… На глухом берегу заиграли огни, и тугие кошельки с продырявленными легкими потянулись к скале светлейшего деспота. Все текло, как положено… А необузданный старый принц неутомимо гонял лебедей по своим прудам, разбивал цветники и карабкался по кручам, водружая на недосягаемых вершинах дворцы и хижины… В Петербурге подумывали о том, чтобы объявить принца сумасшедшим и отдать под опеку. Потом грянула война. Принца объявили гением и назначили его начальником санитарной части. Изумленная история поведает о том, как лечил принц Ольденбургский пять миллионов больных и раненых, но о Гаграх, об этой выдумке его упрямой и бездельной фантазии – кто расскажет о Гаграх?»
Вот картинка батумского порта: «Мы получили пароходы. Красные ватерлинии «Камо» и «Шаумяна» цветут на голубой воде, как огонь заката. Вокруг них покачиваются прелестные очертания турецких фелюг, красные фески горят на шаландах, как корабельные фонари, пароходный дым неспешно восходит к ослепительным батумским небесам… Кучки старых черноморских матросов, поджав ноги, сидят на деревянной пристани, сидят разнеженные и застывшие, как кейфующие арабы, и не могут отвести глаз от черных, отлакированных бортов…»
А это – оптимистично, но не так уж весело: «У Наркомпроса Аджаристана нет денег. На этом привычном явлении не стоило бы слишком останавливаться, если бы безденежье Аджаристанского Наркомпроса не приняло характер легендарный. Достаточно сказать, что жалованье за семь месяцев, с января по август, было выплачено учителям несколько дней тому назад, благодаря четырехмиллиардному кредиту, отпущенному, наконец, аджарским Совнаркомом после почти годового размышления. Если вдуматься в невыносимые условия существования культурного работника, заброшенного в дикие ущелья Верхней Аджарии, отрезанного в течение всей зимы от общения с внешним миром, запертого среди недоверчивого крестьянства, требующего длительной и неустанной обработки – и все это при отсутствии какой бы то ни было оплаты труда, тогда поистине диву даешься, как они не разбежались».
А вот – описание Сухуми. Уже без острых социальных вопросов, просто описание того, что увидел и ощутил зоркий и впечатлительный заезжий человек. Но как это совпадает с тем, что и спустя десятилетия ощущал каждый приезжающий в Сухуми…
«Сухумская бухта – это какой-то монастырь, тихий и задумчивый, на фоне капризного, иногда свирепо бьющего волнами, моря. А за этой бухтой живописно приютился такой же тихий и задумчивый городок, ярко белеющий своими белыми домами, издали напоминающими дворцы, и своей необыкновенной зеленью, пальмами и кипарисами».
«Порою кажется, что только на базаре и в кафе бьется пульс жизни Сухума, только здесь центр тяжести всего, а остальное – так, нечто вроде придатка к этому, главному и основному. Очень часто даже бывает так, что в учреждении вы не найдете нужного вам человека, ибо в это время он занят в кафе. Но сухумцы отлично знают, куда надо обращаться и где кого искать. И все опять хорошо, мирно, тихо и комфортабельно. Под сенью дерев, под звуки оркестра – за стаканом хорошего абхазского вина «Изабелла»... Вечером ночь окутывает весь город мягким нежным покровом. На набережной гуляют красиво разодетые дамы. А с ними все те же знакомцы, которых вы целый день видели в кафе. И огоньки в море приветливо, но лукаво мигают вам. И кажется, что весь Сухум расположен на набережной, и кроме набережной и его гостеприимных кафе, где восседают щедрые иностранцы, в Сухуме ничего больше нет. Даже море, изумительно пьянящее сухумское море, составляет только «бесплатное приложение» к набережной кофейни».
Сколько бы еще мог написать Исаак Эммануилович в своей неповторимой манере о той поре на грузинском Черноморье! Причем уже не в очерковом виде, а как описание бытовых происшествий! Хотя бы о том, как по дороге из Сухуми в Новый Афон они с Паустовским становятся свидетелями перестрелки высокопоставленного чекиста по фамилии Инал-Ипа с участниками суда старейшин в Эшера. Или о том, как в Новоафонском монастыре пытаются познакомиться с таинственной светской дамой, на день приехавшей отдохнуть от «мирского безобразия и скверны». А в итоге напились с келарем (монастырским «завхозом») молодым вином – мачари…
Но и без этого литературоведы считают, что у Бабеля «четко прослеживаются петроградский, конармейский и тифлисский периоды». И что именно с последнего из них он вышел на профессиональную литературную дорогу. Пройдет десять лет после отъезда из Грузии, и Бабель признается: «Работа на репортаже дала мне необычайно много в смысле материала и столкнула с огромным количеством драгоценных для творчества фактов... Отталкиваясь от этого материала, я стал писать тогда очерки и поднял ряд тем, которые впоследствии стали ходовыми в газетном и журнальном очеркизме».
Уехав из Грузии в конце 1922 года, Бабель снова приезжает в нее через одиннадцать лет с Антониной Пирожковой, «дивной женщиной с изумительной анкетой: мать неграмотная, а сама инженер на Метрострое». Она – последняя любовь писателя. Официальная жена, художница Евгения Гронфайн с 1925-го живет в столице Франции Париже, растит дочь Наталью, которая станет американским литературоведом Натали Браун. И если уж мы вспомнили о них, послушаем, что Бабель говорит в Париже художнику Юрию Анненкову. Эти слова поражают, кажется, что они принадлежат ярому антисоветчику:
«У меня – семья: жена, дочь, я люблю их и должен кормить их. Но я не хочу ни в каком случае, чтобы они вернулись в советчину. Они должны жить здесь на свободе… Возвращаться в нашу пролетарскую революцию? Революция! Ищи-свищи ее! Пролетариат? Пролетариат пролетел, как дырявая пролетка, поломав колеса! И остался без колес. Теперь, братец, напирают Центральные Комитеты, которые будут почище: им колеса не нужны, у них колеса заменены пулеметами! Все остальное ясно и не требует комментариев, как говорится в хорошем обществе... Здешний таксист гораздо свободнее, чем советский ректор университета...» И в связи с этим о себе: «А я? Остаться тоже здесь и стать шофером такси, как героический Гайто Газданов? Но ведь у него нет детей!»
Чтобы было ясно, с кем он себя сравнивает: неизвестный российскому читателю до конца 1990-х годов, Газданов в неполные шестнадцать лет воевал во врангелевских войсках, начал писать за рубежом. И вместе с Владимиром Набоковым был признан эмигрантской критикой самым талантливым писателем молодого поколения. Он прожил за границей до шестидесяти восьми лет и мог бы жить дольше, если бы не рак. Бабель, полный сил и здоровья, ушел из жизни на родине в сорок шесть. По приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР…
В том же 1932 году, когда он откровенничал в Париже с Анненковым, Бабель знакомится в Москве с 24-летней инженером-строителем Антониной Пирожковой. Позади у писателя – любовная история с Тамарой Кашириной, их сын растет в семье, созданной этой актрисой с писателем Всеволодом Ивановым. А Пирожкову впоследствии назовут «последней великой вдовой» – она умерла в сто один год, в 2010-м, много сделав для сохранения памяти о своем муже Исааке Бабеле. После приезда с ним в Грузию ей еще только предстоит проектировать московские станции метро «Маяковская», «Павелецкая», «Арбатская», «Киевская» и «Площадь Революции». А тогда она проводит отпуск в сочинском санатории, и Бабель забирает ее оттуда, чтобы вместе поездить по Кавказу.
Первым делом писатель стремится в Гагра: там его друзья – актер Леонид Утесов и сценарист Николай Эрдман участвуют в съемках легендарной первой советской музыкальной кинокомедии «Веселые ребята». Антонина и Исаак едут в Гагра «в теплый, солнечный день в открытой легковой машине», навстречу – «черный ворон», фургон, в каких перевозят арестованных. Он сразу запоминается: тогда эти зловещие машины не встречались так часто, как через четыре года. Съемочная группа встречает их в шоке: Эрдмана «взяли». Бабель и Пирожкова убеждены: сценарист был именно во встреченном ими «воронке». И лишь через много лет выясняется, что Эрдмана везли в обыкновенном автобусе, из которого он увидел спешившую на встречу с ним пару. Потрясенный арестом друга Бабель поселяется в номере Утесова, вместе им легче пережить происшедшее. А его спутница получает… комнату Эрдмана, где на прикроватном столике еще лежат его папиросы и открытая книга…
Но, как говорится, жизнь продолжается. Бабель с возлюбленной целыми днями пропадают на съемках фильма, много времени проводят с Утесовым и Любовью Орловой. А еще ходят по Жоэкварскому ущелью, поразившему их «дикой своей красотой». По вечерам – чай под платанами на набережной. Эта Гагра совсем не похожа на ту, какой была в первый приезд Бабеля. Теперь «дворцы и хижины» стали настоящим курортом. Утесов, уже успевший выступить с чтением бабелевских произведений, «неистощим на рассказы». Он дарит другу-земляку свою фотографию с чисто одесской надписью: «Единственному человеку, понимающему за жизнь...».
Помимо друзей, Исааку Иммануиловичу очень хочется встретиться с Нестором Лакоба – «первым человеком» в Абхазии, председателем ЦИК (Центрального Исполнительного Комитета), высшего органа государственной власти в то время. Встречаются они на даче ЦИК, разговор продолжается около часа. О чем он был – до сих пор неизвестно. Но Лакоба провожает гостя до ворот дачи, а Бабель на обратном пути говорит Пирожковой, ждавшей у входа, что его собеседник – «самый примечательный человек в Абхазии». Жить Лакобе остается меньше трех лет, Бабелю – меньше семи…
После Гагра – поездка на другие киносъемки, на сухумский берег. Там работают люди, имена которых золотыми буквами будут вписаны в страницы советского кино – режиссер Абрам Роом снимает картину с участием своей жены, актрисы Ольги Жизневой. И вновь влюбленные писатель и инженер наблюдают за съемками, сходив до этого с утра на очень впечатливший их базар. Ну, а какой же Сухуми без пляжа и обезьяннего питомника? Там они бывают днем. «В городе повсюду жарились шашлыки: и на базаре, и прямо на главной улице, в каких-то нишах домов, где устроены для этого специальные приспособления. Город был наполнен запахом жареной баранины. Вечерами встречались на набережной и пили в чайной крепкий чай с бубликами». Таковы их последние впечатления. Из Сухуми они отправляются на пароходе в Туапсе, и больше в Грузии Бабель не бывал.
Однако и разговоры с друзьями, и письма его свидетельствуют: он очень хотел, очень надеялся снова приехать туда, где в нем родился настоящий писатель. Ведь не случайно, незадолго до ареста он подчеркивает великое значение «грузинских» произведений, открывших ему «просвет на литературной дороге». Не случилось. Не дано ему было больше «с пересохшим горлом кружить по горбатым мостовым».
Владимир Головин
|
