ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В АДРЕСНОМ БЮРО

Выписывая мне командировочные на поездку в Тбилиси, главбух Киргизского института научно-технической информации, где по переезде из Баткена во Фрунзе я целый год, прежде чем уйти в журналистику, трудился редактором за 105 рублей в месяц, возможно, не знал, что 70 «ночлежных» копеек в сутки может в лучшем случае хватить лишь на койку в деревенской гостинице, но никак не на место в приличном отеле. Но о том, что в столице Грузии, прежде чем селить первых постояльцев в только что отстроенную гостиницу, над главным входом вешают табличку «Мест нет», – главбух, скорее всего, не догадывался. Это потом мне объяснили умные люди, что вопрос «Есть ли свободные места?» – вопрос глупый, задавать его не следует, а следует, вложив в паспорт 10-20 рублей, подать администратору в обмен на ключ от номера. С этим правилом я знаком не был, поэтому, прилетев в Тбилиси 14 октября 1966 года, в поисках ночлега поколесив по городу на трамвае и в троллейбусе, навестив не меньше полудюжины отелей, всюду натыкаясь на пресловутую табличку, подался, пока не поздно, на ж/д вокзал, нашел незанятую дубовую скамью, на ней улегся, в подушку обратив командировочную «балетку», для пущего комфорта обернутую в плащ, – так и прокемарил до утра. Которое, как в старой доброй сказке, оказалось мудренее вечера.
Замечу, что был к тому времени в моей биографии памятный адрес: Одесская область, город Болград, в/ч 75626, где начиналась моя служба в армии. Там я задружил с парнем из Грузии, звали его Шота Гогуадзе. Весельчак и певун, как и подобает грузину, он для меня написал русскими буквами текст знаменитой грузинской песни о Тбилиси. По вечерам, коротая время до отбоя, мы пели на два голоса под его аккомпанемент на гитаре: «Тбилисо, мзис да вардебис мхарео, ушенод, сицоцхлец ар минда. Сад арис, схваган ахали варази, сад арис, чагара Мтацминда». Шота рассказывал мне про свой дом в Тбилиси, приглашал приехать после дембеля к нему в гости; я обещал, что приеду, хотя сам в такую возможность верил слабо: в Киргизии, откуда я был взят в солдаты, меня ждали жена и дочь, ждала работа сельского учителя, до разъездов ли будет. Когда же из Болграда меня перевели служить в Кишинев (а случилось это по-военному быстро), я даже попрощаться с приятелем не успел...
Но в утро 15 октября, сбросив остаток ночной дремы, я уже знал, на что потрачу первый день в незнакомом городе: разыщу бывшего сослуживца, он поможет найти жилье на неделю, а то и приютит у себя дома – зря, что ли, так красиво о нем рассказывал. Иду в городское адресное бюро, заполняю бланк: фамилия – Гогуадзе, имя – Шота, в графе «отчество» делаю прочерк: солдаты друг друга по батюшке не величают; год рождения – такой же, как мой, 1939-й. Бланк вернулся с адресом: улица Орджоникидзе, 77. Спросил, каким автобусом туда проехать, – мне объяснили.
Радуясь, что все удачно складывается, иду к автобусной остановке. «Зебра» для пешеходов далеко, аж на перекрестке, глянул по сторонам – машин нет, двинул напрямик. Тут, как в известной песенке про старушку, но с поправкой на мой не дамский пол, меня «остановил милицанер». Сержант милиции шел, помахивая жезлом, в мою сторону, я, обреченно, – ему навстречу, на ходу доставая из кармана штрафную трешку. На моем лице, наверно, было написано, что я не здешний, потому что он спросил: «Ты откуда?» Ответил как есть: из Киргизии мы, командировочные. Мою протянутую руку с трояком сержант отвел:
– Гостей не штрафуем. Иди, больше не нарушай...
Без проблем нашел нужный дом и квартиру, постучал в дверь, мне открыли две молодые женщины, назвались сестрами Шота Гогуадзе; старшую звали Надия, младшую – Циури. Попозже пришла средняя, Тамара, Тамрико. Объяснили: брат здесь жил раньше, а недавно переехал в район Авлабар, на улицу Гутанскую, 17, просто еще не успел отсюда выписаться, а по новому адресу – прописаться. Но я дождусь его здесь: «У него сегодня утром дочка родилась, он в роддом уехал, скоро сюда приедет, расскажет, как жена и ребенок себя чувствуют». Мне было предложено отдохнуть с дороги, на скорую руку перекусить, «а Шота вернется – вместе поужинаем».  
Мою руки над кухонной раковиной. Мысленно радуюсь, что проблема ночлега, похоже, почти решена. Рассказываю сестрам про то, как мы с Шота тянули солдатскую лямку, да какой он у них бравый, компанейский, веселый парень, и как здорово играет на гитаре. Сестры слушают, переглядываются, как будто я сообщаю об их брате нечто прежде неслыханное...
Первый визит в незнакомую семью редко обходится без просмотра семейных фотографий. Вот и теперь – Надия, на правах старшей сестры, достала из комода альбом, раскрыла передо мной: «Это наш Шотико...» Со снимка на меня смотрел парень в солдатской полевой форме, в погонах рядового, с аккуратно подстриженными усами, без которых грузин – не грузин. Звали парня, ясное дело, Шота Гогуадзе, но его лицо я видел впервые!       
Продолжаю листать альбом. Постепенно до меня доходит, что незнакомец, которого вижу на снимках, с минуты на минуту может войти, и тогда... Чувствую себя воришкой, который забрался в чужой дом и вдруг услышал, что вернулись хозяева. Выпутываться надо – но как? Сказать сестрам, что я не туда попал и вообще не тот, за кого полчаса назад себя выдавал, – и это после того, как представился сослуживцем и другом их любимого брата?! Пожалуй, надо смываться потихоньку, пока незнакомый мне Шота не пришел да не разобрался со мной по-мужски. Беру в одну руку свой видавший виды плащ, в другую – обшарпанную «балетку», сестрам показываю заполненную, но не отправленную домой открытку: дескать, сбегаю к почтовому ящику, опущу и вернусь. Надия тычет пальцем в мои пожитки: «А это зачем? Оставь, никто не украдет...»
Весь в холодном поту от стыда (мало того, что приперся в незнакомый дом, где тебя приняли по-человечески, так еще обижаешь людей недоверием!), я пристроил «балетку» в угол комнаты, пристроил на вешалку плащ, решив: выйду, прогуляюсь, а когда вернусь, Шота уже появится в квартире, ему я все объясню, он правильно меня поймет...  
Два часа бродил по городу, о котором пел совсем недавно: «Такой лазурный небосвод сияет только над тобой!», – но до небосвода ли было мне, столь глупо попавшему в переплет! Что ж, видать, придется еще одну ночь перекантоваться на вокзальной дубовой скамье, но прежде я обязан, придя с повинной головой, покаяться перед ни о чем не подозревающими сестрами и их братом, да и пожитки свои забрать...    
Полсотни метров оставалось до места моего будущего покаяния, как из-под арки дома по Орджоникидзе, 77 вышли – нет, вырвались стремглав! – Надия и Циури, и с ними Шота, которого я узнал еще издали по недавно увиденной фотографии. На ходу жестикулируя, он что-то горячо и сердито выговаривал сестрам, а те, судя по их виноватому виду, смущенно оправдывались. Тут все трое заметили меня – и картина резко поменялась, став из грозной – радостной. Мы сошлись. Шота крепко меня обнял и тут же отчитал:   
– Ты как себя ведешь, кацо? Пошел открытку опустить – и с концом. Знаешь, как я сестер ругал: человек новый, город ему незнаком, зачем одного отпустили? Мы уже шли в милицию заявлять, что у нас гость пропал...     
Мой жалкий лепет оправданья: извини, недоразумение вышло, адресное бюро виновато, вот бланк, смотри, – Шота слушать не стал, руку мою с бланком отвел, о гостинице даже думать запретил: «Остаешься у меня. Сейчас тут ужинаем, потом едем ко мне в Авлабар, будем пить за здоровье моей жены и дочки, позже в роддом сбегаем...»
Уже в Авлабаре, хорошо за полночь, когда мы прилично нагрузились «кахетинским», Шота сказал, что настало время идти в роддом, до которого, оказывается, рукой подать. Подошли к роддомовской проходной. Шота постучал в затянутое проволочной сеткой окошко, а я, собрав остаток трезвости, спросил, отчего он так уверен, что нам откроют в столь поздний час. «А у нас пропуск есть, – отвечал Шота, вынимая из кармана трехрублевку. – Любую дверь открывает». И верно: одна «трешка» открыла нам ворота роддома, вторая впустила в отделение на третьем этаже, где обретались Лили и Хатуна –жена и дочь молодого папаши. За третий «пропуск» молодой матери разрешили подойти к застекленной двери на лестничную площадку и показать нам дитя. Помню слова Лили, через стекло обращенные ко мне, незванно-нежданному: «Шота вас хотя бы покормил? Вы там, наверное, голодаете? Извините, что так неудобно получилось...»
На другой день утром Шота пошел со мной в адресное бюро, чтобы помочь найти своего тезку и однофамильца. Седовласый, вежливый, с тихим голосом, сотрудник бюро перебрал карточки всех тбилисских Шота Гогуадзе, не считая того, кто стоял со мной рядом, и все они оказались «типичные не те» – или слишком молодые, или чересчур старые, чтобы быть моими сослуживцами. Мне лишь оставалось руками развести: «Как же так? Он ведь говорил, что живет в Тбилиси, у него свой дом, в гости меня звал...» – «А где вы с ним были знакомы? – спросил седовласый. – Ах, на Украине, в армии служили! Так я вам, уважаемый, скажу одну простую вещь: если грузин уезжает на сто километров от Грузии, то всем говорит, что он из Тбилиси. Ваш приятель может жить в каком-нибудь райцентре или в деревне, про которую никто не знает, – а Тбилиси знает весь мир!..»  
Мы вышли на улицу. Шота положил мне руку на плечо: «Видишь, как все хорошо вышло. Не нашел одного друга – нашел другого...»
В один из дней моего нечаянного появления во дворе дома на Гутанской, 17, ко мне подошел незнакомый человек: «Николоз меня зовут. Мы с Шота соседи. Если придешь, а его дома нет, заходи ко мне, отдохни, покушай». Двор был густо населен, квартирки крохотные, убранством небогатые, в нескольких я побывал, приглашенный хозяевами, и везде меня принимали, как гостя, которого ждали, он долго не шел и наконец пришел.
Случай сделал меня невольным свидетелем короткой дворовой перепалки между двумя соседками: не поделили веревку для сушки белья. Во двор вышел муж одной из них, повесил еще одну веревку, и спор утих, не успев разгореться.
По вечерам мужчины усаживались на свежем воздухе за грубо сколоченным дощатым столом, пили вино, благо за ним не надо было бежать в магазин – почти у всех имелось свое, домашнее; играли в нарды, в карты, говорили немного о политике, много и горячо - о футболе. В один из таких вечеров я оказался в их компании. За столом сидел незнакомый мне парень не из «нашего» двора и, как мне показалось, не грузин, хотя по-грузински говорил, словно это его родной язык. «Он русский, – вполголоса ответил на мой вопрос Шота, – звать Анатолий. Родился в Тбилиси, живет на соседней улице. Жалко, ты скоро уедешь, не увидишь, как он классно в футбол играет». Также вполголоса я заметил, что в Грузии, это всем известно, любой мальчишка, едва выбравшись из пеленок, начинает играть в футбол, так с чего бы Анатолию  быть исключением из этого правила? «Он-то как раз исключение, – ответил мой друг, – у него вместо ног протезы. Ему обе ноги трамваем отрезало. Но ты прав, в футбол он играет с тех пор, как выбрался из пеленок»...        
...Тамаз, сотрудник грузинского ИНТИ, куда я был командирован, выполнял поручение своего директора – показать гостю Тбилиси. Мы вышли из здания института на улицу, он поднял руку, остановил такси, открыл дверцу, что-то сказал водителю, выслушал ответ, вынул из кармана трояк, протянул внутрь, захлопнул дверцу, такси отъехало, а мой провожатый тут же руку поднял, голосуя. Весь недоуменье, я спросил:
– Тамаз, зачем ты заплатил водителю, он же нас не взял?    
– А как иначе! Человек ехал в другую сторону, но остановился, чтобы меня выслушать. А мог в это время деньги зарабатывать. О, вот другая машина, в нее сядем.   
Начав с проспекта Руставели, мы проехали через центр города – туда, где крепость Нарикала, где гора Мтацминда с Пантеоном, завернули в Ботанический сад... Меня все приводило в восторг: широкие проспекты и крутые, узкие, мощенные булыжником улочки, архитектура старых зданий. Своих эмоций я не скрывал. Так мы прокатались час, второй. Когда вернулись к зданию института, Тамаз, расплачиваясь, протянул таксисту купюру в 50 рублей – тот замахал руками, замотал головой, заговорил по-грузински горячо, помогая себе жестами. Тамаз рассмеялся, сунул деньги в карман, позвал меня из машины и на ходу объяснил: «Ему понравилось, как ты хорошо говорил о нашем городе, он тебя считает своим гостем, поэтому денег с нас не взял...»
Заканчивалась моя командировочная неделя. Днем я бегал по делам, вечером ехал в Авлабар. Шота приходил с работы, мы с ним шли проведать Лили с Хатуной, которые еще оставались в роддоме. Вернувшись на Гутанскую, Шота ставил на стол бутылку домашнего вина, за которым заранее съездил в свою родную деревню Ланчхути, и мы делились друг с другом историями из армейской жизни, каждый – из своей.
В последний день своей командировки, в самый канун отъезда домой я чуть было все не испортил. Сестры устраивали что-то вроде прощального ужина в мою честь. Понимая, что предстоят серьезные расходы, я решил в них посильно поучаствовать. Зашел в гастроном, купил курицу, конфеты и вино, на рынке набрал зелени и фруктов. С полной сумкой снеди явился на Орджоникидзе, 77, вполне собой довольный. Натия, Циури и Тамрико хлопотали в кухне, чему-то весело смеялись; Шота сидел на диване, листал газету. Я вошел, сестры увидели у меня в руках сумку с провизией, и веселье смолкло. За столом сидели в полном молчании. На мой вопрос – что случилось? – отвечали коротко: ничего не случилось. Не привлекая внимания сестер, Шота шепнул мне: «Выйдем во двор, покурим...» Как только мы оказались во дворе, сказал: «Валера, может быть, там, откуда ты приехал, принято, чтобы гость приносил с собой еду, но у грузин так не делают. Есть на столе курица – вместе едим курицу, будут одни сухари – грызем сухари. Ты нас больше не обижай, кацо...»
Урок я усвоил. Вернувшись в дом, извинился перед сестрами, был прощен, на прощанье – поцелован, и мы с Шота в последний раз отправились к нему на Гутанскую. Вечером другого дня он обещал проводить меня в аэропорт. Спать я лег за полночь – сидел, писал. С утра пораньше, заранее узнавши адрес, поехал на проспект Руставели, зашел в редакцию газеты «Вечерний Тбилиси», положил перед приятной дамой, сотрудницей секретариата, пару страничек, итог моих ночных бдений: рассказ о том, как я по недоразумению попал к незнакомым людям и что из этого вышло. Дама, дочитав до конца, спрашивает:
– Вы хотите видеть этот текст напечатанным – я угадала?
– Угадали, именно этого я хочу.   
– Понимаю ваши чувства, – начала она тоном, каким взрослые объясняют малому ребенку, что ему еще рано мечтать о взрослом велосипеде, – но и вы поймите: читателей ваша заметка не удивит. Все равно, как если бы мы сообщили в газете, что тбилисец Шота Гогуадзе утром встал, почистил зубы, побрился и поехал на работу. Он вас не оставил ночевать на улице, принял, как родного? Но точно так же, поверьте, с вами поступили бы в любом грузинском доме, да хоть бы и в моем...       
Не верить даме у меня не было причин. Оставалось попрощаться и уйти.

ВСЕМ ЕХАТЬ НАДО!
Мне показалось, что светофоры на тбилисских перекрестках – скорее элемент декорации, нежели «оптическое устройство, несущее световую информацию и регулирующее уличное движение транспорта и пешеходов», как сегодня учит нас Wikipedia. Несчетное число раз я наблюдал за тем, как грузины за рулем автомобиля (частного, служебного – неважно) проскакивали перекресток на красный свет, точно так же поступали пешеходы. При этом (внимание!) аварий на дорогах Тбилиси случалось меньше, чем в моем Фрунзе, где в те годы частных автомобилей было считанное число, и они цепенели перед красным сигналом светофора, как кролик перед удавом. Заторы, время от времени возникавшие на дорогах Тбилиси, рассасывались мирно и быстро, без мата и мордобоя (это вам не Москва). Горячие споры между двумя, а то и тремя водилами, с их энергичной жестикуляцией, кого угодно могут ввести в заблуждение: вам кажется, что спорщики вот-вот схватятся за кинжалы, а они всего лишь решают, кому проезжать первому, а кому чуть погодить.           
Картинка из жизни. Высокий, комфортабельный Ikarus, в котором сидят двое туристов и не менее тридцати туристок, важно проплывает по проспекту Руставели. Водитель увлекся разговором с блондинкой на переднем кресле и чуть не проскочил перекресток на красный свет. Визг тормозов, возмущенные выкрики из других машин, чьи владельцы пооткрывали боковые окна и, помогая себе руками, ругают нахала, мешая русские слова с грузинскими:
– Ты что, сдурел?!
– Несется, как ошалелый, светофора не видит!...
– Что вы от него хотите, человек первый раз сел за руль!
Водитель Ikarus’а не выдерживает, тормозит и высовывается наружу, чтобы ответить всем разом:
– Чего раскричались? Никуда я не несусь, нормальную скорость держу. Вам завидно, что у меня в салоне туристки со всего Союза – красавицы, блондинки! А у вас неизвестно кто...
– Как это «неизвестно кто»?
– Нет, вы видали нахала?! Он себя правым считает!
– Да я, может, в больницу спешу, у меня жена беременная!..
Снова водитель Ikarus’а:
– А ну, покажи, где она, твоя беременная? Нет у тебя никакой жены. Кому ты нужен такой! Наверное, старуху везешь, а мне завидуешь и злишься, что не можешь со мной поменяться...
Посмеялись, облегчили души – и разъехались по своим делам.        
Тбилисские автобусы и троллейбусы той поры – отдельная тема. Компостер, талончик, проездной билет – про все эти привычные атрибуты городского пассажирского транспорта приезжему следовало забыть на полный срок пребывания в грузинской столице. Здесь был в законе единственный способ оплаты за проезд – те же советские 5 копеек, только платить их полагалось водителю лично. Нет, не подумайте, общесоюзные талоны и проездные билеты существовали, но никто их покупать не думал, и у компостеров, установленных в салонах, работы не было. Вам как бы говорили: «У нас все просто, дорогой. Войди в автобус с задней двери, двигайся к передней; выходя, положи перед водителем на переднюю панель свои пять копеек, а уж он сам решит, сколько денег после смены сдать в кассу автопарка, а сколько принести в семью...»
Передвигался я по городу реже в метро, чаще – в троллейбусе или в автобусе, но ни контролера, который бы отлавливал «зайцев», ни самих «зайцев» мне встретить так и не довелось.          
И пусть вас не удивляет сцена, мной виденная не раз. Автобус отходит от остановки, тихонько движется к перекрестку, а сзади, взмахивая руками, поспешает женщина: упустила, а ехать надо. Машина плавно притормаживает, останавливается, задняя дверь открывается, женщина догоняет, входит, дверь закрывается – поехали. Не думайте, что водитель сделал это единственно по доброте сердечной. Доброта, конечно, присутствовала, но и 5 копеек лишними не бывают, на дороге не валяются. Во всяком случае, тогда. По крайней мере, в Тбилиси...   

ДЕНЬГИ – ЗЛО, КОГДА ИХ МАЛО ИЛИ НЕТ СОВСЕМ
Через четыре года, выкроив из отпуска неделю, лечу к моим грузинам. Шота встречает меня в аэропорту. Лили с дочерьми (их уже было трое: вслед за Хатуной в положенный срок появились на свет Лела и Маико) гостит у свекрови в деревне Ланчхути, родине моего друга. Каждый вечер перед сном Шота подходил к висевшей на стене фотографии, на которой засняты жена и дочери, и, обращаясь к ним, тихо и горячо говорил по-грузински. Не сразу я догадался спросить, о чем он с ними беседует. Вот его ответ:
– Я им говорю: мои дорогие, любимые, скорее возвращайтесь, я без вас очень скучаю.     
Как-то вечером я заметил (не от большого знать, ума, да и выпито было немало):
– Любой мужчина, а уж грузин – тем более, мечтает о сыне, а у тебя три девочки. Не обидно тебе?
Шота меня отрезвил одной фразой:
– Пускай хоть десять дочек, лишь бы живы были, здоровы и счастливы.

Похоже, я взял слишком серьезный тон. Исправлюсь, расскажу анекдот. Разумеется, грузинский. Они, после еврейских, самые остроумные. «Я так ду-у-умаю», – как говорил великий армянин Фрунзик Мкртчян в великом грузинском фильме «Не горюй!».
Гиви, задрав голову, под окнами роддома, кричит жене, стоящей у раскрытого окна:
– Нани, как твои дела? Ты родила уже?
– Все в порядке, родила, –отвечает Нани.
– Кого? Мальчика?
– Нет...
– А кого?!
Выходим с Шота из дома, идем в баню. Навстречу пожилой дядька. Шота с ним поздоровался, остановился, я же прошел вперед, чтобы не мешать беседе. Догнав меня, мой друг какое-то время шел молча, потом заговорил:
– Он тут недалеко живет, вверх по нашей улице. Недавно из тюрьмы вышел. Раньше на меховой фабрике завскладом работал. Мы с Лили хотели вступить в кооператив на квартиру, нужен был первый взнос – десять тысяч рублей, я к нему домой пришел, попросил взаймы, он говорит: «Деньги у меня есть, я тебе дам, но подожди, пока я соберу миллион рублей. Мечтаю увидеть миллион своими глазами, теперь уже недолго осталось». Потом на фабрику пришла ревизия, вскрыла у него недостачу, его посадили на пять лет, а все, что он насобирал, конфисковали. И знаешь, что он мне сейчас сказал?«Эх, Шота, какой же я был дурак, что не дал тебе тогда десять тысяч! Сейчас бы ты мне их вернул...»       
Через площадь иду к станции метро «26 бакинских комиссаров». Посреди площади стоят и о чем-то громко спорят седой старик и парень лет не старше двадцати. Парень горячится, еще немного – и руки пустит в ход. Обхожу спорщиков стороной и слышу за спиной звук увесистой оплеухи: ну вот, думаю, молодой все-таки не сдержался; оглядываюсь – парень удаляется, прижав ладонь к щеке, а старик что-то гневное выкрикивает ему вслед. Рядом со мной, наблюдая эту сцену, остановился прохожий, у которого я спросил: «За что старик его ударил?» – «Этот молодой неуважительно с ним разговаривал, вот за что», – ответил прохожий...     
...Поездом выбрались на три дня в Ланчхути. Двухэтажный деревянный дом, в котором Шота родился и рос до переезда в Тбилиси, строил еще его дед, сейчас в нем живет мать, 80-летняя калбатоно Бабинэ. Как в любом грузинском деревенском доме, первый этаж служит кухней с большой печью-камином, которую топят дровами; тут же – кладовки со всяким инвентарем, необходимым в крестьянском хозяйстве; второй этаж – спальный, туда не должны проникать запахи готовки и еды. Утром, проснувшись и позавтракав, мы вышли в сад собирать хурму и королек, который та же хурма, только мякоть у него сладкая, не так вяжет, цветом темная, почти коричневая. Урожай в тот год выдался обильный, и мы с Шота неплохо поработали, снимая его. Потом мне вздумалось размяться рубкой дров для камина. Я взял топор, выбрал несколько поленьев покрупнее и на здоровенном пне начал их раскалывать на чурки. Мое  усердие прервала калбатоно Бабинэ: подошла, отняла топор, что-то насмешливое сказала по-грузински. Шота, тут же стоявший, перевел:       
– Моя мама говорит: зачем меня балуешь? Завтра уедешь – кто мне дрова колоть будет? Если ты такой заботливый, оставайся и живи здесь...  
В 1983 году Хатуна, явившаяся на свет в памятный день 15 октября, окончила десятый класс. Собралась поступать в Тбилисский пединститут на факультет русского языка, но  родители не имели денег на «вступительный взнос», и мечту о высшем образовании для старшей дочери им пришлось отложить на неопределенный срок.
Осенью того же 1983 года мы с Заремой поехали в Крым, повидались с родственниками – ее и моими, потом взяли курс на Тбилиси, где нас ждали Гогуадзе.
Кратчайший путь из Крыма в Грузию вел тогда через абхазскую столицу Сухуми. Мы купили билеты на вечерний автобус до Тбилиси, уселись на свои места, время отправления – 20.00, как сказано в расписании. Много мест в автобусе оставались не занятыми, водитель то и дело выбегал на площадь перед автовокзалом, чтобы вернуться с новым пассажиром. Так прошел час, второй, пошел третий. Местный народ, видно, был привычен к здешним порядкам, но все же не выдерживал и время от времени начинал роптать. Водитель имел верное средство для подавления бунта:           
– Если сейчас же не замолчите – всех высажу и уеду в гараж.
И ропот стихал.
Тронулись в 1 час пополуночи. Расстояние до Тбилиси, 440 километров, предстояло покрыть часов за 7-8. Измученные ожиданием пассажиры почти сразу уснули, а ко мне сон не идет. Я уставился в ночное окно, пялюсь на роскошные особняки, стоявшие по обе стороны от шоссе, в нескольких сотнях метров друг от друга. Каждый в два этажа, каждый отделен от проезжей части чугунной литой оградой, с чугунными же воротами, от которых к дому вела широкая аллея с выстроившимися по обеим сторонам электрическими светильниками – их не меньше дюжины, и все включены, ярко освещая территорию перед домом. Свет горел и в первых этажах особняков, чего я, прибывший из мест, где принято экономить электроэнергию, «чтобы не нагорало лишнего», никак не мог понять. Наклоняюсь через проход к соседу-абхазцу, он тоже бодрствует:
– Объясните, уважаемый, к чему такая иллюминация, ведь ночь на дворе. И такие расходы сумасшедшие...
Сосед как будто ждал случая меня, чужака для здешних мест, просветить. Теперь уже он ко мне наклонился и, стараясь не тревожить спящих соседей, зашептал прямо на ухо:  
– Пойми, дорогой, человек купил или построил дом, заплатил пятьсот тысяч рублей, а может, целый миллион, он хочет, чтобы это видели все, кто мимо проезжает. Сам подумай, зачем он будет на электричестве экономить?
– У вас тоже есть такой дом? – невинно интересуюсь, предвидя ответ. И получил его:
– Если бы у меня был такой дом, разве я сейчас ехал бы с тобой в автобусе?..
Оставшиеся километры до Тбилиси я тупо молчал.          
Нам вдвоем с Заремой, хоть и не сразу, все же удалось уговорить Шота и Лили, чтобы привезли в следующем году Хатуну к нам во Фрунзе, где имелся такой же вуз, а мой хороший знакомый обещал «без особых подарков», то бишь, за пару коньяка, помочь с поступлением. Наконец, родительское согласие получено, можно делать следующий шаг.
Прихожу по знакомому адресу в редакцию «Вечернего Тбилиси», кладу перед заведующей отделом писем три машинописные страницы с кратким описанием моей «грузинской эпопеи». Помня, как за 17 лет до этого охладила мой пыл сотрудница секретариата, на сей раз я настроен решительно. Зарисовка появилась в тбилисской «Вечерке» после нашего отъезда из Грузии.

Глава из книги воспоминаний
«Пока быльем не поросло»

(Окончание следует)


Валерий САНДЛЕР