12 марта 2018 года скончался Народный артист СССР, Лауреат Государственных премий СССР и РФ, полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» Олег Табаков.
В интервью Ланы Гарон 1999 года удивительно точно переданы интонации замечательного актера. Предлагаем его вашему вниманию.

Лана ГАРОН: Помнишь, Олег, много лет назад, еще студенткой, я делала для журнала «Театр» одну из своих первых работ – запись за молодым талантливым артистом рассказа о его роли. Помнится, что и для тебя это был волнующий момент, ты не был еще таким маститым, таким избалованным вниманием прессы человеком, ты волновался и даже попросил какого-то уважаемого театроведа (кажется, Инну Натановну) посмотреть наш материал: хорош ли он. Сейчас я ехала на встречу с тобой и вспоминала.
Ты тогда ни минуты не сидел спокойно, рассказывал и тут же срывался показать, а попутно изображал разные картинки из жизни, каких-то прохожих, торговок, школьных друзей из саратовского детства. В тебе ключом били энергия, актерство, юмор. Я очень быстро перестала стесняться, стала хохотать, шутить, потом спохватывалась, что не записываю, пугалась... Инструментами моими были тогда ручка и блокнот.
А сейчас?!
Ты сидишь передо мной за солидным письменным столом, за дверью – твоя секретарша. У тебя – мобильный телефон; у меня – японский диктофон. «Попали и мы в круговорот...» Статья тогда вышла под названием «Мое дело – играть». Сейчас ты считаешь иначе?
Олег ТАБАКОВ: Знаешь, я думаю, все остается по-прежнему: мое дело – играть. Из всех моих, как бы это сказать, трудов праведных, должностей, общественных обязанностей, обязанностей родственных... вот если все сложить вместе, то все равно: мое ремесло, мое главное дело – играть на сцене и любить. В обоих случаях это – любовь, заканчивающаяся детьми. Вот два особенно интересующих меня занятия.

– Но в какой-то момент ты, кажется, на 180 градусов поменял все!
– Не один раз причем!

– А сколько?
– Считай. В 70-м году я перестаю быть баловнем, которого должны обожать, лелеять, холить, соблазнять...

– Почему так случилось? Расскажи.
– Ефремов ушел во МХАТ, а я решил стать директором театра «Современник».

– И тебя в театре перестали… любить?
– Нет, не думаю, что меня перестали любить... Но объявить себя с завтрашнего дня или с понедельника «играющим тренером», хотя до этого ты играл либо в центре нападения, либо правым полусредним, либо левым крайним... – а я играл в центре в своих спектаклях! – достаточно неуютно и непросто для окружающих тебя людей. Тем более что ты становишься не просто играющим тренером, а человеком, от которого в каком-то смысле зависит положение, получение благ: жизненных, финансово-экономических, в советский период – поощрительных...

– ...и репрессивных мер – тогда уж!
– Конечно, конечно. Конечно. Я думаю, что моим товарищам это было отнюдь не просто. Когда один из актеров, так сказать, в беспамятстве пьяни оскорбил меня, они встали на его защиту. Кто это был, не имеет значения, поэтому я не назову тебе его имени. Я – человек не злобный. Но… – помнящий. Все! У меня такая память. Она иногда вмещает в себя невероятные вещи. Ну, например: ты знаешь, какой генеральный секретарь Организации Объединенных Наций погиб при исполнении служебных обязанностей?

– ?
– А я знаю!

– А почему ты знаешь?
– А так. У меня память просто очень емкая.

– То есть она берет не только чувственные вещи, как большей частью свойственно актерам?
– Я запоминаю порой самые невероятные вещи. Таково свойство моей памяти. Потом они всплывают, иногда неожиданно, но чаще – почти всегда – «к месту». Я помню случаи значительные, событийные, но помню и проходящее, случайное, временное. Иногда мне кажется, что я помню все.

– Это твоя особенность?
– Не более того. Но... вернемся к моей истории. В 70-м году я предпринял такой вот экивок. А спустя шесть лет я решаю перестать быть директором. Нежно любимая мною Алла Покровская кричала: «А вдруг это твое предназначение – быть директором?!» Она имела в виду масштабный смысл: что это – мой человеческий крест, судьба и так далее. Но даже, несмотря на Аллу Покровскую, я перестаю быть директором! И не по просьбе коленопреклоненных «подданных», а сам – сам! – принял решение.

– Почему?
– Потому, что понял бессмысленность собственных занятий. Интересы моих коллег... Или правильнее так: пути развития «Современника», которые мне представлялись правильными, столь разнились от того, какими эти пути представлялись моим коллегам, что сотрудничать в качестве директора мне показалось неверным и совершенно бессмысленным.
К этому же времени я уже два года занимался с детьми актерским ремеслом. Вместе с моими товарищами – Валерой Фокиным, Костей Райкиным, Гариком Леонтьевым, Андрюшей Дрозниным, Володей Поглазовым, Иосифом Райхельгаузом – я затеял дело: создать для театра «Современник» будущую новую актерскую генерацию. Но тут внезапно понял, что дело надо начинать с нуля. И… в другом месте.

– Это была студия при «Современнике»?
– Это был драмкружок... при мне. В Бауманском районном дворце пионеров, что на Стопани.

– Понятно: как многие артисты, ты вел драмкружок...
– Наверное, можно и так... назвать. Кружок. Это мало сказано все-таки. Три с половиной тысячи московских детей были «отсмотрены». Из них я отобрал 49 человек.

– То есть все равно: ты начал делать театр? Только детский, да?
– Да, наверное. Я стал делать хороших артистов.

– А как ты с ними занимался?
– По полной программе театрального вуза. Очень серьезно. Вот прикинь, какие люди с ними встречались во внеучебное время: Окуджава, Высоцкий, Вадим Васильевич Шверубович... Ну и так далее. Сама понимаешь, какого уровня люди приходили к моим ребятам, какое они получали представление о культуре благодаря таким встречам. И в те поры, когда, скажем, за одно только хранение определенной литературы репрессировали, я давал конкретное задание – читать! И даже приносил сам роман-газету, где был опубликован «Один день Ивана Денисовича» Александра Исаевича Солженицына, что представлялось мне исключительно важным.
Это я к тому рассказываю, что взаимоотношения были не столь уж простые, как в обычном драмкружке. Нет, кружком наше объединение назвать нельзя. В декабре прошлого года мы все встречались, вспоминали минувшие дни, и я понял, что душа их была задета сильно.

– Ты хочешь сказать, что это были отношения Учитель – Ученик с большой буквы, в своем самом глубинном исконном значении?
– Лан, про себя так говорить нельзя: это выглядит глупо, если я стану о самом себе говорить как об учителе с большой буквы. Нет. Наверное, так: я был тот человек, который их позвал в даль светлую с очень серьезными, высокими стандартами жизни... в театре.
Итак, в 76-м году я перестал быть директором. Мало этого! Еще один поворот. В 83-м, уже перейдя на положение разового актера в «Современнике», я, после определенной акции со стороны театра, дал согласие Ефремову уйти к нему во МХАТ. Я тяжело заболел: у меня начиналась астма, которой предшествовали и ларингиты, и фарингиты, и катары верхних дыхательных путей, бронхиты и прочие «…иты». По контракту, который нельзя было прерывать, я работал в Канаде. Когда я вернулся, у меня началось воспаление легких и вслед – астма. Я испугался своей генетической предрасположенности: мама и бабушка страдали астмой!.. «Выгребать» из этой пропасти мне помогала мысль, что скоро «Современник» едет на гастроли в Волгоград и в Донецк, где я буду играть «Провинциальные анекдоты», «А поутру они проснулись» и еще что-то.
Превозмогая недомогание, звоню директору – Володя Носков его звали – и говорю вроде того, что я, мол, стараюсь, я буду, я борюсь... А в ответ слышу: «Лелик, да брось ты! Все нормально – ввели уже вместо тебя… Болей, сколько надо!»
...Актер такого вынести не может! Хотя я к тому времени уже вынес немало и был сильно «закален». Но тут я... просто... наповал!

– Ты осознал, что заменим, что без тебя обходятся?
– Да. И это стало для меня – не поверишь! – освобождением. Освобождением от тех обязательств, которые я взял на себя в 56-м году, став под знамена Ефремова в создании театра «Современник». И, конечно, пришедший навестить меня Ефремов получил мое согласие на переход к нему во МХАТ. Уже третий поворот, да?! В этом же, 86-м году, я становлюсь ректором Школы-студии МХАТ. Видишь, какие зигзаги?! А затем, уже в 87-м году, я начинаю...

– Подожди, расскажи немножко о себе во МХАТе. Что ты играл, и как развивались события?
– События развивались хорошо. Моей первой работой стал Сальери. Затем – роль в «Юристах» Хоххута. В «Мудреца» Островского меня вводил Всеволод Шиловский. Это была очень успешная в зрительском отношении роль: меня встречали аплодисментами и провожали аплодисментами.

– А разве с тобой случается иначе?
– Нет, и я привык к аплодисментам. Но с этой ролью милота особенная связана. Спектакль был традиционный. Такой, я бы сказал, комфортный для актеров: в нем было много игры. И много удовольствия играющим доставлял этот спектакль.
Я сыграл «Скамейку», «Серебряную свадьбу», затем Бутона в «Кабале святош». В промежутках в Японии сыграл Сорина в «Чайке», неудачно, на мой взгляд.
Чего там! Грех жаловаться – нормально и немало работал. Тот же «Амадеус», которому уже 16 лет, по-прежнему собирает полный зал в Камергерском. И билеты продаются по цене 400 рублей (самые дорогие). Правда, я не один теперь во МХАТе играю. Рядом со мной – ученик мой, Сережа Безруков, играет Моцарта. Вдвоем нам веселее.

– Сережу любишь?
– Да-а.. Я вообще люблю всех своих учеников. И коллег. Тех, с кем работаю, играю. Это, видишь ли, такое дело – особенность, наверное: всякий нормальный театр должен быть замешен на любви. А когда любовь заканчивается, лучше расходиться. Или каким-то образом трансформироваться... Можно в библиотеку... Или в музей...
В 86-м году организационно оформился еще один поворот, который начал готовиться еще в 80-м году, когда мои ученики закончили обучение в театральном институте: наша бывшая детская театральная студия готовилась стать театром. И у нас был репертуар с большим количеством названий.

– Что за названия?
– «С весной я вернусь к тебе» Леши Казанцева, «Две стрелы» Володина, «Страсти по Варваре» Кучкиной, «Прищучил» и «Белоснежка и семь гномов», которую ребята сыграли на сцене «Современника» более чем сто раз.
Пять спектаклей, собственно, и составляли афишу. Но тогдашний, так сказать, городской «голова», Виктор Васильевич Гришин, весьма успешно придушил наше дело. Видимо, я не внушал доверия как руководитель возможного нового театра. И, прежде всего, по причине неуправляемости.
Я помню, как после спектакля «Две стрелы» из подвала выскочил помощник Гришина. Он бежал к своей черной «Волге» и кричал: «Тебе бы только прокукарекать! А там хоть и не рассветай!»
Все годы мы боролись за себя и сопротивлялись этому жесткому и совершенно несправедливому решению.
Подвал все равно существовал. Мы продолжали играть наши спектакли.
Угольный склад превратился в театр! В октябре прошлого года мы отметили его двадцатилетие!
Но повторяю: эти шесть лет, с 80-го по 86-й, были для меня самыми трудными, потому что я – человек побеждающий, победительный. И терпеть такой афронт, такое поражение мне было невероятно тяжело! И я заболел! Заболел прямо как в бульварных романах – с горячкой, с высокой температурой...

– Так сильно проявился стресс?
– Я же говорю, как в бульварных романах!
А потом… Они пришли такие печальные, сели вокруг меня...
Мне было тяжело, а каково – им! Они должны были зарабатывать на жизнь в своих театрах, куда я им помог устроиться, но они не имели, как я, киношного приработка или возможности ставить спектакли за границей, чем я обеспечивал свой прожиточный минимум.
В какой-то момент мы совсем отчаялись и даже перестали здесь играть. Но шло время, как говорится в тех же бульварных романах... Появилась новая власть, и ей надо было отметить изменения в способах и методах руководства культурой. Так в конце 86-го года появилось три новых государственных театра: Театр-студия под руководством Светланы Враговой, Театр-студия под руководством Марка Розовского и Театр-студия под руководством Олега Табакова. Три подснежника, «откопанные» новой властью. И с этого времени уже исчисляется другой период нашей жизни. Другое время, другие песни!
…И совсем другие проблемы.

– Скажи, Олег, заметил ли ты такой странный парадокс: очень многие сетовали на то, что им мешают, рвались высказаться, что-то сделать. Но вот им дали эту возможность, и оказалось, что у очень немногих есть серьезное высказывание о жизни. А у большинства – лишь высказывание о том, что высказаться не дают! Что это? Отсутствие художественных идей? Малость интеллекта? Вялость мышц?.. Незнание ремесла?
– Мне трудно ответить на твой вопрос, Лана, потому что к подвалу это не имеет отношения. Как говорится, вопросы не к нам! Мы работаем, и иногда вполне серьезно. Мы говорим о том, что думаем, и мне кажется, что наше высказывание о мире, в котором мы живем, достаточно внятно. Для меня очень важно, что работаем мы много. Ну, посуди сама. С начала этого сезона, при труппе в 30 человек, мы выпустили четыре спектакля: инсценировку романа Томаса Манна в постановке Житинкина, пьесу лауреата Анти-Букеровской премии Олега Богаева из Екатеринбурга «Русская народная почта» (у нас она называется «Комната смеха») в постановке Камы Гинкаса, в декорациях Сергея Бархина, затем пьесу Петра Гладилина «Любовь как милитаризм» в постановке Евгения Каменьковича, декорации Саши Боровского. Наконец, премьера, состоявшаяся в январе, – инсценировка романа Достоевского «Идиот», сделанная Александром Мариным и поставленная им же, художник – Валентина Комолова. Согласись, что за четыре месяца, от октября до февраля, четыре спектакля – беспрецедентно. Где еще в Москве, в каком театре идет такая интенсивная работа?

– Извини, Олег, наверное, с моей стороны это выглядит нескромно, но в Московском драматическом театре имени К.С. Станиславского, где работаю я, мы сейчас тоже выпускаем четвертый спектакль, закроем сезон пятой премьерой, да в работе еще один спектакль.
– Ну, вот видишь, значит, не мы одни такие молодцы! Значит, в Москве есть, по крайней мере, два театра, которые работают очень насыщенно. Но, как мне сдается, абсолютное большинство театров столицы живут совсем-совсем по-другому. Вот и весь разговор.
Работа есть нормальное состояние души. И... тела. И... духа! А все остальное, что связано с вялостью и дряблостью мысли и мышц, не к нам, отвечать на эти вопросы и упреки должны те, у кого они дряблы и вялы.

– Ты прав. А по какому принципу в подвале выбирается материал для постановки? Существует ли определенная «репертуарная политика», как говорили в советские времена? Почему ставится «Идиот», а не «Братья Карамазовы», скажем? Как возникает то или иное название?
– По-моему, все необыкновенно субъективно. И так было всегда. Возьми перечти переписку Немировича и Ка Эс, когда они в конце каждого сезона спорят, мучительно ищут, договариваются о репертуаре на последующий год.
Наверное, так театр устроен, что его руководители, пропуская время через себя, ощущают болевые точки и находят в классике и в современной литературе произведения, которые так или иначе помогают ответить на жгучие, в представлении этих руководителей, вопросы.
Как говорил Лев Николаевич Толстой, цель искусства – помогать людям полюблять жизнь.

– А у тебя остается время на чтение или все время, и все силы уходят на театр и на молодую семью?
– Читаю я довольно немало. Это уже выработанная привычка – читать! Журналы «Новый мир» и «Знамя» – постоянно. А также – небольшой журнальчик «Ридерз дайджест». Ежедневно просматриваю 8-10 газет. Из того, что я читал в последнее время, наибольшее впечатление произвел маканинский роман «Андеграунд, или Герой нашего времени». «Видок Фиглярин» – огромный «кирпич», том, посвященный сотрудничеству Фаддея Булгарина с ведомством Бенкендорфа: материалы, поданные Фаддеем. Он ведь был куратором культуры.

– А почему ты вдруг стал читать это?
– Я узнал из газеты, что состоялась такая публикация, заинтересовался, пошел в сотый магазин и купил книгу. Любопытно, скажу тебе.
Сильное впечатление произвел роман Берберовой «Чайковский». Понравилась книга сестер Толстых.
В прошлом году я дал премию Ольге Радищевой за великолепную исследовательскую работу о взаимоотношениях Станиславского и Немировича-Данченко, написанную живо и занимательно. Жду теперь второй том.
Короче говоря, круг моих читательских интересов достаточно широк, если я стану перечислять пьесы, которые я прочитал заново, перечитал или просмотрел за последнее время от «Мизантропа» до «Мертвой обезьяны», которую мне дала Дуся Германова, чтобы посоветоваться, то ты сильно изумишься. Да, читать я привык.

– А чужие работы смотришь? «Горе от ума» видел?
– Меньшикова? Еще нет. У меня пока никак не получается: все время совпадает с моими спектаклями.

– Но когда бываешь в других театрах, сравниваешь со своим?
– Нет, нет, нет! Я – очень хороший зритель. Я обладаю замечательным, на мой взгляд, качеством – я радуюсь, открывая для себя талантливых людей. Чужой успех доставляет мне удовольствие. Это у меня от отца, он был таким, это – генетически унаследованное свойство.
И, знаешь, меня совсем не беспокоит вопрос, как бы я сам делал эту роль, когда я вижу хорошую актерскую работу. Я не примеряю на себя. Наверное, оттого, что я не режиссер, вещи концептуально-нормативного плана меня не занимают. Но если вижу что-то славное, талантливое, я просто радуюсь.

– Но все-таки: если ты видишь что-то славное и талантливое, тебе же хочется, чтобы этот режиссер поработал у тебя и с тобой!
– А как же! Я и приглашаю. Почему именно Кама Гинкас ставил у нас спектакль? Не икс, не игрек, не зэт?! А именно Кама, с которым я довольно давно вел переговоры?! У нас с ним не всегда совпадали интересы. Однажды мы даже обсуждали с ним одну пьесу, но к соглашению по ней не пришли тогда. А вот по поводу пьесы Олега Богаева интересы совпали. И мы работали... как это у Пастернака написано? – «С улыбкой взахлеб...» Что не означает, что пьеса прекраснодушная...

– Да уж!
– Ну вот, а радость в наших занятиях присутствовала, что случается в театре не так уж часто.

– И особенно – с современной пьесой.
– Вот именно. А что получилось, что не получилось, не мне судить. Сие – право зрителей. В пьесе Богаева поднята одна из острейших проблем сегодняшнего времени: дети и старики – наиболее пострадавшие и социально беззащитные группы населения.
У Богаева такой сильный и такой несчастный, такой беззащитный старик!

– Да, это очень значительная актерская работа. Скажи, Олег, тебя обижает, когда тебя с кем-то сравнивают?
– Меня в ранней юности сравнили с Михаилом Чеховым! Причем это сделала его ученица, Елена Петровна Пестель. Она вернулась из Гулага, отсидев «свое», увидела меня в одной работе, которую я делал с Топорковым, и сравнила меня с Михаилом Александровичем Чеховым! Я был тогда счастлив.
А сейчас… чего мне обижаться и кому мне завидовать?!

– Тогда я скажу. По умению сочетать тончайший психологизм с острой выпуклой формой ты порой напоминаешь мне Евгения Лебедева. Мне кажется, что еще только он мог сыграть такого героя – одновременно смешного, страшного, жалкого, нелепого и трагичного... и еще такого... такого... такого... с тысячью нюансов.
– Ну что я могу, Лана, ответить на это? Пребывай и дальше в плену приятных для меня ассоциаций или заблуждений...
Теперь о других приглашенных режиссерах. Только что закончил работу мой ученик Александр Марин. Последние пять лет он весьма успешно работает в Канаде и получил там несколько национальных театральных премий. У нас уже идет один его спектакль – коммерческий – «Сублимация любви» в декорациях Саши Боровского.
Ученик Петра Наумовича Фоменко, Гарольд Стрелков, ставит собственный... я назову его «монтажный план» – по повести Пушкина «Станционный смотритель». Белкина играет актер театра «Современник» Авангард Леонтьев, человек, с которым мы начинали нашу студию, 25 лет тому назад!
Еще один молодой режиссер, ученик Фоменко, интересует меня, я подумываю о том, чтобы и его пригласить, это Вениамин Скальник.
Затем... Мой коллега из Семинара Макса Рейнхардта, профессор Венского театрального института Аршак Григорян.

– Судя по имени, тоже «наш человек»?
– Да, да, он из бывшего Советского Союза: работал в Армении, в Ленинграде, а потом уехал. В декорациях Боровского он ставит пьесу Стриндберга «Отец». Гарик Леонтьев репетирует «Не все коту масленица» Островского.
Наконец, последний из приглашенных сегодня режиссеров – ученик Льва Додина, женатый на француженке, и потому ассимилировавшийся во Франции, совмещающий успешную работу во французском театре «Одеон» и в театре в Страсбурге с работой главным режиссером Саратовского театра драмы (вместо ушедшего оттуда Александра Дзекуна), – Антон Кузнецов, который уже приступил к репетициям сценария Седерберга «Секс, ложь и видео». Фильм, снятый по этому сценарию, лет 5-6 назад получил в Каннах Золотую пальмовую ветвь.
А затем уж Адольф Шапиро будет делать у нас «На дне».

– Шапиро становится у вас в театре специалистом по Максиму Горькому?
– Ты напрасно иронизируешь. «На дне» – замечательная пьеса, одна из лучших в русской драматургии. И у нас она очень хорошо расходится.

– Олег, я пошутила! Я сама люблю эту пьесу и считаю, что сегодня, как никогда, она имеет острое соприкосновение с нашей действительностью!
– Да-а! И потом смотри сама: Сатин – Машков, Актер – Миронов, Лука – Табаков, Барон – Егоров, Бубнов – Хомяков, Клещ – Мохов.

– По правде говоря, я думаю, что «На дне» – лучшая пьеса Горького.
– Конечно, конечно. Но и еще – «Мещане».

– Да нет! «Мещане» сильно уступают. Это Георгий Александрович «вытянул», и за счет его режиссуры пьеса стала казаться лучше, чем она есть на самом деле.
– Нет, не скажи! Помню, в Саратове – ка–а-кой был спектакль, у-у-у! Как артисты играли! Может, не так подробно и поразительно, как Лебедев с Призван-Соколовой, но хорошо!

– Олег, а в своем театре ты один – главный человек? Какая у вас структура?
– Один! Никакой демократии у нас нет. Руковожу театром я.

– И тебе все подчиняются беспрекословно?
– Да.

– А когда твои актеры уходят «на сторону» – где-то играют, снимаются, ставят, ты доволен?
– Когда это приводит к успеху, к более полному выявлению возможностей, я, безусловно, рад. А как же иначе! Этим я отличаюсь от множества других руководителей театра.

– А вот сыграл твой артист в «чужом» спектакле Гамлета. Вы разговариваете потом, обсуждаете его исполнение и постановку? Он интересуется твоим мнением?
– А как же, Лан?! У нас вообще нормальные человеческие отношения. Я отдаю себе отчет в том, что такие отношения не совсем типичны для современного театра.

– И ты можешь все сказать?
– Когда мои ребята приходят ко мне с чем-то, я обязательно говорю только то, что думаю.

– И ты можешь рассчитывать, что и они с тобой правдивы и откровенны?
– Конечно. Лукавство у нас не принято.

– Значит, будучи единоличным «начальником», ты продолжаешь оставаться с ними товарищем и коллегой? И ты можешь подурачиться с ними и не бояться, что пострадает твой авторитет?
– Не боюсь. Потому что
«Когда в делах – я от веселий прячусь,
Когда дурачиться – дурачусь,
А смешивать два эти ремесла
Есть тьма искусников, я не из их числа».

– А много дурачитесь?
– Бывает. Правда, уж не так часто, как раньше. Взрослеем...

– А есть пьющие актеры?
– Если актер пьет, он не удержится в подвале. Здесь не принято пить. Здесь принято работать.

– У тебя железная дисциплина?
– Да. Для нас дисциплина естественна.

– А «звездные болезни» есть? Ведь в твоем театре почти все – звезды.
– Они ж не дураки!

– А разве «дураки» те великие артисты, которые пили, которые подвержены «звездной болезни»?!
– Во всяком случае, не умные.

– А у тебя, хочешь сказать, умные?
– Ну, я бы сказал: разумные. Перелистай их интервью, которые они дают в больших количествах, и сама убедишься. Потому что когда я хвалю их, это выглядит нескромным и необъективным. Да я и не могу быть до конца объективным...

– … потому что они для тебя как твои дети – ты их любишь и не можешь быть объективным?
– Конечно. Но то, о чем ты спрашивала, у нас в подвале невозможно! У нас... Как бы тебе поточнее это объяснить? У нас «иронисты». Если кто-то что-то позволит себе, они быстро «доводят до сознания». Как там Марк Твен написал?..
«Слава – это пар, популярность – случайность. Единственно, что незыблемо на земле, это – забвение».


Лана ГАРОН