Немецкого предпринимателя-авантюриста Генриха Шлимана, во время Крымской войны 1854 года поставившего русской армии бракованное обмундирование (за что император Александр II обещал его повесить), знает весь мир – как археолога-любителя, раскопавшего гомеровскую Трою. Имя профессионала высочайшего уровня Бориса Куфтина сегодня помнят, в основном, его коллеги-археологи, этнографы и историки. А ведь он открыл и исследовал ранее неизвестную яркую культуру Закавказья эпохи бронзы II-го тысячелетия до нашей эры. В корне изменив все представления о прошлом Грузии и Кавказа в целом и доказав тесные связи этого региона с Передней Азией в древности. Можно сказать, что своими выдающимися открытиями Борис Алексеевич отплатил за добро Грузии, которая приняла ученого в трудные годы его жизни.
В 1892-м в Самаре, в семье офицера Бузулукского резервного батальона Алексея Куфтина и его жены-учительницы родился второй из трех сыновей, с малых лет собиравший ботанические и зоологические коллекции, а потом заинтересовавшийся точными науками. В названии воинской части, где служил Алексей Никанорович, определяющее слово – «резервный». Поэтому адъютант командира, не особенно загруженный ратными делами, может «подрабатывать на стороне», а именно – учителем гимнастики в местной гимназии. Борю же родители отправляют за знаниями не только в другое учебное заведение, но и в другой город. Так что в Московский университет юноша отправляется по окончании реального училища в Оренбурге. О том, кем стал в дальнейшем офицер Алексей Куфтин, и как это могло отразиться на судьбе его сына, мы вспомним позднее.
На естественном отделении физико-математического факультета университета Борис успевает проучиться лишь пару лет – в 1911-м его исключают за участие в студенческих беспорядках и высылают из Москвы. Приходится уехать в… Швейцарию и Италию. Такая уж была пора, что подобное могли позволить себе не только те, кого сейчас зовут детьми олигархов. А через два года объявляется амнистия по случаю 300-летия Дома Романовых. Парень возвращается и заканчивает университет по нескольким специальностям. Первая из них – любимая с детства ботаника. Настолько любимая, что, собирая ботаническую и зоологическую коллекции, он проходит пешком (!) от Аральского моря до Ташкента. А еще до получения диплома работает внештатным ассистентом-преподавателем на кафедре ботаники Московской сельскохозяйственной академии и читает курс по этой науке в Народном университете Шанявского.
Второй его диплом – по циклу «антропология, археология, география». И после того, как в 1916-м Борис совершает поездку в Казахстан, он начинает «изменять» ботанике, увлекшись этнографией – наукой, изучающей происхождение народов, их состав, расселение, материальную и духовную культуры. И увлекается настолько, что основоположник научного изучения географии, антропологии и этнографии в Московском университете Дмитрий Анучин оставляет его на кафедре географии для подготовки к «профессорскому званию». В 1919 году Куфтин – уже доцент, которому поручено читать обязательные курсы по истории первобытной культуры и методике музейной работы, проводить полевые практикумы. Авторитет молодого ученого настолько высок, что в том же году он становится научным сотрудником этнографического отдела Московского отделения Российской академии истории материальной культуры. А после смерти профессора Анучина ему доверяют заведовать всем народоведческим циклом (этнографию тогда называли народоведением) в Институте антропологии родного университета.
Чем же заслужил все эти должности исследователь, которому чуть больше тридцати лет? Ведь он еще и заведует отделением Средней Азии и Сибири в Центральном музее народоведения, состоит «непременным членом» Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Ответ прост: все его научные утверждения основываются на богатейшем материале, лично собранном в многочисленных экспедициях по самым разным уголкам страны. Он исследует малые этнические группы в Рязанской области, проводит археологические раскопки памятников эпохи неолита в средней полосе России и на Байкале, участвует в исследованиях материальной культуры Северной Осетии и Закавказья, возглавляет экспедицию по изучению древней культуры палеоазиатских и тунгусо-маньчжурских народов. А свои самые знаменитые исследования 1920-х годов он проводит в Крыму. Пройдя там пешком по селам Бахчисарайского района и Южного берега полуострова для изучения традиций, обычаев, одежды, типов поселений и фольклора крымских татар.
В общем, по всеобщему признанию, в 1920-х годах Борис Куфтин – один из виднейших ученых-этнографов, повлиявших на становление целого поколения. Главная его заслуга – изучение материальной культуры в связи с этногенезом, то есть с начальным этапом формирования народов, переходом от отдельных людей к группе с одинаковым бытом и одной культурой. Но в 1929 году происходит событие, не только ставящее под сомнение научные взгляды Бориса Алексеевича, но и драматически изменившее всю его жизнь. Это – совещание этнографов Москвы и Ленинграда, на котором заявлено о «начале новой советской этнографии, основанной на марксистском понимании социально-экономических отношений». Ну никуда не деться от марксизма…
На этом совещании Куфтин и его единомышленники утверждают, что этнографы не должны участвовать в «изучении современности». Ведь их наука – историческая, поэтому, вопреки требованиям марксизма, вопросы взаимоотношения и формирования культур, должны рассматриваться как исторический, а не теоретически-эволюционный процесс. «Культурно-исторический принцип нельзя применить к современному быту, и изучать быт можно лишь постольку, поскольку он дает материал пережитков прошлого». К тому же Борис Алексеевич, отнюдь не искушенный в трудах автора «Капитала», в своем докладе довольно вольно обращается с ключевым для марксистской философии термином «формация». Он говорит о непредусмотренных создателем «великой теории» вненациональных (классовых и политических), расовых и культурных формациях. А одну из основ марксистского учения – точность теоретических формулировок Куфтин пренебрежительно называет «номинализмом», имея в виду, что они порождаются волевым решением, а не необходимостью. И еще в его выступлении – сложно сформулированные теоретические идеи, не совсем ясные для многих участников совещания, но ставшие с годами аксиомами советской этнографии.
В ответ радикалы-марксисты ставят под вопрос само существование этнографии как самостоятельной научной дисциплины и хотят вписать ее в гегелевско-марксистское представление об истории. Основной доклад «Марксизм и этнография» делает человек, не избранный ни в президиум, ни в секретариат совещания. Это бывший следователь полтавского Особого отдела, экс-сотрудник Политуправления войск внутренней охраны Валериан Аптекарь, ставший учеником академика Нико Марра и ученым секретарем подсекции материальной лингвистики Коммунистической академии. Он утверждает, что этнология и марксизм принципиально несовместимы, а потому необходимо ликвидировать этнологию как науку. С такой крайностью не согласен заведующий Отделением этнографического разряда Государственной академии истории материальной культуры Николай Маторин, бывший секретарь «большевика-ленинца» Григория Зиновьева. Но вольного обращения с марксизмом и он простить не может: «Я вынужден с места в карьер отмежеваться от той методологической путаницы, которую мы видели в докладе Б.А.Куфтина…» В унисон звучит заявление товарища Аптекаря : «Я считаю большой ошибкой президиума, что он не гильотинировал первой части доклада Куфтина… Что касается Куфтина, то здесь каждый мог констатировать наличие совершенно первобытного теоретического хаоса мировоззрения. На это не стоило тратить времени».
Затем Маторин продолжает резко критиковать Куфтина в журнале «Этнография». Не будем забывать, что все это происходит в 1929-м, объявленном Сталиным «годом великого перелома на всех фронтах социалистического строительства». В статье вождя говорится об отчаянных попытках «капиталистических элементов нашей страны поднять против наступающего социализма все силы старого мира». И Куфтин, как носитель «старых взглядов», приверженец (страшно подумать!) идеологического плюрализма, объявляется «буржуазным специалистом». Он попадает под «чистку», потом под суд и на три года высылается в село Кубенское Вологодской области. Этот не очень суровый приговор объясняется тем, что до 1937 года еще далеко, «чуждые элементы» пока не уничтожаются, а «перевоспитываются». Произойди все это лет через 7-8, Борис Алексеевич не избежал бы расстрела. Как не избежали нападавшие на него верные марксисты Маторин и Аптекарь.
Впрочем, и в 1929-м ученый мог «загреметь» по-крупному – если бы «органы» прознали о судьбах его отца и брата. Бывший офицер резервного батальона Алексей Куфтин стал полковником деникинских Вооруженных сил Юга России, а затем – врангелевской Русской Армии. В боях, правда, не участвовал, был библиотекарем Морского корпуса в Севастополе. Им и остался в тунисском порту Бизерте, где нашла свой последний приют Русская эскадра – корабли, эвакуировавшие из Крыма около 150 тысяч человек, бежавших от красных. Литератор-эмигрант Николай Кнорринг посвятил Алексею Куфтину главу «Дедушка» в своей книге «Сфаят». В ней мы можем прочесть: «Коренастый, среднего роста старик, крепкого сложения, поражал всех своей кипучей энергией и деятельностью. Чего только не знал полковник Куфтин и что только не умел делать». Умер «старик» Куфтин, не дожив месяц до своего… пятидесятилетия. Не вынес африканской жары. Вместе с ним в Бизерте был и его младший сын Евгений, воспитатель Морского корпуса, позже добравшийся до Чехии.
К счастью для Бориса Куфтина, родство с «беляками» ему не припоминают. И в изгнании, практически лишенный условий для научной деятельности, он продолжает работать, пишет статью «Архитектура туземцев Дальнего Востока» для готовящейся «Дальневосточной энциклопедии». По окончании ссылки его восстанавливают в правах, однако возможности работать в Москве все равно нет – на нем клеймо члена «группы идеологов либеральной буржуазии», на которых лежит страшная вина – «некритическое восприятие буржуазного наследства». И тут, как уже не раз бывало в истории русской интеллигенции, двери перед изгоем широко распахивает Грузия. Основоположник грузинской археологии профессор Георгий Ниорадзе, с которым Куфтин некоторое время работал в Институте антропологии Московского университета, предлагает ему переселиться в Тбилиси. И Борис Алексеевич становится ученым-консультантом по археологии в Государственном музее Грузии. Переезд проходит как нельзя вовремя – в конце 1933 - начале 1934 годов по сфабрикованному делу арестовывается большая группа ученых-гуманитариев, в их числе – девять этнографов, среди которых Наталья Лебедева, ближайшая сотрудница Куфтина.
Конечно же, в Тбилиси приезжает и жена Бориса Алексеевича, выдающаяся пианистка и музыкальный деятель Валентина Стешенко-Куфтина. О ней нельзя не сказать отдельно. Преподавала в родной Киевской консерватории, с успехом концертировала в Москве и Ленинграде, собирала музыкальный фольклор от Керченского полуострова до Дальнего Востока. Уехав в ссылку с мужем, руководит хором в сельском клубе и в Тбилиси тоже не сидит без дела. Не только преподает в консерватории, но и становится научным сотрудником этнографического отделения Государственного музея Грузии. Именно на тбилисский период приходится расцвет ее исполнительского творчества, от мастерства Валентины Константиновны в восторге не только местная публика, но и приезжающие в Грузию Генрих Нейгауз и Святослав Рихтер.
Ее муж, как мы помним, и раньше работавший в Закавказье, сразу же включается в подготовку первой в Грузии археологической выставки «Доклассовое общество в Закавказье». Систематизирует, датирует материалы музеев не только Тбилиси, но и других городов. Историографы считают, что значение этой выставки, организованной под руководством Куфтина и Ниорадзе, «трудно переоценить: целое поколение молодых работников получило здесь методологические установки и богатейшие специальные познания...». Так в Грузии начинается новый этап жизни Бориса Алексеевича – он полностью посвящает себя только археологии.
Сначала в составе отряда, изучающего памятники родового и античного общества, он участвует в Абхазской археологической экспедиции, которой руководит директор Института антропологии, археологии и этнографии Академии наук СССР Иван Мещанинов. А с 1936 года Куфтин уже сам возглавляет экспедиции, исследуя памятники бронзового века в Сачхерском и Самтредском районах. Еще раз едет в Абхазию и потом пишет, что там найден особый культурный комплекс, доказывающий «значительно независимое от Малой Азии культурное достояние широких общественных групп населения Западной Грузии и вообще Западного Кавказа в 1-й пол. II-го тыс.». По итогам этой экспедиции Куфтина через несколько лет издается фундаментальный двухтомный труд «Материалы по археологии Колхиды».
А потом – исследования, приносящие Борису Алексеевичу всемирную славу. По предложению выдающегося грузинского историка Иванэ Джавахишвили, он возглавляет высокогорную масштабную Триалетскую археологическую экспедицию на Цалкинском плато. Четыре года ее работы переворачивают все представления тогдашних ученых о древней истории Грузии. Считалось, что массово использовать металл в ней начали лишь на рубеже I и II тысячелетий до нашей эры, только после появления железа. Куфтин же, раскопав множество памятников от палеолита до раннего средневековья, открыл в курганах Цалкинского плато оседлые земледельческие Триалетскую и Куро-Аракскую культуры, обрабатывавшие золото, серебро и бронзу. Археолог доказал, что они развивались еще с III тысячелетия до нашей эры. И что такая культура «не оставалась вне господствовавших в это время культурных течений и была тесно связана с древнейшими центрами месопотамской цивилизации независимо от Малой Азии». Эти выводы о древнегрузинской истории оказываются настолько выдающимися, что советская власть забывает обо всех «грехах» ученого, и он получает Сталинскую премию второй степени за 1941 год, избирается членом Академии наук Грузии.
Через три года «Вестник Государственного музея Грузии» публикует статью Куфтина «К вопросу о древнейших корнях грузинской культуры на Кавказе», которая подводит итог его десятилетних исследований. Один из самых интересных моментов: в нескольких культурных областях, выявленных на территории древней Грузии, есть схожие сельскохозяйственные орудия, применяемые и в современности! В характерной для себя манере, используя большой сравнительный материал и археологические параллели, Куфтин доказывает самобытность открытых им древних кавказских культур. Грому подобен четкий вывод: «Открытие в Триалети очага высокой культуры эпохи средней бронзы… и возможность проследить его местное развитие… явились серьезнейшим ударом по господствовавшим до этого времени теориям о миграции грузинских племен на территорию их современного расселения из Малой Азии, Каппадокии и Киликии».
Иными словами, русский ученый доказывает, что грузинские племена ниоткуда не приходили, а являются коренными жителями Южного Кавказа. Современные археологи подтверждают это. Вот что пишет о Куфтине один из них, О. Джапаридзе: «Им с самого же начала была воссоздана в основном правильная картина культурно-исторического развития и сделан вполне обоснованный вывод, что древнейшие корни истории грузинского народа следует искать в далеком прошлом, в культуре эпохи бронзы. Дальнейшие исследования, давшие огромный фактический материал, еще более уточнили и утвердили выдвинутые им положения о ранних стадиях истории Грузии».
После войны Куфтин проводит в Самачабло и Имерети исследования, логически продолжающие триалетские раскопки, начинает работать и за пределами Грузии (лауреату Сталинской премии ничего не запретишь). В составе Южно-Туркменской комплексной археологической экспедиции он получает в 1952-м важные данные для изучения древнейшей истории Средней Азии и весной следующего года докладывает о них на сессии Отделения исторических наук АН СССР. Кто тогда мог предположить, что жить ему с супругой остается лишь несколько месяцев! Жизнь, увы, бывает страшнее любых трагических сюжетов, даже сочиненных Уильямом Шекспиром.
Летом 1953 года ученый, наконец вернувшийся на всесоюзную арену, и его жена, ставшая заведующей кафедрой фортепиано Тбилисской консерватории и написавшая диссертацию о древнейшем музыкальном инструменте «Флейта Пана», отдыхают в местечке Лиелупе под Юрмалой. Обоих уже пригласили работать в Киев. Но… Выходя рано утром из домика, Борис Алексеевич натыкается на острый кол, подпирающий дверь, и пока добирается до врачей, истекает кровью. Потом появились слухи, что его убили, но доказано это не было. В больнице Валентина Константиновна просит оставить ее наедине с покойным мужем и кончает с собой. Не забыв написать завещание: передать Святославу Рихтеру ее рояль...
Супруги Куфтины навеки остались на грузинской земле, они лежат рядом в старом Пантеоне общественных деятелей на Верийском кладбище. А в старом Тбилиси, между улицами Лермонтова и Абесадзе, есть улица, носящая имя Бориса Куфтина, доказавшего, что «прекрасная родина грузинского народа должна рассматриваться и как прародина его культуры».


Владимир Головин