Отправляясь на интервью к Народному артисту Грузии Жанри Лолашвили, я попросила сказать о нем несколько слов Автандила Варсимашвили, который творчески сотрудничал с ним в свою бытность режиссером Театра им. Руставели. «Един в трех лицах, – немедленно ответил Автандил Эдуардович. – Прекрасный художник, человек, актер. И в первую очередь он все-таки художник».
Я полагала, что об этих «составляющих» мы и поговорим. Но разговор сложился иначе. Жанри Георгиевичу оказалось интереснее вспоминать о прошлом, нежели сетовать на настоящее или загадывать о будущем. А прошлое порой и в самом деле бывает живее существующей реальности…

– Лично я не заинтересован в интервью. Вообще, если хочешь уничтожить человека, нужно каждый день что-то о нем писать и показывать его по телевидению.

– Но однажды вы сказали, что никому никогда не отказывали в интервью.
– Да, это так. Почти никогда не отказывал.

– Почему?
– Потому что я уважаю чужой труд. Говорить о себе, конечно, тяжко. Это не очень хорошее занятие, честно говоря.

– Тогда давайте начнем с того, с чего начинается каждый из нас – с родителей.
– Этим все сказано. Они – родители. Это – любовь. Что еще можно сказать?

– Вы говорили, что хотели бы быть похожим на своего отца. В чем?
– В честности. В стремлении к познанию. Отец все время смотрел на мир широко открытыми глазами. Огромной ценностью для него было общение. И не обязательно прочесть Экзюпери, чтобы понять – это самая большая роскошь на свете. Самый ценный подарок – время. Мы с вами сейчас друг другу даруем наше время. Его и так дано мало, но мы дарим друг другу. Важно, что не транжирим, а – дарим. Это и называется отношениями, и их надо ценить. Для чего живет человек? Я бы ответил: для отношений.

– Ваш отец понимал в этом толк, да?
– Он был очень хороший человек. Когда выходил на улицу, то даже перед мальчишками во дворе снимал шляпу. Он всегда здоровался первым – и с ребенком, и со взрослым. И обязательно старался перемолвиться хоть несколькими словами. Его это очень интересовало. А знаете, почему я стал художником? Потому что отец для меня, шестилетнего, как-то нарисовал индюка. Это был потрясающий индюк, невероятный! Рисунок произвел на меня огромное впечатление. Я много потом нарисовал индюков, самых разных. Это помогало мне вернуться к отцу. Это – память. Но иногда вспоминать больно… Как-то раз он мне сказал – давай мы с тобой выпьем по бокалу вина. А я ответил – нет, меня ребята ждут. И ушел. И вернулся пьяный. Меня это мучит до сих пор. Стыдно до слез. Как я мог отказать отцу! Простить себе не могу…

– Столько лет прошло, а не забывается…
– И хорошо, что не забывается. Значит, совесть есть. Сегодня, когда я думаю о моих родителях, со мной происходит что-то страшное... Я их очень любил. Они были чистейшими людьми… Хорошими. Мы не понимаем до конца, какое это высокое понятие – хорошие люди.  

– Вы много читали?
– Очень много. А в школе учился плохо. Пропускал, потом наверстывал и экзамены сдавал нормально. Но мои мысли были направлены совсем в другую сторону, не на школу. Понимаете, каждый понедельник я удирал с уроков.

– Почему именно в понедельник?
– С понедельника в кинотеатрах начинался показ новых фильмов. Выбраться из школы было невозможно. У входных дверей стояла охрана. Потолки пятиметровые, в окно не прыгнешь. Но за окном стояла береза. А за ней – дом, где жила моя одноклассница. Я по ветвям березы перелезал из окна школы на противоположный балкон, проходил мимо комнаты, в которой, между прочим, жил Женя Примаков, выходил на Ленинградскую улицу и шел в кинотеатр «Аполло» на проспекте Плеханова. Когда я, посмотрев первый утренний сеанс, выходил из кино, ребята с «биржи» на Плехановском ждали меня, чтобы спросить мое мнение. «Ну, о чем картина?» – «О том, как коррупция погубила Испанию». – «О! Надо посмотреть». Речь шла о фильме «Главная улица» Бардема. Я просто не мог не посмотреть новую картину самым первым. И знал: ребята ждут, что я скажу.

– Какие картины вас потрясли?
– Например, фильм японского режиссера Канэто Синдо «Голый остров». В картине не звучит ни одного слова. Только в финале – стон. Я был потрясен… После кино я обычно шел прогуляться по городу. Помню длинный ряд крохотных мастерских в районе площади Воронцова – «Плиссе», «Гофре», «Мережка», «Шлапа» (именно так и было написано)… Я шел полюбоваться женщинами, которые приходили в эти мастерские. Я не мог отвести глаз. Как они были элегантны, как одевались! Наряды из креп-жоржета, креп-сатина, коверкота, габардина… А липы на плечах? А шляпки? Эх…

– Тогда, в детстве, вы много рисовали?
– Не очень. Я все время читал. Читал запрещенного Григола Робакидзе, запрещенный журнал «Н2SО4», где были потрясающие стихи – Хлебникова, Симона Чиковани, Северянина… Даже на уроках читал – на парте лежал учебник, а в парте – книга. Шло огромное познание – всего, все время! А какие потрясающе интересные люди были вокруг! Помню, рядом с нами жила Софья Борисовна Вульфович, дантистка. Весь наш двор у нее бесплатно лечил зубы. Я заходил к ней, чтобы посмотреть на грамоту, висевшую на стене. Там было написано «Божьей милостью, мы, Николай Второй…». И прочее, и прочее – награждался какой-то Катенин за сражение при Ахалцихе. Прошли годы. Она постарела, и бормашина у нее была старая, и кошками пахло в квартире. И никто к ней уже не ходил. Надо отметить, что Софья Борисовна на праздники вывешивала из окна флаг Грузии. И не снимала. Приходил уполномоченный милиции, кутаисец Шота и ругался: «Что это ваша Софья Борисовна флаг не снимает? Висит и висит, троллейбусам мешает». Заходил к ней. Она его встречала чаем, какао, галетами, цукатами. Они пили чай и беседовали. Шота уходил, а вскоре она снова вывешивала флаг. И ждала, когда придет Шота… И снова так происходило, и опять. Потом она умерла. Когда мы зашли в ее комнату, то увидели, что на каждом предмете написано имя того соседа, кому она его завещает. На грамоте, которой я любовался, была записка – «Жанрику»… Настал день похорон. Играл оркестрик. Маленькая процессия вышла со двора… И вдруг раздался крик милиционера Шота: «Стойте! Стойте!» Мы остановились. А он поднялся в квартиру Софьи Борисовны, сорвал пломбу, вошел и вывесил в окно флаг Грузии. И похоронная процессия прошла под флагом.

– Да это история для кино!
– У меня много историй… После школы пошел работать на киностудию «Грузия-фильм», а потом поступил на Высшие курсы во ВГИК. Гениальный Юра Норштейн – мой друг и однокурсник. Кстати, на курсах мы проходили актерское мастерство, и мой педагог Анатолий Стабилини просто настаивал, чтобы я стал артистом... Сколько у меня историй из того времени!

– Можно хотя бы одну?
– Можно. Только без фамилий. В Москве, на Каляевской, рядом с домом, где я снимал комнату, находилась диетическая столовая. Закрытая. А я устал ходить куда-то далеко, чтоб поесть, и решил попасть в эту столовую. Познакомился с администратором Фаиной, объяснил ситуацию. Договорились. Я ей приносил томаты, аджику, ткемали, которые мне присылали. Как-то раз один из генералов, большой любитель подливок и приправ, спросил у Фаины: «Откуда у тебя такое?» – «Да вот, приносит один студент». Мы с генералом познакомились и, можно сказать, подружились. Он меня называл «сыночек», а иногда – «Жанри Георгиевич». Познакомил меня со своей семьей, мы ездили в Белые Столбы, где находится Госфильмофонд, и смотрели кино. А еще бывали в Алабино. Сейчас там стоит президентский кавалерийский полк, а в 60-е годы в этом подмосковном местечке располагался прославленный конный полк «Мосфильма», находились конюшни, куда зарубежные специалисты приезжали выбирать и покупать лошадей. Генералы частенько ездили в Алабино – пили чешское пиво, ели креветки и смотрели на лошадей. Как-то раз дает мне генерал родословную одной лошади и говорит – просмотри и придумай ей имя, у тебя есть воображение, справишься. Я зажегся. Прочел документы, где подробно описывались привычки и качества родителей и самого жеребца. Он был спокойный, задумчивый… Под номером 22, как сейчас помню. Придумал имя, написал, положил листок в конверт, заклеил и отдал генералу. Приезжаем в Алабино. Генерал сдал конверт. Сидим, смотрим, ждем, когда объявят победителя смотра. И тут объявляют: «Первое место – номер 22, жеребец Сосредоточенный». Генерал долго не мог успокоиться, настолько ему понравилось имя… Прошло 25 лет. Я снимаюсь в роли Наполеона в фильме «Багратион». Съемки проходят в Алабино. Живу в люксе. В гостинице работает пожилая администратор Маша. Спрашиваю: «Вы давно здесь работаете?» – «Всю жизнь». – «Много лет назад я здесь бывал. Тут  проходили смотры-продажи лошадей. Такого-то генерала знали?» – «Михаила Григорьевича? Конечно. Когда он сюда приезжал, то жил в том номере, в котором сейчас живете вы». Я потерял дар речи… И почувствовал, что хочу разрыдаться... Таких историй, когда прошлое перекликается с настоящим, в моей жизни случалось очень много. Эти истории, то грустные, то забавные, помогают жить правильно. Красиво жить… Помню, в Зугдиди  собирались закрыть драматический театр – точнее, он должен был перестать быть государственным. Чтобы этого не произошло, мы, несколько молодых актеров, поехали поддержать Зугдидский театр и остались там работать. Я, Темур Чхеидзе… Однажды я пригласил в Зугдиди Акакия Хорава и Медею Чахава. Хорава был гениальный, но, в хорошем смысле слова, старомодный актер. Пафосный, с гениальным голосом и потрясающим телосложением. Хорава и Чахава сидят на скамейке перед домом и разговаривают по-мегрельски. А это, как вы знаете, очень своеобразная речь. Я слушал-слушал, потом подошел и сказал: «Акакий Алексеевич, что же это я сейчас слушал?» – «А что такое?» – «Да это же были инвенции и фуги Баха». «Молодец! Расскажи всем!» – закричал Хорава. А вот схожая история. Я обожал Отара Мегвинетухуцеси, мы дружили. Как-то в Доме книги в Питере я купил несколько книг, в том числе – «Историю государства Российского» Карамзина в красивом кожаном переплете. Недешево стоило, но я взял. Показал Отару. Он пришел в восторг. А у него, знаете, бывали такие моменты, когда он восторгался. Лично для меня восторгаться другими – это самое большое человеческое дарование. Отар умел это делать… И я подарил эту книгу Отару на его день рождения. Он был потрясен... Потом мы сидели, беседовали, и я говорю: «Знаешь, что сказал Сартр?» – «Что?» – «Сартр сказал, что Джоконду надо сжечь». – «Зачем?» – «Потому что Джоконда – это точка отчета. А в искусстве не должно быть точки отсчета. Не догадываешься, почему я об этом тебе говорю? Тебя тоже надо сжечь!» – «Молодец! Расскажи всем!» – воскликнул Отар.

– Вы по сей день продолжаете рисовать. У вас есть учителя в живописи?
– Нет, никого. Я сам себе художник, режиссер, сценограф и драматург.

– Картины, которые я вижу в вашем доме, вам особенно дороги?
– Есть картины, которые мы с Татули очень любим (супруга, актриса Татули Долидзе). Вот, посмотрите, это дерево увидела Татули и заставила меня его нарисовать. И получился символ. У нее потрясающий вкус. Вообще она гениальный человек.

– Как рождаются ваши картины?
– Не знаю. Наверное, по подсказке сверху. У моих картин нет названий, и я никогда не знаю, что сейчас напишу. Я делаю общую «мазню», вижу в ней будущую картину и пишу. Обязательно за один сеанс. Не люблю реализм. Всегда увожу свои работы от настоящего к иллюзорному. Знаете, когда я выхожу на улицу после спектакля, то есть после окончания иллюзорной жизни, и начинается гиперреализм, это действует на меня просто убийственно. Мы живем иллюзиями, и только.

– Значит, вторая реальность – театр, кино, живопись – более настоящая, чем реальная жизнь?
– Конечно. Мне очень трудно возвращаться к реальности. Потом это чувство, конечно, проходит. А куда деваться? В конце концов привыкаешь ко всему… Как-то я сидел вот здесь, в этом кресле, и умер.

– В каком смысле?
– В прямом.

– ?!
– По-настоящему умер. Врачи запустили сердце третьим ударом электрошока. Повезло… Но скажу вам честно – там было очень хорошо. Мне не хотелось возвращаться.

– Зато теперь умирать не страшно, раз точно знаешь, что там – прекрасно.
– Да ну, умереть – это раз плюнуть, это уже очень легко… Понятие «суета сует» во мне появилось уже давно. Вопросов много, но я думаю – а зачем это? Невозможно все знать. И не надо. Достаточно прочитать две-три книги. Этого хватит.

– На всю жизнь?
– Конечно.

– Первая книга – это Библия, видимо. А еще?
– У меня на этот счет свое мнение. Библия списана с Книги мертвых, которую древние египтяне писали на стенах гробниц. Библия создана для того, чтобы завоевать, подчинить людей, владеть ими. В евангелии от Иуды, которое спрятано в Ватикане от всех глаз, сказано, что распятие было спектаклем, а сам Иуда никого не предавал. Все это было придумано, чтобы кого-то возвысить, а потом доминировать над людьми. Я смотрел документальный фильм «Дух времени» – «Zeitgeist», там рассказывается о том, что у богов разных религий повторяются атрибуты: каждый родился от непорочной девы 25 декабря, в 30 лет начал проповедовать, имел 12 учеников, путешествовал и совершал чудеса, был убит, похоронен, а затем воскрес. Это и Гор, и Атисс, и Кришна… Во многом можно усомниться.

– Не могу понять, вы верующий человек?
– Я верю в бога Шота Руставели: «romelman Seqmna samyarom» – «Он, что создал свод небесный» (в переводе Бальмонта)… В один прекрасный день я увидел, что перед моими окнами растет гениальное дерево. А ведь я долго не обращал на него внимания, смотрел сквозь дерево. А потом настал момент, и я его увидел. Вышел из дома и долго на него смотрел. Это было… Как сказать…

– Прозрение?
– Да, прозрение. Озарение. Такие истории со мной происходят. Абсурдные истории. Но, с другой стороны, почему абсурдные? Наоборот! Тертуллиан сказал: «Верую, ибо абсурдно». Может, все, что я вам рассказал, я это увидел во сне? Но это было наяву. Может, я все выдумал? Не без этого, конечно (улыбается). Но это чистая правда.


Нина ШАДУРИ