(ВМЕСТО ВОСПОМИНАНИЙ)
Окончание

Однажды он попал под микроавтобус, ехавший задним ходом, и пытался оправдать подвыпившего водителя: «Он ехал совсем медленно, но я не успел ускорить шаг», – уверял он нас, когда его привезли домой. Водитель, тоже немолодой человек, с ним не соглашался, обвиняя в случившемся себя. Так они и расстались, рассыпаясь в благодарностях друг к другу: папа за то, что водитель после наезда не сбежал, а водитель за то, что папа не вызвал ГАИ.
Прикладывая спиртовую примочку к довольно большой опухоли на лысом черепе папы, мама шутила: «К счастью, ты ударился о мостовую самым крепким местом своего организма». Она ни словом не упрекнула водителя; мы все знали, что папа, задумавшись, не видит даже то, что происходит рядом с ним.
За год до его смерти темная родинка, расположенная под правым глазом, вдруг начала быстро расти, и известный онколог профессор Рагимов назначил ему курс облучения в своем институте; это продолжалось в течение двух месяцев. Так случилось, что к концу лечения я и Максуд вынуждены были уехать на десять дней в Москву и возить папу в больницу вызвался Полад Бюль-бюль оглы, тогда уже популярный певец и начинающий композитор.
(Несмотря на большую разницу в возрасте, он дружил с Максудом). В молодые годы Полад спал до 2-х часов дня, поэтому, согласившись возить папу в больницу по утрам, он обрек себя на мучения.
Полад был и остается очень лихим водителем. Однажды он примчал меня из Дома литераторов до аэропорта Внуково за двадцать минут, на двух постах ГАИ его пытались остановить, но он отмахнувшись проскочил мимо:
«На обратном пути разберусь», успокоил он меня, видя, что я чувствую себя виноватым. Он был популярен в России и не сомневался, что гаишники его узнают и простят.
Так вот, раздраженный необходимостью вставать рано утром, Полад забирал папу и мчался в больницу с еще большей скоростью, чем обычно. Как-то совершив какое-то совсем уже рискованное нарушение, он спохватился и спросил папу: «Ничего, что я так быстро езжу, дядя Ибрагим?» Папа, оторвавшись от каких-то своих мыслей, в ответ спросил: «А ты ездишь быстро, Полад?» Полад рассказал нам об этом с легким недоумением – такое вопиющее невнимание к его водительскому таланту показалось ему странным. (Брат дружил с Поладом до конца своей жизни, а я, не общаясь с ним годами, храню благодарность за заботу о нашем папе и готов выполнить любую его просьбу, не связанную с деятельностью посла.)
Вечерами старшее поколение Ибрагимбековых собиралось у дяди Фуада, чтобы поиграть в покер. Папа в карты не играл. Повзрослев, в круг картежников вместо него вошел мой брат и неизменно проигрывал. Может быть, поэтому я никогда не испытывал интереса к азартным играм.
Брат оказал на меня сильное влияние. До четырнадцати лет он был маменькиным сыночком и имел прозвище Макса-плакса. Но вдруг резко изменился, пошел на бокс и довольно быстро завоевал репутацию человека, умеющего за себя постоять. Склонность к сочинительству проявилась у него очень рано – в тринадцать лет он написал «роман», поместившийся в двенадцатистраничную тетрадку. Всей семьей мы слушали, как он читал его при свете керосиновой лампы. Родители были в восторге от услышанного. Мне «роман» тоже понравился, он был о пиратах. Писал брат и стихи, они мне нравились меньше. Но как бы то ни было, выражаясь языком героев «романа» о пиратах, я многие годы «двигался в его кильватере».
Он был замечательным прозаиком. Повесть «И не было лучше брата» кажется мне одним из лучших образцов мировой прозы. Мое неожиданно возникшее желание последовать его примеру он поддержал сразу и безоговорочно. Но многое из написанного мною не одобрял идеологически. А мое общественное поведение с каждым годом раздражало его все больше и больше.

II
В школе я учился посредственно и в институт поступил «по блату». Муж моей тети с отцовской стороны, Алигулы Мамедов, был в те годы проректором индустриального института. И поскольку у меня к окончанию школы не выявились какие-то очевидные способности, родители решили устроить меня на нефтепромысловый факультет этого института. Они надеялись на поддержку родственника, хотя он слыл человеком строгих правил и безупречной честности. Надо сказать, что это соответствовало истине (сейчас, увы, таких вузовских работников в Азербайджане единицы).
Алигулы Мамедов не отступил из-за меня от своих принципов, и я «срезался» на первом же экзамене. Через год, подготовившись тщательней, я получил четверки по физике, математике и литературе. Проходной бал на выбранный для меня факультет был ниже, чем на другие, но, сдав последний экзамен (английский язык) на тройку, я понял, что по конкурсу не прохожу. И не очень огорченный повторной неудачей, отправился с соседом и другом Валерой Князюком в кино, которое уже тогда очень любил.
Когда я вернулся домой, родители были в панике: пока я смотрел фильм, позвонил дядя Алигулы и потребовал, чтобы я срочно приехал в институт.
Через пятнадцать минут, перескакивая с трамвая на трамвай, я добрался до места. Экзаменовавшие меня две толстые тетки задали несколько дополнительных вопросов и переделали мою «тройку» на «хорошо». С шестнадцатью баллами я прошел по конкурсу и с сентября пятьдесят шестого года начал осваивать профессию нефтяника.
На третьем курсе я за драку оказался в Баиловской следственной тюрьме и отметил в ней свое двадцатилетие. Суд, длившийся пять дней, меня оправдал, и в сентябре пятьдесят девятого года я восстановился в институте повторно на третьем курсе. (В романе «Солнечное сплетение» история моего «тюремного» приключения рассказана с существенными отклонениями от фактической).
Жизнь обошлась со мной с жесткостью маминой «немецкой» системы – месяц и двадцать дней, проведенных в тюрьме, показались мне вечностью, но именно в камере я понял, что возможность получить образование – одна из самых ценных человеческих привилегий. И выйдя на свободу, я дал себе слово стать хорошим нефтяником. Но тут произошло чудо: министерство высшего образования СССР ввело на моем факультете новую специализацию, причем только на первых трех курсах. То есть не попади я в тюрьму, чудесное нововведение, повлиявшее на всю мою дальнейшую жизнь, меня бы не коснулось.
Новая специальность под названием «Автоматизация производственных процессов», по сути, была прикладной ветвью кибернетики, которая в СССР многие годы была под запретом. Учиться стало интересней. Кибернетика тогда вторгалась на территории многих, казалось бы, далеких от нее наук: биологии, психологии, высшей нервной деятельности… Информация о ее достижениях в основном поступала из-за рубежа. Но и в СССР уже сформировалась группа ученых, сумевших за короткий срок преодолеть многолетнее отставание. Большинство из них сосредоточилось в институте автоматики и телемеханики Академии наук СССР – ИАТе, так он тогда назывался. И защитив с отличием диплом, я принял решение стать аспирантом этого института.
Заведующий лабораторией Вычислительного центра, в который я был «распределен» после института, Юнис Махмудов, светлая голова, любимый ученик лауреата Сталинской премии академика Гутенмахера, узнав о моих намерениях, попытался меня отговорить. Он объяснил мне, что поступление в московскую аспирантуру, даже не в столь авторитетный институт как ИАТ – сложная многошаговая процедура. В первую очередь, надо найти солидного научного руководителя и получив его предварительное согласие, выполнить ряд заданий, что иногда затягивается на несколько лет. Кроме того, крупные московские ученые, как правило, предпочитают брать в аспирантуру тех, у кого есть солидные рекомендации от людей, которым эти ученые доверяют.
Раскрыв мне эту «кухню», Махмудов извинился за то, что не может дать мне рекомендательное письмо к своему учителю Гутенмахеру: в нашей лаборатории давно образовалась длинная очередь мечтающих стать аспирантом Гутенмахера, и этические соображения не позволяли ему обойти моих коллег. Я успокоил Махмудова: «Перспектива стать аспирантом Гутенмахера во ВНИИГАЗе меня не привлекает», – объяснил я ему, – «моя цель – ИАТ – единственный научный центр в стране, признанный кибернетиками всего мира». Конечно, Махмудова обидело такое пренебрежительное отношение к его кумиру Гутенмахеру, но хорошо ко мне относясь, он сделал еще одну попытку отговорить меня от скоропалительного решения.
Но уже на следующий день я поездом, чтобы сэкономить на билете, выехал в Москву. Денег у меня было мало – мизерной зарплаты младшего научного сотрудника еле хватало на повседневные траты. Родители-пенсионеры тоже с трудом сводили «концы с концами». Но я не волновался – деньги были у Мурада Ахундова, изъявившего желание составить мне компанию. В Москве в эти дни проходил очередной Московский кинофестиваль и Мурад, с которым я тогда только познакомился и дружу всю жизнь, тоже мечтал посмотреть «8 с половиной» Феллини. (Бакинцы моего поколения неплохо знали кино: фильмы прошлых лет, в том числе так называемые «трофейные», мы смотрели по многу раз; о современных иностранных фильмах узнавали из польских и югославских киножурналов. Ну, а если что-то пробивалось в наш прокат, выстаивали длинные очереди, чтобы попасть на фильм в первый же день. Два фильма Феллини как-то привез в Баку лектор из Москвы, и, вместе с увиденными раньше шедеврами послевоенного неореализма, они сделали нас горячими поклонниками итальянского кино).
В 1963 году поезда из Баку прибывали на Казанский вокзал. Оставив в камере хранения свои сумки, мы вышли на площадь трех вокзалов и сразу же расстались: Мурад поехал добывать билеты на Феллини, а я пешком пошел поступать в аспирантуру. Тот факт, что ИАТ располагался в нескольких сотнях метров от вокзала, на который я приехал, показался мне очень хорошим признаком.
Офицер ГАИ выслушал меня и махнул жезлом, показав, как пройти на Каланчевку, где в те годы располагался ИАТ.
Поднявшись по стертым ступеням из мраморной крошки, я оказался в овальном холле со множеством окон. Первое, что бросилось в глаза, был транспарант, натянутый над пропускным пунктом с двумя охранниками, на котором вместо цитаты из очередного доклада Хрущева крупными буквами было написано: «ИАТ ничем не уступает Массачусетскому технологическому институту. Здесь работают великие ученые». Под этим текстом стояла подпись «Норберт Винер», и сердце мое забилось еще сильней. Я чтил этого человека, одного из создателей кибернетики, больше чем все революционеры мира модного тогда Че Гевару.
Охранник на просьбу разрешить пройти в отдел аспирантуры вручил мне помятый листок со служебными телефонами института.
У единственного телефонного аппарата столпилась очередь, и я вышел на улицу. Автомат, который я нашел неподалеку от величественного здания гостиницы «Ленинградская», тоже был занят. Мужчина средних лет, часто мигая, и прикрыв трубку ладонью, кого-то уговаривал. Он метался из стороны в сторону, как сторожевой пес, рвущийся с цепи, до предела натягивая короткий телефонный шнур. Повесив, наконец, трубку, он, не глядя на меня, сказал: «Двушку не бросай, работает бесплатно».
Еще в Баку я на всякий случай наменял кучу «двушек», но послушал совета и позвонил «на халяву». После третьей попытки ответил приятный женский голос. Привожу разговор дословно.
– Слушаю вас.
– Здравствуйте, я приехал из Баку. Мне очень нужно поговорить с Марком Ароновичем Айзерманом.
– Вы звоните в отдел аспирантуры. Марк Аронович здесь бывает очень редко.
– А как позвонить к нему в лабораторию?
– Он знает о вашем приезде?
– Нет.
– Вы знакомы?
– Нет.
– Он в отпуске со вчерашнего дня, – помолчав сообщила женщина.
– Что же делать? – этот вопрос я задал скорее себе.
– К сожалению, он вернется из отпуска в начале сентября.
– То есть почти через два месяца, – подсчитал я.
– Получается так…
«Почему она не вешает трубку?», подумал я и, чтобы продолжить разговор, задал еще один вопрос.
– А он в Москве или куда-то уехал?
– Не знаю.
– А вы не могли бы дать мне его домашний телефон?
Она рассмеялась.
– Вы или нахал, или очень наивный человек.
– Клянусь, я не нахал, просто у меня нет выхода. Второй раз я в Москву приехать не смогу.
– Понимаю.
И тут произошло невероятное: женщина продиктовала мне домашний телефон великого Айзермана. Прежде чем повесить трубку, она объяснила причину своего великодушия.
– Я тоже бакинка, – сказала она и прозвучало это как признание в принадлежности к тайному обществу, членами которого мы оба являлись, – перед войной я закончила шестую школу в Лебединском переулке.
Пожелав мне удачи, она повесила трубку, и я не успел сказать ей, что в шестой школе, примерно в те же годы, училась моя мама. И, быть может, они даже знали друг друга.
Мне нужно было прийти в себя после того, что произошло. Но я вздохнул, как перед прыжком в воду, и сразу же набрал номер Айзермана. Я редко играю в карты, но даже мне знакомо ощущение внутреннего подъема, когда к тебе идет нужная карта одна за другой. Айзерман сразу снял трубку, и я испытал похожее чувство – карта шла… Я точно знал, что Айзерман – не бакинец и поэтому заговорил с бешеной скоростью, чтобы сказать побольше пока он не даст отбой.
– Я приехал из Баку и хочу поступить к вам в аспирантуру. Я знаю, вы уезжаете, но я еще раз в Москву приехать не смогу. Не могли бы вы принять меня, чтобы я рассказал вам, чем хочу заниматься.
– Стоп, стоп, – прервал он меня, – кто вам дал мой телефон?
– Я не могу сказать, я дал слово, но я никому больше его не дам и сам забуду, клянусь вам.
– Это не обязательно, он есть в телефонном справочнике. Что касается вашего желания стать моим аспирантом, то это так не делается, – в голосе великого ученого не было ни капли раздражения, так разговаривают с ребенком, не понимающим элементарных вещей, – ко мне поступает очень одаренный ученый из Тбилиси и уже два года готовится к этому… А чем, собственно, вы хотите заниматься? Можете рассказать в двух словах?
– Оптимальным управлением колонной каталитического крекинга.
– Ну, вы совсем не по адресу, дружок, я нефтью не занимаюсь.
– Как не занимаетесь?! – возразил я, понимая, что терять мне нечего, – в журнале «Автоматика и телемеханика» за февраль тридцать седьмого года вы предложили рассматривать группу нефтяных скважин как единую систему с распределенными параметрами.
– Вы читали эту мою статью?
– Да.
– Где вы нашли этот номер журнала?
– В библиотеке нашего института в Баку.
– Интересный у вас институт. Этот номер был изъят из всех библиотек и уничтожен.
– Почему?
– Долгая история. Как вас зовут?
– Рустам.
– В тридцать седьмом году, дорогой Рустам, кибернетиков, как и генетиков преследовали за служение буржуазной антинауке… Ну ладно, раз уж вы умудрились прочитать статью, за которую тогда сажали, я дам вам телефон Михаила Владимировича Меерова, он заведует кафедрой автоматики в Губкинском нефтяном институте, и попрошу его поговорить с вами.
Я, конечно, слышал о Меерове и даже читал его работы, но в аспирантуре Губкинского института учиться не хотел, о чем прямо сказал Айзерману. И он вместо того, чтобы возмутиться от моей наглости, начал меня успокаивать.
Оказалось, что Мееров помимо Губкинского института работает и в ИАТе, имеет свою лабораторию. «Мееров, так Мееров», – подумал я, – «лишь бы прорваться в ИАТ».
Айзерман продиктовал мне номер телефона.
– Скажите ему, что вы от меня.
– И этого достаточно?
– Что вы имеете в виду?
– А вдруг он не поверит?
– Поверит. Звоните и договаривайтесь. До свидания.
Легкое раздражение, появившееся в голосе Айзермана в конце разговора, расстроило меня – я в полной мере ощутил свою провинциальную напористость и стало стыдно за то, как я говорил с этим замечательным ученым и человеком.
Меерову я позвонил вечером, перед просмотром фильма «8 с половиной»; он разговаривал со мной как с человеком, способности которого не вызывают сомнений и вполне достаточны для поступления в аспирантуру ИАТ. Видимо, Айзерман все же сказал ему обо мне. Но как бы то ни было, мое страстное на тот момент жизни желание осуществилось. И объяснить это можно лишь невероятным стечением обстоятельств: в день, когда я, направленный гаишником, пришел в ИАТ, заведующий аспирантурой Уткин (имя и отчество вылетело из памяти, хотя мы три года вполне дружелюбно общались) впервые за многие годы взял отгул и его заменила бакинка Лилия Сырникова.
И именно это определило дальнейший ход событий – сработала пресловутая еврейская солидарность: Сырникова по цепочке передала меня другому еврею, тот – третьему, и в результате никому из них не знакомый азербайджанец получил место в аспирантуре института, трудно доступного даже для евреев с выдающимися способностями.
Евреи и в дальнейшем активно участвовали в моей жизни, успешно конкурируя с представителями других национальностей, велением судьбы оказавшимися в списке моих доброжелателей…
Мурад отнесся к тому, что произошло в ИАТе, спокойно.
– Нормальные люди, – потягивая через соломинку коктейль «Маяк» с плавающим в ликерной смеси яичным желтком, он с удовольствием поглядывал по сторонам в баре второго этажа гостиницы «Москва», ощущая себя героем романов Ремарка, которым мы тогда зачитывались, – кого они найдут лучше тебя?
Чтобы не спорить с ним, я перевел разговор на понравившийся мне фильм Феллини. Впервые я увидел на экране не только действия героев, но и то, что происходило в их воображении: Феллини расширил возможности киноязыка до уровня литературы. Мурад со мной согласился, но его больше занимало то, что произошло днем после моего похода в ИАТ. На углу улицы Горького (Тверской) и проспекта Маркса (Охотного ряда) из подземного перехода навстречу нам вышла и прошла в полуметре Наталья Фатеева. Если бы вдруг вместо нее из-под земли забил мощный нефтяной фонтан, мы были бы поражены гораздо меньше – роль, сыгранная ею в только что вышедшем фильме «Три плюс два» потрясла бакинцев, как и остальную часть мужского населения страны. Понадобилось несколько секунд, чтобы я подавил в себе дрожащего от волнения кролика и бросился ее догонять.
Серо-голубые глаза небесной глубины смотрели на меня с удивлением, пока я нес какую-то ахинею, видимо, смешную, потому что она улыбалась. Не помню, что я тогда говорил, но наверняка не преминул щегольнуть своими познаниями в итальянском кино. В тот день я получил второй урок подлинной интеллигентности – знаменитая актриса разговаривала с незнакомым кавказцем, не проявляя никаких признаков столичного превосходства. Расхрабрившись, я попытался назначить ей свидание. И, конечно же, получил отказ. Но как это было сделано! Я отошел от нее с твердым убеждением, что наша встреча была бы ей очень приятна, но не состоялась из-за непреодолимых объективных обстоятельств.
Я напомнил Наташе об этом эпизоде спустя тридцать пять лет, когда она приехала в Баку на мой фестиваль «Восток-Запад».
– Так это был ты?! – глаза ее по-прежнему казались бездонными, и глядя в них, я поверил, что она и вправду помнит о нашем мимолетном знакомстве.
Потрясающая актриса.
На следующий день я привел Мурада в ресторан «Савой». Первый и последний раз я побывал в этом ресторане в четырнадцатилетнем возрасте.
Отец вез на преддипломную практику своих студентов, будущих географов. Мы прибыли в Москву поездом и после недельного пребывания в столице должны были продолжать путешествие пароходом по Волге и Каме, чтобы полюбоваться знаменитой Кунгурской ледяной пещерой. Москва была частью практики, и отец каждый вечер после обязательных экскурсий со студентами водил меня по ресторанам своей дореволюционной студенческой молодости. За неделю мы посетили «Националь», «Метрополь», «Прагу», конечно же, «Савой», с которым у отца были связаны особенно трогательные воспоминания. По возвращении в Баку в течение года из зарплаты отца вычитали 20%, чтобы покрыть перерасход, связанный с нашими ресторанными издержками.
– Должен же я был показать мальчику Москву, – оправдывался он перед мамой, как ни странно довольно спокойно принявшую неожиданный удар по нашему и без того скудному семейному бюджету.
– И не стыдно было таскаться по ресторанам в таком виде? – она имела в виду мятый папин белый парусиновый костюм, за лето ставший серым, и прюнелевые туфли, которые он каждое утро чистил зубным порошком.
«Савой» запомнился мне зеркалами в золоченых овальных рамах и бассейном посреди зала, из которого вылавливали рыбу по заказу посетителей.
Нам с Мурадом зажарили крупного карпа, а официант, очень похожий на президента США Никсона (я уловил это сходство в конце шестидесятых), принес графин холодного немецкого пива «Радебергер». Мурад легко преодолел мои попытки ограничить его расходы выбором недорогих блюд и вел себя не менее расточительно, чем мой отец десять лет назад. На следующий день мы поехали в Серебряный бор, чтобы купанием в реке привести в порядок слегка расстроившееся здоровье. И там на пляже «Татарово» (рекомендованного Фатеевой в нашем коротком разговоре) я увидел своего будущего мастера Сергея Аполлинариевича Герасимова. Он вышел из коричневой «Волги», быстро разделся, вручил одежду водителю, такому же лысому, как и он сам, резвой трусцой преодолел расстояние до воды, за несколько минут добрался до середины реки, вернулся, обтерся махровым полотенцем и уехал. Все вместе заняло минут пятнадцать. Конечно, я уже знал, кто такой этот крепкий загорелый бодрячок, но и предположить не мог, что через два года он станет моим мастером на Высших сценарных курсах, слушателем которых я оказался.
Необъяснимые признаки того, что Сергей Аполлинариевич Герасимов когда-нибудь войдет в мою жизнь, начали проявляться очень давно. В пятьдесят третьем году я в доме своего одноклассника увидел на стене фотографию красивой женщины. Она настолько не была похожа на членов семьи моего одноклассника, что я спросил у него: «Кто это такая?» Он удивился моему невежеству – оказалось, что это знаменитая киноактриса Тамара Макарова, жена не менее известного режиссера Сергея Герасимова. (Я вспомнил, что в четвертом классе нас водили на его фильм «Молодая гвардия»).
Фотография на кухонной стене одноклассника часто всплывала в моей памяти, когда через несколько лет я звонил Сергею Аполлинариевичу и трубку неизменно снимала Тамара Федоровна. Услышав мой голос, она звала его к телефону откуда-то из глубины их большой квартиры: «Сережа, Рустам». И один из самых могущественных лидеров советского кинематографа выполнял мои просьбы, обычно касающиеся друзей кинематографистов, притесняемых чиновниками Госкино СССР.
В год моего поступления в аспирантуру Максуд оканчивал Высшие сценарные курсы. С ним учились Илья Авербах, Юрий Клепиков, Эрлом Ахвледиани, Амиран Чичинадзе, Анар, Фридрих Горенштейн, не нуждающиеся в моих рекомендациях…
Написав за год несколько статей и опубликовав их в академических журналах и сборниках, я начал ходить на просмотры фильмов, которые нигде кроме этих курсов увидеть было невозможно. Правдами и неправдами я проникал в маленький просмотровый зал и довольно быстро ко мне привыкли и слушатели, и педагоги. Однажды, проторчав на курсах подряд две недели, я взял напрокат пишущую машинку и отстучал у себя в аспирантском общежитии сценарий под названием «В Баку дуют ветры». Это было второе по счету мое литературное произведение. На последнем курсе института я написал рассказ под названием «Хлеб без варенья» и послал его в модный тогда журнал «Юность». И получив ответ, в котором было написано, что обычно редакция авторам отвергнутых произведений не отвечает, но для меня сделано исключение, я забросил рассказ в ящик нашего общего с Максудом стола. Через несколько месяцев он на него наткнулся и отдал в газету «Молодежь Азербайджана», где его сразу же напечатали. Я объяснил тогда себе это приятельскими отношениями Максуда и заведующего отделом литературы и искусств Мансура Векилова.
Летом 65 года я написал еще три рассказа и вместе с «Хлебом без варенья» и сценарием «В Баку дуют ветры» отдал в Комитет по кинематографии Азербайджана. Они отправили мое «дело» в Москву на творческий конкурс и меня допустили к экзаменам. В итоге из нескольких претендентов от Азербайджана на курсы были приняты я и поэтесса Алла Ахундова. После чего я был зачислен в мастерскую Сергея Герасимова (он вел ее вместе с киноведом Людмилой Ивановной Беловой).
Повторяю, есть что-то мистическое в том, что я оказался учеником Герасимова – мастерскую на Высших сценарных курсах в год моего поступления он набрал первый и последний раз. (Вместе с Макаровой он десятилетиями вел знаменитую актерско-режиссерскую мастерскую во ВГИКе, которую окончили Мордюкова, Тихонов, Бондарчук, Лиознова, Моргунов, Губенко, Садилова и десятки других талантливых актеров и режиссеров).
Неизвестно, как сложилась бы моя судьба в кино, если бы я учился у какого-то другого мастера. Герасимов был великим педагогом еще и потому, что следил за тем, как складывается профессиональная жизнь его учеников. И это помогло мне победить в сложной позиционной борьбе с многоступенчатой структурой государственной кинематографии – в результате мой абсолютно «не проходимый» дипломный сценарий получил экранное воплощение.
В сценарной коллегии киностудии «Азербайджанфильм» в те годы работал Юсиф Самед оглу. Анар, с которым я подружился в Москве, передал ему мою дипломную работу вместе с хвалебным отзывом Сергея Герасимова и устроил встречу у себя дома на улице Вагифа. Была жуткая жара, Юсиф тяжело дышал и часто вытирал красивое лицо влажным платком. Он похвалил сценарий, но честно предупредил, что вероятность его запуска в производство близка к нулю. Единственное, что в его силах, это убедить директора студии Народного артиста СССР Адиля Искендерова заключить со мной договор и выплатить аванс.    Полторы тысячи рублей были для меня огромными деньгами, и я посчитал это щедрым вознаграждением за удовольствие от занятий на курсах.
Довольный достигнутым на кинематографическом поприще результатом, я продолжил свою работу в институте кибернетики под руководством все того же Юниса Махмудова. Началась подготовка к защите диссертации.
Но написанный мною сценарий уже жил независимой от меня жизнью. Его передавали из рук в руки, и через какое-то время Вагиф Самедоглу дал его почитать Кара Караеву. Тот передал мое сочинение театроведу Джафару Джафарову, которого через месяц назначили секретарем ЦК компартии Азербайджана по идеологии. Меня и сейчас не покидает ощущение, что самый крупный театровед Азербайджана за всю историю национального театра оказался на высокой партийной должности именно для того, чтобы вмешаться в мою судьбу. Он высказал несколько соображений, которые я учел, и сценарий был отправлен на утверждение в Госкино СССР. Тут опять сработало имя Герасимова. Помурыжив меня год, редактура Госкомитета, заменила название сценария (вместо «В этом южном городе» он стал называться «В одном южном городе») и запустила его в производство. Так, организованная судьбой цепочка русско-азербайджанских доброжелателей – Сергей Герасимов, Анар, Вагиф и Юсиф Самедоглу, Кара Караев, Джафар Джафаров, а позднее Константин Щербаков – положила начало моей профессиональной кинематографической деятельности, вытеснившей многолетнее увлечение наукой…

Это все, что я могу опубликовать из написанного к сегодняшнему дню – жизнь все еще настолько увлекательна, что по-прежнему жаль тратить время на ее описание. Оказалось, что восьмидесятилетие не страшно, если нравишься не только себе.


Рустам ИБРАГИМБЕКОВ