В разгар его научной деятельности по стране прокатилось противопоставление физиков и лириков. После того, как поэт Борис Слуцкий написал стихотворение, начинающееся словами: «Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне», все стали обсуждать, кто приносит больше пользы – «физики», то есть представители точных наук или «лирики», иначе говоря, гуманитарии. К Элевтеру Андроникашвили такое противопоставление не имело никакого отношения. Он был не просто физиком, а выдающимся, это доказано его работами по квантовой гидродинамике, физике низких температур, физике космических лучей, сверхтекучести, радиационной физике твердого тела, ядерной технике, биофизике и биотермодинамике. Но его стилю изложения интереснейших мыслей и пониманию литературы может позавидовать любой гуманитарий. А его рассказы о времени и о себе читаются как захватывающий роман даже людьми, далекими от науки.
Этот человек работал с лауреатом Нобелевской премии Петром Капицей и близко дружил с другим обладателем этой награды Львом Ландау. Один из создателей атомной и ядерной бомб Зельдович был для него просто Яшей, руководитель отдела в Институте атомной энергии Каган – Юрой, крупнейший специалист в области электронных явлений и физики низких температур Хайкин – Мишей, а первый директор Института теоретической физики Халатников – вообще «Халатом». И в то же время он был своим в семьях Бориса Пастернака и Алексея Толстого, Юрия Тынянова и Виктора Шкловского. Лукаво прищурившись, он утверждал, что именно своим примером в импровизациях он побудил брата-«лирика» Ираклия стать великолепным рассказчиком, прославившимся под русским вариантом фамилии – Андроников…
В первой трети прошлого века имя отца этих братьев, адвоката-дворянина Луарсаба Андроникашвили гремело по всей Российской империи. Уроженец Кахети после  Тифлисской гимназии поступает на юридический факультет Петербургского университета, а затем уезжает в мировые центры философского образования Гейдельберг и Страсбург. Преуспев там, он возвращается в Петербургский университет, в 1899 году оканчивает его и подготовке к должности профессора предпочитает практику. Причем занимается только политическими делами, защищая противников власти. Современники подчеркивают, что  «его судебные защиты и сильно мотивированные заключения по так называемым политическим преступлениям... заложили основу для последующей судебной практики по обсуждению этих преступлений». Он выигрывает громкие судебные процессы, имеющие не только всероссийский, но и международный резонанс. Он спасает от смертной казни сотни (!) людей. Власти считают его политически неблагонадежным, он дважды привлекается к уголовной ответственности за крамольные речи. А черносотенцы начинают самую настоящую охоту: обстреливают его автомобиль, ночью, взломав двери, врываются в квартиру, он спасается через черный ход.
Его и сейчас продолжают считать образцом профессиональной честности. Он был   юрисконсультом городских управ Баку, Петербурга и Батуми. Временное правительство назначило его секретарем уголовного департамента Сената. Блестящий эрудит, он – свой человек в литературных кругах. Марина Цветаева вспоминает, как он выступал на вечере вместе с ней, Сергеем Есениным, Осипом Мандельштамом, Сергеем Городецким… А в известной всему Петербургу семье филолога, педагога, благотворителя Якова Гуревича он знакомится с его дочерью Екатериной. Она и становится женой Луарсаба. Ее мать, бабушка Ираклия и Элевтера – сестра матери знаменитого философа Ивана Ильина, который в 1922-м по приказу Ленина будет выслан из СССР на «философском пароходе» вместе с еще 160 виднейшими интеллектуалами.
С 1918 по 1920 годы Андроникашвили преподает историю философии и судебное красноречие в российских вузах, а затем переезжает на родину. Он создает в Грузии систему юридического просвещения, организует в Тбилисском университете юридический факультет и воспитывает несколько поколений юристов, пишет особый «Курс уголовного права».  А в 1931 году выигрывает в США судебный спор в связи с ликвидацией в Чиатура концессии американской марганцево-промышленной фирмы.
Столь подробный рассказ об этом удивительном человеке необходим – без него не понять, какие гены переданы Элевтеру, родившемуся в 1910 году, и Ираклию, который был на пару лет старше. Как и в Петербурге, тбилисский дом Андроникашвили на улице Дзнеладзе (ныне – Табукашвили) полон творческой интеллигенции. Так что обстановке, в которой росли сыновья адвоката, можно позавидовать. Элевтер Луарсабович вспоминает, как к ним часто приходили поэты Тициан Табидзе и Паоло Яшвили, режиссеры Котэ Марджанишвили и Сандро Ахметели… Правда, братья – отнюдь не паиньки: «Мы с Ираклием дрались, притом так жестоко, что соседка из дома напротив  «вывешивалась» в своем окне и следила за нами. Драки назначались на то время, когда не было родителей».
И вдруг запланированная драка срывается. Отец появляется неожиданно, с билетами в руках: «Мальчики, вы сегодня идете в оперу, на «Севильского цирюльника». Со стороны сорванцов – никакой радости. «Скандал, обвинения родителей  в отсутствии  демократичности и насилии над личностью. Но нас все-таки поволокли, и мы… с первого же дня стали меломанами. Не пропускали ни одного спектакля и украшали  жизнь родителей всякого роды дуэтами и ариями». Так Ираклий сделал первые шаги к тому, чтобы украшать своими  импровизациями жизнь целой страны. У Элевтера – своя позиция: «Как я мог считать его старше, если, по всей видимости, был гораздо разумнее его?» Впрочем, разумность эта проявляется не всегда. В деревне Элевтер, обожающий лошадей, ездит в гости за четыре километра на… Ираклии, который на весь день становится «конем», ржет и «копает копытами» землю.
Точно так же Элевтер, в полном смысле этого слова, въезжает и в мир большой русской литературы. В 1925 году Ираклий  отправляется в Ленинград, поступать в университет, вместе с ним едет и 15-летний брат. Ребята попадают в дом Алексея Толстого, который смог второй раз жениться лишь благодаря помощи их отца: тот уговорил своего друга-адвоката «отпустить» жену к писателю. Помня, что Луарсаб Константинович – «тот благородный грузин», который помог ему, Толстой организует стол с обильным винным возлиянием и спрашивает братьев, что они умеют делать. Те, хлебнув каберне, предлагают «высшую школу езды». Слово – Ираклию: «Я выпрямился и опустил руки, чуть нагнув голову, брат, разбежавшись, вскочил мне на плечи, стиснул шею ногами, схватил мои волосы, как поводья, ударил меня несколько раз каблуками, стал меня дергать и горячить. Я закидывал «морду», косил глазом, жевал «удила», фыркал, ржал, пятился…  Я перемахнул с ним через канапе, выскочил в коридор, снова влетел галопом… Так мы попали в толстовский дом».
В том же 1925-м Элевтер – среди первых слушателей читки романа Юрия Тынянова «Кюхля» у выдающегося литературоведа Бориса Эйхенбаума. А это – слова дочери Эйхенбаума, Ольги: «За столом сидят две девочки – я и моя школьная подруга. Мы пытаемся делать уроки. Пытаемся изо всех сил, но их у нас мало. Все наши мысли – только о них, о двух мальчиках, которые приехали из Тбилиси… Ираклий и Элевтер. В Элевтера влюблена я, в Ираклия – моя подруга… И вот стук в дверь – они входят. Ираклий, или Ирик, – упитанный красивый мальчик – веселый, хохотун, громогласный… и очень голодный. Он немедленно садится за стол и уплетает кашу… Элевтер худощавый, тоже красивый, но молчаливый и ироничный. Может быть, он тоже голодный, но ирония побеждает голод. Мы все тогда были голодные и почти привыкли к этому состоянию».
У видных литераторов Элевтер Лаурсабович продолжает бывать и, уже став студентом Ленинградского политехнического института, в котором с третьего курса  изучает физику твердого тела в лаборатории  «отца советской физики», академика Абрама Иоффе. После окончания института, в 1932-м, его направляют в Москву, в Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ), где, по его словам, «родилась чуть не вся наша авиация». Брат знакомит его со многими писателями, вместе с Паоло Яшвили они бывают у Бориса Пастернака. И тот в 1933-м пишет Тициану и Нине Табидзе: «Дорогой Тициан! Благодарю Вас за отклики, косвенно дошедшие до меня через Паоло и Элевтера».
Молодой физик сближается с великим поэтом. «Борис Леонидович часто и подолгу расспрашивал меня о теории относительности и квантовой механике… Эйнштейн особенно импонировал ему… Задав несколько вопросов и получив на них «строго научные» ответы, Пастернак сворачивал разговор на метро и говорил: «Я преклоняюсь перед этими людьми, которые как кроты возятся под землей ради нас с Вами и прокладывают это замечательное метро. Расскажите, как оно устроено». Потом перед войной какой-то период я опять встречался с ним довольно часто. Теперь его интересовали низкие температуры… Бориса Леонидовича интересовала не физика, а отношение людей, знающих законы природы, к самой природе, их мировоззрение… Пастернак первый, кто понял: метафоры, основанные на сравнении каких-то явлений с явлениями природы, для нашего современника уже не годятся. Из всех искусств поэзия и музыка особенно ассоциативны. В стихах надо пробуждать привычные нам ассоциации, а для большинства – это впечатления, связанные с городом... Лесные поляны он воспринимает, как залы картинной галереи. Он производит инверсию метафоры».
Согласитесь, такие слова должны были бы принадлежать искусствоведу, а не физику. Элевтер Луарсабович блестяще анализирует и Льва Толстого: «Великие открытия бывают не только в науке, но и в искусстве. Многие из них описывают подсознательное мышление... Вспомним разговор Наташи Ростовой и Пьера Безухова. Наташа рассказывает ему о своей любви к князю Андрею и о смерти князя… И вдруг она начинает чувствовать какое-то несоответствие между тем, что она рассказывает, и своим отношением к Пьеру… Она начинает ощущать в себе просыпающуюся в ней любовь к Пьеру, она начинает чувствовать, что она уже не любит князя Андрея… Почему же она не говорит о своем новом чувстве? Потому, что пока еще нет у нее языка для выражения этого нового чувства, нет сформировавшихся в сознании образов, нет отстоявшихся в сознании привычных фраз. А для той, старой, любви есть все: есть привычные образы, есть представления, с которыми она не может расстаться, несмотря на то, что теперь они перестали быть правдой. Подсознательное не может вытеснить сознательное, пока не сформировался его словесно-образный (простите меня за это слово) обиход».
А еще он пишет небольшое, очень интересное исследование «Наука и философия». Отец, который «считался одним из самых лучших знатоков Гегеля по всей России… положил передо мною, в ту пору одиннадцати- или двенадцатилетним мальчиком, восемь томов «Истории новой философии» Куно Фишера…Прочел я, протирая все время слипавшиеся глаза, страниц 30 и хватило мне этого багажа на всю жизнь. Впрочем, из всех философских дисциплин делал я еще смолоду исключение для эстетики… В 17 лет мне показалось, что я могу написать свою книгу по эстетике. Да учеба в Ленинградском политехническом институте на физико-механическом факультете помешала… И теперь вдруг набрался храбрости написать несколько страниц на тему «Наука и философия». Но если ты физик, то философия сама идет к тебе, как гора идет к Магомету».
Впрочем, все это – «лирика», а Элевтер Луарсабович прославился как физик. И нам уже пора увидеть его в науке. В 1933-м он переходит на работу в выделившийся из ЦАГИ Всесоюзный институт авиационных материалов (ВИАМ), а в Москве появляется Николай Мусхелишвили, «тогда еще молодой 42-летний профессор и декан физико-математического факультета Тбилисского университета». Он уговаривает Андроникашвили переехать в Грузию, тот упирается, «ссылаясь на то, что в ЦАГИ большая наука, в Тбилисском университете нет ничего». «Это правда, – ответил он. – Но наука там будет. И у Вас будет широкое поле деятельности, кроме науки». В конце концов молодой ученый соглашается: «Через год я уже был в Тбилиси, наверное, самым плохим доцентом среди всех его доцентов. Назначив меня на эту должность, Мусхелишвили явно промахнулся. Разве он не понимал, что в 23 года нельзя быть хорошим лектором?»
Тут Элевтер Луарсабович явно скромничает. Став доцентом ТГУ, он успешно преподает и занимается организацией учебного процесса, продолжая при этом работать над теорией фазовых превращений в конденсированных системах, в 1935-м защищает по этой теме кандидатскую диссертацию. Но его научные интересы требуют более широкого поля деятельности, и с 1940 года Андроникашвили вновь в Москве – в Институте физических проблем АН СССР. Став учеником академика Капицы, развивает его идеи в области физики низких температур. В 1945-м, продолжая эксперименты своего учителя, проводит серию экспериментов, которые положили начало исследованиям в области квантовой гидродинамики. И, главное, изучает сверхтекучесть жидкого гелия, экспериментально подтвердив теорию своего друга академика Ландау. Уникальная методика, созданная им, так и входит в мировую науку под названием «эксперимент Андроникашвили». За доказательство того, что жидкий гелий является смесью двух жидкостей – нормальной и сверхтекучей, он в 1948-м получает докторскую степень, а через пять лет – Сталинскую премию.
В год получения докторской степени друг Андроникашвили, физик-ядерщик Аркадий Мигдал, участвующий в атомном проекте в курчатовской Лаборатории N2 АН СССР, курируемой лично Сталиным, зовет туда и Элевтера Луарсабовича. Но тому «была судьба работать в Тбилиси, где пришлось переменить физику низких температур на физику космических лучей». Ему предлагают и кафедру в Пхеньянском университете, но его «атакует» очередной ректор ТГУ, на этот раз – Николай Кецховели: «Я приехал в Москву, чтобы забрать тебя. В Корею тебя не отдам и Москве тоже не отдам. Открыл при университете физико-технический факультет с расчетом на тебя, будешь у меня его деканом. Нечего спорить – дело уже сделано».
«Заставив меня распрощаться с Москвой и поставив меня тем самым на колени, ректор решил смилостивиться и наделил… неограниченными полномочиями», – вспоминал Андроникашвили. Правда, стать деканом он категорически отказывается, так как это «заставит сидеть в Тбилиси больше, чем необходимо для дела организации новых лабораторий».  Ведь в Москве он продолжает эксперименты с гелием, и его присутствие может понадобиться в любой момент. Выручает то, что он не только заведует кафедрой, а еще создает материальную базу всего факультета, и часто появляется  в Москве в качестве  «финансиста и снабженца» – выбивать деньги и оборудование. Из-за нехватки специалистов, он добивается зачисления студентов пятого курса лаборантами. И через полтора года на его кафедре работают 7 лабораторий, а всего на факультете, благодаря ему, их около 20...
Но физиков-теоретиков рядом много, а вот экспериментаторов, кроме двоих, «Курчатов мобилизовал на свои проблемы». Андроникашвили пребывает в растерянности,  а потом берет себе в пример…  знаменитого танцора Вахтанга Чабукиани. Тот, вернувшись из Ленинграда в Тбилиси, буквально в одиночку организует балетную труппу, воспитывает артистов, ставит спектакли и участвует в создании либретто. «Чабукиани стал моим девизом и живым жизненным примером… И мне придется делать экспериментальную физику, в основном, одному. Продолжать организацию учебных лабораторий, читать лекции по экспериментальной физике. Потом – продолжение гелиевых экспериментов в Москве и забросить космиков в горы...». Космики – это сотрудники базы, созданной под его руководством и его руками на Эльбрусе, на высоте 4.000 метров для исследований в области физики космических лучей.
На «несколько фронтов» он разрывается и когда в Грузии появляется свой Институт физики. «Непременно приходилось выезжать и постоянно носиться где-то между Тбилиси, Эльбрусом, Москвой, Томском, Ленинградом, Харьковом и другими городами». Отдельного здания у института нет, эксперименты проводятся в горах, в 25 километрах от Тбилиси. Дирекция, зал для семинаров, библиотека и комната для обработки фотоматериалов размещаются в старой части города, на втором этаже аварийного жилого дома. Это здание дважды горит – после того, как не выключенные электрические плитки падают с полки, когда под окнами ветхого строения проезжает  грузовик. После второго пожара Андроникашвили получает инфаркт…
Но, наконец, у Института физики появляется свое здание, и Элевтер Луарсабович разворачивается вовсю. На перевале Цхрацкаро строится высокогорная станция по изучению космических лучей, в Тбилиси – подземные лаборатории, исследующие проникающую компоненту широких атмосферных ливней. Кстати, мимо них шли в Ботанический сад тысячи людей – по ныне замурованному тоннелю с улицы Энгельса (сейчас – Л. Асатиани). Ученики Андроникашвили – Владимир Роинишвили и Георгий Чиковани получают Ленинскую премию за участие в создании уникальных трековых искровых камер, которые стали использоваться во всех научных центрах мира, исследующих физику элементарных частиц.
Он вкладывает много усилий в выделение из Института физики самостоятельного Института кибернетики, в сооружение одного из лучших в СССР исследовательского ядерного реактора, организует знаменитые всесоюзные Бакурианские симпозиумы. Он получает в 1978 году Государственную премию СССР за новый способ исследования биологических макромолекул.
В Академии наук СССР он возглавляет Научный совет по проблеме «Радиация физики твердого тела». Он инициирует новое направление биотермодинамики, а на атомном реакторе создает первую в Советском Союзе низкотемпературную петлю, позволяющую облучать  различные вещества при низких температурах. И, по традиции, привлекает к новому делу молодежь: «Первым низкотемпературной петлей воспользовался только что окончивший университет Вова Мелик-Шахназаров… он смог осуществить свой проект и организовать очень передовую лабораторию».
При всем этом, столь солидный ученый, академик Академии наук Грузии в 46 лет, в быту очаровывает всех своих коллег. Ведь он – настоящий грузин, гостеприимный, остроумный, отличный тамада. Об этих его качествах есть масса воспоминаний и физиков с мировыми именами, и «рядовых тружеников науки». Их может прочесть каждый, поэтому приводить их нет смысла. Как и его собственные воспоминания, о том, как он принимал в Тбилиси и Кахети великого Нильса Бора с супругой. И все же, приведу один, отнюдь не парадный момент из этих воспоминаний – про то, как Андроникашвили и Бор застряли в лифте Института физики: «Я попробовал открыть дверь, чтобы вылезти из этой ловушки, но она намертво захлопнулась. Застряв в лифте в первый раз на 76-году своей жизни, Нильс Бор пережил моральную травму. Он схватился за мой локоть, издав невнятный и испуганный звук. Я нажимал на все кнопки. Бор издавал все новые звуки, его пальцы сжимали мое предплечье сильнее и сильнее. По ту сторону двери человек десять сотрудников застыли в ужасе, выпучив глаза и раскрыв рты...».
Этот эпизод пришел на ум, когда я недавно пришел в институт и оказался возле того самого лифта. «А чем закончилась история с застрявшим здесь Бором?» – спрашиваю друзей-физиков, докторов наук Марину Абуладзе и Дмитрия Дриаева. – «Лифтер по почте прислал заявление об увольнении». – «Почему по почте?» – «Боялся, что Элевтер его убьет», – в один голос отвечают мне.
Ну убить не убил бы, но встречаться им все рано не следовало – Элевтер Луарсабович, лично отбиравший каждого сотрудника института, был нетерпим к недисциплинированности и необязательности. Он сам признавался: «По отношению ко всем сотрудникам царила строгость и более того: неумолимость. Выговоры сыпались как из рога изобилия. Написал письмо в не тот адрес – выговор, подписался под бумагой, напечатанной с ошибками – поставить на вид. Опоздал на работу  – ...но тут я умолкаю». Рассказывают, что московский высокий академический чин, пообещавший помочь в получении оборудования, не сдержал слова. Потом ему самому в чем-то понадобилась помощь Андроникашвили, и при встрече он смущенно спросил: «Мы на вы или ты?» – «На они», – холодно ответил академик.
Впрочем, строгость Элевтера Луарсабовича проявлялась по-разному. Научный сотрудник Лия Замтарадзе рассказывает, как в лаборатории проверяли  под потолком трубу, по которой поступает гелий, и по ее просьбе протерли место сварки. Вскоре появляется Андроникашвили, бдительно следивший за чистотой на рабочих местах. Проводит  пальцем по столам, по приборам – нет претензий. Поднимает глаза к трубе, приказывает принести стремянку и самолично поднимается под потолок. «И тут у тебя чисто?» Уходит с сердитым видом: «Не даешь человеку придраться».
Этот замечательный человек ушел из жизни в 1989-м, не успев убедиться, что его детище выдержит все испытания. Институт физики, носящий его имя, выжил в тяжелейших условиях последней четверти века, и сегодня число зарубежных грантов здесь выше, чем в любом другом НИИ. Нет, не зря он так тщательно подбирал сотрудников. Воспитанники института успешно работают в Италии, Израиле, России, США, в Европейском Центре ядерных исследований (ЦЕРН), ведущих вузах Грузии.
Похоронен Андроникашвили в Дидубийском Пантеоне писателей и общественных деятелей Грузии, рядом с женой и отцом... И еще слова, которые мог бы сказать  тончайший лирик. Но написал их физик Андроникашвили: «…Наконец, в уже абсолютной темноте мы видим свет костра. Ложимся на землю в полной тишине, какая бывает только в горах, и протягиваем руки к хрустящему грузинскому хлебу, к свежеотваренной рыбе, к шашлыкам, к вину, к зелени, к фруктам, к арбузу... Негромкое трехголосье, сливаясь со звоном цикад, с почему-то усилившимся шумом горной реки, сливаясь с природой, заполняет тебя покоем и уверенностью в правильно и разнообразно прожитой жизни».


Владимир Головин