К 90-летию Ланы Гогоберидзе, кинорежиссера, сценариста, переводчика, исследователя литературы, педагога, Народной артистки Грузии, лауреата Государственной премии СССР, кавалера ордена Дружбы, в Тбилиси издан ее четырехтомник. В I том вошли воспоминания, во II – «Парижские записки» и монография об Уолте Уитмене, в III – переводы из американской, индийской, французской, русской поэзии, в IV – выступления, интервью, статьи и фотографии из личного архива. Художник издания – Зураб Нижарадзе, Народный художник Грузии, почетный член Российской академии художеств. Руководитель проекта – Фати Давитулиани. Проект осуществлен при поддержке Министерства просвещения, науки, культуры и спорта Грузии, Мэрии г. Тбилиси, Культурной Палаты Грузии, AIWA Art International Women Association, Национального Центра кинематографии Грузии.
Предлагаем вниманию читателей отрывок из воспоминаний Ланы Гогоберидзе.

Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Анна Ахматова

Самиздат… Целая эпоха в моей жизни и жизни моих близких. Это явление, с одной стороны, отразило внешние изменения, как будто происходившие в тоталитарной власти, и, при этом по-прежнему неослабевающее тяготение власти к насилию. С другой стороны,  самиздат воплощал неудержимую устремленность  людей к свободе, свободному слову.
Некоторые избранные в атмосфере вечного страха, в ожидании репрессий и наказаний, писали обращения, эссе, правдивую историю тех лет,  повести, романы, стихи…
Другие, тоже в вечном страхе репрессий, печатали пять копий, десять копий этих произведений. Печатали и распространяли для того, чтобы и другие напечатали пять копий, десять копий – и распространили среди тех, кто также жаждал справедливости.  
КГБ одинаково преследовал и тех, кто писал, и тех, кто хранил или распространял. Обыскивали дачу, где хранились произведения Солженицына, арестовывали Синявского и Даниэля, отправляли в психушку Жореса Медведева, поселяли Сахарова в Горьком… Но душа была жива! Неукротимая, гордая, устремленная к свободе душа!
Ростропович на своей даче прятал Солженицына, а материальное воплощение этой души – произведения – расходилось все шире, и мы читали взахлеб, самозабвенно, читали день и ночь, проводили за чтением ночи, не смыкая глаз, потому что обычно эти страницы – пожелтевшие, растрепанные, прошедшие через множество рук –  мы выпрашивали почитать всего на один или два дня.
Мы читали «Реквием» Ахматовой – первое правдивое слово о терроре 30-х годов, романы и рассказы Солженицына, Шаламова и Гроссмана, «Доктора Живаго» Пастернака… Мы впервые взглянули в глаза правде о нашей жизни. Мы ее вроде бы и знали, но все равно – как обухом по голове. Это был возраст открытий и счастья. Счастья, которое ни с чем не сравнится, потому что оно было связано с возвышением и очищением души.
В те годы в доме моей тети (Елена Гогоберидзе, переводчик – пер.) я несколько раз встретила Анну Ахматову.
Когда я увидела ее впервые, то была поражена – видимо, внутренне я ожидала увидеть живое воплощение портретов Модильяни и Анненкова. В ушах звучали строки Марины Цветаевой:

Узкий, нерусский стан –
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.

Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод – в весельи, зной –
В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь – озноб,
И завершится – чем она?
Облачный – темен – лоб
Юного демона.

Наверное, подсознательно я хотела увидеть именно такую женщину – нарисованную непрерывной ломаной линией. Но Ахматова в начале 60-х была совсем иной – тяжеловесной, полной, черты ее лица утеряли свою четкость. Потом, в этом новом облике я увидела притягательность и, в каком-то смысле, превосходство. Притягательным ее лицо сделали трагедии, страдания и бесконечная боль, оставившие на нем свой след.
Она появлялась – медленно, тяжелым шагом, непременно с каким-то сопровождающим, поскольку не могла ходить по улице одна. Потом сопровождающий удалялся, а обратно ее провожал кто-то из нас. Тетя усаживала Ахматову в кресло – обыкновенное, но предназначенное специально для нее. Какое-то время Ахматова сидела неподвижно, откинувшись на спинку, глубоко дышала, а ее проницательные живые глаза жили своей жизнью, наблюдая за всем и вся. Известная твердостью характера, моя тетя вела себя с ней необыкновенно почтительно.
Ахматова часто сидела молча – она любила слушать других.
В тот день она говорила о Важа Пшавела – она прочла книгу моей тети и дяди Луна (Евгений Лундберг, критик, литературовед, писатель – пер.), посвященную Важа, и выглядела очень заинтересованной. Она была в восторге от пастернаковского перевода «Змеееда».
А потом, по просьбе тети, я прочла «Синий цвет» в переводе Пастернака.
Я увидела, как у Ахматовой заблестели глаза – прежде она не читала этого стихотворения. Я почти слово в слово запомнила то, что она сказала: «Хотя я сама переводила много, меня всегда мучило подозрение, что поэзию перевести невозможно. Пастернак доказал, что я ошибалась: то, что я сейчас услышала, не является переводом, это подлинная поэзия. И в то же время она сближает меня с незнакомым грузинским миром, побуждает к прекрасным мыслям о Грузии и о Бараташвили».
Поздно вечером дядя Лун и я провожали Анну Ахматову. Она в то время жила у друзей, по-моему, у Ардовых – «в гостях», как она сама говорила (поразительно, но величайшая поэтесса ХХ века почти всю свою жизнь провела «в гостях»!).
Дорога не была дальней, и мы отправились пешком. Подошли к переходу. Ахматова остановилась, некоторое время стояла оцепенев и пристально смотрела на проезжающие машины. Зажегся зеленый свет светофора, но мы его пропустили –  Ахматова продолжала стоять, словно прикованная к месту. Когда снова загорелся зеленый, она взяла нас за руки и с обреченным лицом, будто собираясь кинуться в пропасть, скорым и твердым шагом пересекла улицу. Оказавшись в безопасности, перевела дух и вдруг смущенно нам улыбнулась.
А потом мы шли в сумерках по арбатским улочкам, весело болтая, пока перед нами вновь не возникло испытание в виде перехода со светофором. И здесь повторилась та же мизансцена. Мы снова благополучно избежали опасности, и Ахматова снова превратилась в улыбчивого собеседника. Она говорила о простых, бытовых вещах, о том, что вскоре должна вернуться в Ленинград, а там ее жизнь, по сравнению с Москвой, была еще более неустроенной. Удивительно, но в Москве у нее сохранилось больше друзей, чем в родном городе.
Я шла молча. У меня кружилась голова от мысли, что рядом со мной – Анна Ахматова. И я повторяла про себя строчки из «Реквиема». Это было то время, когда «Реквием» передавали из рук в руки с помощью Самиздата.
Порой я и сегодня жалею, что не осмелилась сказать Ахматовой, что знаю ее «Реквием» наизусть, не сказала, как много она значила для меня и моих товарищей –  ведь ей удалось перенести в сублимированное пространство то страдание, которое выпало на нашу долю в самом раннем детстве.


Лана ГОГОБЕРИДЗЕ

Перевод с грузинского
Нины Шадури-Зардалишвили