Новеллы


Арсен Титов

Сопредседатель Союза российских писателей, председатель правления Екатеринбургского отделения Союза российских писателей, автор 23 отдельных изданий прозы в Москве, Екатеринбурге, США. Лауреат премии «Ясная Поляна» в 2014 году за роман-трилогию «Тень Бехистунга» о Первой мировой войне на Кавказском и Персидском фронтах.
Память сердца
Нашему знакомству больше тридцати лет: Арсен Титов пришел ко мне с сильными рассказами, продиктованными опытом армейской службы и удивительным семейным преданием о том, что они – Титовы – не уральские аборигены, а потомки Татишвили, грузинского дворянина из свиты царя Арчила.
300 лет не унимался в крови грузинский ген: он заставил Арсена освоить грузинский алфавит (с помощью этикеток вин и коньяков) и выучить читать и писать по-грузински, много раз завлекал в родные края.
Арсен Титов – замечательный русский писатель. Это подтверждают и его публикации в журнале «Дружба народов», и освященная именем Льва Толстого премия «Ясная Поляна», которой удостоена трилогия «Тень Бехистунга». Но рядом с прозой, повествующей о русской истории современности, память сердца продиктовала писателю рассказы о Грузии.
Грузины Екатеринбурга сделали замечательный подарок своему земляку: они подготовили издание его рассказов в переводе на грузинский. В ближайшее время книга выходит в одном из тбилисских издательств.
С возвращением на Родину, Арсен!

Александр Эбаноидзе


ВСТРЕЧА

Конечно, можно было все сделать гораздо быстрее и легче. Более быстрый и легкий был путь, или, как бы сказали в газете, более эффективный был путь. Пойти в библиотеку и раскрыть том энциклопедии на нужном разделе – сколько времени займет? Да разве были мы в детстве таким вещам обучены! Не в профессорских квартирах воспитывались – на вольной воле. Как сказано: небо шапкой, земля – каламани. Ну, не каламани, конечно, не грузинская крестьянская обувь, а простые китайские кеды были нам обуткой от весеннего снега и до осеннего. И саму поговорку про шапку и каламани я позже узнал. Кстати, и именем Ладо я позже стал. А до того был я Владимиром. Рассказывали, как только я возопил, появившись на свет, как только увидели, что мужчина я, не женщина, так бабушка, меня принимавшая, и сказала:
– Ну, вот и Володимер Красное Солнышко!
И жилось мне, Красному Солнышку, в этом имени очень хорошо. И прожил бы я в нем весь век свой, кабы не то обстоятельство, с которого я начал здесь разговор. И вправду говорят, что все наше вместе с нами рождается. Был в детстве у нас такой фильм по рассказу грузинского писателя с названием «Мамелюк». Весь его пересказывать нет смысла. Может, только стоит сказать, что мамелюки – это воины в странах Египет и Турция, взращенные из мальчиков-христиан, и фильм был про мальчика-грузина, украденного у родителей и ставшего мамелюком. Фильм привезли к нам в деревню. Мы, как и на всякий другой фильм, налетели смотреть его гурьбой, и там было в одном месте, как этому мальчику дарят платок с вышитым на платке его, мальчика, именем – грузинскими буквами вышитым, разумеется. И меня вдруг боднуло под сердце, что такие буквы я когда-то знал и сами места, в фильме показываемые, тоже знал. Я притих, пораженный. Все свои на ту пору восемь лет я прожил в родной деревне, и если куда из нее отлучался, так только в соседние да еще один раз в город с мамой. И ни таких замысловатых букв, и ни таких красивых мест, как в фильме, я не мог видеть. Но меня под сердце боднуло, а потом не отпустило. «Видел и знаю, видел и знаю!» – стало бодать меня.
Крепко засело это во мне. Встали они передо мной – эти буквы и эти места, встали и уходить не собираются. Все вокруг меня одно, а внутри меня другое. Пока я на народе, то есть в школе и после школы дома при маме с папой, при братьях-сестрах или при своих друзьях-ребятишках, – я один человек. А как доведется остаться одному – я становился другим, и хотелось сразу же понять, откуда я те буквы мог знать, и откуда я те места мог видеть. Достало так, что однажды не выдержал я.
– Мама, – сгорая от непонятного внутреннего жара, спросил я. – Мама, а я грузин?
Как сказать, какая у меня была мама – самая-самая у меня была мама, то есть самая красивая, самая любящая, самая мудрая. Но что-то и ее задело.
– Эх, сыночек! Состряпал тебя Господь да тут же и заплакал! – сказала она.
Такого ответа мне хватило.
– Да, я грузин, и меня, как и того мальчика из фильма, украли! – догадался я.
И сколько молчаливых слез пролил я по ночам после этой догадки. Сколько раз мое сердце то останавливалось, то начинало воробьем трепыхаться от пришедшей тоски и пришедшего одиночества и одновременно от великой благодарности родителям, сумевшим меня от того вора вызволить. Как-то так у меня складывалось, что вор меня украл, а мои папа и мама меня вызволили. Он украл меня там, а они меня вызволили здесь. И им, чтобы вор снова меня не украл, нельзя было возвращаться туда, в те красивые места с красивыми буквами, и нельзя было о тех местах и тех буквах признаваться. Вот так стало у меня складываться. Вот так пришли мне, восьмилетнему, тоска и одиночество. И стал тот украденный мальчик мне, тоже украденному, другом. На улице весной пахнет, сугробы под солнцем оседают, сосульки, будто деревья, только вверх корнями, растут. Так пригрело, что кот на половине шага остановился. Шел по забору и вдруг остановился, жмурится, выгибается. Дальше идти ему лень. Или от благодати забыл, зачем на забор залез. Тепло, хоть шапку снимай.
Весна, всем тепло, а мне холодно. Не греет меня, украденного, ничто. Морозят меня тоска и одиночество. Но еще раз скажу, все наше с нами рождается. Боднули меня тоска и одиночество второй раз. Видно тоскливо им стало во мне просто так сидеть, тоску мою слушать. Они же приходят действовать – кого-то в могилу свести, а кого-то и уму-разуму научить. Эти мои друзья-братья посидели во мне, сложа руки, повертелись туда-сюда, безуспешно от моих слез уворачиваясь, промокли и решили, нет, так мы долго не протянем, так он нас сам изведет, надо его к делу приучать.
– А ну-ка! Чего просто так сидишь! – сказали.
– Сижу и что? – спросил.
– Чай любишь пить? – спросили.
– Люблю и что? – опять спросил.
– Ну, так посмотри внимательно на упаковку! – сказали.
– И что там смотреть? – спросил.
– Он еще нас спрашивает! Иди да посмотри! – возмутились.
Пошел я, посмотрел на упаковку чая, постоял, себе не веря, даже оглянулся удостовериться, не видит ли кто меня дурака. На упаковке были написаны буквы, похожие на те, что были на платке того украденного мальчика, а рядом, будто специально для меня, соседствовали буквы наши родные, так сказать, до боли знакомые. «Чай» – один в один было написано на упаковке теми и этими буквами. Ах как приподняло меня над самим собой, едва головой потолок не пробил. Всего-то «Чай» – и я стал владельцем целых трех букв, можно сказать, несметного богатства! Я, можно сказать, встретился с тем украденным мальчиком – и теперь мы были не поодиночке, а вместе, двое украденных.
– Ох! – в поощрении боднули меня тоска и одиночество. – Ох! Ну, теперь иди дальше сам, теперь справишься!
Не пошел я – побежал я дальше сам. Не успел я чаю порадоваться, не успел, так сказать, испить чаю, а уже на следующий урок зазвонили. Как с неба, свалилась почтовая марка с изображением великого грузинского поэта Важа Пшавела, на которой, как и на упаковке чая, теми и этими буквами было написано, что это великий грузинский поэт. Целых восемь букв сказал мне он и еще открыл, что много их, оказывалось, поэтов, тогда как я считал, что их всего-то Пушкин, Лермонтов и Некрасов. А дальше стоило мне взглянуть на газету «Известия», как сами собой в глаза бросился лозунг о пролетариях всех стран, которые должны соединяться. Сто раз я держал в руках эту папину газету, а ни разу не обратил внимания, что этот лозунг там был написан на пятнадцати языках советских республик. Еще две буквицы от пролетариев всех стран мне достались. А потом папа из города привез книгу избранных произведений другого великого грузинского человека, книгу Ильи Чавчавадзе.
– Вот, почитай! – сказал.
Не осмелился я спросить, откуда он все про меня узнал. А потом взялся листать книгу в уверенности, что найду там написанное про украденного мальчика, мне, можно сказать, ставшего братом. Но про украденного мальчика там не было. Другой писатель, не Илья Чавчавадзе, написал о нем.
– Конечно! Если их так много, а не только Пушкин, Лермонтов да Некрасов, то и написать могут много всякого, вместо того, чтобы написать про украденного мальчика, моего, можно сказать, брата! – сказал я.
– Читай, читай! – подсказали тоска с одиночеством, вроде бы ушедшими сказавшиеся.
– А что это вы тут делаете? – спросил я.
– Э! Мы теперь с тобой навеки! – сказали.
– А говорили, что дальше я сам! – напомнил я.
– Да. Иди дальше сам. Но мы с тобой навеки! – сказали.
И научила меня та книга семидесяти семи словам, расположенным в конце ее в качестве объяснения слов, которые она не смогла перевести на русский язык и которые я взахлеб выучил наизусть.
– Что! – показал я кукиш тоске и одиночеству. – Я теперь все про нашу страну знаю. Хотите, все слова скажу?
– Сколько их? – спросили.
– Семьдесят семь! – в превосходстве сказал.
– Что ты, что ты! И семи слов будет нам достаточно! – отказались.
– Нет уж! Вот вам: Авлабар, Автандил, Агзевани, адли, алвахази, артала, бозбаши!.. – стал я по порядку перечислять все семьдесят семь слов из объяснения в конце книги, если что и обозначающие, так только то, что первое обозначало географическое название, второе обозначало имя героя поэмы не известного мне пока Шота Руставели, третье опять обозначало географическое название, четвертое обозначало меру длины, пятое – печенье, шестое – говядину, сваренную со специями, а седьмое – бараний суп. Узнал я, что есть там, в том красивом месте враз три царства – царство Кахети, царство Имерети, царство Картли, есть там то и есть там это, чего я никогда не видел и не слышал, и даже слово «туман» там обозначает десять рублей.
И свято я поверил, что теперь мне можно отправляться туда, где так говорят, где жил украденный мальчик, мой, можно сказать, брат. Будут там  говорить, например: «Тары-бары, тары-бары Авлабар, адли, авалхази!» – и мне будет понятно, что на Авлабаре в мере расстояния, то есть недалеко, есть печенье. Так стал я думать. И так стал мечтать уехать туда, найти того украденного мальчика и наподдавать тому, кто его украл, а заодно и тому, кто украл меня – так наподдавать, что тот о своем воровстве навсегда забудет.
Так жил я поживал, рос потихоньку. И все мне, пока я был на людях, то есть при папе и маме, при своих друзьях-ребятишках, вроде бы было ладно. Но лишь оставался один – весна, сугробы под солнцем оседают, птички веселятся, сосульки, будто деревья, только вверх корнями, растут, а мне этого ничего не надо. Пригрело, кот на половине шага остановился. Шел по забору и вдруг остановился, жмурится, выгибается. А мне холодно. Нет мне радости ни от весны, ни от лета.
И однажды все-таки мелькнул мне луч. Деревня наша хоть и захолустная, но стоит на бойком месте, автобусы во все стороны косяками ходят, и народу, конечно, – как во времена великих переселений. Иду я однажды мимо автобусной станции, значительность из себя строю, чтобы сразу всем видно было, что я к этой деревне мало отношения имею. Думаю, увидят и скажут.
– Э, – скажут, – да парень-то ведь не из этих мест! Он из тех мест, где враз могли быть царство Кахети, царство Имерети, царство Картли! Вот он из каких мест!
Строил я из себя так, строил и не заметил, как на человека налетел.
– Смотреть надо, парень! – только-то и сказал он.
А от выговора его, от интонации, я вздрогнул и пришел в себя. Стоит передо мной настоящий Георгий Победоносец, не меньше – такой величественный человек. Вытаращился я на него – да, точно Георгий Победоносец, то есть человек из тех мест, где враз могли быть царство Кахети, царство Имерети, царство Картли, и откуда моего брата украли и меня самого украли.
– Вы из Кахети, Имерети или из Картли? – сам себя не слыша, спрашиваю.
Теперь он вытаращился.
– Тебе-то это для чего? – спрашивает.
– Квеври, хачапури, алвахази, каламани! – говорю.
Он оглянулся по сторонам, как бы проверяя, правда ли где-то тут и квеври, то есть кувшин с вином, и хачапури, то есть пирог с сыром, и уже упомянутое печенье алвахази, и обувка деревенская в придачу. А я ему:
– А вы грузин?
– Да, – говорит, – грузин, а тебе для чего?
И разве за минуту скажешь все, для чего мне знать, кто он, хотя сразу видно, кто – Георгий Победоносец. Он и на автобусной станции он, сейчас объявят его автобус, и его не станет.
– Научите меня говорить по-грузински! – говорю.
Опять он вытаращился:
– Как я тебя научу? Сейчас автобус мой уйдет!
– Ну, хоть что-то скажите, например, скажите «Здравствуй! Как живешь?» – уцепился я за него.
Он сказал. Я запомнил.
– Еще, еще! – попросил я.
– Да что еще я тебе скажу? – нахмурился он.
– Ну, что хотите, то и говорите. А еще лучше, напишите на бумажке! – попросил я.
Он полез в карман, вынул потрепанный блокнот, отвинтил у авторучки колпачок.
– Что написать? – спросил.
Мне было все равно, что – только бы как можно больше. Но это-то «как можно, больше» не дало сообразить, что именно лучше всего сейчас написать.
– Ладно, напишу! – увидел он мое мучение.
– Только побольше! – попросил я.
– Жорка! – вдруг стала звать его в автобус какая-то девица. – Жорка! Автобус отходит! Чо ты там!
Я сначала не подумал, что зовут его, этого величественного человека, можно сказать, Георгия Победоносца. А девица снова закричала, и закричала как-то вот так грубо: «Жорка», с упиранием на это «Жо» и со стремлением показать себя над ним. Уж кто я был, подросток, а это я понял и снова подумал, может-де, не его зовут.
– Отстань! – буркнул Георгий Победоносец девице и даже отвернулся.
Он-то отвернулся, а она подскочила.
– Ты чо, не слышишь? – схватила она его за рукав.
– Отстань! Видишь, человеку пишу! – сказал Георгий Победоносец.
– Какому человеку? – ничего не поняла девица.
– Человек хочет нашему языку научиться! – показал на меня Георгий Победоносец.
– Он? – посмотрела на меня девица. – Он? Вашему языку? – и заржала, кобыла, обнажив явно нечищеные зубы.
– Он, он! – кивнул Георгий Победоносец.
– Он! – снова заржала, кобыла. – Он! Напиши ему, Жорка, напиши!
А он написал, оторвался от блокнота, взглянул куда-то поверх меня и девицы, поверх станции со всеми автобусами и всем народом, поверх всей деревни, и снова написал. Снова написал, снова оторвался, снова поднял глаза поверх всего. И мне показалось, будто темный пламень  в его глазах полыхнул. «Стихи! Он пишет стихи! Он поэт, диди картвели поэти Важа Пшавела!» – вспомнил я надпись на марке и едва не умер от невероятия своей наглости, с которой остановил его, заставил писать, и вообще от невероятия своего пребывания рядом с ним.
– Чо, написал? – спросила в нетерпении кобыла.
И я вернулся к жизни. «Молчи, кобыла! Он поэт! Он Георгий Победоносец!» – немо закричал я, и если бы была у меня такая сила, я бы испепелил ее.
– Сейчас! – сказал Георгий Победоносец, поэт, снова оторвался от блокнота, снова взглянул поверх нас, на небо.
Я тоже взглянул на небо. Для меня оно было небо и небо, как учили в школе, бездонное пространство с атмосферой на двадцать километров – только и всего. Иным оно было для Георгия Победоносца. Чем именно оно было для него, я не мог сказать. Но оно было для него иным. И он полыхающим взглядом искал там стихи. Я загордился своим небом. Раньше я не обращал на него внимания, считал его не небом, а клочком застиранным, только на то и способным, что застилаться тучами да лить дождем. Сейчас же я загордился своим небом и задумал попросить Георгия Победоносца, когда он закончит стихи, написать мне еще и слово «небо».
– Жорка! Хватит! Автобус уйдет! – повисла на Георгии Победоносце кобыла.
– Сейчас! – еще раз сказал Георгий Победоносец, вырвал страницу, подал мне. – Вот! Учи! – и пошел.
Он пошел, а я остался. Я стоял со страницей из блокнота в руке, смотрел ему в спину, смотрел и не видел рядом с ним кобылы, видел только его, уходящего, видел его, садящегося в автобус, и думал, что я не успел спросить про небо.
Я не сразу взглянул на страницу из блокнота – так дорога была она мне, и еще более дорогим было мне на ней написанное. Он уехал. Я посмотрел на небо, для меня застиранный клочок, для него же что-то такое, что дает стихи. Я пошел своей дорогой. Все-таки я был здешним человеком, не из тех мест, где враз могли быть царство Кахети, царство Имерети, царство Картли, и откуда украли моего брата и меня украли самого. А когда я усмирил гулкое свое сердце и посмотрел на страницу, то увидел – не стихи были там написаны. Там на двух языках был написан мат.
– Терпи! – сказали тоска и одиночество, на время куда-то уходившие.
Я же пожалел только о том, что не спросил про небо.


АДГИЛ-МАМУЛИ – ЗЕМЛЯ ПРЕДКОВ

– Господи! Какой тебе Тбилиси! Родители твои где? – подражая говору московских продавцов и билетных кассиров, ответили мне в аэропортовской кассе.
Про специфику говора московских продавцов и кассиров я узнал гораздо позднее. А тогда на это я не обратил внимания. Тогда я просто отметил, что меня спросили необычно – то ли устало, то ли презрительно, одним словом, спросили так, как никто никогда в нашей деревне не спрашивал, но я посчитал, что именно так должны спрашивать кассиры, продающие билеты.
Лет мне было четырнадцать, я уже был комсомольцем. И я дома сказал, что меня от школы послали в Москву на важное пионерско-комсомольское мероприятие. Сам же я замыслил уехать в Грузию, так сказать, уехать на землю предков, согласно ее зову, совсем доконавшему меня с той поры, как я узнал, что она мне древняя родина. Гордые за меня и гордые за себя, родители не догадались сходить в школу и спросить, за что их отроку выпали такие высокие честь и доверие. Более того, мама, объятая этой гордостью, велела папе выдать мне некоторую сумму на карманные расходы и на умные ученые книги, полагая, что после Москвы я обязательно буду нуждаться в чем-то таком, чего мне наша деревенская школа дать не сможет, и тогда эти книги удовлетворят мою потребность. Папа, не менее гордый, отвалил щедро. И я поехал в аэропорт, потому что заранее узнал, что поездов до Тбилиси от нас не было.
Про то, что Грузия – земля предков, я узнал от дядюшки. Год назад он приехал к нам в гости из города на тихоокеанском побережье и за столом стал рассказывать про свою прежнюю жизнь.
– Эх, – сказал. – Эх, если бы не война, я так и прожил бы свой век на Эльбрусе!
– Как это на Эльбрусе? – спросил я, отличник учебы и грамотный человек, знающий, что такое Эльбрус, какова его высота, и удивившийся тому, что дядюшка собирался прожить там весь свой век.
– На Эльбрусе, сынок! – подтвердил дядюшка. – Я до войны там проводником работал. А с началом войны меня призвали и отправили на флот.
– А как ты на Эльбрусе оказался? – задал я следующий грамотный вопрос, ибо знал, где Эльбрус, а где наша деревня, и с какого флота приехал к нам в гости дядюшка.
– А я чуть школу закончил, так сразу и уехал в Грузию к нашим родственникам. А там один из них работал проводником в горах и взял меня с собой!  – сказал дядюшка.
– Как это в Грузию к родственникам? – ничего не понял я, потому что у нас в семье никогда ни о какой земле предков в виде Грузии и ни о каких там родственниках не говорили.
Никто ничего не сказал мне даже тогда, когда я ею, землей предков в виде Грузии, можно сказать, заболел. Есть, оказывается, неведомо откуда приходящая необходимость вернуться на землю отцов, даже если совсем неизвестно, где она. Во всяком случае, такое случилось со мной в детстве. Что-то сказало мне – там она, моя прошлая земля, сказало и не обмануло. Я искал каждое упоминание о ней, я искал буквы ее алфавита, слова ее языка. Это все видели. Но никто мне не сказал о ней. Только дядюшка приехал и стал как-то раз за столом вспоминать о своей молодости. Он и сказал мне довоенный свой адрес, то есть адрес наших там родственников. И через год я решился. И кассир в аэропорту то ли устало, то ли с презрением, то ли с каким-то иным, мне пока еще неведомым чувством вскричала:
– Какой тебе Тбилиси? Родители твои где? Господи!
Я сказал, что мне четырнадцать лет, что я комсомолец и хотел сказать, что в четырнадцать лет комсомольцы на войне совершали подвиги, но застеснялся громких слов и промолчал и только молча показал комсомольский билет.
– Тут люди не могут улететь, и ты еще путаешься! – показала моим комсомольским билетом кассир на поодаль плотной кучкой сидящих людей обличья моей земли предков. Они враз оказались около кассы.
– Красавица! Очень домой надо! – взгалдели они.
Кассир была, прямо сказать, пожилой теткой и в свете отношения ко мне и ее необычного говора, теткой скверной, вообще злой бабой, отчего мне подумалось про людей обличья моей земли предков, как о людях без особого вкуса и понимания красоты. «Ничего себе!» – сказал я в сожалении про людей обличья моей земли предков, нашедших в этой скверной тетке красавицу, но тотчас же забыл свое сожаление, потому что само собой они в один миг стали мне близкими и будто даже давно знакомыми.
Скверная тетка кассир их близкими и давно знакомыми не посчитала. Более того, она на них, как и на меня минутой раньше, закричала своим необычным выговором.
– Я вам сказала, не прибыл по погодным условиям! Что вы скачете, как… Ждите, прилетит! Господи! – закричала она.
Люди обличья моей земли предков послушно вернулись на прежнее место. Я тоже пошел от кассы. Я очень хотел пойти вместе с людьми обличья моей земли предков, но сильно застеснялся и просто пошел от кассы. Как мне теперь быть, я не знал. Кассир окликнула.
– Эй ты, парень! Зачем тебе в Тбилиси? Отца искать собрался? – окликнула она.
– А тебе какое дело! – буркнул я.
Возможно, она меня услышала, а возможно, догадалась, что в таком случае я что-нибудь да забурчал.
– Что ты там бурчишь! Иди сюда! – сказала она.
И мне вместе с людьми обличья моей земли предков пришлось ждать самолет еще сутки. А через четыре часа полета они, едва не соревнуясь между собой в услужении мне, привезли меня к стеклянному кубу аэроагентства на проспекте Руставели, где часть их, пожелав мне успехов, распрощалась, а часть повезла на железнодорожный вокзал, и к вечеру того же дня электричка уже выворачивала к прилепившемуся к подножию огромного хребта вокзальчику города Гори, и я в окошко, как на картине, увидел к облакам взметнувшуюся на крутом холме крепость, ничуть не удивившую меня, как и все не удивило меня, на что я неотрывно смотрел, пока ехал. Все, казалось, я уже видел, все мне было родным. И та часть пассажиров, которая ехала дальше Гори, сердечно простилась со мной, пожелав мне обязательно встретиться с родственниками, а та часть, которая выходила в Гори, самоотверженно возжелала провожать меня до самого места, которое мне сказал годом раньше мой дядюшка-морфлотец, бывший проводник в горах. К счастью, порыв оказался всего лишь порывом, и последний из них, кто оказался со мной рядом в городском автобусе, сказал, за ушедших извиняясь:
– Всем домой очень надо! Дом – это такое дело: ребятишки-мрабетишки, душа сама рвется домой! У тебя тоже рвется домой!
– Да, спасибо! – сказал я, одновременно довольный и недовольный.
Довольный я был тем, что с помощью оказанного мне внимания я без труда добрался до места. Более того, благодаря этому вниманию, я как бы загодя вник в среду, как бы загодя вдохнул в себя, вместил землю моих предков, и может быть, потому ничто меня ничуть не удивило из того, на что я неотрывно смотрел из окошка вагона, ничуть не удивило вообще все – даже это их, большого количества взрослых людей, внимание. Как-то вот так было во мне в отношении того, что заставляло меня быть довольным. А недовольный я был самим собой, замкнувшимся и будто даже испугавшимся, а по правде говоря, просто уставшим от всего враз мне прихлынувшего.
– Да, спасибо! – сказал я.
– Сейчас вон на том перекрестке из автобуса выйдешь и пойдешь прямо вон по той улице. Иди прямо до городского парка. Там поверни налево. Там будет твоя улица. А меня извини! Мне надо дальше. Ребятишки-мрабетишки, жена – все ждут! – снова извиняясь, сказал последний из оставшихся.
– Да, спасибо! – сказал я.
И я пошел туда, как показал последний из оставшихся, пошел по хорошей, обсаженной платанами улице. О том, что это были платаны, я узнал позже от Дато, которого тоже встретил позже. Я пошел и более глядел не на платаны, не на улицу, не под ноги себе и не на прохожих, иногда взглядывающих на меня, а иногда проходящих мимо без взглядывания. Я более глядел на крепость. Я будто ее знал, и я будто в ней не раз бывал. И я будто в этом городе бывал. Не на этой улице, обсаженной платанами и застроенной современными домами и даже с красивым зданием театра, на который нельзя было не обратить внимания – нет, раньше я на этой улице не был. Но я был на этом месте. Я был на улице, которая раньше была на этом месте. Вот так мне казалось. Вот так я чувствовал. Мне даже пришли всполохи каких-то воспоминаний того, какой была раньше эта улица. Я никак не мог быть ни на этой улице, ни в этом городе. Но оно мне вот так приходило. И я, вероятно, был от этого не совсем в себе, потому-то некоторые из прохожих на меня взглядывали – взглядывали, вероятно, обеспокоясь. А я все глядел на крепость, глядел уже минуя ее, уже оставляя ее далеко сбоку и даже несколько за спиной. И при этом я был совершенно спокоен – ну, как у себя в родной деревне.
Сердце мое взволновалось только на той улице, на которой, по адресу дядюшки-морфлотца, проживали наши родственники. Улочка была односторонней и недлинной, застроенной частными домами в один, полтора и редко в два этажа. Я быстро нашел свой дом, полутораэтажный, небольшой, явно давней постройки, уютный и спокойный, будто спокойствием говорящий, что он что-то знает, но молчит, потому что никто не спрашивает. Уже начинало темнеть, темнеть как-то не по-нашему быстро. Еще на углу улицы было светло, а около дома стемнело, и я оглянулся на угол – не светло ли там.
Потом я поднялся на встроенное в нишу и от того, как мне показалось, приветливое крылечко и постучал.
По жанру литературы и кино, здесь должно было со мной что-то случиться. И оно на самом деле случилось. Мне было четырнадцать лет. И я был на моей земле предков. Потому меня ничто здесь не удивляло. Я постучал и услышал приветливый женский голос. Следом открылась дверь. Немолодая женщина что-то сказала и показала рукой входить.
– Здравствуйте! – сказал я.
– Здравствуйте! Проходите вот сюда! – показала женщина на приоткрытую дверь комнаты.
Я вошел и увидел зубоврачебное кресло. И это меня не удивило. «Здесь все может быть!» – сказал я себе с тем выражением, с каким повзрослевшие дети читают сказки, то есть в некотором снисхождении – не более. Через минуту вошел немолодой мужчина в белом халате, показал садиться в кресло.
– Ну, что у вас, молодой человек? – сказал он по-русски.
– Вот! – протянул я ему листок с адресом его дома.
– И что? – посмотрев в листок, спросил он.
– Я приехал! – сказал я.
– Очень хорошо. Садитесь! – снова показал он на кресло.
– Я так. Я постою! – сказал я.
– Мне удобнее, когда вы в кресле! – сказал он.
– Я – нет. У меня не зуб! – сказал я.
– А что? – спросил он.
– Я вот. Я приехал. Это!.. – вспомнив внимание ко мне давешних моих спутников, приобиделся я на неподобающий прием родственника.
– Ну, так садитесь! Я посмотрю! – сказал он.
«Вот же затеял!» – совсем обиделся я.
– Не бойтесь. Вы же не женщина. И я все делаю в высшей степени деликатно! Больно не будет! – сказал он.
– Я и не боюсь! – фыркнул я.
– Ну, так и садитесь! – сказал он.
– Я постою! – сказал я.
Вошла давешняя женщина, и тоже в белом халате. «Фашисты, что ли. Пытать будут!» – пробило меня.
– Какой несговорчивый молодой человек! – сказал мужчина своей женщине и опять обратился ко мне. – Ну, хотя бы скажите, что у вас болит!
– Ничего не болит! – набычился я.
– Но вы же по какой-то причине пришли к нам! – сказал он.
– Я приехал вас искать! – сказал я и отчего-то застыдился своих слов.
– Нас искать? А что нас искать? Мы никуда не терялись! – сказал он.
– Это мы потерялись! – зацепился я за последнее его слово, хотя до того ничуть не считал, что мы куда-то потерялись.
– Печально, что потерялись. Теперь нашлись? – спросил он.
«Точно фашист!» – запламенел я.
– Я ничего не пойму! – сказал и  повернулся мужчина к своей женщине.
– Мальчик. Скажите, кто вы! Может быть, вы чего-то боитесь? – спросила женщина.
«Ничего не понимают. Родственники называются!» – подумал я, набрал воздуха и сказал. Я все сказал про дядюшку-морфлотца, а до своего морфлотства проводника в горах, как и здешний наш родственник перед войной. И я сказал, что здесь моя земля предков. И я сказал, что приехал. И я снова показал листок с адресом.
– А! – враз сказали мужчина и женщина.
А я сначала облегченно вздохнул – ну, наконец-то поняли. А потом вдруг понял – они-то поняли, но они не родственники.
– Да! – сказал мужчина после молчания. – Да! – и это «да» сказало только о том, что оба они, мужчина и женщина, не знали, что мне сказать. – Да! – сказал он в третий раз и потом спросил. – И что? У вас только вот этот наш адрес и больше никого вы здесь не знаете?
А я подумал, что на улице тепло, и я смогу переночевать в парке, а утром уехать. «Или в крепости!» – еще нашел я выход.
– Мальчик, ты совсем здесь один? Нет мамы, нет папы? – спросила женщина.
Мне опять стало вдруг стыдно – вот от этих слов, что я один, что нет мамы, нет папы, мне стало стыдно, будто оказывался я не на моей земле предков, а оказывался я обыкновенным безродным.
– И ты вот так приехал один? – спросила женщина.
Мне совсем не хотелось что-то сейчас выяснять.
– Я уже взрослый! – пересиливая себя, сказал я.
– Молодец! Вижу перед собой грузина! – вдруг сказал мужчина.
– Но приехал один и не испугался? – не могла поверить женщина.
– Я же говорю: настоящий грузин! И хватит его пытать! Иди, приготовь нам ужин! Будем сегодня принимать у себя дорогого гостя! – сказал мужчина женщине, то есть, пора догадаться, своей жене, а мне сказал: – Ну, вот! Все и разрешилось! Идем, сейчас будем ужинать. А завтра будем искать твоих родственников, если тебе у нас не понравится!.. И, кстати, о зубах. У тебя все в порядке с зубами?
– Все в порядке! – сказал я.
– Но его маме и папе надо сообщить, что он у нас! – сказала свое женщина.
От ее слов мне снова стало стыдно – и стыдно как-то так, что я-то вот оказался на моей земле предков, а они не оказались, что я оказался здесь обманом, а они бы никогда так не поступили, не обманули бы меня и не уехали.
Чтобы не разреветься, я спросил мужчину, почему они меня хотели посадить в зубоврачебное кресло, разве нельзя было просто так разговаривать, не в кресле.
– Но ты разве вывеску не видел? Ты же пришел к зубным врачам. Так сказать, в частную клинику! – сказал мужчина.
– А! – будто что понял я.
Откуда мне было знать, что на моей земле предков все-таки жили немного иным обычаем, чем на той земле, где я родился и жил, что на ней могла быть даже частная зубоврачебная клиника.
– Ты слышишь, дорогой! Его маме и папе надо сообщить, что он у нас! – снова сказала свое женщина.
– Хорошо, хорошо, обязательно сообщим! – сказал мужчина.
Дальше мы очень долго ужинали. И я к своему позору прямо за столом заснул. Проснулся я в свежих белых простынях в комнате, залитой солнцем. В соседней комнате вчерашний мужчина с кем-то разговаривал.  
Через несколько минут они, вчерашний мужчина и тот, с кем он разговаривал, зайдут ко мне, и тот, кто разговаривал с вчерашним мужчиной, мне улыбнется, назовет себя по имени Дато и скажет мне:
– Ну, давай, собирайся! Пойдем домой! Теперь у тебя здесь есть дом и семья!
– Вы наш родственник? – спрошу я.
– Теперь родственник! – улыбнется он.


ВЕТЕР

Осенью мы пьянствовали у Захара Михайловича. Его младший брат Джубе сказал, что не может поверить, чтобы Захар Михайлович все еще был сильнее его. Сцепились они, Джубе и Захар Михайлович. Во дворе произошла схватка.
Уже осень была, октябрь. Виноград сняли. Орехи с деревьев упали сами, и мы собрали их, зорко следя, на нашей ли стороне межи лежат.
– Скажут, да из России пришли, так уже чужое берут! – сказал Захар Михайлович.
Потому на нашей стороне лежащие мы брали, а не на нашей – нет.
– Вот! – сказал еще Захар Михайлович. – За этим садом и этим виноградником братья мои ухаживают. Отец сказал: это Захару!
Сам Захар Михайлович – в России, а братья за его садом и виноградником ухаживают. Захар Михайлович только пьянствовать приезжает, как вот со мной сейчас.
У старшего брата Захара Михайловича жена моложавая и приветливая. И старший брат светится. Средний брат замкнут. Он умен. Но жена его, сколько я смог определить сразу, завистлива и жадновата. Она курицу долго не давала зарубить. Она долго на стол не накрывала, говорила нам ласковое, но стол был пуст, а муж ее, средний брат Захара Михайловича, мрачен. Он был мрачен, но терпеливо смотрел на жену и, следуя обычаю, церемонно улыбался нам, мне и Захару Михайловичу, хотя Захар Михайлович был младше его, и он, будучи старшим, мог бы вести себя по-другому. В какой-то степени причиной его церемонности был, конечно, я. Но все-таки в целом осознание за долгие годы совместной жизни завистливости и жадноватости жены отпечатлелись на поведении среднего брата Захара Михайловича.
Мы сидели перед пустым столом. И чтобы разрядить обстановку, Джубе сцепился с Захаром Михайловичем.
– Ну-ка, – сказал, – не поверю, что ты еще сильнее меня!
Крепко они сцепились. Я даже подумал, что лучше бы Джубе меня вызвал на схватку – столько заболел я за Захара Михайловича. Неизвестно, чем бы закончилось. Оба были крепки. Рубахи порвали. Поясные петли у джинсов порвали. Мать вышла их примирить, сказала.
– Дети, гость у вас, и ваш отец сейчас был бы им занят! – сказала.
А была осень, октябрь, было пасмурно. Ветер – покамест теплый, но уже сильный – трепал деревья, серой мглой скрывал хребет и бросал наземь орехи.
По окраине двора бежала речка в два метра шириной, но сердито бурчащая. Ниже по ее течению соседи поставили в свое время крепость. Она оказалась на удивление не качественной, рухнула. И с дороги я смотрел на нее, может быть, единственный, кто смотрел и сожалел о ее некачественности. Остальные говорили.
– А да! – говорили. – Рухнула, давно строили!
Цветом развалины крепости были равны ветру, серому. Хребта не было видно. Деревья шумели, швыряли орехи. Хромой Яша взялся за плетень, долго смотрел на север, в серую мглу ветра и осени. Он долго смотрел, а потом сказал – и я это слышал.
– Шида Картли! – сказал он.
От плетня начинался виноградник, уже пустой. И сад с крепкой кехурой начинался от плетня. Хромой Яша не смотрел ни на то, ни на другое. Он смотрел в серую мглу, скрывающую хребет. Ветер пластал орехи. И чтобы услышать друг друга, надо было говорить громко.
– Шида Картли! – сказал хромой Яша.
Захар Михайлович и брат его Джубе, переменив порванные рубахи на новые, сказали мне пойти с ними. Я пошел. И мы подошли к хромому Яше, остановились подле, посмотрели в серую ветреную мглу.
– Теленка зарежете? – спросил хромой Яша.
– Да! – сказали Захар Михайлович и брат его Джубе.
– Братья ваши старшие где? – спросил хромой Яша.
– Сейчас придут! – сказали Захар Михайлович и Джубе.
– Кто будет резать? – спросил хромой Яша.
– Резать будет Захар! – сказал Джубе.
– Хорошо! – сказал Захар Михайлович.
Пришли старшие братья. Самый старший принес горячий хлеб, а средний в смущении опустил глаза.
– Вот! – показал на крепкого годовалого теленка хромой Яша.
– Давай, Захар! – сказали все три брата.
– Ну, немного поможете? – спросил он.
– Да! – сказали они.
И все попросили меня развести огонь под большим котлом на треноге.
– Это может сделать мальчишка! – обиделся я.
– Нет. Ничего худого не думай. Очень нам поможешь! Сейчас нам огонь с горячей водой очень будут нужны! – сказали все три.
А я вспомнил, как меня пожалела моя невестка, жена моего брата, красавица Дали. Мы на стройке умотались, причем все умотались, и я, пожалуй, был свежее всех.
– Устал, мальчик? – спросила меня моя невестка красавица Дали, будучи годом младше меня.
Оба моих брата потом долго успокаивали меня, говоря, что она, невестка, красавица Дали, имела в виду только обыкновенное участие и ничего более, что она, будучи невесткой, пожалела меня, неженатого, обыкновенно по-женски, что ему, моему брату, женской ласки достанется чуть позже, и второму брату тоже достанется ласки от его жены, но тоже чуть позже – ведь только мне одному из трех после трудов и после застолья спать в одинокой постели. Но я любил свою невестку, жену моего брата, и мне было неприятно ее участие.
Вот так было, и вот так я посчитал обидным разводить огонь, в то время как Захар Михайлович будет резать теленка.
– Нам правда будет нужен огонь! – сказал Захар Михайлович.
– Хорошо, – сказал я.
Я развел огонь. Захар Михайлович и три его брата в пятнадцать минут покончили с теленком, часть мяса положили в котел, а часть – на угли.
Джубе принес большой кувшин и стаканы. Мы опять пьянствовали.
В декабре хромой Яша умер. Земля была теплой. Могилу мы выкопали без труда. И когда мужики выровняли холмик, когда выпили и вылили остаток вина из кувшина на потревоженную землю, я отвернулся на север, на блистающий снегом хребет и сказал украдкой те же слова, что два месяца назад в ветреный день хромой Яша говорил вслух.
– Шида Картли! – сказал я.
Слова эти ничего иного, кроме как обыкновенного, не обозначают. Шида Картли – это Срединная Грузия.



Арсен Титов