Моя журналистская деятельность начиналась в газете с одиозным для современного уха названием «Молодой Сталинец». (С 1961 года – «Молодежь Грузии».) Последнюю ее страничку занимал спорт – страсть и призвание нашего редактора Миши Какабадзе. Он с упоением колдовал над ней вместе с литсотрудником, мастером спорта по шахматам Сашей Буслаевым (в журналистском обиходе – Бусликом).
Домашние нашего редактора и мы, коллеги-журналисты, звали его Куца (лапочка). И только на русском обращались к нему официально – Михаил Васильевич. В Грузии ласкательные детские имена, прозвища и ники прилипают к людям на всю жизнь. Представьте только, что Куца (лапочка), Бичи (мальчик), Намцеца (крошка) и Тагуна (мышонок) – это убеленные сединой люди. К ним как к старшим у нас положено почтительно обращаться с приставкой «батоно» (господин). И получается – господин Мальчик, госпожа Крошка, господин Мышонок. И никто не смеется. Да и какому грузину такое придет в голову? То, что принято испокон веков, звучит привычно для уха и переоценке не подлежит.
В грузинском обиходе сухое и официальное «товарищ» (амханаго) так и не привилось. Оно принято было только в партийных документах и на всякого рода собраниях, где честили нерадивых сотрудников за ляпы или давали по рукам за вольности, недопустимые по цензурным или моральным соображениям. Поэтому слово это приобрело неприятный привкус официоза и отстраненности. Большевикам так и не удалось совершить полной замены «батоно» – привычной для каждого грузина формулы вежливости – пролетарским обращением «товарищ». Зато уменьшительно-ласкательные имена в Грузии нередко становятся литературными и театральными псевдонимами, например Верико (Верочка) Анджапаридзе, Софико (Софочка) Чиаурели...
Впрочем, наш Михаил Васильевич – Куца был и в самом деле лапочкой. Добрый, деликатный, негромкий, с большими бархатными глазами на смуглом лице... Жгучий, усатый восточный красавец.
Куца прошел фронт, как говорится, от звонка до звонка, был тяжело ранен и контужен, долго пролежал в госпитале, но никогда о войне не рассказывал, будто ее и не было вовсе. Говорить о себе не любил и не умел.
Вообще, наши ребята-журналисты, прошедшие войну – Куца, Зураб Ахвледиани, Костя Крымский, Вова Харазов, Миша Лохвицкий, Сема Свердлин, о своем боевом прошлом вспоминали неохотно и не публиковали собственных военных дневников и воспоминаний. В их представлении это было бы жлобством, выпендрежем. А может все это было тогда еще слишком близко и слишком больно? Они-то хорошо знали, какой ценой далась нам победа. Мы же старались их не расспрашивать – не бередить раны. Срабатывал какой-то бессознательный инстинкт деликатности.
Вспоминается еще нечто похожее. В школе, например, мы избегали разговоров и расспросов об отцах. Уже потом, спустя годы, я подсчитала, что у сорока учеников нашего класса было всего восемь живых пап! И только тогда осознала причину этой тотальной безотцовщины: 1937 год катком прошелся по судьбам моих одноклассников.
Через пару месяцев после начала штатной работы в «Молодом Сталинце», еще совмещавшейся мною с учебой в институте, я была посвящена в главную редакционную тайну: незадолго до войны, в 1939 году, коллектив газеты в полном составе был репрессирован. Просто исчез... Утром не вышел на работу. Редактор, журналисты, корректоры и даже курьер – все без исключения!
Случилась лишь одна «промашка» – осталась на свободе машинистка Елена Владимировна Прохорова. То ли адреса постоянного не имела, то ли заночевала у кого-то. (Она здорово прикладывалась к бутылке и даже на работу носила с собой «флакон».) О ней забыли и почему-то не стали потом разыскивать.
Через несколько лет, ближе к концу войны, Прохорова вернулась в газету, где и продолжала работать до конца своих дней. Машинистка она была неоценимая. С закрытыми глазами набирала любой газетный текст, часто в нетерпении опережая диктующего.
Ей нужно было только знать, о чем пойдет речь – о повышении урожая, надоях молока в колхозе или об увеличении производительности труда на заводе. Дальше ее пальцы проворно и привычно отбивали на клавиатуре знакомый до боли очередной совковый стереотип. При этом она смотрела не на машинку, а куда-то в сторону, и ее покрытое мелкими морщинками и ярко-рыжими веснушками лицо выражало крайнее отвращение.
Елена Владимировна прославилась в нашей журналистской среде тем, что как-то нашлепала на своем стареньком «ремингтоне» передовицу вместо припозднившегося после ночного застолья редактора Лебанидзе. И представьте, передовица так и пошла в номер, а история эта стала редакционной легендой.
Машинистке Прохоровой суждено было восстановить прерванную связь времен и стать живой легендой нашей газеты. Она была хранительницей редакционных тайн, романов, происшествий и распрей в среде нескольких поколений «молодежки». Как-то, прихлебывая для храбрости из своего «флакона» и покрываясь красными пятнами, она под большим секретом поведала мне о том, что же на самом деле было в том злополучном номере «Молодого Сталинца» за 1939 год. Первую страничку газеты как обычно занимал портрет вождя, а на обратной ее стороне, в рубрике «Их нравы», поместили карикатуру Кукрыниксов. И посмотрев страницу на просвет, можно было увидеть... нечто ужасное.
Тут рассказ Прохоровой обрывался. Озираясь на распахнутые в коридор двери машбюро, она просила диктовать текст и не отвлекать ее по глупостям.
И все-таки однажды, будучи в подпитии, она решилась до конца открыть мне тайну сей великой «крамолы». Оказалось, сквозь портрет вождя с обратной страницы листа просвечивал... огромный кукиш. Неважно, что он предназначался какому-то заокеанскому деятелю, нужно было всего-то посмотреть лист на просвет да как следует вглядеться... Те, для кого это было особенно важно, не дремали – вгляделись. И тут же приняли меры...
Работая в газетах – в «Молодом Сталинце», а позже в «Заре Востока», я еще застала годы «тотальной бессонницы». Известно, что Сталин был «совой» – любил работать по ночам. Соответственно, не спали ночью партийные бонзы в Москве и в республиках. А в редакциях газет не спали дежурные по номеру и «свежие головы», считывавшие уже ближе к утру готовые газетные полосы. Часто забегали ночью и заведующие отделами. Просто так... На всякий случай – еще раз поглядеть на отправленные в печать материалы и выказать свое радение.
В неуклюжем, в стиле совкового конструктивизма здании «Зари Востока» на проспекте Руставели, где располагалось несколько редакций газет и журналов, бурлила ночная жизнь. В ожидании сигнального номера бодрствующие сотрудники «Молодого Сталинца», «Зари Востока», журнала «Нианги», агентства печати ГРУЗТАГ и армянской газеты «Советгакан Врастан» вели долгие беседы и горячие – до хрипоты – споры, сражались в шахматы, делились принесенной из дому едой. Короче, все мы жили тогда одной веселой и многонациональной ночной коммуной.
Наш «Молодой Сталинец», как впоследствии выяснилось, оказался кузницей кадров для центральной, союзной прессы. Темо Степанов, Гарун Акопов, Игорь Голембиовский... Имена этих журналистов с наступлением перестройки стали известны читателям всей страны.
Хорошо помню, как ко мне в отдел «Учащейся молодежи» пришел на стажировку молодой человек – спортсмен и красавец Игорь Голембиовский, чем-то неуловимым напоминавший мне молодого Маяковского, но не по-маяковски громогласный, а напротив – скромный и стеснительный. Была какая-то непривычная для нас европейская аристократичность в его осанке, манере держаться, общаться, вроде как диссонирующая с нашей цеховой расхристанностью, но, как ни странно, эта его деликатность не отчуждала, а наоборот притягивала к нему, вызывала интерес и уважение. Игорь был «нашим» человеком – не по крови, а по характеру и по воспитанию, настоящим тбилисцем: открытый дом, открытое сердце и душа нараспашку. В редакции он очень быстро оброс друзьями. Как потом оказалось, на всю жизнь. И в 90-е, уже будучи главным редактором легендарных «Известий», не прерывал постоянного с нами общения. Тбилисские друзья Арчил Джапаридзе, Темо Степанов, Датка Кобахидзе были его верным тылом, отдохновением в его нечеловеческом, напряженном труде.
Газета «Известия» под руководством Игоря и во многом благодаря его воле, решимости, смелости и таланту стала тогда маяком истинного либерализма. (Замечу в скобках, что современным отечественным либералам до него, как до Луны.)
На первом этаже здания «Зари Востока» рядом с лестницей, у лифта, за стеклянной загородкой располагался мужской парикмахер Жора Хачатуров – персонаж весьма примечательный и важный в нашей непростой, в чем-то подневольной журналистской жизни: крутись, вертись, выполняй свой план – листаж и строкаж (количество необходимых для недельной сдачи страниц и строк), зарабатывай копейки на жизнь и при этом не зевай – не забывай следить за переменами конъюнктуры, угадывай настроение и капризы шефа. Короче, держи нос по ветру. И тут-то парикмахер Жора был не то что полезен, а просто незаменим, как Фигаро при дворе графа Альмавивы. Дело в том, что его парикмахерская, пожалуй, была единственной ячейкой демократии в нашем многоязычном и социально разнородном журналистском ковчеге, где всегда жестко соблюдалась субординация начальник-подчиненный.
Главные редакторы «Зари Востока» и ГРУЗТАГа восседали в роскошных кабинетах, под бдительной охраной секретарей. А с двух до трех часов в приемной – редакционном «предбаннике» – все ходили на цыпочках и говорили шепотом, чтобы не потревожить заслуженный отдых начальства и не помешать его трапезе. В это время в кабинет был вхож: только официант с блюдом, накрытым белой накрахмаленной салфеткой, и с подобострастной улыбкой на лице. В то же время рядовые литсотрудники маялись в очередях в окрестных забегаловках и не имели даже стола в общей редакционной комнате.
В тесной каморке-парикмахерской у Жоры с утра брились и стриглись шефы всех расположенных в здании редакций и издательств – вальяжные, убежденные в своем превосходстве и неотразимости редакторы, суетливые ответственные секретари и мрачные, постоянно озабоченные парторги газет. И сюда же приходили постричься и поболтать о свежих новостях и сплетнях рядовые журналисты – литсотрудники, фотокоры, да и всяческие мелкие сошки – внештатники. У Жоры, харизматичного, общительного, располагавшего к доверительным откровениям и праздной болтовне, всегда были самые горячие, самые достоверные и очень важные сведения. Например, о том, с какой ноги встал сегодня шеф, стоит ли показываться ему на глаза, явиться ли к нему на незапланированную аудиенцию или сачкануть – взять больничный и переждать. И, конечно, какие у кого сегодня посетители... Глаз у Жоры был зоркий – пройти мимо него незамеченным на лестницу или к лифту было практически невозможно. Да никто и не пытался нарушить заведенный ритуал – задержаться на пару минут и перекинуться несколькими фразами с Жорой, прежде чем нажать на кнопку лифта.
– Ну как там хозяин? – заглядывали к нему, дыша перегаром, бухавшие ночью литсотрудники «Зари Востока». – Как он сегодня?
– Ха-а-рош... ха-а-арош... Улибается. Иды, иды, нэ бойса! – подбадривал Жора опоздавшего на утреннюю планерку журналиста. Или подняв вверх большой палец и воздев к потолку свои крупные маслянистые глаза, многозначительно изрекал:
– Нэ ходы... У ниво сигодни били хара-хура луди. – Хазаин злой, как сабак!
Редактор «Зари Востока» Ираклий Чхиквишвили был лют и беспощаден к своим сотрудникам. Типичный совковый диктатор. Такой маленький Сталин.
А еще, что немаловажно, у щедрого и благодушного Жоры всегда можно было стрельнуть пару сигарет или червонец на закусон и стопку в забегаловке «У Саида» за углом.
В начале 70-х, когда я уже работала в «Заре Востока», а потом собственным корреспондентом «Советской культуры» (все в том же здании-ковчеге), Жора стал зятем Сергея Параджанова, мужем его младшей сестры Ани, что вызвало в городе немало пересудов. Семья Параджановых считала брак дочери с брадобреем недопустимым мезальянсом. Но Аня не устояла перед «парикмахерской красотой» Жоры (тонкие, «чувственные» усы, набриалиненные иссиня-черные, как воронье крыло, волосы, бледное лицо и крупные постоянно влажные губы). И... сбежала с ним.
Позже Жора был прощен. Поселившись в знаменитом доме на улице Котэ Месхи, 7, он был поневоле вовлечен в «параджановский маскарад». Стал его участником, а то и героем. Но это уже отдельная история.
А на площадке у лифта последнего, пятого, этажа «Зари Востока» была еще одна наша важная достопримечательность – огромная кадка с высоким разлапистым растением неизвестной природы (его почему-то называли пальмой). Сюда, на верхотуру, редко когда заглядывал кто-нибудь из руководства. Кабинеты редакторов «Молодого Сталинца» и «Зари Востока» располагались на нижних этажах.
Под нашей «пальмой» происходили личностные и межредакционные разборки, обсуждались сокровенные, не предназначенные для чужих ушей дела, назначались свидания, шептались и целовались пугливые влюбленные.
Нередко под сенью «пальмы» собирались и веселые компании. Нодар Думбадзе и Гигла Пирцхалава – сотрудники грузинского «Крокодила» («Нианги»), известные грузинские острословы, травили анекдоты, которые уже наутро разлетались по всему городу. Цензор Главлита Циала Амашукели низким грудным голосом пела под гитару цыганские и русские романсы.
Под утро, часам к шести, когда редактор подписывал сигнальный номер, мы начинали наконец расходиться по домам. Но и тогда, на рассвете, в редакции непременно должен был оставаться ответственный дежурный – а вдруг там, «наверху», кому-то захочется позвонить и проверить, что здесь происходит, и он (о ужас!) никого не застанет на рабочем месте!
Как-то раз вместо своей приболевшей супруги, секретарши редактора Лизочки Есаян, дежурить в «Молодом Сталинце» остался ее муж – скромный, неприметный молодой человек по фамилии Бушкин.
Он мирно спал на хорошо обжитом, продавленном и потертом редакторском диване, как вдруг его разбудил телефонный звонок. Сердитый начальственный голос, не здороваясь, спросил:
– Кто это? Кто?
– Бушкин, – пробурчал заспанный дежурный.
– Кто-кто? – переспросили «наверху».
– Да Бушкин я! Бушкин! А сами-то вы кто?
В ответ пошли короткие гудки.
Через пару минут позвонили снова.
– Не валяйте дурака! – рявкнула трубка. – Вам звонят из ЦК комсомола! Назовите себя!
– Да говорю же вам, Бушкин я, Бушкин! – чуть не плача отвечал уже не на шутку перепуганный дежурный. – Я муж...
Договорить Бушкину не дали. Снова бросили трубку.
Неделю редакцию трясло как в лихорадке. Партийное собрание. Профсобрание... Отдельно заседало бюро парторганизации. Все наперебой клеймили несчастных супругов Есаян-Бушкиных.
– В редакции на ответственном посту ночного дежурного чей-то муж! Да еще и ерничает: «Я Пушкин!» – не унимались в ЦК.
На всякий случай, для острастки, провели открытые партсобрания и в редакциях соседних газет «Заря Востока» и «Нианги» с повесткой дня «О бдительности ночных дежурных». Никому и в голову не приходило по достоинству оценить комизм ситуации. Вслух, конечно же... А так... только осторожно хихикали по углам.
Редактора «Молодого Сталинца» вызвали «наверх», строго отчитали, объявили выговор «с занесением», потребовали отстранить от работы бедную Лизочку Есаян.
С секретаршей пришлось расстаться, и, слава тебе господи, отделалась она легко. На дворе стоял 1952 год.
Омерзительный, властный и вездесущий автоцензор крепко хватал нас за руку, как только мы пытались писать свободно, без оглядки на официоз или прилюдно осмеливались вести себя раскованно. Поэтому запретные темы обсуждались шепотом и только с доверенными лицами.
Сейчас это трудно себе представить, но я как-то получила строгий выговор за то, что... смеялась на работе. В протоколе открытого партийного собрания сотрудников газеты «Молодой Сталинец» так и было записано: «Указать литсотруднику Коре Церетели на недостойное поведение на работе – много смеется». Особенно меня костила старая дева – заместитель редактора Тамара Амбарова, чей недобрый, осуждающий взгляд исподлобья постоянно меня преследовал. Надо было соответствовать образу молодого коммуниста. А я, надо признаться, никак не соответствовала, чем вызывала раздражение редакционных дам и нескрываемый восторг и поклонение мужской половины нашего густонаселенного здания.
На меня часто нападал «смехунчик», причем, как назло, в самое неподходящее время. Например, на скучных, многочасовых редакционных собраниях я могла вдруг громко рассмеяться. Или – на улице... ни с того ни с сего меня распирало от смеха. Теперь-то я понимаю: молодой организм просто радовался жизни. Вот бы сейчас так похохотать от души! А тогда, под гневными и осуждающими взглядами старших коллег, я задыхалась от неотступных приступов смеха... И еще я... краснела. И тут тоже ничего не могла с собой поделать. Сколько раз мне приходилось пулей вылетать из кабинета редактора или на улице стремглав нырять в какую-нибудь подворотню просто потому, что вдруг я до самых ушей заливалась румянцем от одной только мысли «вот-вот... сейчас, сейчас... покраснею». Нет, никак я не соответствовала образу молодого коммуниста.
В начале 50-х в воздухе все еще витал Страх. Он был почти осязаемым. Особенно трудно было освободиться от него детям «врагов народа», моим друзьям и коллегам – Арчилу Джапаридзе, Тамазу Буачидзе, Зурабу Ахвледиани... Цепкая память их детства хранила кошмарные воспоминания.
Тамаз Буачидзе – блестящий философ, эрудит. Мать успела спрятать его, шестилетнего мальчика, в стенной печи, когда в двери уже ломились чекисты. Мальчик все слышал из своего укрытия. И отчаянный крик матери, пытавшейся отстоять старшего сына, и топот солдатских сапог, и глухие удары прикладов, которыми избивали родных...
Чекисты увели не только родителей Тамаза, но и его 14-летнего брата. Никто из них не вернулся. Разумеется, я узнала обо всем этом только спустя годы нашей совместной работы в «Молодом Сталинце».
А до того поведение Тамаза казалось мне потешным – он неожиданно вздрагивал, нервно вскидывался на громкий голос или на стук. Сутулый, словно нахохлившийся, сидел за столом в длинном черном пальто с чужого плеча – всегда внакидку. Больше молчал, старался держаться в тени, никогда никому не возражал и не вступал в споры, хотя был весьма образован, талантлив и обо всем имел свое мнение... все понимал. И лицом – ну, просто красавец!
Как же мне было потом стыдно, что я позволяла себе посмеиваться над ним!
И все-таки были люди, которые не боялись или изо всех сил старались не бояться и научить этому других. Первым таким человеком для меня стал мой редактор, наш Куца – Миша Какабадзе.
Не то чтобы он был диссидентом, лез на рожон или занимался разоблачительством. По тем временам, на мой взгляд, это было бы более чем глупо. Только подставлять себя и других. Он просто использовал свое невероятное обаяние и блистательное остроумие (а эти качества всегда ценились на всех уровнях тбилисской элиты, в том числе и партийной) ради того, чтобы достойно делать свое дело. С плохо скрываемым презрением он относился к идеологической лабуде, которая в то время, как правило, занимала три четверти любой газетной площади, называя это «обязаловкой».
– Ну как у нас сегодня с обязаловкой? – спрашивал он, прибегая утром в редакцию, и наш ответственный секретарь Юня Поляков, щуплый и всегда заспанный маленький еврей, с застывшим выражением испуга на лице семенил за ним в редакторский кабинет с охапкой пахучих гранок официоза.
Куца старался по возможности избегать авторских материалов по разделу «Коммунистическое воспитание молодежи», прикрываясь готовыми текстами Телеграфного агентства (ГРУЗТАГ). Тут все было апробировано, читано и перечитано цензурой – комар носа не подточит! Для этого ему приходилось постоянно держать в узде заведующего отделом и секретаря парторганизации – «рысака», постоянно рвущегося в бой за коммунистические идеалы. Вплоть до самых крайних мер.
Куца проделывал это мягко, даже как-то ласково и виртуозно, подгадывая настроение мнительного и постоянно озабоченного нашим поведением и состоянием общества парткома, упреждая таким образом возможные склоки и неприятности.
Вообще-то Куца был великим мастером разряжать, разруливать обстановку. А ведь играл с огнем. Разве только вислоухий «лопух» в редакции не знал, кто «стучит» на нас и с какими «посетителями» запирается подчас партком.
И надо же, чтобы мой самый первый «ляп» случился именно на официозе! И притом – ровно через месяц после зачисления в штат.
При перепечатке знаменитого ленинского постулата, по которому «коммунистом может стать только тот, кто обогатит свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество...», в заметке ГРУЗТАГа случилась ошибка. Великое ленинское прозрение было приписано Сталину.
Мало того, что ошибка прошла по моему отделу. В тот день в подготовке номера я была еще и «свежей головой», что усугубляло и удваивало мою «страшную вину» перед вождем мирового пролетариата.
Наутро по дороге к кабинету редактора «добрые люди» успели до смерти напугать меня рассказами о всех предыдущих расправах с нерадивыми журналистами.
Я шла к редактору вся в слезах – выгонят с работы и дадут «черную метку» – выговор с занесением в личное дело. Но всего хуже, что я подставила Куцу, который поверил в меня и взял в штат со студенческой скамьи.
Остановилась в дверях, услышав как Куца раздраженно попросил парторга выйти из кабинета и оставить нас с ним вдвоем. «Партком» – раскрасневшийся, разгоряченный (разговор в кабинете, судя по всему, был крутой) – успел прошипеть в мой адрес: «Теперь вот из-за тебя...».
Втянув голову в плечи, я ожидала продолжения экзекуции. Но редактор закрыл двери кабинета и, обняв меня, ревущую, за плечи, стал успокаивать:
– Не реви... Отобьемся... Ладно еще ты слова Ленина приписала Сталину, а не наоборот. Тогда бы мы точно погорели. – И, лукаво усмехнувшись, добавил: – А впрочем, один черт – что Ленин, что Сталин. Один черт!
Я прямо обомлела от этих слов... А Куца, улыбаясь, продолжал успокаивать меня:
– Считай, что нам повезло. Тамаза Джанелидзе, моего друга детства, недавно назначили первым секретарем ЦК комсомола. Он не экзекутор. Он человек... Завтра мы с тобой выходим «на ковер». Только ты  не отвечай ни на какие обидные реплики и не реви, – напутствовал меня Куца. – Ты не знаешь, как с ними говорить. Отвечать буду я.
Далее все припоминается смутно... Длинный стол, покрытый зеленым сукном. Множество незнакомых людей, разглядывающих меня, еще совсем девчонку, с откровенным любопытством и высокомерием.
Мы стояли перед ними как провинившиеся школьники. А они, вальяжно подымаясь с места, выступали, соревнуясь в демагогии, стараясь превзойти друг друга в цитировании коммунистических постулатов и рвении в защите ценностей коммунизма.
Не помню слов. Запомнила интонации – гневные, нравоучительные, а также спокойный глухой голос Куцы, который создавал паузы в этом возбужденном словоблудии и как бы тушил разгоравшиеся страсти. Он даже умудрился удачно пошутить, и сердитая аудитория не смогла удержаться от смеха.
Короче, редактору и парторгу инкриминировали провал в идеологической работе, результатом чего стало недопустимое невежество в цитировании коммунистических вождей. Я молчала, как мне было велено. Куца взял удар на себя.
Меня попросили выйти (самые обидные слова следовало сказать редактору в отсутствие подчиненного), и я как во сне спустилась по лестнице знаменитого бериевского особняка, где располагался высший орган комсомола Грузии, вышла на улицу и села в редакторскую машину.
Ждать пришлось долго... Наконец он появился – усталый и посеревший лицом. Открыл дверцу машины и, тяжело опустившись в кресло, выдохнул:
– Ну все... Все... Остаешься на работе. Это – главное. Получили мы с тобой по выговору. С занесением... Да ладно... Бумага все вытерпит... Через год снимут. Ну, смотри больше не подставляй себя по глупостям.
Так в самом начале пути мне посчастливилось встретиться с человеком, который не побоялся защитить начинающего журналиста, рискуя собственной карьерой. Боюсь, молодое поколение сегодня не сможет понять сути и пафоса рассказанной мной истории. Но для меня этот эпизод оказался тогда судьбоносным.
Воспитанная в наивной романтической вере в торжество добра и справедливости, как и в неприемлемость лжи, я попала в жестокую редакционную среду. Столь резкая «перемена климата» могла бы иметь самые печальные последствия. Люди потом встречались разные. Пришлось испытать на себе и зависть, и предательство, и клевету, и оговоры. Всякое бывало. И я сама, наверное, далеко не всегда была права и чиста перед людьми. Страдала от своего максимализма и заставляла страдать других.
Прежде чем задубела моя тепличная кожа, прежде чем накопился достаточный жизненный и журналистский опыт, прошло немало времени. Но четыре года работы в «Молодом Сталинце» с Куцой на самом старте моего пути сделали свое доброе дело. Он стал для меня эталоном достойного человеческого поведения, камертоном, по которому я сверяла чистоту своих помыслов и поступков. Старалась, во всяком случае...
Куца не походил на ходульного положительного героя наших газетных статей и советских фильмов. Он не читал мораль подчиненным, не кичился орденами и военным прошлым, не терпел лицемерия и пафоса, презирал и высмеивал льстецов и болтунов. Был земным человеком со своими человеческими слабостями – пристрастием к веселым застольям, выпивке и прекрасному полу.
Шли годы... Мы работали в разных редакциях и в разных учреждениях. И все же жизнь складывалась так, что наши пути постоянно пересекались. Куца стал мужем красавицы Мананы Кавтарадзе, в которую был влюблен со школьной скамьи и чьей взаимности добивался добрых два десятилетия.
Отец Мананы – ученый, составитель первого русско-грузинского и греко-грузинского словаря Петре Кавтарадзе, близкий друг моего отца по совместной учебе в Первой кутаисской гимназии, а потом и в Петербургском университете, был репрессирован и погиб в ссылке. Мой отец взял на себя заботу об осиротевшей семье друга в наставшие для нее тяжелые времена. А после того как в 1942 году вдову Петре вместе с детьми переселили из просторной квартиры в центре города в наш дом на Советской, в две тесные проходные комнаты без удобств, мы, можно сказать, зажили одной семьей.
Несколько лет Куца работал главным редактором сценарного отдела киностудии «Грузия-фильм», а я в это время – в республиканском Комитете по кинематографии и Художественном совете студии.
Потом Куца стал редактором спортивной газеты «Лело». Редактором блистательным. Я думаю, тогда он был по-настоящему счастлив. Он был прирожденным журналистом. Бессонные ночи в редакции, запах типографской краски, постоянный аврал и диктовка оперативного материала прямо на линотип, в утренний номер, калейдоскопическое мелькание лиц и имен – тяжелые и суетные журналистские будни были для него питательной средой, нормой жизни.
Газета работала на редкость оперативно и профессионально. Расхватывалась мгновенно. А потом случилась беда... Не знаю, кому где-то «наверху» он перебежал дорогу и чем именно вызвал раздражение высокого начальства или зависть коллег. Были годы, как принято сейчас говорить, «расцвета застоя». Куцу освободили от работы с особенно обидной для него формулировкой: за проявление национализма в освещении какого-то спортивного события. И это стало первым сильным ударом по его карьере и здоровью (тяжелая контузия постоянно давала о себе знать).
Насколько абсурдно было это обвинение, трудно себе представить. Хотя чему тут удивляться? Я помню, как в начале 70-х годов мне, тогда собкору «Советской культуры», всыпали по полной программе за словосочетание «грузинский ученый Иванэ Бериташвили».
– А как надо? – искренне удивилась я.
– У нас все ученые – советские, – был ответ.
Решением республиканского партийного руководства Михаил Васильевич был освобожден от должности редактора «Лело» и направлен на работу главным редактором мультобъединения киностудии «Грузия-фильм». Талантливого, опытного журналиста отправили редактировать рисованные и кукольные фильмы! И это был еще один абсурд, вызвавший шок в журналистской среде. Но такого рода решения тогда не обсуждались («Партия сказала: надо!»).
Куца и на мультипликационной студии сумел создать ауру человеческого тепла и доброжелательности. Коллектив его обожал.
С надеждой и тревогой вслушивался он в нараставший гул приближающегося краха Советской империи. Конечно, мечтал о независимом грузинском государстве. Как и каждый грузин... Но в отличие от многих, очертя голову бросившихся в политические авантюры, мучился сомнениями – готов ли его народ к столь резким, кардинальным переменам? Готова ли Грузия к самостоятельной государственности? Куца любил свою страну, как Илья Чавчавадзе, как истинный интеллигент, трезво и порой беспощадно оценивая свой народ, реально анализируя его место в историческом процессе и в современном мире.
Он ушел из жизни, полный тревог и надежд.
Его смерть была для всех, кто его знал, невосполнимой утратой. Да простит меня Куца за эту банальную фразу. Красивых слов в свой адрес он не выносил. Но точнее тут не скажешь.

Глава из книги Коры Церетели «Мне Тифлис горбатый снится…»


Кора ЦЕРЕТЕЛИ