Из разговора двух режиссеров, опытного и молодого: «Ты знаешь, что должен знать режиссер коммерческого театра?» - «Чем отличается система Станиславского от системы Михаила Чехова?» - «Нет, размер грузового люка ТУ-154, чтобы перевозить декорации на гастролях». «И корабль плывет» - был когда-то такой знаменитый фильм Федерико Феллини. Элегантный, в ретро-интерьерах, с богатыми туалетами дам, с приглушенно-мягким светом вычурных плафонов в стиле модерн – завораживающее метафорическое действо. Философская притча о гибели культуры. В этом фильме ничего не происходило, только плыла группа дам и господ на роскошном корабле, а потом им путь преградил броненосец, и началась Первая мировая война.
Корабль в качестве модели окружающего мира избирали многие режиссеры, которые хотели поговорить о хрупкости нашего бытия, от Феллини до Кэмерона с его «Титаником». На протяжении нашей короткой жизни каждый испытал шок, когда было все, а потом ничего не осталось. А потом вновь начинало нарождаться новое, и как-то обустраивалось, и вновь разбивалось вдребезги. Обеспеченные и успешные становились бедными, полуграмотные торговцы вмиг сколачивали состояния, без конца менялась стоимость денег. И больше думалось о хлебе насущном, о том, как накормить семью и не пострадать в результате очередных катаклизмов. О какой уж культуре тут было думать! Но все-таки даже в те холодные вечера, когда в целых районах не было электричества, театры не пустовали. Играли при керосиновых лампах и при свечах. И зрители сидели в зале, пусть в пальто и шапках. Зачем-то это людям было нужно. И тогда была робкая надежда на то, что корабль нашей культуры и дальше будет плыть.
Прошло еще несколько лет, и снова, казалось, все стало обустраиваться. И быт наладился, но что-то странное стало твориться с театрами драматическими и музыкальными, с филармониями, куда-то стала катастрофически утекать хорошая музыка.  Только ревели автомобильные радиоприемники с шансоном из привокзальных маршруток. В театры ходить стало не модно, как ни пытались завлекать ультраавангардными сценическими решениями отчаявшиеся режиссеры. И добро бы так было только в наших, пострадавших от исторических катаклизмов, странах. Та же тенденция наблюдается и во вполне благоустроенных центрах европейской цивилизации. Как-то не так плывет корабль, больно «рыскает носом»… Мне доводилось читать мнение очень уважаемых мудрецов о кризисе классической музыки, о том, как она исчезла из повседневного быта. Они договорились до того, что во всем-де виновата грамзапись – неважно, в форме ли старинных пластинок или современных DVD-дисков. То есть, мы, слыша идеальное исполнение виртуозов в записи, не желаем больше знать никого другого, менее умелого. А раньше в домашних салонах играли на фортепьяно, составляли любительские струнные трио или квартеты, и это считалось правилом хорошего тона. Теперь же просто нажми кнопку – и услышишь совершенное, просто идеальное исполнение, да такое, что стыдно будет попробовать повторить. Вот с футболом почему-то такого не произошло; хоть мы и видим на экранах кудесников мяча из Испании или Бразилии, а мальчишки все равно продолжают пинать мяч во дворах – умело или неумело. Неправы мудрецы. Нет объяснения, почему корабль плывет как-то не так.
В таких невеселых размышлениях об истории театрального, драматического и музыкального искусства сидел я поздним вечером, и захотелось мне об этом порассуждать вместе с умным и опытным человеком. Я нажал на пресловутую кнопочку компьютера – ох уж эта техника! – и в мгновение ока на экране появилось лицо красивой женщины, сидящей напротив в полутемной комнате за несколько тысяч километров от меня, которая певуче-бархатистым голосом произнесла: «Здравствуй, дорогой! Как вы там в вашем Тбилиси?» Честное слово, я просто гордился гением человечества, который позволил мне за какие-то пять секунд воочию увидеть и услышать великолепную оперную Диву – всемирно известную Любовь Казарновскую, последнюю музу крупнейшего дирижера ХХ века Герберта фон Караяна.
Я сбивчиво и горячо заговорил. Высказал свои соображения о неизбежном крахе существующих театральных форм, о потере ориентиров у публики и потере позиции самих творцов, о том, что театральное искусство превратилось в спорт, соревнование пустых оригинальностей, о том, что репертуарные театры без дотаций обречены и прочих грустных вещах. Поверьте, с ней об этом разговаривать можно! Она умный и глубокий человек, который понимает все практически с полуслова. Она улыбнулась и куда-то в сторону произнесла: «Роберт, твой тезка желает говорить о музыке и высоких материях». За ее плечом появился сам герр Росцик, худощавый интересный блондин и приветливо помахал мне рукой. Он произнес с милым венским акцентом на очень хорошем русском: «Чем кому-то снова не угодила наша бедная опера? Предупреждаю, мы ее в обиду не дадим!»
«Да уж, уважаемые, давайте, защищайте свой жанр». – «Это официальное интервью?» - «Считайте, что так». Любовь Юрьевна вздохнула и сказала-пропела из «Евгения Онегина»: «Ну что ж, начнем, пожалуй...»
- Значит, поговорим «о высоких материях». С чего начнем? Может быть, на личном примере?..
- Меня в качестве примера ты не бери, я в нашей профессии – человек нетипичный. В моей жизни и в юности не было ни неблагополучной семьи, ни дурных компаний, ни маргинального времяпровождения. Я - опрятная девочка из приличного дома: мама – филолог, папа – генерал…
… и в качестве «крестного отца» в музыке – сам Герберт фон Караян! Получается просто «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь»…
- Вот-вот, прямо как из романса Даргомыжского.
- Не слишком ли все удачно получается?
- Да, представь себе. Мне действительно повезло. Никаких десятков браков-разводов, никаких сильно назойливых режиссеров и поклонников-олигархов, все нормально и благопристойно. Любимый муж, любимый сын, минимум тусовок. И дом теплый и уютный. А профессия, между прочим – это совершенно дикий труд, постоянный, многочасовой – как у станка – и сумасшедшая дисциплина. Невзирая на общепрофессиональный актерско-беспечный вид. Это, мил-любезный друг, как конвейер – настоящая индустрия, со своими цехами, конструкторскими бюро и очень строгим ОТК – отделом технического контроля.
Она слегка прислонилась плечом к Роберту Росцику:
- Правда, дорогой? Ты - мой ОТК, самый строгий...
Мне вспомнилось, как мы познакомились с Робертом. После удачного совместного ток-шоу на одном столичном телеканале, я был приглашен самой Дивой на очередную запись ее передачи «Романтика романса». И, как водится, чуточку опоздал к началу – московские пробки. Расположился я в самом конце зала, в проходе. Любовь Юрьевна мило и обаятельно рассказывала о творчестве Глинки. Зал внимал. По другую сторону прохода стоял элегантный, стильный блондин средних лет. И в тот момент, когда ведущая на сцене подвела итог очередного раздела, мы с ним, не сговариваясь, громко и заразительно зааплодировали. Зал подхватил и устроил небольшую овацию. А мы переглянулись через проход, улыбнулись друг другу, и, синхронно указав друг на друга, спросили одними губами: «Роберт?» После чего немедленно отправились за кулисы продолжать знакомство. Позднее на улице Любовь Юрьевна взяла нас обоих под руки и заявила, что теперь, оказавшись между тезками с редким именем, смело может загадывать желание...
Мне Роберт Росцик очень нравится. Он - настоящий интеллектуал, полиглот, свободно читающий на самых разных языках (как минимум, на пяти, насколько мне известно). Профессия у него сложнейшая – он оперный импресарио. Как правило, это довольно прохладные и очень жесткие люди. Они и не должны быть другими, ибо в их руках находится карьера оперных певцов, которые, будучи людьми талантливыми, редко отличаются покладистым характером. Опытный импресарио должен ухитриться, не подавляя своего подопечного, все-таки не позволять тому совершать необдуманных поступков. Как ни удивительно, но Роберт, помогая своей жене, не является ее импресарио. Он мне как-то объяснил: «Это невозможно. Я не могу предлагать свою жену и говорить по телефону об ее таланте и гениальности. Меня не поймут, и я потеряю лицо. В мире оперных импресарио это строго – никакой семейственности». Ему действительно было очень тяжело заниматься своим призванием и одновременно быть мужем знаменитой оперной певицы, у которой контракты по всему миры и вся жизнь на сцене и в самолетах. И все-таки он – настоящий глава семьи, за ним и жена, и сын Андрей как за каменной стеной.
Давайте начинать. Я, как настоящая «акула пера», задаю первый же вопрос немножко «под дых»: не кажется ли вам, что эти новомодные и авангардные спектакли с их стрельбой, полетами под куполом цирка и полуголыми певицами уж слишком одинаковые, невзирая на оголтелое стремление быть оригинальными?
- Раньше такие театры как Метрополитен-опера, Ла Скала, Венская опера, Ковент-Гарден, Парижская опера заботились о традициях, об уникальной, замечательной сценической эстетике. В этих театрах была одна радость выступать. Сейчас все эти театры унифицированы, какой-то большой Евросоюз без лица и без идентификации своих спектаклей. Все везде одинаково. Ты прав…
- Что, неужели не достаточно новаторства в современном искусстве?
- О, предостаточно! Опера, к сожалению, идет на поводу у медийных продюсеров, недостаточно воспитанных на классике,  и, в итоге, превращается в какое-то уродливое дитя. Чего стоит, например, Аида в арафатке, перелезающая через забор с автоматом! Запад экспериментирует уже очень давно, а сейчас все эти попытки неудачного новаторства начались и в России тоже. Но личность оперного певца оказалась на втором плане, наполнение исчезло, а обертка приобрела значимость небывалую. Режиссерам нужна не человеческая эмоция, а шоу. Продуманные оперные спектакли теперь редкость, высокоэстетичные спектакли – редкость... В принципе, я хорошо отношусь к новаторству, но не к тому, которое основано на самопиаре. А время таково, что умелые «дядьки» от искусства – директора театров, импресарио и сами исполнители все время заняты бизнес-вопросами. Сегодня выбирают исполнителей по принципам раскрутки. Они рекламируют все: от часов до трусов, и менеджеры считают, что такие исполнители привлекут публику. Сегодня, может быть, действительно привлекут, а завтра - нет. И уже сегодня классические музыканты – это отнюдь не то же самое, что сто лет назад, когда они были небожителями. Да и даже в те времена, когда я была совсем юной, на концертах живых классиков – Рихтера, Когана – творилось черти-что, а мы - студенты, сидели на лесенках и ловили каждый звук. А сегодня недостаточно быть классическим музыкантом – надо еще и иметь импресарио, директоров, продюсеров и собственные когти вдобавок.
- Сегодня привлекает то, что идет по телевидению, то, что интенсивно рекламируется. Это и гламурная попса, и тяжелый рок. Это беда современности или ее лицо?
- Какая разница – так есть, так уже сложилось, и примем это, как данность! Я за то, чтобы все в этом мире мирно сосуществовало. Сама люблю, между прочим, попеть с эстрадниками или рокерами. Но проблема нашего общества в том, что благодаря федеральным каналам, радиостанциям, Интернету акцент сделан на попсе, на роке, на чем угодно кроме классической музыки. И не рок плох, и не гламурная попса, а отсутствие альтернативы. Ребенок может не полюбить Моцарта и Чайковского, но он должен иметь возможность хотя бы познакомиться с их произведениями. Откуда он будет знать, что это хорошо? Откуда он будет знать о вкусной еде, если всю жизнь питался только и только в Макдональдсе? У любви к классической музыке есть свои корни – они в школе и в семье. Я призываю всех родителей не лишать своих деток возможности приобщиться к прекрасному.
- Да, коммерческое радио, телевидение – все это имеет право на существование, пусть зарабатывают. И как бы хорошо было, если б они отдавали свою десятину. Как в Средневековье – каждый десятый рубль надобно отдать на богоугодные дела. Но может, есть и другие проблемы помимо коммерциализации? Может быть, отношение молодежи к классике испортил снобизм самих классиков?
- Действительно, существует все - и снобизм классических исполнителей, и «подача сверху», и высокопарные разговоры. Они надменно выносят себя в концертный зал, так же надменно раскланиваются... В таком зале вскоре будут сидеть только две какие-нибудь задрыги-бабушки, которые говорят: «При Вагнере мне хорошо…» А к публике нужно выходить честно и открыто – с любовью. Людям это нравится. Было бы идеально, если бы так называемые художественные советы больших залов пропагандировали артистов, которые будят эмоцию зрителя. Эта профессия требует постоянного эмоционального включения. Ты на виду, ты вынужден оправдывать ожидания тех, кто смотрит на тебя. Не имеешь права быть все время одинаковым – от роли к роли ты вынужден меняться, и особенно у нас. У нас есть одно важное отличие. На западе достаточно завоевать публику единожды. Это брендовые вещи. Это то, за что они платят деньги, как в хорошем ресторане: уплатил – ешь. У нас публика не такая. С ней необходимо разговаривать языком сердца.
- Можно ли сказать о Любови Казарновской, что «звезды живут высоко?»
- Когда как. По земле я предпочитаю ходить пешком – живем в центре, и машина в семье не нужна – да и не пущу я Роберта на московские дороги с их бешеным движением. Люблю, знаешь, прогуляться с любимым мужем «под ручку». Надеваешь очки побольше да потемнее, и кто меня в джинсах узнает? Привыкли видеть все больше в концертных нарядах. Иногда узнают в магазинах и удивляются – не верят глазам.
- А красивое имя Любовь кто выбрал?
- Бабушка. В нашей семье были все – Вера, Надежда, София. И не хватало только Любови. И бабушка моя сказала – ну как же мы без любви-то, когда уже есть все лучшие чувства? Мне мое имя поначалу  очень не нравилось. «Мама, почему меня не назвали какой-нибудь там Аделаидой?» - спрашивала я. А она говорила: «Дурочка ты моя, ты не понимаешь, что с этим именем связано все самое-самое лучшее». И вокруг меня действительно существует какая-то аура любви – то ли я ее создаю, то ли имя помогает, но я к людям всегда иду с открытым душевным забралом. И они отвечают тем же, даже если сначала настроены несколько осторожно.
- Будни оперной певицы – каковы они?
- С начала 90-х, когда открылся «железный занавес», певцы на Запад хлынули необъятной волной. Чтобы выстоять перед этой волной, нужно держаться, бороться за каждый свой день на сцене. А вокруг каждого певца – менеджеры, продюсеры. У каждого продюсера свой длинный список певцов, они их выдвигают, представляют, подают на блюдечке. Идут гонки на опережение, начинающие соревнуются со звездами, и постоянно необходимо доказывать делом, что ты стоишь своего места на вершине. Постоянное нервное напряжение, конечно, делает профессию довольно сволочной и очень, очень сложной. Да и без того мы каждый день как под Дамокловым мечом. Сколько бывало случаев, когда ты с температурой под 40, бронхитом, трахеитом ожидаешь своего выхода на сцену. А рядом так же нетерпеливо ожидают твои дублеры. Их по три-четыре человека на партии в серьезных театрах, они только и ждут, что произойдет какой-то срыв, и впрыгивают в спектакль. Я хорошо помню один замечательный случай. Есть такая знаменитая певица – Катя Ричарелли – примадонна театра Ла Скала. Дирижер как-то раз пожалел ее – она ужасно себя чувствовала, пела вполголоса - и предложил: «мадам Ричарелли, мы сейчас выпустим вашу дублершу на репетиции, а вы поберегите голос до премьеры». Так вот, она тут же резко выздоровела. Вколола в себя какие-то уколы, проглотила кучу таблеток и все-таки вышла на генеральную, потому что понимала: если дублерша окажется лучше нее на репетиции, дирижер может снять ее с премьеры. А это конец профессиональной репутации – «Акела промахнулся!». Знаете, как назло, за день до премьеры все артисты хора ходят больные. Все тебя обчихивают и обкашливают, а после всего этого ты должна выходить на сцену,  и пресса должна говорить – «Как это звучало!» Хотя это не худшее... Однажды я вхожу в свою грим-уборную, стоит на столе чай. Я потянулась к нему, и тут гримерша хлопает меня по руке и тихонечко говорит: «Не трогать!» Я спрашиваю: «Почему?» - «Потому, что этот чай налила девушка, которая не очень хочет, чтобы ты сегодня пела в Большом Театре». Это здесь, на родине... Хотя, и за рубежом тоже не все гладко. Но там все осторожничают – побаиваются. Максимум, что происходило за границей – это, когда одна достаточно известная певица в Метрополитен перед каждым спектаклем приходила в мою гримерку, загримированная и в полном костюме, выжидательно на меня смотрела и спрашивала: «Как вы себя чувствуете?» Всегда, перед каждым выходом. Но не более того, у них за плохое поведение быстро отведут за ушко, да на солнышко... И все равно, жить за рубежом, не имея возможности творить здесь – это не мой путь.
- Кстати, а как произошло знакомство с Гербертом фон Караяном? Ведь все по большому счету началось с него?
- Да. Без этой встречи в моей заграничной карьере, наверное, все было бы немного сложнее. На мое прослушивание в Венской опере пришел режиссер, который ставил в Зальцбурге вместе с Караяном «Дон Жуана». И он тут же бежит к Роберту и обещает позвонить по поводу меня самому фон Караяну. Потом мне говорили: «Ты бы видела свое лицо!» Я скроила такую гримасу – мол, как же, бросит сейчас Караян все дела и будет слушать Любу Казарновскую. Но ровно через три дня у нас раздался звонок...
Я боялась ехать, Караяну петь – это все равно, что Господу Богу. Его называют генеральным муздиректором всего мира. Но Роберт твердо сказал: «нет, ты поедешь, такой случай бывает только раз в жизни». И мы поехали из Вены в Зальцбург. Просто не могу передать, с какими чувствами я вышла на сцену. Спела. Он говорит: «Очень хорошо, спуститесь ко мне в зал». Я была как во сне, отправилась почему-то не через режиссерский мостик над оркестровой ямой, а куда-то за сцену и стала бродить по залу – а зал был немерянных размеров. Плутаю и думаю: «Что он обо мне подумает? Скажет: певица ты хорошая, но с головкой не все в порядке». Наконец добрела до него ни жива, ни мертва. Он посмотрел на меня внимательно и спросил: «Как вы относитесь к «Реквиему» Верди?» Я отвечаю: «Маэстро, это одно из моих любимых произведений». Тут он мне и говорит: «Очень хорошо, вы этим летом будете это петь». Мне показалось, что я потеряла сознание…
К сожалению, вскоре после того, всего через несколько месяцев, он скончался. Мы мало вместе поработали. Но он успел позвонить всем - Риккардо Мути, Шолти, Клаудио Аббадо… И для меня открылись все первые оперные театры мира.
- А как случилось, что вы с мужем уехали в 90-х?
- Это все прелести нашей бюрократии. Я не хотела уезжать. Мы с Робертом изначально собирались пожениться в Петербурге. Роберт собрал толстенную пачку документов – там было все: переводы паспортов, свидетельства о рождении, где учился, с кем женился и прочая-прочая-прочая – всего не перечислишь. И вот, мы пришли в ОВИР. Там сидела внушительная дама с высоченным начесом и перегидроленными волосами. Она неспешно все это перебрала и спросила: «А виза у вас какая?» И оказалось, что вначале я должна пригласить жениха на подачу заявления по специальной визе, потом он должен уехать, а потом я вновь должна пригласить его по визе уже для заключения брака. Роберт вежливо так спросил: «Ну и сколько мы должны вот так вот кататься туда-сюда?» Оказалось – от полугода до года. И тогда Роберт сказал: «спасибо большое», забрал документы, и мы решили сделать это в Вене. То есть, меня, фактически, подтолкнули к тому, чтобы я уехала, хотя изначально я совершенно никуда не собиралась.
Ну, вот свершилось – Любовь Казарновская после десятилетия триумфального шествия по мировым оперным сценам уже несколько лет живет на родине. И здесь «покой только снится». Проект за проектом, но в постоянной театральной труппе оседать не хочет, только российские и зарубежные контракты. А дальше что? Телевидение, кино или ангажементные спектакли?
- Я хочу создать ангажементную труппу. Есть очень хорошие молодые ребята. Жалко, могут затоптать. Или от безнадеги перебегут в другой жанр. Буду ставить для них спектакли. Классные, красивые, где не придется по-новомодному певицам танцевать канкан топлесс. А Роберт собирается организовать певческий конкурс для молодежи, первые туры которого будут проходить в интернете. А финал в каком-нибудь приличном зале. Благо, у нас есть связи во всем мире. И вы – пресса поможете. Ведь поможете?
- Конечно, поможем. Это ведь не моющие средства рекламировать? Культура, как-никак…
Но тут на этой благостной ноте вселенской любви и сдержанного энтузиазма вмешался Роберт Росцик:
«Однако мне кажется, что мы так и не ответили на вопросы о новом культурном мироустройстве. Или все-таки ответили?»
- Не ответили, конечно! Я так думаю, что ответов в ближайшее время и не найти. Уж тема какая-то слишком сложная, и все так неоднозначно… Но почему-то мне стало легче… Ответьте, хотя бы на вопрос: «И корабль плывет?»
- Плывет, конечно. Куда он денется. Правда, плывет пока в тумане. И громко гудит в трубу, чтобы ни с кем не столкнуться. А оперу еще пока хоронить рано, и музыку классическую рано – просто мы немножко задержались в эпохе перемен. А они наступят. К радости и любви!..

Роб АВАДЯЕВ