Олеся Николаева

Роза и аскеза

стихи

Николаева Олеся Александровна родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького.

Поэт, прозаик, эссеист; лауреат премий Бориса Пастернака (2002), “Anthologia” (2004) и “Поэт” (2006).

Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Переделкине.

  http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2011/8/ni1.html

*      *

*

Тугой ошейник из железа.
Шипы кровавые остры.
Всё так, ведь роза и аскеза —
у нас две сводные сестры.

Великопостного наркоза
вкусив, мутнеет голова.
Но роза алая, но роза
в своей реальности трезва.

Когда ж соблазна и надреза
и тли — угроз невпроворот,
одна аскеза, лишь аскеза
издержки на себя берёт.

…Так всем дадут: ханже — навозу,
новоначальному — страду,
а постнику подарят розу,
а оглашенному — звезду.

Баллада

Школьницей, девицей, птицей нездешнею,
Как ты сияла улыбкой безгрешною! —
Так и осталась в том давнем году —
Белою лилией в чёрном саду.

Что же потом с тобой сделалось? — ржавая
Музыка эта, ухмылка лукавая…
Так и порхала у всех на виду
Чёрною бабочкой в белом саду.

Ты ли сама или время проклятое?
Тучная, траченая и помятая,
Встала и загородила звезду
Ягодой волчьею в чёрном саду…

Так увядает и никнет несчастная
Грешная плоть, небесам не причастная,
Чая очнуться и грезя в бреду
Белою лилией в белом саду.

Так — неопознанную, безымянную
Похоронили с рогожею рваною,
Перекрестили тайком на ходу…
Что-то да вырастет снова в саду.

*      *

*

Столько разных нитей у меня,
ни средь ночи, ни средь бела дня
не распутать шерсти, льна и шёлка,
ткани не соткать из мулине:
значит, мне кафтан не сшить и не
оседлать в нем сказочного волка!

А иные — встанут у реки
да свои завяжут узелки,
грузики там, коробки с червями.
И давай, давай себе удить…
Старики к ним станут подходить
и качать седыми головами.

А иным — и это все лузгой
видится: день прожит — и долой!
Сутки прочь — и кончено! И баста!
С дирижабля скинут весь балласт.
“Все пройдет”, — сказал Экклезиаст.
Даже и слова Экклезиаста.

Маски

1
На личико ты маску надевала,
к лопаткам ладила лебяжьих два крыла.
Но пух осыпался, постромка резать стала…
А маска — маска приросла!

А ведь кричали: “Ангел!”, “Коломбина!” —
поклонники — им не было числа.
Так что ж теперь от них — ни знака, ни помина…
А маска — приросла!

Лежат, никчёмные, пред бутафорской дверью
без ботала — колокола,
снегурка без руки. И разметались перья…
А маска — приросла…

Куклёнок без лица и часики без стрелки,
свеча без фитиля, без света зеркала.
И некто в маске здесь всё трогает безделки,
а маска — приросла.
Всё гладит, всё глядит на чашечку-сиротку,
кольцо без камушка и на ларец без дна.
И вроде там слеза бежит по подбородку…
Но маска благосклонно-холодна.

2
Ужасная, как повелитель тьмы,
с ощеренным оскалом беса,
с рогами чёрными, в лохмотьях бахромы —
пугать наёмников и самого Кортеса, —
вот маска для индейца! Вельзевул
что брат её. Храня свои угодья,
такая глянет лишь, и в панике — сутул —
бежит Кортес и с ним его отродье.

С прыжками, с гиканьем нестись за ними вслед,
и дротики метать и стрелы,
и прижимать к груди заветный амулет —
зуб крокодила пожелтелый.
И маску страшную почтить. И никого
не подпускать, оберегая…
…Ты тоже — супостата своего
разишь, мертвящим обликом пугая…

Холодная надменность, василиск
застыл в чертах… А вся эта шарманка —
и светский лепет, и жеманный писк —
для простодушных увальней обманка.
И так всю жизнь ты прожила — не та…
Но для индейца — всякий бледнолицый
дрожь чувствует и горечь возле рта
и отраженья своего боится.

3
На нищего, на замордованного
взгляну — и вспомню ненароком:
есть слух про принца заколдованного,
не он ли — в рубище широком?

А то — хмельная баба с улицы…
Но мне как будто это снится —
под видом пьяницы, кощунницы,
бывало, постница таится.

То гость придёт лукавый, ряженый:
там всё — там рожки под беретом.
А он — любезен, напомажен и
с гостинцем сахарным, с букетом!

…Пожрет кладбище ненасытное
того и этого — любому
сей навык ценен: очевидное
не принимать за аксиому.

*      *

*

Я спрошу у отцов Египетских, чернецов Синайских:
разве слышно еще хоть что-то из песен райских,
глухоту одолевших злую?
Или пение это все зыбче, глуше
и одни прельщенные да кликуши
с небом накоротке, напрямую?

Да еще стихотворцы, прильнув к виденью,
говорят то с бесплотным духом, то с тенью,
тайнозрители, очевидцы.
Ах, недаром Бунин язвил на взводе,
что и ангел у нас — это что-то вроде
курицы, то есть домашней птицы…

Вот и ловишь слабые отсветы, отголоски,
след стопы, колею небесной повозки,
и сиянье в глазах младенца, и крик “Узнала!”
умирающей бабки — туда, сквозь крышу…
Или сон, в котором спор обо мне. И слышу:
— Искала, но не нашла.
— Нашла, чего не искала.

*      *

*

Плакальщица Наталья
плачет, что муж ушёл,
жизнь не удалась, дочь мала, отец на подъем тяжел,
бедность, дождь, гололёд…
Поплачь и обо мне, — может, пройдёт.

Плакальщица Наталья
плачет, что жизнь под откос,
старость на носу, дочь родила, у отца психоз,
нужда, зной, смог, пот…
Поплачь и обо мне, — может, пройдет.

Плакальщица Наталья
плачет, что всё, конец:
внучка мала, дочь развелась, умер отец.
Все в этом мире — зло, зло и зло.
Поплачь и обо мне — почти уже и прошло.

*      *

*

Какая цветущая сложность
у немощи — смешанный лес,
когда перед ней Невозможность
сияет, как Царство, с небес.
Она хитроумной тропою
пускается в путь по кривой,
цепляясь черницей слепою
за куст ежевики живой.

Прикинется волком от страха,
змее назовется змеей,
наестся и пыли и праха,
напьется воды дождевой,
набьется в попутчицы к татю,
за чаркой расплачется вдруг
и будет какого-то тятю
покойного кликать вокруг.

Выкладывать счеты, резоны,
обиды на жизнь, на мечты,
и будет романтикой зоны
растрогана до немоты…
…Но лучше уж так, лучше — больно,
и лучше уж эти, чем те,
которые самодовольно
коснеют в своей простоте.

Которым исхода — не надо:
ни Царства, ни царских даров,
ни брачного пира, ни сада,
ни этих вселенских ветров,
ни этого стана и тына
в лишайниках, в хлябях, в парше,
где в синем гиматии Сына
является странник душе.

Пафос

Говорите мне — пафос, а мне слышится Патмос.
Откровение. Агнец. Иоанн Богослов.
А все прочее — лепет.
Что там лепит и лепит
сам с собою погонщик ослов?
Что в дороге со скуки ни бубнит, празднословный,
пробурчит, ну а там на постой?..
Слово за слово — звуки примиряют с зубовной
мукой жизни: тщетой и тщетой.
Так оставьте ж мне пафос,
и когда-нибудь я вас
ошарашу: в иные края
вам с поклажей мучительно будет тащиться,
на ходу лепеча и жуя.
Вот тогда-то, тогда возопит к вам ослица,
языком человеческим скажет ослица,
с дивным пафосом все возвестит вам ослица,
воззовет к вам ослица моя!