Не помню, как и когда родилась потребность заглянуть в прошлое,  вспомнить людей, близких и не очень близких, но оставивших  след в моей жизни. Я думал не о биографическом тексте. То, что ложилось на перо, это скорее  яркие вспышки  прошлого, воспоминаний о тех событиях, которые известны только мне. Тексты стали появляться один за другим, писались урывками, вразброс, и это в какой-то мере служит оправданием того, что они никак не скомпонованы. Я пишу о времени, в котором жил, о городе, частью которого я ощущал себя до последнего времени и который безвозвратно канул в прошлое. Нет, я вовсе не хочу сказать, что сегодняшний Тбилиси мне менее дорог. Просто он другой. Я же воскрешу страницы  прошлого, давнего и недавнего, страницы, которые известны мне непонаслышке и глубоко запечатлены в моем сердце. Люди моего поколения всегда будут ощущать аромат того времени, когда город, как любвеобильный и радушный человек, раскрывал свои объятия всем своим гостям. То время ушло, я понимаю, что не следует жить с оглядкой в прошлое, надо получать радость не только от того, что нас окружает, но и от нашего отношения к окружающему.
Почему я начал писать? Может быть потому, что в последнее время все чаще думаю о том, что не далек  день, когда отойду в мир иной, хотя, как говорил, кажется, Диоген, «пока мы живы смерти нет, а когда она приходит, нас уже нет». Так что будем жить столько, сколько нам отмерено. Но в первую очередь я стал писать потому, что не теряю надежду, что нашим внукам и правнукам будет интересно узнать, как жили их предки, каковы были нравы и устои  того времени, каков был уклад жизни. Но я обязан извиниться перед моими ближайшими друзьями, о которых я не смог написать. Почему их образы не «легли на перо»? Мы были так близки, так понимали друг друга, что известие о их смерти (я имею  в виду прежде всего Шамира Тер-Минасяна, Мориса Тетродзе, Алика Сарчимелидзе) я ощущал как собственную смерть. А еще я хочу попросить прощения у моего дома, родового гнезда, возраст которого не менее двухсот лет. Его построили мои предки и, несмотря на самые трудные годы, на все политические и социальные катаклизмы сумели сохранить даже статус дома – частный особняк, и поддерживать его физическое состояние и первозданную красоту, восхищающую многих и многих гостей, для которых двери дома всегда были распахнуты. Не перечислить всех, кто бывал в нашем доме, именитые гости или просто иногородние друзья нашей дочери. Частыми гостями были русские поэты, сотрудничавшие с журналом «Литературная Грузия» - Лев Озеров, Татьяна Бек, Ян Гольцман, Евгений Рейн, Михаил Синельников (он был не только гостем, он стал моим другом), Сергей Гандлевский, Владимир Леонович, Нина Габриэлян (с которой я и сегодня веду долгие беседы о литературе и живописи; кстати, Нина не только замечательный поэт, но и не менее замечательный художник), Лариса Фоменко (с которой можно говорить на любые темы, настолько глубоки ее познания во всем), Семен Заславский и многие, многие другие…
Но чтоб дом не старел и не ветшал, его надо было поддерживать. Отцу моему это удавалось, мне, к сожалению, - нет, по разным причинам и прежде всего в силу своего характера, что вовсе не оправдывает меня. А потом пришлось и вовсе расстаться с ним. Прости меня, мой старый, мой любимый дом, простите меня и мои предки – я уже не смогу посетить ваши могилы…

ВСЕ ЭТО БЫЛО…
Отец рассказывал мне, как был поражен дед, когда впервые услышал патефон. А ведь он был далеко не отсталым человеком, ездил по торговым делам за границу. В Варшаве он впервые попробовал кофе с молоком, ему понравилось, и он решил внедрить это новшество у нас в семье. В те годы кофе был не столь популярен, как сегодня, пили,  в основном, чай, как правило, с вареньем.
Итак, патефон, радио, телефон, магнитофон, телевидение, авиация, космонавтика, компьютер, интернет… Все это появилось в жизни одного поколения. А ведь были еще и социальные катаклизмы…
Родился я в печально известном тридцать седьмом году. Репрессии, аресты, облавы, выселения людей, война, которая коснулась каждого. А потом наступил 1953 год, умер Сталин. И даже мы, дети не представляли, как все будут жить, как будет жить страна без вождя. Мы так привыкли к таким именам как Ленин, Сталин, они казались нам небожителями. А далее оказалось, что вождь может быть невежественным негодяем, диктатором и преступником. Стало быть, и вся система может быть преступной и лживой. Из фундамента системы был изъят краеугольный камень. Дальше, как говорят шахматисты, все покатилось форсированным вариантом. Перестройка, развал страны, победа «демократии» с помощью танков, стреляющих по собственному парламенту, победа ценой унижений и потери чувства собственного достоинства перед мировым сообществом и, наконец, осознание того, насколько низко мы пали. Я пишу об этом как рядовой гражданин, не мое дело давать оценки историческим процессам. Я просто перечислил те фундаментальные проблемы научно-технического и социально-политического характера, которые произошли в течение жизни только одного моего поколения. Все это не прошло бесследно.

БИБЛЕЙСКИЙ ЦИКЛ  
В восьмидесятых годах я написал серию небольших картин на библейские сюжеты. Работа шла стихийно, спонтанно, неосознанно.
Шла легко и быстро, потому что я не был обременен сомнениями, которые стали появляться позже. Когда недавно пересмотрел эти работы с позиции моих теперешних представлений, то оказалось, что концептуально они устраивают меня. Действие происходит в старом районе дорогого мне города, правда, в немного отчужденной, но привычной и узнаваемой обстановке, там не происходит ничего неестественного и необычного, это обычная жизнь обыкновенных людей, занятых своими повседневными делами. Это – рождение, изгнание, предательство, успение, пасха, вербное воскресенье и т. д. Персонажи в одинаковой одежде – нечто похожее на хитоны, они безлики, тем самым они лишены индивидуальности, они скорее знаки, они похожи на марионеток, и потому все происходящее напоминает средневековые мистерии, вертеп. Работа над этой серией  в конце восьмидесятых годов прекратилась так же внезапно, как и началась. С середины девяностых годов стали появляться черно-белые картины. Изначально они не были задуманы как черно-белые. Я начинал писать цветом, а когда работа завершалась, картина оказывалась черно-белой, в процессе работы цвет постепенно из нее изгонялся. Значит, он мне мешал следовать своей задаче. Я не пытался противиться этому, к тому времени был уже твердо уверен, что надо следовать за кистью, а не за здравым смыслом, потому что только кисть способна вывести художника на дорогу к земле обетованной. Я, конечно, не противился своему подсознанию, но все же время от времени задумывался над тем, что происходит.
Первое, о чем я подумал, это то, что существуют ведь художники, которые жаждут поделиться со зрителем своими впечатлениями, своими чувствами. Мне это совершенно не было нужно, я всегда считал, что художник должен постигать этот мир, а не делиться впечатлениями о нем, причем, что самое важное, он должен постигать видимый мир, трактуя его пластическими средствами, тем самым изначально отвергая все литературные домыслы.
А цвет – категория эмоциональная, и в большей степени, чем форма, может увести живопись в дебри подражания и тем самым лишить ее метафизической сущности. Но была еще одна проблема. Когда я написал картины на сюжеты Ветхого и Нового заветов, меня стала интересовать та эстетика, на смену которой пришла эстетика христианства. Существовала античность с культом тела и земных радостей, с битвами богов и людей, с битвами полубогов и полулюдей. Родилась эстетика такой  силы и значимости, которая не могла допустить проявления внутри себя даже минимальной индивидуальности творца. Сложился канон не менее значительный и жесткий, чем канон в искусстве Египта. Только канон позволяет создавать исключительно шедевры. Шедевры, лишенные любых признаков индивидуальности их авторов. Сотни ваятелей работают в Акрополе, создают скульптуры для фронтонов храмов, работают над созданием Пергамского алтаря. Нигде ни одну фигуру невозможно отличить от другой по признакам хоть незначительно отличающих одну от другой и по качеству, и по своеобразной манере ваятеля.
Индивидуальность автора появляется только в эпоху Возрождения. Отказ от индивидуальности персонажей мне надо было довести до конца. Но этому мешал цвет, он придавал некую минимальную, но все же индивидуальность и персонажам, и деталям архитектуры.
Я представил себе свои прежние картины почти черно-белыми и большого формата; чтобы лишить их станковости, я увидел их как фрагменты фресок, как (простите за высокопарность) фрагменты бытия. У меня перехватило дыхание – ведь это работа на всю оставшуюся жизнь, наконец-то можно написать картины, которыми можно будет гордиться. Я испугался, что не успею их написать – я чувствовал тогда себя довольно скверно. Но не мог допустить, чтобы такая идея, не буду скромным – такое откровение, просто пропало. Я позвонил своему близкому другу в Москву и подробно рассказал о том, что собираюсь сделать. Он слушал меня рассеянно, я чувствовал, что он думает не о том, что я рассказываю, а  о том, что со мной происходит. Я понял, что это истерика. Этого вообще не следовало делать. Мой друг, замечательный художник, но обладатель совершенно иных представлений и о живописи, и об искусстве вообще. Но он умный и тонкий человек. Наверное, я просто испугался того, что муза повернулась ко мне лицом, и я хотел убежать от нее.
Тем не менее, я написал несколько картин. На большее у меня не хватило сил. Наверное потому, что еще в момент озарения было выброшено огромное количество энергии, оставшейся хватило только на несколько картин. Нравятся ли мне они, я не знаю, я уже давно сужу о своих картинах не по тому, как они выглядят, а по тому, как, глядя на них, я себя чувствую. Некоторые картины отпускают художника. Эти картины пока меня не отпустили.

ПИРОСМАНИ
Гете считал, что вначале мы пишем просто и плохо, потом мы пишем  сложно и плохо, затем – сложно и хорошо и только под конец мы пишем просто и хорошо. Мудро и точно! Точно по отношению ко всем художникам. И только один художник не укладывается в эту схему – это Нико Пиросманашвили. Как человек он появился на свет в кахетинской деревне, у него есть биография. А как художник он возник ниоткуда. Его  первая картина и последняя ничем не отличаются. В его творчестве нет никакого развития, нет никаких изменений – он изначально гениален! Он пишет просто и хорошо всегда. У его картин нет хронологии, ее можно установить только по фактам биографии. Но она скудна и может быть не точна, романтизирована и даже мифологизирована. Известно, что он много пил. Но он пил не много, он просто пил, потому что зачастую платили ему за картину тарелкой супа и бутылкой вина. Может быть это и правда, но это не интересно. Это интересно и завораживает тех, кто думает, что с помощью вина, не написав ни одной картины, они могут быть зачислены в богему и оказаться в компании гениев, потому что пили и Пиросмани, и Галактион Табидзе, и Модильяни… Но ведь они создавали шедевры, и вся правда о них не в байках, а в том наследии, которое они нам оставили. Что больше всего поражает в картинах Пиросмани, так это полностью сложившийся стиль, вернее, полное отсутствие стиля. Его картины настолько просты и мудры, что слово «стиль» совсем не к месту, оно становится вычурным по отношению к картинам Пиросмани. Некоторые искусствоведы утверждают, что он что-то хотел выразить в той или иной картине. Ничего выразить он не хотел, он просто рисовал, рисовал то, что хотел, чаще то, о чем его просили, а если он и хотел что-то выразить, то выражал он самого себя, потому что картина – просто по определению – это автопортрет художника, что бы на ней ни было изображено. Он мог нарисовать все, потому что для него не существовало проблемы, как нарисовать, потому что это «как рисовать» родилось вместе с ним – это была данность, дарованная Богом, и Бог же водил его рукой. Наверное потому его картины, изображающие кутеж, так похожи на тайную вечерю. Достаточно взглянуть на разложенную на столе еду. Какое напряжение и сдержанность в позах персонажей, какое в них достоинство! Это чувство достоинства самого Нико Пиросманашвили. Он его никогда не терял, даже когда писал картину за тарелку супа и бутылку вина.

ВАСИЛИЙ  ИВАНОВИЧ  ШУХАЕВ
В воспоминаниях о годах, проведенных в Тбилисской академии художеств, я намеренно не называл имена своих педагогов (их было много), дабы не забыть кого-либо и невольно не обидеть их. Многих нет уже в живых, светлая им память. Но одно имя я не вправе не вспомнить, потому что в то время он был как бы человеком из другого мира, и общение с ним для меня и моего друга Шамира было выходом в совсем другое измерение.  Я говорю о Василии Ивановиче Шухаеве.
Несколько слов о его внешности. Высокий, уже несколько сутулый (возраст), седые волосы аккуратно зачесаны на пробор, красивое породистое лицо, всегда безупречно одет, без галстука его в академии никто не видел, пиджак красивого золотистого цвета безупречного покроя (явно не отечественного производства и даже не стран социалистического содружества). Он носил черный берет и белые лайковые перчатки, ходил с тростью. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть в этом человеке художника. Наше с Шамиром более тесное общение с ним было обусловлено до некоторой степени тем, что у нас было русское образование, общение с нами для него не составляло никакого труда.
Надо отметить, что педагогический состав академии в те годы прекрасно владел русским языком, чего нельзя было сказать о студентах. Какая-то симпатия к нам возникла у него, вероятно, и потому, что он чувствовал наше в высшей степени уважительное отношение к нему и к каждому слову, которое он произносил. Он преподавал в академии только рисунок, но, зная кое-что из его жизни и биографии, мы приставали к нему с вопросами  о живописи и вообще по всем вопросам теоретического характера, которые нас интересовали. Помню, когда я учился на первом курсе, мне подарили книгу о Куинджи. Среди русских художников он считался хорошим колористом. В книге был описан такой случай. Куинджи пришел в гости в мастерскую Крамского, который писал портрет мужчины в военной форме. Портрет был готов, но Крамской был недоволен тем, как написаны эполеты. Они выглядели тускло и скучно. И вот к картине подошел Куинджи, взял кисть, нашел дополнительный цвет, и все в картине изменилось. Блеск эполет придал картине живость и привлекательность. Я был удивлен, более того, даже потрясен тем, что, оказывается, в живописи существует некий дополнительный цвет, который является просто волшебным средством, а я о нем ничего не знаю. Наутро я чуть ли не первым прибежал в академию, стал приставать ко всем педагогам подряд, но никто не смог удовлетворить мое любопытство, они просто не знали, что это такое. Знал это Василий Иванович Шухаев.
Как известно, Шухаев прожил в Париже пятнадцать лет. Это начало ХХ века, самый интересный период в жизни французских художников и вообще в истории искусства, это было время, когда зарождались самые интересные течения и направления в искусстве, время зарождения модернизма и всего самого радикального, революционного и передового в искусстве. В это же время в Париже жили или часто наезжали туда самые выдающиеся представители русской культуры и русской эмиграции. Это время популярности знаменитого кафе «Ротонда», где собирались самые известные и неординарные личности парижской богемы и русской эмиграции. Василий Иванович был близко знаком со многими, начиная с Пикассо и кончая Модильяни, особо близкие отношения у него были с Шаляпиным, Нейгаузом, Маяковским, Эренбургом…
И вот после этой интересной и захватывающей атмосферы он оказывается в ссылке в Магадане на целых двадцать пять лет. Он полностью отбыл свой срок в ссылке, после освобождения ему не разрешалось жить в таких городах как Москва и Ленинград, и он оказался в Тбилиси. Я не спрашивал его о причинах столь резкого изменения судьбы, это было бы крайне бестактно, да он и сам не хотел говорить на эту тему, но однажды, разговорившись, он назвал виновника своих бед, но я не буду его называть. Человек он был очень известный, его уже нет в живых, да и очень нам полюбилось в последнее время поливать знаменитостей грязью. Я не думаю, что это делает честь нашей стране. Пусть Бог будет ему судьей. А пока я хочу со слов Василия Ивановича рассказать историю, которая произошла с ним в самые первые дни пребывания в Париже. «Я в Париже. Мне не терпится скорее выйти на улицу, чтобы сделать этюд какого-нибудь уголка этого удивительного города. Я взял все необходимое, этюдник, мольберт и вышел на улицу. Как только я вышел, меня заметил полицейский и пошел за мной. Он явно преследовал меня, потому что я петлял по улицам в поисках подходящего мотива и по нескольку раз оказывался на одном и том же месте, я никак не мог от него избавиться. Мне эта игра надоела, я про себя подумал, что ничего плохого не делаю и не собираюсь делать, мотив для этюда я уже выбрал, разложил свои инструменты и приступил к работе. Оглянувшись, я заметил, что полицейский остановился в шагах десяти–пятнадцати от меня и молча стоит. Я увлекся работой, а когда оглянулся, увидел такую картину: мой полицейский  сдерживал слишком активных зевак и не подпускал их близко ко мне, чтобы они не мешали мне. Все время пока я работал, он стоял за мной, охраняя меня. Когда я закончил работу, он незаметно исчез. Вот такой культ художника в те годы был в Париже. А может быть мой полицейский просто очень любил живопись и мечтал когда-нибудь стать художником. Этот случай глубоко тронул меня, я запомнил его на всю жизнь, наверное, потому, что я зримо ощутил, что нахожусь в Париже».
Не трудно представить себе, какой интерес вызывал Василий Иванович у нас, студентов. Ведь он был живым свидетелем и участником событий, которые можно без преувеличения назвать историческими. Сколько интересного он рассказывал! Как я сегодня сожалею, что не записывал рассказы Василия Ивановича! Все надо делать в свое время. Но вместе с тем, по прошествии времени легче делать обобщения и трезво оценить происшедшее. Например, мне вспоминается, что, рассказывая о своих встречах с представителями парижской богемы, он мало рассказывал о художниках, а больше о представителях артистического мира, о поэтах, певцах, музыкантах. Я только сегодня догадываюсь, чем это можно объяснить. По своему творческому кредо, по манере письма он резко отличался от эстетики авангардизма. Тут я считаю возможным  вспомнить статью И. Грабаря 1924 года «Искусство русской эмиграции», где он писал о том, что наиболее сильное ядро парижской группы составляют художники «Мира искусства» Яковлев, Шухаев, Григорьев и Сорин. Причем И. Грабарь считал, что по своему «художническому складу» Шухаев очень близок к Яковлеву духом жесткого сурового рисунка. Возвращаясь к Василию Ивановичу, отмечу, что он был ярко выраженным академистом, прошедшим прекрасную школу обучения в Петербурге. Надо сказать, что академическим рисунком он владел в совершенстве.
Припоминаю такой случай. Ничего дурного не подозревая, я спросил его, как он относится к Маяковскому. Он почему-то смешался, что-то буркнул про себя и быстро удалился. Я, конечно, ничего не понял, с чего он вдруг обиделся? Прошло два дня. Дома я, не помню уже почему, раскрыл один из томов Маяковского, и напоролся на его статью о большой выставке художников в Париже. Сразу бросилась в глаза фамилия Шухаева. Не помню фразу дословно, но эти слова запомнились: «А это кто? Ну, конечно, Шухаев – академическая баба». Мне все стало понятно, и в дальнейших наших беседах я уже и не упоминал Маяковского.
Я все не могу понять, что нас так притягивало к этому человеку. Ведь его эстетические взгляды и пристрастия никак нас не устраивали. Помню, однажды я поинтересовался у него, как он относится к Эль Греко. Он сказал мне буквально следующее, я привожу его слова дословно: «Эль Греко очень плохо рисует и очень плохо живописует». На мой естественный вопрос, кто же ему нравится, он ответил, что малые голландцы. Возразить здесь нечего. Характер у Василия Ивановича был непредсказуемый и парадоксальный. Он мог быть резким и саркастичным и одновременно добрым и демократичным. Временами он был высокомерен,  мог, к примеру, обращаясь к студентам, сказать: «Если вы слышали, был такой великий русский писатель граф Лев Николаевич Толстой», или мимоходом бросить вслед не очень хорошему, но очень самоуверенному педагогу, который считал, что мы, студенты, должны рисовать так, как рисовал в молодости он сам: «Все равно рисовать вы так и не научились». Но был и такой случай. В перерыве между сеансами натурщица встала, чтобы размяться. Я воспользовался тем, что ложе освободилось (я был очень уставшим), прилег на тахту и незаметно  для себя задремал. Проснулся оттого, что почувствовал, что кто-то присел рядом. Подумав, что вернулась натурщица, я открыл глаза и увидел сидящего рядом Шухаева. Я попытался вскочить, но Шухаев, легонько толкнув меня в грудь, сказал: «Отдыхайте, отдыхайте» и завел со мной беседу о годах, проведенных в Париже. Я взмолился: «Василий Иванович, позвольте мне встать, мне неловко и ничего не лезет в голову». Он рассмеялся, встал и ушел. Так я и не дослушал его рассказ, о чем сегодня очень сожалею.
Несколько слов о том, как Василий Иванович преподавал рисование. Подойдя к работе студента, он не давал ей оценку и не делал замечаний, он садился за рисунок и показывал, как это надо сделать. При этом он обязательно отворачивал рукав своего роскошного пиджака, чтобы не запачкать его о рисунок. Рисуя, он приговаривал, что это тень, а это свет, это блик, а это падающая тень. После его вмешательства рисунок выглядел прекрасно и очень просто. Каждый раз нам казалось, что и мы так можем. Но мы не умели рисовать просто, мы упорно пытались дотянуться правой рукой до левого уха.
Шло время, а меня все мучил вопрос, почему мне так нравились картины Василия Ивановича, ведь они не укладывались в тогдашние мои представления о хорошей живописи. И только с годами я понял, что важно, чтоб работа была хорошо сделана. А коли это так, то и академизм может быть талантливым. Потом я побывал на двух больших персональных выставках Шухаева – в Тбилиси и в Москве на Кузнецком мосту. На одной из них был представлен написанный совместно двойной автопортрет Яковлева и Шухаева в костюмах Пьеро и Арлекина. Было полное ощущение того, что это предел мастерства, и что эти два художника решили потягаться с великими мастерами прошлого. Это было дерзко и смело и свидетельствовало о том, что художническая отвага присуща не только авангардистам. В те годы, когда мы учились, была очень популярна идея о том, что академия губит таланты. Я поинтересовался у Шухаева, что он думает по этому поводу. Вот его дословный ответ: «Грош цена таланту, который может погубить какая-то академия». Вот так! Возразить что-либо трудно. И все же одну, на мой взгляд, важную черту его творчества, которая объясняет мое и не только мое двойственное отношение к его наследию, я отгадал. Произошло это относительно недавно.
В Москве в одном из залов Музея частных коллекций я увидел две работы Шухаева, кажется, из коллекции Святослава Рихтера. Я долго и внимательно рассматривал их. Одна работа – шедевр, другая посредственная. На первой был изображен французский пейзаж – темно-коричневая гора вырастала с совершенно ровной равнины и занимала почти все пространство холста, а на самой вершине горы на ровном плато были расположены маленькие домики. Картина, ее композиция, ее суровая простота производили сильное впечатление. Рядом висела вторая картина – поколенный портрет седовласой женщины с короткой стрижкой. Портрет был написан тщательно и добротно, предельно реалистично, не была упущена  ни одна бородавка (мне помнится, Василий Иванович очень ценил картину Гирландайо, изображающую дедушку с внуком; дедушка  был изображен с большим бугристым носом). Одним словом, реализм без желания хоть что-то изменить в картине во имя эстетики. Я вспомнил большинство картин Шухаева, и мне все стало ясно. Он был крайне объективным художником, писал только то, что видели его глаза. Так вот, если мотив или портрет, или же натюрморт были интересными и выразительными в натуре, тогда получался шедевр. В противном случае все выглядело заурядно.
Скончался он тихо,  хоронили его скромно. Говорили, что вдова предлагала его картины друзьям и знакомым, их было много, и она не могла смотреть за ними, но никто особенно не рвался стать обладателем картины Шухаева. В те годы, о которых я рассказываю, чтоб обругать или оскорбить художника, нужно было приравнять его к Шишкину или Айвазовскому. Но времена меняются, и сегодня работы Шишкина или Айвазовского на аукционах Сотбис или Кристи стоят дороже, чем русская икона XV века. Но что мне особенно приятно, что и работы Шухаева сегодня на этих аукционах продаются за достаточно высокую цену. Я безмерно рад за моего любимого наставника.
А может там, на небесах, он уже знает, что сегодня его помнят и чтят, что его картины висят в Третьяковской галерее.

Роберт КОНДАХСАЗОВ