«История – это опытное поле для борьбы добра и зла»… Почему слова, которые Осип Мандельштам часто повторял своей жене, вспоминаются именно на этой улице, именно у этого дома? Наверное, потому, что они имеют прямое отношение и к тому, чье имя носит улица, и к тому, кто построил этот дом, и к тем, кто обитал или бывал в нем.
Улица названа в память об Иванэ Мачабели – замечательном литераторе и общественном деятеле, чьи переводы Шекспира и по сей день используются в репертуаре знаменитого Руставелевского театра. А его либретто к опере «Витязь в тигровой шкуре», вообще, было создано по личной просьбе русского композитора Михаила Ипполитова-Иванова. В далеком 1898-м этот человек, сделавший немало добра для своей страны, ранним утром вышел из дома на чей-то зов и до сих пор считается без вести пропавшим. Особняк же, под номером №13 по улице Мачабели, где мы остановились, когда-то был построен Давидом Сараджишвили, о котором до сих пор ходят легенды. Он вошел в историю не только как создатель грузинского коньяка, поставщик двора Его Императорского Величества, но и как благотворитель-меценат широчайшей души. Тысячи простых людей из разных районов Грузии добирались в 1911 году до Тифлиса на его похороны, чтобы попрощаться с человеком, оставившим о себе столь добрую славу. Однако, 27 лет спустя, зло сказало свое слово: останки филантропа и его жены «строители нового мира» выселили на городское кладбище из Дидубийского пантеона, который должен был стать «идеологически выдержанным». И «фабрикантам» там было не место. Но времена снова изменились. И, в 1995-м, в очередной раз доказав, что у них хорошая память, тбилисцы перезахоронили легендарного земляка в самом центре своего города – во дворе Кашуэтской церкви. Которая, кстати, построена, в основном, на деньги Сараджишвили. Так подтвердились слова Акакия Церетели о том, что «Давид заслужил любовь своего народа своей же, щедро отданной любовью».
Ну, а сам Акакий, вместе с другими писателями, общественными деятелями, художниками часто бывал в доме Давида Захарьевича – любимом месте счастливых встреч грузинской интеллигенции. Да и кто только не почитал за честь оказаться в гостях у достойнейшего представителя этой интеллигенции, доктора химических и философских наук. Да что там – в гостях! Приглядимся к одной из первых реклам коньяка Сараджишвили и убедимся: известному фотографу Александру Роинашвили позирует не какая-нибудь модистка, а красавица-княжна Бабо (Варвара) Багратион-Давиташвили. Между прочим, младшая сестренка жены… все того же Иванэ Мачабели. И кто мог предположить тогда, что именно его имя, через десятилетия, будет носить Сергиевская улица, на которой стоит дом Сараджишвили? Но со сколькими, приходившими сюда, судьба поступила не менее жестоко, чем с Мачабели или Ильей Чавчавадзе! Впрочем, борьба добра и зла не обошла и сам этот уникальный дом.
Сегодня его уникальность в том, что, в отличие от остальных сололакских домов, мимо которых мы проходили, он… в отличном состоянии. Он отремонтирован! А в начале прошлого века, когда респектабельным видом особняков в этом районе удивлять было некого, он выделялся как один первых образцов модернизма в зодчестве Тифлиса. Современники восхищались его волнистыми фронтонами, мансардой, консолями, орнаментом из раковин и растений. А помимо роскошных спален и кабинетов, приемных и гостиных, был еще и сад с источником, к которому вели ступени с широкой каменной террасы перед парадным залом. Не случайно, именно здесь грузинская общественность в 1914-м принимала Николая II во время его единственного кавказского «турне». Но это – к слову. Главное, что творение немецкого архитектора Карла Цаара помнит немало счастливых часов, пережитых замечательными людьми, в том числе, и гостями из России. Увы, как и в жизнь людей, эпоха внесла в его жизнь свои жесткие коррективы.
В газете «Русское слово» за июль 1911 года – информация под заголовком «Щедрый дар». Читаем: «После панихиды вдова Сараджева заявила городскому голове, что, по воле покойного, она приносит в дар городу роскошный особняк на Сергиевской улице со всей обстановкой… В доме Сараджева собрано много картин кавказских художников. Ценность дара исчисляется в полмиллиона рублей». А ведь, в самом деле, Сараджишвили завещал свой дом грузинским писателям, причем, в вечное пользование. Сегодня председатель Союза писателей Грузии Маквала Гонашвили утверждает: вдова, все-таки, выставила дом на продажу. Но главное не в деталях, а в том, что добро, несмотря ни на что, восторжествовало: другой меценат – Акакий Хоштария выкупает особняк и передает права на него писателям, назначив комендантом не кого-нибудь, а Паоло Яшвили. Однако владеть таким зданием – еще не значит быть счастливым. Мог ли предположить человеколюб Сараджишвили, что в завещанных им помещениях в недоброй памяти 1930-х будут строчить доносы на соратников по перу, а собрания в Союзе писателей превратятся в судилища, решающие судьбы «идеологических противников»? Или, что уже в XXI веке литераторы несколько лет будут бороться с властями, решившими отобрать у них здание? Да, в итоге, добро победило, но сведет ли это на нет все то зло, которое, как говорится, имело место быть?
Ну, а мы, подойдем к порогу красивого дома на Мачабели, чтобы повидать автора слов, с которых начата эта страница. Уж, в его-то судьбе зла хватало и, в конце концов, оно отняло у него жизнь. Но Тбилиси может гордиться тем, что особняк на одной из его улиц дарил великому поэту России только добро. Тем более что первое появление Мандельштама в Грузии, а точнее в Батуми, было встречено отнюдь не гостеприимно. А ведь эта страна вошла в его жизнь, можно сказать, заочно – встречами в Петербурге с грузинскими красавицами-княжнами, которым он посвящал стихи. Первая – Тинатин Джорджадзе, жена придворного церемониймейстера Сергея Танеева. Вторая – «Соломинка», как назвал ее влюбленный Мандельштам, Саломея Андроникашвили, покорившая столько сердец! Эти женщины оставили в душе поэта такой след, что на крымском берегу в Коктебеле он грезил другим берегом Черного моря – грузинским, повторяя: «Золотое руно, где же ты, золотое руно?» Но между мечтами и реальностью, как известно, дистанция огромного размера. Мандельштам с братом ступают на землю золотого руна через четыре года после этих грез, в сентябре 1920-го, и сразу оказываются в… карантине Батумского особого отряда. В Осипе Эмильевиче заподозрили шпиона, причем, двойного – и врангелевцев, и большевиков. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы об этом не узнали отдыхавшие в Батуми поэты Тициан Табидзе и Нико Мицишвили. Они не только смогли вызволить узника (в то время у поэтов еще были такие возможности!), но еще и организовали его вечер в местном «Обществе деятелей искусств».
Тифлис же компенсировал гостю батумский прием на все сто процентов. Новые друзья «двойного шпиона» Тициан Табидзе и Паоло Яшвили проявили гостеприимство в таких масштабах, что, случайно встретив на Головинском проспекте растерявшихся в незнакомом городе Илью Эренбурга с женой, Мандельштам, ничтоже сумняшеся, объявил: «Сейчас мы пойдем к Тициану Табидзе, и он нас поведет в замечательный духан...» Потрясенный Эренбург потом вспоминал: «Каждый день мы обедали, более того, каждый вечер ужинали. У Паоло и Тициана денег не было, но они нас принимали с роскошью средневековых князей». Однако надо ли говорить, что одними духанами в Тифлисе того времени для поэтов дело ограничиться не может? Творческая жизнь бьет ключом, дополнительный напор которому придают, говоря нынешним языком, звезды литературы, живописи, музыки, приехавшие из неспокойной и голодной России. И Мандельштам вполне естественно входит в эту жизнь на обе недели своего пребывания. Вот он на сцене консерватории, где проходит его совместный с Эренбургом вечер. А вступительное слово о новой русской поэзии там произносит замечательный писатель Григол Робакидзе, впоследствии, как и Мандельштам, запрещенный советской властью, но, в отличие от него, успевший вовремя эмигрировать. Вот Мандельштам проводит занятия с актерами в «Театральной студии Ходотова». Вот спорит с Алексеем Крученых, Анной Антоновской, Сергеем Рафаловичем и другими на вечерах в тифлисском «Цехе поэтов», созданном Сергеем Городецким по образцу петербургского. Можно его встретить даже в журнале с интересным названием «Искусство и промышленность». Там, как свидетельствует Константин Паустовский, он предлагает написать исследование о вывесках Москвы, навеянное картинами Нико Пиросмани. А еще, конечно же, были нескончаемые прогулки по Тифлису, который своими улочками, балконами, храмами, базарами, погребками, шумным людом, казался городом из «Тысячи и одной ночи» …
Интересно, что, как Грузия встретила Мандельштама вооруженной охраной, так ею же и проводила его. Но уже под «крышей» весьма уважаемой дипломатической должности и не на обычном транспорте, а на… бронепоезде. Полномочное представительство РСФСР в Тифлисе дает статус дипкурьеров супругам Эренбург и братьям Мандельштам, а МИД Грузинской Демократической Республики снабжает «командированных в Москву» соответствующими пропусками. Что ж, без этого, наверное, нельзя было рассчитывать на быстрое возвращение домой в обход бумажной волокиты и весьма вероятных новых недоразумений на границе. «…Мы были первыми советскими поэтами, которые нашли в Тбилиси не только душевный отдых, но романтику, ощущение высоты, толику кислорода, - делится Эренбург и от имени Мандельштама. - Без Кавказа трудно себе представить русскую поэзию: там она отходила душой, там была ее стартовая площадка... А еще стоит посмотреть, как Осип Эмильевич получает в России продуктовую посылку от американской благотворительной организации «АРА», в голодные годы поддерживавшей деятелей культуры и ученых. По воспоминаниям Михаила Пришвина, он расписался в получении… на грузинском языке. Лучшей характеристики впечатлениям от Грузии и не придумаешь.
Но еще интересней увидеть, как сололакский дом принимает Мандельштама в 1921 году, во время его второго, самого длительного пребывания в Грузии. Появление здесь поэта с женой Надеждой поистине потрясает. Мало того, что они прибывают на полугрузовом автомобиле, которых в городе тогда было раз, два – и обчелся. За рулем машины, промчавшейся по центру Тифлиса, сидит…негр. Надежду Яковлевну сие тоже потрясло, пожалуй, даже не меньше событий, приведших к переезду в Сололаки. А события эти, в другом старинном районе – Вере, мягко говоря, неприятны. Мандельштамы жили у знакомого из Москвы, во дворике на углу Гунибской (ныне – Барнова) и Кирпичной (ей с переименованиями особенно повезло: сначала целиком – Белинского, а ныне – частью Човелидзе, а частью – Схиртладзе). Но это – так, для справки тем, кто захочет пройтись по памятным литературным местам. И все было у Мандельштамов по-доброму, пока не явилось зло в лице советской власти, которая в том году уже установилась в Грузии.
Весь квартал за несколько часов выселяется по какой-то, очень важной государственной надобности. Надежда Яковлевна признавалась, что в Киеве она уже видела, как за одну ночь чекисты обыскали целый город, «изымая излишки». Но тифлисское «массовое организационное действие» просто ошеломило ее. Правда, в кутузку никого не увозят – верийцам раздают уже приготовленные ордера на новое жилье, а Мандельштамы, когда приходит их очередь, могут назвать только «Дом искусств», как именовалось тогда здание Союза писателей. Вещи кидают в кузов машины (не будет же столь уважающая себя организация, как ЧК, развозить выселенных на арбах!). И шофер, которого, исходя из нынешней толерантности, вообще-то, следует именовать афрогрузином, подъезжает к бывшему особняку Сараджишвили. Ну, а там, как мы помним, комендантом Паоло Яшвили. К тому же, он и Тициан живут с семьями на втором этаже. И Надежда Яковлевна на всю жизнь запомнила, как он, «великолепным жестом приказал швейцару отвести нам комнату... и швейцар не посмел ослушаться – грузинские поэты никогда бы не позволили своему русскому собрату остаться без крова».
В общем, без всякого разрешения властей приезжая чета поселяется в одном из небольших кабинетов этого дома. Еще сохранившаяся со старых времен прислуга возмущена этим и периодически бегает жаловаться в народный комиссариат просвещения. И, заручившись очередным предписанием «не пущать», пытается выполнять его. Итог таких попыток описывает Надежда Мандельштам: «Тогда с верхнего этажа спускался Яшвили и, феодальным жестом отшвырнув слугу, пропускал нас в дом. Мы продержались там около месяца». И надо признать, что это – самое плодотворное время для Мандельштама в Тифлисе. Именно в «Доме искусств» родилось стихотворение, считающееся переломным в его творчестве – «Умывался ночью на дворе». Современники увидели в нем «новое мироощущение возмужавшего человека». Однако это произведение примечательно еще многим. Во-первых, оно навеяно гибелью близкого друга Николая Гумилева, о которой сообщил тифлисский одноклассник расстрелянного поэта, полномочный представитель РСФСР в Грузии Борис Легран. Во-вторых, оно основано не на сочиненном ради романтики «восточном колорите», а на реальном тифлисском быте – водопровод в роскошном здании не работает, и все умываются привозной водой, из огромной бочки во дворе. Ну, а самое главное, оно удивительно перекликается со стихотворением Анны Ахматовой «Страх», тоже посвященным смерти Гумилева. Судите сами, дорогие читатели. Вот строки Мандельштама:
Умывался ночью на дворе.
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч – как соль на топоре.
Стынет бочка с полными краями.
На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова.
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее.
Чище смерть, солонее беда,
И земля правдивей и страшнее.
А вот – начало стихотворения Ахматовой:
Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий –
Что там, крысы, призрак или вор?
В первых строфах поэтов, разделенных огромным расстоянием – один и тот же образ луча на топоре! У Ахматовой он родился в конце августа, а в печатном виде появился в октябрьском номере петроградского журнала «Записки мечтателей». У Мандельштама луч лег на топор осенью, напечатано же стихотворение в декабре, в тифлисской газете «Фигаро». Что это – фантастическое совпадение мыслей двух гениев или же Мандельштам как-то смог прочесть ахматовские строки и откликнуться на них? В те времена питерский журнал вряд ли мог попасть в Грузию за столь короткий срок после выхода в свет. Но вполне возможно, что «Страх» в списках дошел до обширных литературных кругов Тифлиса, в которых вовсю вращался Мандельштам. Противники же этой «приземленной» версии, которых немало среди литературоведов, спорящих до сих пор, приводят строки из письма Мандельштама Ахматовой: «Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Николаем Степановичем (Гумилевым – В.Г.) и с Вами. Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервется»…
Однако посмотрим, чем еще занимается Мандельштам в этом особняке. Главное, пожалуй – переводы. Он открывает для себя Важа Пшавела и переводит его по подстрочникам Паоло и Тициана. Да и самого Табидзе перевел вместе с другими «голубороговцами» - Валерианом Гаприндашвили, Нико Мицишвили и Георгием Леонидзе – для первой русской антологии «Поэты Грузии», изданной в Тифлисе в конце 1921 года. Еще – переводы Иосифа Гришашвили, а с армянского – Акопа Кара-Дервиша. Но, при всем этом, на террасах «Дома искусств» Осип Эмильевич яростно спорит со своими друзьями, осуждая символизм. Он искренне недоумевает, почему «голубороговцы» живут образами, связанными с европейской литературой, призывая их обратиться к корням Грузии, где «старое искусство, мастерство ее зодчих, живописцев, поэтов, проникнуто утонченной любовностью и героической нежностью». Дело доходит даже до разборок на уровне «А кто ты такой, чтобы нас учить?» и клятв именем Андрея Белого «уничтожить всех антисимволистов». Ничего не поделаешь, поэты – народ, пылкий во всем… Но были, конечно же, у Мандельштама и не менее увлекательные занятия. Ведь за полгода жизни в Грузии он активно писал в местные газеты, выступал на различных диспутах и вечерах, преподавал в театральной студии и даже вступил в Союз русских писателей Грузии. Да, была тогда и такая писательская организация, мы можем прочесть расписку Мандельштама о получении денежного пособия от нее. Словом, гость уже настолько становится своим в литературном мире Грузии, что, открыв петроградский «Вестник культуры», увидим примечательную «утку»: «Поэт О. Мандельштам переехал в Тифлис».
На деле же, все иначе. «Комиссары, убедившись, что примитивно – ручным способом – выгнать нас нельзя из-за сопротивления Яшвили, дали нам ордер на какую-то гостиницу с разбитыми стеклами», - вспоминает Надежда Яковлевна. И вскоре, выпив вина с соседями-милиционерами (Тбилиси во все времена – Тбилиси!), Мандельштамы через Батуми уезжают из Грузии. Чтобы вернуться почти через 9 лет. Этот их приезд на Южный Кавказ в 1930-м посвящен, в основном Армении. Дожидаясь вызова туда, поэт с женой шесть недель проводят в Сухуми, на правительственной даче. И вновь, именно в добрейшей к ним атмосфере Грузии, их настигает отголосок зла, весть о гибели еще одного большого русского поэта, на этот раз Владимира Маяковского. Вообще, в Армении чета пробыла с начала лета до осени, Тифлис же предшествует этой поездке, а потом венчает ее. Нельзя точно сказать, бывал ли снова Мандельштам в столь памятном ему сололакском особняке. Скорее всего – да, ведь он вновь встречался с местными писателями, вел переговоры о работе в архивах. Гораздо важнее другое: в тот его приезд Тифлис делает огромное дело не только для самого поэта, но и для всей мировой литературы – впервые после 5-летнего перерыва Мандельштам снова начинает писать стихи. Это – не только цикл об Армении, но и совсем небольшое стихотворение:
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом...
Да, видно, нельзя никак.
Литературоведы признали его шедевром и посвящают сотни страниц расшифровке образов. Установлено, что оно обращено к жене, которую Мандельштам во многих письмах называл «большеротиком» и «птенцом». Вспоминают, что его самого под именем Щелкунчик зашифровал в «Траве забвения» Валентин Катаев. Но для читателей этой страницы, пожалуй, более ценна другая конкретика. Словом «товарищ» на правительственной даче в Сухуми супруги «ответработников» обращались к своим мужьям. Жена Мандельштама смеялась над этим, а он сказал: «Нам бы это больше пошло, чем им». «Ох, как крошится наш табак» - картинка того, что творилось тогда в Тифлисе: исчезли многие промтовары, и приходилось курить бракованные папиросы. А ореховый торт был подарен Надежде Яковлевне на именины… Мандельштам признавался, что после пяти лет поэтического молчания, именно это стихотворение, навеянное и жизнью тогдашней Грузии, «пришло» к нему первым и «разбудило» его.
В поэзии Мандельштама, которая с тех пор не «засыпала», Тифлис, Грузия остались жить до самого трагического конца поэта. Он вспоминал их и в ссылках после первого ареста, писал о них новые строки, оттачивал уже написанное. В своей последней обители – в царстве зла пересыльного лагеря под Владивостоком – Мандельштам мог бы услышать отголосок из прежней жизни. Ведь там же оказался и знаменитый художник Василий Шухаев, а им было что вспомнить. Нет, не о грузинской столице – ее жителем Василий Иванович стал лишь после возвращения из этой ссылки. Но именно он создал самый известный и самый красивый портрет той «Соломинки» - Саломеи Андроникашвили, в которую был когда-то влюблен Осип Эмильевич... Встретиться им не довелось, но однажды Шухаеву дали самокрутку из бумаги со стихотворением Мандельштама. Быть может, в лагере 3/10 «Вторая речка» зеки скурили и строки, посвященные Тифлису.
Владимир ГОЛОВИН
|
