Вальдемар Вебер - поэт, прозаик, переводчик, издатель.  Родился в 1944 году в семье российских немцев в Западной Сибири. С 1962 г. жил в Москве. Окончил Московский Институт иностранных языков. Многие годы занимается изданием и переводом классической и современной поэзии, в основном с немецкого и нидерландского языков. Открыл для русского читателя неизвестную поэзию Австрии, Швейцарии, Люксембурга, Румынии. Руководил семинаром художественного перевода в Литературном институте им. Горького. Преподавал в университетах Граца, Инсбрука, Вены, Мангейма, Пассау. В 1996-1998 гг. - главный редактор «Немецкой-русской газеты» (Мюнхен). В 2000 году основал издательство Waldemar Weber Verlag. Автор книг: «Слезы - линзы. Стихи и эссе» (1992), «Тени на обоях. Стихи и переводы с немецкого» (1995), «Черепки»(2000). Лауреат международных литературных премий. С 2002 года живет в Аугсбурге.

Не знаю, как пишет свои стихи Вальдемар Вебер. Но кажется, что без малейшего усилия, настолько они естественны. Разнообразие стихотворных форм не вызывает, как это часто бывает, никакого ощущения словесных игр или каких-то формальных фокусов. Видимо, поэт с легкостью отдает себя в подчинение стихотворению и послушно записывает то, что ему надиктовывает язык, то, чего от него требует будущее произведение. Ничего лишнего – только поэзия. Ровно столько, сколько достаточно. В.Вебер – поэт не только эмоции, но и рассуждения, не только метафизики, но и семантики. Но это не столько философия, сколько взгляд на жизнь – спокойный, но неравнодушный, сдержанный, но страстный, уравновешенный, но непреклонный. Хочется своевольно воспользоваться словами самого поэта и заметить, что хорошая поэзия – это «обморок, приводящий в чувство». Поэт Вебер не идет по обочине жизни и не плетет словеса, укрывшись в башне слоновой кости, поэтому его стихотворения именно приводят в чувство, и прежде всего – это чувство жизни. Любить жизнь с ее страданиями и радостями, горем и счастьем, отчаянием и восторгом, ловить мгновение, не отвлекаться на ерунду, ценить каждое впечатление, которое дарит прожитый день, – именно с таким ощущением закрываешь прочитанную книжку стихов Вебера.
- Сегодняшняя поэзия обделена смыслом. Я написал об этом в «Иностранной литературе» в 2005 году, и немедленно попал в ретрограды.  Но я не хочу быть семидесятилетним бодрячком. Я воспринимаю вещи такими, какие они есть. Вот буквально сейчас я был в Москве. Поэтические чествования там проходили, как на хэллоуине. А когда я не смеялся над тамошними шутками, то слышал: «Ну да, понятно, он же немец, у него нет чувства юмора». А ведь из всей европейской литературы юмора больше всего именно в немецкой. Достаточно вспомнить шванк.
- Хармс очень ценил немецкий юмор.
- Хармс вырос именно из немецких абсурдистских стихов. Но мы - рабы стереотипов, рабы мифов о немцах. Есть какие-то стереотипы и о Грузии, например, что грузины много пьют... Своим студентам я всегда говорю, что всегда есть причина для возникновения клише. Надо быть человеком очень широкой культуры, чтобы быть снисходительным к клише...
- Вы, получается, удрученно смотрите на сегодняшнее состояние литературы?
- Я реально смотрю на вещи. Бессмыслица получила статус жанра. В 1996 году одно крупное немецкое издательство предложило мне участвовать в книге, посвященной современной русской литературе или посоветовать эссе какого-нибудь известного русского писателя. Я рекомендовал статью Фазиля Искандера «Пастернак и этика ясности в искусстве». Статью эту взяли, перевели, но мне позвонил редактор и спросил: «А что Искандер имел в виду под этой ясностью?» – «Понятность, логичность образов, присутствие смысла», - ответил я. - «К сожалению это не очень сочетается с другими статьями сборника, к тому же это сейчас не актуально». Неактуально присутствие смысла! Исчезает и читатель. Читателя нет, потому что нет школы обучения чтению. Литература становится элитарным явлением. Это не значит, что приходить послушать поэтов должны стадионы. Этого как раз я не понимаю. Это уже не искусство, а зомбирование, какой-то Кашпировский. Но люди перестают читать, перестают интересоваться литературой. Есть даже байка, что на поэтический вечер каждый из выступающих поэтов обязался привести по одному читателю. И поэты привели, но читатель оказался единственным.  Удручает графомания. Огромное количество людей пишет огромное количество плохих стихов. Иногда кажется, что существует мировой заговор графоманов – у них журналы, книги... И все же я оптимист.
- Вы пишете  на двух языках. Они равнозначны  для  вас?
- Я вхожу в русский или немецкий язык в зависимости от ситуации, в которую попадаю. Но на немецком я более смел... Я пишу и говорю на двух языках, и сколько себя помню, я писал и говорил на двух языках, правда, начинал я с русского, но у нас в семье немецкий язык был живым, в отличие от многих русско-немецких семей, в которых язык потеряли из-за  переселения в 1941 году. У меня были культурные, очень образованные родители. Папа был инженером, мама - учительницей немецкого языка. Были две бабушки... И все они сохранили язык.
- То есть, в вашей семье два языка были в порядке вещей?
- Да, дело в том, что у нас особая была судьба... Немцев переселили за Урал. И впоследствии большинство национальностей возвратили. Не возвратили только крымских татар, турок-месхетинцев и немцев – не только поволжских, но и украинских, и кавказских. Вот здесь в Болниси, около Тбилиси, тоже очень много немцев жило. По-настоящему разрешили им переселяться в места, где они жили, только в 71-м году, а перемещаться (они ведь были приписаны к одному месту) – в 57-м. А в моей семье произошла счастливая случайность -  моего отца из трудармии вернули, то есть, по сути, отпустили из лагеря, по домашнему адресу в Подмосковье, на 101-й километр от Москвы. А это уже совершенно другая вещь. Есть разница – вырасти на 101-м километре, где все-таки есть последняя станция московской  электрички, или в Семипалатинске. Это сыграло свою роль. Человек, который растет в Москве или под Москвой, меньше чувствует свою ущемленность...  Так что, начинал я с русского, и у меня была недостаточность в немецком языке, конечно. Я поступил в иняз, как и мой брат, поэт Роберт Вебер, недавно умерший (он, правда, всегда писал только на немецком). И там наш диалект облагородили, я стал более литературно говорить по-немецки...
- В одном из интервью вы заметили, что всегда ощущали себя немцем.
- Этнически, но не культурно. Я продукт русской культуры.  Но за мной стояла судьба моих предков, судьба неразрешенная, их все также продолжали дискриминировать, они не могли возратиться на родину. К тому же был запрет на информацию, и они даже ничего не могли узнать о своем прошлом. Именно это привело к тому, что я стал ощущать себя немцем. И хотел себя ощущать немцем, это было альтернативой всему – запретам, дискриминации. Если бы было все нормально, не знаю, как я бы себя ощущал. Возможно, мне было бы все равно. Я много занимался историей немцев Москвы и Петербурга – какое у них было ощущение? Они ассимилировались. Они были гумусом петербуржской культуры. В Петербурге постоянно было около ста тысяч немцев. Я удивлялся, почему все время одна и та же цифра до Первой мировой войны? А дело было в том, что те, кто ассимилировались, переходили в православие, и число 100 тысяч сохранялось за счет вновь прибывших из Германии. Немцев не считали за иностранцев. Они занимались самыми простыми профессиями -  сапожным, стекольным, аптекарским делом. Мои предки, например, были мебельщиками, ювелирами и музыкантами. Немцы приезжали и жили в своем анклаве. В Европе нет ни одной нации, которая была бы так связана и перемешана с Россией. Но мое ощущение себя немцем никогда не принимало какие-то радикальные формы. Меня, например, очень коробит русофобия в Европе, глупая русофобия. Она примитивна. Как французы немцев воспринимают? Туманная страна, Вагнер, валькирии... Также немцы воспринимают Россию – сразу Сибирь, медведи... Я никогда не верил, что такие примитивные вещи могут существовать. Я только в Европе в этом убедился. У Тютчева есть потрясающее письмо главному редактору немецкой газеты в Аугсбурге (это город, где я сейчас живу), написанное по-французски, уже когда он вернулся в Россию. Тогда эта была центральная газета Германии, и она заняла антирусскую позицию. Но дело было не в том – за Россию или против. Тютчев выступил против подмены понятий, против вранья и искажения исторического взгляда на Россию. И когда я возобновил свою немецко-русскую газету (мы делаем ее уже второй год), то, как главный редактор, написал письмо в крупнейшую газету Аугсбурга и предложил перепечатать письмо Тютчева. Мне ответили, что это настолько не политкорректная статья, что в сегодняшней атмосфере ее публикация невозможна. Россию боятся. А я болезненно воспринимаю такое примитивное отношение к России, и в этом смысле моя русскость в Германии проявляется гораздо  больше, чем проявлялась здесь.
- Вы прожили в России много лет, окончили иняз, работали, и все-таки приняли решение об отъезде в Германию. Болезненным был этот переезд или естественным?
- Я скажу вам личные вещи, чтобы было понятно. Разрешение на переезд в Германию  у меня было автоматическое, это мне сделали родственники еще до перестройки. Не надо было подавать никаких документов, я в любой момент мог переехать. Но я не думал уезжать. Тем более моя жена – полунемка, очень русский человек, москвичка – была против отъезда. Я много ездил в Европу, меня пригласили преподавать в университет Граца, в Австрию, читать лекции о русской культуре и литературе. Затем последовало приглашение в университет Инсбурга. И я не знаю, как все сложилось бы, если бы все у нас было счастливо. Но дело в том, что в жизни нашей семьи случилась огромная трагедия. Мы были в страшном состоянии, не знали, что нам делать. И поняли , что физически не сможем жить в Москве, в нашей квартире. И мы переехали в Германию и начали  интенсивно работать, чтобы забыться... Поэтому я не люблю, когда врут о причинах переезда. Хотя некоторые действительно едут из глубоких убеждений –  на родину. Но переехать в Германию из Семипалатинска – это одно, а из Москвы – это совершенно другое. Ведь в Москве я чувствовал себя внутри родной культуры. Так что, можно сказать, что я уехал на историческую родину – это будет правдой. Но я уехал  в силу трагических обстоятельств моей жизни – это тоже правда. И я по сей день не интегрировался стопроцентно, хотя и пишу по-немецки. Может быть, причина в возрасте. Когда я переехал, мне было 48 лет -  это не тот возраст, когда кардинально меняют жизнь. К тому же у меня не было энергии, трагический случай меня подкосил. Энергия ко мне вернулась в 60 лет.
- А ваши дети ассимилировались?
- У нас все сложно. Дочка моя принадлежала к лютеранской вере, но в католической части немецкоязычных стран, где мы жили, лютеранская церковь – это экзотика. Там был удивительный пастор, он играл на гитаре... Моему сыну это очень не нравилось, он считал, что это не современность, а деградация, что это уже не церковь, а клуб, какой-то музыкальный кружок. И с ним произошло то же самое, что с варягами – они тоже были германцы, а выбрали православие. Сын мой крестился в православии, он считает себя абсолютно русским, и говорит, что в конце концов переедет в Россию.  Я сейчас выпустил книжку в моем издательстве - «В России – немцы, в Германии – русские». Ее покупают со страшной силой, потому что автор затронул главный болезненный нерв. Ведь большинство вернувшихся на историческую родину живет в депрессии, потому что немцы их за полноценных немцев все равно не признают. Не потому что немцы националисты, они просто воспринимают их как чужих. Немцам вообще исторически не свойствен национализм. Это прежде всего отражается в языке. Таких выражений, как, например, слово «бош» во французском, в котором вообще много жутких слов про немцев, или специфических слов и выражений в русском - «незванный гость хуже татарина», «чурка», «аэродром» -  в немецком языке нет.
- Видимо, это говорит о каких-то особенностях национального менталитета.
- Видите ли, в свое время немцам внушили чувство вины, чувство, что быть немцем – это самое плохое в мире. Было такое понятие, введенное американцами, «reeducation», «перевоспитание». Если Сталин четко сказал: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается», то американцы до 1947 года вели политику давления на немцев, чтобы дать им понять, что они неполноценные. Сейчас молодежь уже начинает взбрыкиваться, она уже не хочет этого слышать, не хочет нести на себе это бремя. Ведь у немцев никогда не было великодержавности. Ради объединения Германии немцам это внушал Бисмарк. Он не говорил никаких античеловеческих вещей, но гордость национальную поднимал. Да и то эта идея не особенно тогда и привилась. Но в принципе, надо понимать, что Германия страна не центристской культуры, а центробежной. В ней никогда не было столицы, и наверное, не будет. А если и была, то Вена. И то - относительная столица. Все немецкие государства были свободные и были похожи на Европу. В этом и сила Германии, и ее недостаток. Например, Франция – это Париж. Выезжаешь из Парижа, и ты в провинции. И в России также. А в Германии, что ни город, то центр. В каждом городе вы можете пойти в очень хорошие музеи, библиотеки, увидеть интересные памятники истории. Это страна провинциальной культуры. Когда упоминают Эльзас... Ну что ж, случилось то, что случилось. Людовик ХIV сказал, что это  прекрасная земля и он наденет ее, как самый красивый перстень. Когда эта земля была, как все немецкие земли, самостоятельным государством со своим парламентом, со своей культурой, там родилось – я насчитал – сто великих людей, а за все французское правление - только нефранцуз Марсель Марсо и Гюстав Доре. Это происходит не потому, конечно, что французы не рождают великих людей, а потому, что они все, что не Париж, превращают в провинцию. И Эльзас становился и стал заштатным департаментом.
- То есть, Франция центростремительная страна.
- Именно. Сейчас французы борются с этим, но не получается, слишком устоявшаяся психология. А если в стране нет центростремительности, как в Германии, то национализм не прививается. Тот, кто жил во Франции, имеет возможность сравнивать. Вот поэт и артист Юрий Юрченко, который жил и во Франции, и в Германии, сразу видит, кто националист, а кто нет. Он очень любит Францию, и я ее очень люблю, но он замечает, что из всех европейцев с немцами общаться легче всего...
- Не могу не заметить, что очень легко общаться и с грузинами. Я думаю, вы со мной согласитесь, тем более вы в Грузии не впервые.
- Конечно, соглашусь. Первый раз я приехал в Грузию в 1969 году и до 1975 года приезжал сюда регулярно – возил художников по стране в качестве сопровождающего. Я успел изучить и полюбить те места, куда я возил группы. Это, в основном, Тбилиси, Поти, Батуми... Вы знаете, Грузия в Советском Союзе вообще занимала особое место, не только потому, что она для России была настоящим раем, но и потому, что благодаря Грузии многие вещи вообще могли появиться и существовать в СССР, ведь именно в Грузии всегда все было посвободнее, здесь многое разрешалось из того, что было запрещено во всем Союзе, и она как бы давала пропуск для значительных явлений и в кино, и в литературе... Например, грузинское кино с его характерной поэтикой совершенно не было советским. Кстати, наши страны очень многое связывает. Из всех европейских стран Грузию больше всего исследовали и исследуют  в Германии, где очень много картвелологов. Поэтому немцы хорошо знают Грузию и судят о ней не по русским переводам. Хотя для немцев грузины всегда были загадочным народом... Я много общаюсь с грузинами в Германии. Интересно и странно за ними наблюдать, потому что в русском сознании невозможно себе представить грузина без родины. Но они приехали в Германию добровольно, их никто не гнал... По их словам, это серьезная душевная проблема, потому что они гораздо спокойнее чувствовали бы себя, если бы их не пускали на родину, или там было бы опасно, или могли бы посадить. А как уехать из этого жизненного комфорта? У всех мерседесы, дома... Дети ничего об этом слышать не хотят – вы это затеяли, родители, вы и расхлебывайте...
- Но, наверное, грузины держатся вместе? Раньше говорили, что стоит оказаться хотя бы трем грузинам в эмиграции, как они немедленно объединяются и начинают издавать газету. Это так?
- Это как про немцев говорят: там, где два немца, там сразу три партии. Но желание держаться вместе, наверное, свойственно всем. Не только грузинам. Мне рассказывали про армян в Боливии, как они держатся друг за друга. Это уже третье поколение, и не дай бог, дети не будут говорить по-армянски. У грузин, я думаю, ментальность несколько другая.
- Может быть, у вас есть переводы с грузинского?
- Я очень много читал грузинской литературы, но не переводил. Я серьезно отношусь к переводу и не признаю халтуры, которая зачастую объясняется тем, что перевод – поденная, быстрая работа. Я тоже занимался такой работой. Но не халтурил. Переводя, я хочу быть пропагандистом именно этого писателя, именно этого стиля.  Перевод не должен быть через-через подстрочник. Хотя я вначале переводил с киргизского, чешского, датского, шведского по подстрочникам, но постепенно ограничился только переводами с немецкого и нидерландского. Эта работа была часто не очень интересная, но моих стихов никто печатать не хотел, и я жил переводами. Я и издательство создал опять же, чтобы зарабатывать на жизнь. Но издательская деятельность  мне  нравится, я делаю эту работу честно, без халтуры. Вокруг меня много людей. Литературный круг, естественно, ограничен. А благодаря издательским делам большая насыщенность общения, и это не утомляет, а переполняет. Люди ведь совершенно разные. И не так важно, нравится мне человек или нет, я принимаю каждого таким, какой он есть, но все равно, каждый человек – это ведь особая вещь...
- И столько субстанций вокруг сразу...
- Именно, столько субстанций... В принципе, это хорошо, потому что все мы на Западе так обособлены друг от друга...
- Вы продолжаете заниматься переводами?
- Сейчас я переводами денег не зарабатываю, изредка перевожу для души. Хотя именно перевод, попытки найти русское воплощение немецких, например, стихов во многом сформировали меня как поэта, и западная поэзия в большей степени по сравнению с русской оказала на меня влияние. В свое время я занимался в семинаре у Слуцкого, он долго за мной наблюдал и, наконец, сказал мне: «Зачем вы мучаетесь? На вас произвел впечатление западный стих? Отказывайтесь от рифмы тогда, когда вам этого хочется, там, где она искусственна, где она не нужна. Хотите ритмизируйте, хотите нет... Я и сам не решался долгие годы...» А у Слуцкого тоже была тенденция к распаду классической формы. Вот и на чтениях «Стихи у моря» мне хотелось показать все жанры, в которых я работаю, и я читал именно по этому принципу, а не по содержательному, – и классический стих, и стих распадающийся, где используется только подрифмовка, и верлибр, и афоризмы, и стихотворения в прозе... Но меня иногда тянет именно к классической форме, и  какая-то критикесса написала в рецензии на мою книжку глупую, я считаю, фразу: «Стихи Вебера по форме банальны». Что это такое? Как может быть форма банальной?  Форма может быть классической, методы – традиционными. А банальной может быть только мысль.
- А какой вы видите роль искусства в сегодняшнем мире?
- Как можно недооценивать роль искусства, культуры! А ведь урезают как раз ее, пренебрегают как раз ею, хотя благодаря именно культуре народы не теряют духовных связей и сохраняют взаимные понимание и симпатии.
- Как мы с вами...
- Совершенно верно. Вы знаете, я в Германии живу  в 60 км от Мюнхена на северо-запад. Аугсбург – это старинный и очень красивый город, но туда почти никто не заезжает... Если вы приедете в Германию, буду рад принять вас.