|
Петербургский литературовед Татьяна Львовна Никольская, специалист по русской поэзии и прозе 1910-1930 гг. и по русско-грузинским литературным связям, считает себя счастливым человеком. «Мне не скучно жить!» – говорит она. То, с какой любовью, воодушевлением, вдохновением Татьяна Львовна рассказывает о своих научных изысканиях и литературных опытах, подтверждает: жить ей действительно не скучно.
Т.Никольская окончила филологический факультет Ленинградского государственного университета по специальности «русский язык и литература». В университете занималась у литературоведа, поэта, доктора филологических наук Дмитрия Евгеньевича Максимова.
– Дмитрий Евгеньевич Максимов вел блоковский семинар, на котором мы занимались не только творчеством поэта, но и его временем, – рассказывает Татьяна Никольская. – Первоначально мои интересы касались русского символизма. У Дмитрия Евгеньевича Максимова я писала работу о поэте Сергее Соловьеве, троюродном брате Александра Блока. Соловьев отстаивал идеи экуменизма, соединения православной и католической церквей, написал любопытную работу «Гете и христианство», был разносторонне одаренным человеком. А параллельно я заинтересовалась 1920-и годами. Первая моя публикация, вышедшая еще в 60-е годы прошлого века, была посвящена творчеству поэта и прозаика Константина Вагинова. Сегодня он уже много раз издавался и переиздавался. А тогда был малоизвестен и считался продолжателем петербургского текста – текста Федора Достоевского, Андрея Белого. Но мне предложили, поскольку меня занимают античные мотивы, писать о Валерии Брюсове. Биография у него в высшей степени «положительная», он никуда не уехал из страны и вдобавок вступил под конец жизни в коммунистическую партию. Так что я написала диплом о его цикле «Любимцы веков» из сборника «Tertia vigilia».
– Татьяна Львовна, когда в круге ваших научных интересов оказалась литературная жизнь Грузии?
– После университета я заинтересовалась русской эмиграцией в Грузии. Прочитала книжку «Бросок на юг» – известные воспоминания Константина Паустовского, в которых нашли отражение несколько месяцев жизни писателя на Кавказе в начале двадцатых годов прошлого века. Писатель в свою бытность в Тифлисе останавливался в доме Зданевичей, описал жизнь обитателей города. Отдельные странички были у Ильи Эренбурга. Существовали еще какие-то воспоминания, но их было немного. И я решила подробнее изучить эту тему. Слава Богу в Публичной библиотеке я нашла какие-то русские журналы, выходившие в 20-е годы в Тифлисе. Например, журнал «Аrs» под редакцией
С.Городецкого и А.Антоновской, отдельные номера журналов «Феникс» и «Куранты», выходивших под редакцией Бориса Корнеева и Юрия Дегена, – естественно, неполные комплекты. Мне захотелось узнать об этом периоде подробнее, и когда появилась такая возможность, я приехала в Тбилиси. В первый свой приезд я познакомилась с писателем, литератором Акакием Гацерелиа, который очень любил Андрея Белого, мы много беседовали. Акакий Константинович познакомил меня со Звиадом Гамсахурдиа. Кроме того, я повстречала людей, которые в тот период жили в Тбилиси. Среди них – жена медиевиста, археолога, искусствоведа Дмитрия Петровича Гордеева Нина Николаевна Васильева. В литературной студии поэтов «Фантастический кабачок», где собирались футуристы самой авангардной из существовавших футуристических группировок «41 градус», она была секретарем. В Тбилиси я познакомилась с женой поэта, востоковеда Юрия Николаевича Марра и, соответственно, невесткой кавказоведа, филолога, историка, этнографа и археолога Николая Яковлевича Марра, Софьей Михайловной Марр, которая вместе с Татьяной Вечоркой и Ниной Васильевой входила в литературный кружок – дружество «Альфа – Лира», существовавшее в 1918 году. Какой-то материал я получила от них.
Первая моя статья была посвящена «Фантастическому кабачку». Я отдала ее в «Литературную Грузию». Но меня предупредили, что нужно подождать публикации, что даже статьи Евгения Евтушенко долго лежат в редакции этого журнала, ожидая выхода в свет.
Я поняла одно: для того, чтобы собрать достаточные материалы по интересующей меня теме, нужно приехать в Тбилиси на более длительное время. В общей сложности я провела в этом городе около восьми месяцев. Первые четыре я жила в доме Мераба Костава, где обитал и его брат Омар со своей русской женой Таней. Там я стала понемногу заниматься грузинским языком, и моей первой учительницей была профессор ТГУ им. И.Джавахишвили Цира Чикваидзе, аспирантка академика Акакия Шанидзе – она работала на кафедре древнегрузинского языка. Я ежедневно ходила в библиотеку и смотрела газеты того времени сначала на русском, а потом и на грузинском языке. Мне было интересно, что писали в тот период не только в русской, но и в грузинской прессе. Русская культурная жизнь была довольно насыщенной. Центром, где читали свои лекции футуристы, стала студия поэтов «Фантастический кабачок», объединявшая несколько поэтических групп, туда же приходили поэты-голубороговцы. У Нины Васильевой есть поэма «Фантастический кабачок», где автор описывает, кто там выступал.
Отдельные заметки о литературной жизни Тифлиса были. Например, у Ростислава Прилипко, с которым я тоже встретилась, была диссертация, посвященная творчеству поэта-модерниста Владимира Эльснера, а в ней – обзорная вступительная глава о том, какие журналы в тот период выходили. Познакомилась с литературоведом Гарегином Бебутовым, – у него были работы о поэте Колау Чернявском – члене литературной группы «41 градус», о поэте Борисе Корнееве. Тот же Г.Бебутов убеждал, что никто меня не напечатает. Но статью о «Фантастическом кабачке» все-таки опубликовали, правда, через шесть лет. Это произошло в 1980 году.
В процессе работы над этой темой я посетила и Книжную палату Грузии. А один из номеров газеты «Грядущий день» нашла только в Институте истории партии при ЦК КП Грузии. Попасть туда было не просто. Но я пришла к директору института Дэви Стуруа, объяснила что мне нужно посмотреть одну газету. Вспомнила, что у нас в Москве есть общий знакомый – поэт Евгений Рейн. Он рассказывал мне, что познакомился со Стуруа на дне рождения Евгения Евтушенко, и Дэви Георгиевичу понравилась жена Рейна Наташа. И я рассказала Стуруа, что о нем очень хорошо вспоминали Женя Рейн и Наташа. Он искренне обрадовался: «А, Наташа! Замечательная женщина!» Короче говоря, Стуруа позвонил в библиотеку, но перед этим уточнил: «А она не очень антисоветская?» – «Нет, ничего антисоветского в ней нет!» И Дэви Георгиевич мне позволил заниматься.
В середине 80-х годов эта книжка – «Фантастический город. Русская культурная жизнь в Тбилиси: 1917-1921» – была написана. Я отнесла ее в издательство «Заря Востока». Однако издатели опять-таки боялись публиковать книгу, повествующую о том, что интересная, бурная культурная жизнь была во время правления Ноэ Жордания, то есть в период существования меньшевистской Грузии. Желание издать мою работу было, но мне говорили, что должны послать книгу в Москву на рецензию. В итоге она попала к литературоведу Владимиру Енишерлову. Я ему позвонила, и он мне сказал: «Книга мне ваша нравится!» – «Так напишите рецензию!» – «Да-да, конечно, только у меня сейчас нет времени!» В итоге Енишерлов не только ничего не написал, но даже не вернул мне экземпляр, посланный ему на рецензию. В конце концов, в 2000 году книгу выпустило московское издательство «Пятая страна».
– То есть через пятнадцать лет после того, как она была написана.
– Именно. Издали книгу, надо сказать, замечательно. В ней много иллюстраций, которые значительно оживили книгу. Какие-то снимки были у меня, но в основном материалы из своей коллекции предоставили московский собиратель А.Баблоян, а также известный специалист по Велимиру Хлебникову и его кругу Александр Парнис, в книге есть и алфавитный указатель.
После того, как книжка «Фантастический город» вышла в свет, я заинтересовалась новой темой – футуризм в Грузии в 20-е годы прошлого столетия. Именно грузинским футуризмом. Сначала я занималась футуристической группой «41 градус». Теперь она хорошо здесь известна. Так, в Литературном музее Грузии есть даже выставочный зал под названием «41 градус». Моя вторая книга «Авангард и его окрестности», в отличие от первой, вышла сама собой – это сборник статей, где у меня в основном освящается деятельность группы «41 градус» и ее продолжения – «Грузия – Феникс» – манифест грузинских футуристов и журнала грузинских футуристов «H2SO4».
Потом я стала заниматься более подробно формализмом в Грузии. В августе 2014 года в Москве состоялся конгресс по формализму, где я выступила с докладом о формализме. Один из его вариантов «Особенности восприятия формализма в Грузии» я прочитала в Тбилиси, в Институте грузинской литературы.
На грузинских формалистов оказали влияние «формальный метод» Б.Эйхенбаума, теория сюжета В.Шкловского, исследования Ю.Тынянова по стиховой технике, статьи О.Брика по звуковым повторам. Они были известны грузинским литераторам. Отчасти оттого, что те же Шкловский, Тынянов часто бывали в Грузию.
На грузинских футуристов оказали влияние русские футуристы-заумники из группы «41 градус» – Алексей Крученых, Игорь Терентьев, Илья Зданевич, излагавшие свои взгляды в теоретических работах – особенно Игорь Терентьев… Одна из самых известных работ И.Терентьева, вышедшая репринтным способом в издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге, – «Семнадцать ерундовых орудий» основана, по сути дела, на том, что заумный язык всегда существовал. Он переходит в обычный язык, но и элементы обычного языка могут стать заумью. Например, в загадках, заклинаниях, заговорах, детских стишках.
Грузинский футурист Леван Асатиани написал работу о скрытом существовании зауми в языке, основываясь на работе В.Шкловского, он приводит грузинские примеры. Начиная с «Записок проезжего» Ильи Чавчавадзе и кончая разными мегрельскими заговорами от зубной боли или укуса змеи. Он сопоставляет примеры из русского фольклора, которые приводит Шкловский в своих работах, с примерами из грузинского фольклора, доказывая, что не только в русском, но и в грузинском языке заумь существовала в скрытом состоянии. А футуристы это используют в своих произведениях как художественный прием.
Акакий Гацерелиа написал монографию о грузинском стихе. Он был знаком с Ю.Тыняновым, написал о нем воспоминания, опубликованные в «Литературной Грузии», в сборнике «Тынянов в воспоминаниях современников». В своей работе Гацерелиа отметил, что является учеником Тынянова и формалистов. В Питере я обратилась к его монографии 50-х годов «Грузинский стих», где в каждой главе имеются ссылки именно на работы ученых русской формальной школы – в частности, на Брика, Шкловского. И Гацерелиа эту методику формальной школы перенес на изучение метрики и ритмики грузинского стиха...
И, конечно, интересная фигура – Бесо Жгенти. Про него писали, что он всю жизнь стремился совмещать формализм и марксизм. А я в своем полемическом докладе доказываю, что начиная с 30-х годов так оно и было в действительности, но в середине 20-х годов он был значительно ближе к формализму. Я пришла к такому выводу, основываясь на его статье «О самой поэтике» в журнале «Литература да схва». В ней Бесо Жгенти пишет о теории сюжета Виктора Шкловского и ссылается на его конкретные работы. В те годы Александр Дудучава обвинял Жгенти в том, что он подходит к литературе не с марксистских позиций. А Жгенти отвечал, что не существует марксистской поэтики, филологии, этнографии, потому что это узкие специальные дисциплины, у которых есть своя методика, а марксистской методики в изучении стихотворного размера просто нет.
Его обвиняли в недооценке марксистского метода, и я пытаюсь доказать, что, по крайней мере, в середине 20-х он был больше формалистом, стоял на формалистских позициях, а вот позднее, в 30-е годы, произошел разгон формалистов, и, естественно, Жгенти стал балансировать между формализмом и марксизмом, потому что иначе было невозможно печататься.
Между грузинскими и русскими формалистами было и существенное различие. Русские формалисты – Тынянов, Эйхенбаум, Брик, Якубинский – больше занимались теорией. Жгенти в статье «О самой поэтике» критикует их за то, что у них нет сильной полемики с другими школами. Он призывал учиться теории исследования поэтического текста у русских формалистов, а искусству критики, полемическому задору – у французских литераторов, критиков, например, у Жана Кокто.
– В 2014 году вышла в свет ваша последняя по времени книга «Спасибо, что вы были». Расскажите об этом, пожалуйста.
– Ее презентация в одном из старейших ленинградских журналов «Звезда» совпала с днем моего рождения. В новой книге нет никакой теории – это сборник воспоминаний об интересных людях, с которыми мне довелось встретиться. Начиная с моих старших друзей – таких, как преподаватель Дмитрий Евгеньевич Максимов. Когда я занималась Вагиновым, входившим в студию Николая Гумилева при Доме искусств и в кружок «Звучащая раковина», была еще жива Ида Моисеевна Наппельбаум, ученица Гумилева, дружившая с Вагиновым. Я общалась с ней – Ида Моисеевна мне многое рассказала.
Благодаря тому, что я стала заниматься Вагиновым, я познакомилась с очень образованными людьми, которые несли в себе культуру начала XX века. Они родились до революции и успели застать Гумилева, университетских преподавателей, многие из которых потом погибли или сидели в лагерях. Запомнились встречи с Иваном Алексеевичем Лихачевым – блестяще образованным человеком, воспитанным в традициях Серебряного века, меломаном, одним из самых известных отечественных филофонистов, знатоком английской и американской литературы, образцовым переводчиком. Иван Лихачев без малого двадцать лет провел в тюрьмах, лагерях и ссылках – два срока. Несмотря на тяжелые испытания, Лихачев не утратил чувства юмора и любви к людям. Лихачев некогда был дружен с поэтами Михаилом Кузминым и Константином Вагиновым, собирал пластинки, устраивал у себя салон по субботам и в то же время дружил с инвалидами, когда еще никакого общества инвалидов у нас не было. Дело в том, что у его приемного сына Геннадия не было ноги, и он от этого страдал всякими комплексами, вот Иван Алексеевич и старался знакомить его с такими же, как он. Для этого он сначала сам знакомился с ними – приходил в протезный институт с кульком апельсинов, дарил их людям и бесплатно занимался английским с теми, кто этого хотел. Потом они собирались у Лихачева, обменивались адресами, выпивали, конечно, помогали друг другу и чувствовали себя полноправными членами общества. Он даже водил инвалидов на оперу «Повесть о настоящем человеке». Иван Алексеевич умер в 1972 году, но мы два раза в год в память о нем по традиции обязательно собираемся. О таких людях я и пишу. Пишу, конечно, и о грузинских друзьях, которые помогли мне. О Мерабе Костава, например. Мераб Костава и Звиад Гамсахурдиа – это были интересные, высокообразованные люди, хорошо знавшие русскую литературу. Меня удивило, что Звиад знал наизусть стихи Владимира Соловьева, его панмонголизм. Будучи у меня в гостях в Ленинграде, он встретился с переводчиком Геннадием Шмаковым, позднее уехавшим за границу. Шмаков занимался балетом, написал книги о Михаиле Барышникове и Наталье Макаровой. Звиад и Геннадий беседовали у меня в доме. Шмаков сказал Звиаду: «Вы похожи на огрузиненного Фолкнера!». А Звиад подумал и сказал мне, когда Шмаков вышел: «Ты ему скажи, что он похож на Гаршина!» Вот на таком уровне Гамсахурдиа знал русскую литературу.
Костава был поэтом, писателем, музыкантом, прекрасно знал музыку, очень много рассказывал о старинном грузинском многоголосии, писал на эту тему статьи. Эти люди, Мераб и Звиад, реально помогали мне доставать книжки и проникать в те хранилища, которые мне были нужны для исследовательской работы. Еще я занималась Григолом Робакидзе, и Звиад подарил мне номер журнала «Беди Картлиса», посвященный этому писателю. А Мераб мне помогал переводить статьи оттуда.
Я написала в книге и про свою подругу Дали Цаава, которая двадцать лет жила в Ленинграде и писала стихи на грузинском языке. К сожалению, в России у нее не было читателей. Ее переводили на русский язык Наталья Соколовская, Елена Рабинович. Я ей помогала делать подстрочники. Это было трудно: у Дали очень насыщенный стиховой ряд, много литературных ассоциаций из грузинской мифологии. Она писала про Медею, и прежде чем написать, читала грузинские старинные учебники по травам – поскольку Медея травница была. Дали всегда глубоко входила в тему до того, как написать поэму.
В Ленинграде она подружилась с Иосифом Бродским. В конце 80-х Дали Цаава вернулась в Тбилиси и до конца жизни преподавала русский язык и литературу в школе у Нины Рамишвили. Она опубликовала воспоминания о Бродском в журнале «Омега» и хотела, чтобы я перевела эти вспоминания. И я сделала это. Из воспоминаний Дали Цаава мы узнаем, как Бродский пытался переводить Галактиона Табидзе, но у него не получилось. Я написала доклад на тему «Бродский и Грузия», но этого факта не знала. Так что это новое в бродсковедении. Дали ввела в научный оборот еще один факт: стихотворение «Ну, как тебе в грузинских палестинах» посвящено ей.
– Татьяна Львовна, что сейчас в фокусе вашего научного внимания?
– Сейчас занимаюсь Софьей Михайловной Марр. Она всю жизнь посвятила наследию своего мужа, поэта и ученого-востоковеда Юрия Марра, умершего молодым – в 36 лет. Он много сделал, но не довел до конца. Например, материалы к персидско-русскому толковому словарю. Он дважды ездил в Персию, и Софья Михайловна однажды целый год провела с ним. И вот она собирала материалы Юрия Марра и с помощью востоковеда-ираниста Александра Гвахариа и ученика Нико Марра, востоковеда Иосифа Мегрелидзе печатала труды своего мужа, которые не были опубликованы. В частности, его переписку с востоковедом с Константином Ивановичем Чайкиным по вопросам иранистики и грузиноведения – занимались Руставели, Хаками, Низами. Всю свою жизнь Софья Михайловна Марр посвятила приведению в порядок наследия мужа. Несколько томов в Институте востоковедения были изданы с ее участием. Увидели свет несколько томов переписки. И, кроме того, стихи Юрия Марра, которые он начал писать еще в детстве. При жизни Юрия Марра не вышло ни одного сборника, не было ни одной поэтической публикации. А он дружил в 1919-1920 гг. с группой «41 градус» и под ее влиянием стал писать футуристические стихи (потом он отмечал этот момент в своей автобиографии). А до этого сочинял подражательные стихи в духе русских символистов. Он первым в некоторых своих стихах объединил буквы русского и персидского алфавитов. И получались такие буквосплеты. Их можно читать слева направо, а те, что по-персидски, – справа налево. И это тоже значимо. Директору Эрмитажа Михаилу Борисовичу Пиотровскому, арабисту по специальности, я показала одно стихотворение Юрия Марра, написанное наполовину по-русски и наполовину по-персидски. Он сказал,что принципиальное соединение двух разных систем алфавитов – систем арабского и персидского языков с русским, – это абсолютное новшество. Следует еще отметить и мастерство каллиграфии – то, что ввел Юрий Марр.
Первый мой доклад «Юрий Марр – заумный поэт» был напечатан в сборнике «Georgiсa», который Луиджи Магаротто издал в Италии. Единственное, что было напечатано из литературного наследия Ю.Марра – это перевод с персидского стихотворения «Сказка попугая». Публикация появилась в журнале «Орион», который издавали Сергей Рафалович и Сергей Городецкий.
Юрий Марр был фантазером, с чувством юмора, персидский размер он пытается передать в шуточных русских стихах, которые часто были в письмах к друзьям-иранистам. Очень интересная теоретическая задача – передать персидскую систему стихосложения в русских стихах так, чтобы сохранилось не только содержание, чтобы читатель получил представление и о ритме стиха. Марр делал очень интересные эксперименты, но его стихи в письмах предназначены только для специалистов по персидской литературе.
В начале 90-х годов в московском издательстве маленьким тиражом вышел небольшой двухтомник поэзии Юрия Марра. Его стихи из архивов Гвахариа и Мегрелидзе были изданы и в Германии в количестве 50 экземпляров. Кстати, Марр перевел поэму французского поэта Жамма Франсиса «Молитва о том, чтобы идти в рай с ослами» – ее же переводил Илья Эренбург. Но у Юрия Марра перевод ничуть не хуже, а может, даже лучше, чем у Эренбурга. В Москве я сейчас тоже готовлю сборник Марра. Но лучше не спешить, хочется сделать что-то фундаментальное.
– Ваши литературные пристрастия широки и многообразны. Я с удовольствием прочитала два ваших миниатюрных рассказа «Кукуслик» и «Татьянин день». Что-то близкое к жанру черного юмора, абсурда.
– Я не отношусь к своим литературным опытам серьезно. У меня в этой книжке есть послесловие под названием «Из какого сора». Эти рассказы писались между прочим, под настроение. Когда-то что-то хотелось, я писала. Но я отношусь к своим рассказам дистанцированно, не как к факту художественной литературы, а как к милому домашнему развлечению. Я писала рассказ «Татьянин день» много лет назад, в 70-е годы. Это просто литературная игра. В этих рассказах отражается контекст той эпохи. Сейчас каждый пишущий человек может себя любимого напечатать. Все-таки в советское время, если человек не был членом Союза писателей, это было довольно сложно... С Константином Марковичем Азадовским, специалистом по немецкой литературе, мы вместе сделали работу: «Письма Григола Робакидзе к Стефану Цвейгу». Азадовский нашел в архиве Цвейга письма Робакидзе, адресованные австрийскому писателю. Я подготовила вступительную статью, а комментарии сделали совместно. Письма были напечатаны в журнале «Звезда» – номере, посвященном немецкой литературе. В 70-е годы Азадовский переводил классика немецкой литературы XX века Рильке, которого тогда трудно было издать, и поэтому Констатин Маркович приглашал к себе домой друзей и читал им свои переводы. Я тоже собирала гостей, делала салаты, и мои гости с удовольствием ели их и одновременно слушали мои рассказы. Это было для меня какой-то отдушиной. И так поступали многие. Это была форма нашей жизни. К примеру, Евгений Рейн приезжал к нам из Москвы, собирал гостей у своих питерских друзей и читал им свои стихи. Существовала культура домашних салонов. Переводческая культура была в тот период такой высокой, потому что свои оригинальные произведения авторы не имели возможности публиковать. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А сейчас всюду можно найти свою нишу...
– На ваш взгляд, какова ситуация в сегодняшнем литературоведении? Что происходит нового, интересного?
– На этот вопрос я не могу ответить: не компетентна. Я могу рассказать разве что о том, чем занимаемся я и мои друзья. Начиная с 70-х гг. один раз в два года Мариэтта Чудакова проводит Тыняновские чтения. Там собираются как старые, так и более молодые друзья, единомышленники. Сложился круг филологов. Кто-то живет в Америке, кто-то – в Израиле, кто-то – в Москве. И они с радостью приезжают на конференции. Одни занимаются XIX веком, другие – XX. Мы слушаем друг друга. К примеру, Роман Тименчик выпустил несколько толстых томов – «Анна Ахматова в 60-е годы». Сейчас все какое-то дробное – много групп, различных компаний. Кто-то куда-то перетекает...
Не испытываете ли вы сожаления по поводу того, что всю жизнь посвятили литературоведению. Хотя могли бы серьезно заниматься, к примеру, писательским трудом?
– Нет, не жалею. Из всего того, что я знаю, эта сфера деятельности мне наиболее интересна. Апробированную методику я применяю к какому-то новому материалу. Заумный язык в русском роке, например. Или особенности восприятия Хармса и Введенского в русском роке. Я беру какой-то новый материал и исследую, как наследие прошлого преломляется в нем. В связи с этим я знакомлюсь с рок-музыкантами. Слушаю диски, беру интервью... В Центре Андрея Белого я читала лекцию о заумном языке в русском роке. Там собралось много совсем молодых людей – им было лет по 25. Был полный зал, стульев не хватило. И мне интересно, и молодым интересно.
– А кто вам интересен в современной художественной литературе?
– Люблю романы Дмитрия Быкова на сюжеты из литературной жизни 20-х годов, основанная на историческом материале художественная литература. Несколько лет назад вышел его толстый роман «Остромов, или Ученик чародея». Там действуют Максимилиан Волошин, Михаил Кузмин, Константин Вагинов. Это фантазия на литературные темы 20-х годов. В основу романа «Остромов, или Ученик чародея» легло полузабытое ныне «Дело ленинградских масонов» 1925-1926 гг. В нем много явных и скрытых цитат из тех же Вагинова, Кузмина, Волошина. Короче говоря, меня интересует «роман с ключом», литература о литературе. Благодаря Вагинову я и занимаюсь «романом с ключом».
– Самое интересное для вас «литературное» время?
– Самая глубокая эпоха – это начало XX века, Серебряный век. Но этим периодом сейчас неинтересно заниматься. Потому что на каждый комментарий по этой эпохе существует десяток новых комментариев. Скучно заниматься темой, в которой я не могу сказать ничего нового. В то же время, занимаясь, к примеру, грузинскими футуристами, я могу найти такие детали, которые грузинские исследователи, возможно, упустили, потому что я исследую и русский футуризм. Возникают какие-то переклички, аллюзии. Доклад «Об особенностях восприятия футуризма в Грузии» особенно важно было в Грузии прочесть. А вот в Москве мне было любопытно слушать доклады о формализме в Польше или в Югославии. Кого ценили больше, что воспринимали. Мне интересно, что люди, занимающиеся этой темой в Тбилиси, могут сказать нового. Может быть, я что-то упустила – я имею в виду фактологические моменты. К примеру, существует одна причина, но может быть и параллельная. Слабые поэты пишут под влиянием, скажем, Блока или Гумилева. Это или стилизация, или ограниченность. Разные влияния иногда пересекаются и творчески перерабатываются.
Инна БЕЗИРГАНОВА |
|
ЭЛИСО БОЛКВАДЗЕ: «Не дай, Господь, мечте исчезнуть!» |
|
«Жемчужный свет, хрустальное звучанье, грозы призыв в гармонии одной», – складывались экспромтом строки, когда экспромты Шуберта исполняла Элисо Болквадзе. Было это на исходе прошлого года, в Большом зале Государственного академического театра имени Ш. Руставели. Пианистка давала благотворительный концерт в пользу детей с онкологическими заболеваниями. Организатором концерта выступил Грузинский Фонд Солидарности, попечительствующий над детьми, попавшими в беду. В программе значились произведения Шуберта, Шопена, Дебюсси и Прокофьева. А по окончании концерта было оговорено интервью с Элисо – первым и единственным в истории Грузии музыкантом, удостоенным звания «Артиста ЮНЕСКО – во имя мира». «Основанием для присвоения этого высокого статуса Элисо Болквадзе стал не только ее профессионализм, но и ее активная благотворительная деятельность на протяжении лет в разных уголках мира, в особенности, посредством фонда «Лира», который поддерживает молодых талантливых музыкантов», – такое сообщение МИД Грузии появилось в октябре 2015-го.
Интервью состоялось в артистической комнате пианистки и началось с воспоминаний о детских годах, когда весь цвет нации нередко собирался в доме Заура Болквадзе, поэта и знатока искусств, благодаря замечательному чувству юмора ставшего главным редактором журнала «Нианги» – грузинского аналога «Крокодила», не менее популярного, чем его российский сородич. Встречала гостей домашним угощением всегда приветливая и внимательная хозяйка – Нана Дарчия, получившая музыкальное образование в родном Батуми. Маленькая Элисо, едва научившись ходить, уже тянулась к инструменту, никогда не простаивавшему в этом доме в забвении и праздности. Эти воспоминания прерывают телевизионщики, задающие Элисо Болквадзе блиц-вопросы, на которые следует блиц-ответ: «Я очень соскучилась по тбилисской публике, давно не играла соло-концерта здесь, особенно – в Руставелевском театре. Ностальгия захлестнула. Но я счастлива, что включилась в работу Фонда Солидарности, ведущего благороднейшую деятельность по оказанию помощи тяжелобольным детям».
Готовясь к встрече, я пересмотрел биографию Элисо. Вундеркинд, в 4 года уже училась музыке, в 7 лет с большим успехом дала первый концерт… Но вундеркиндов много, а в настоящих мастеров вырастают лишь единицы. Элисо Болквадзе – именно из этой когорты. Редкий талант и трудолюбие принесли ей победные лавры на таких мировых смотрах высшей пробы, как Van Cliburn (США), AxaInternational Piano (Дублин), Vianna da Motto (Лиссабон). А на парижском конкурсе Marguerite Long Элисо был вручен один из самых дорогих для нее призов – «За особую интерпретацию французской музыки». Неслучайно критики так охарактеризовали фундамент ее творчества: «Грузинская музыкальная школа и французский вкус».
А какие «зубры» делятся впечатлениями от игры Элисо! «Я был потрясен ее музыкальностью и полным контролем над инструментом», – не скрывает эмоций культовый дирижер Зубин Мета. «Болквадзе – удивительно талантлива, в ее игре драма потрясающей концентрации побеждает тревогу и душевное страдание», – пишет Бернард Холланд в «Нью-Йорк Таймс». «Элисо Болквадзе впечатляет своей виртуозностью, индивидуальностью, глубиной артистизма, уверенностью, вкусом и силой», – развивает эту мысль Дэниел Карьяга на страницах «Лос-Анджелес Таймс».
Для грузинской пианистки открыты двери ведущих концертных залов и сценических площадок нашей планеты: достаточно назвать такие, как Кеннеди-Центр (Вашингтон), Аудитория Пассадена (Лос-Анджелес), зал «Геркулес» (Мюнхен), Старая Опера (Франкфурт), Театр на Елисейских полях, Зал Плейель, Зал Гаво, Orange County (Париж), Theatro Manzoni (Италия), Konzerthaus (Германия), Oriental Center (Шанхай), Topрan Hall (Япония), HetConcertgedouw, Санкт-Петербургская филармония.
Плодотворным было сотрудничество Элисо с такими коллективами, как Гевендхаус-оркестр (Лейпциг), оркестр Радио Франции и Национальный оркестр Франции, Академический симфонический оркестр Санкт-Петербургской Филармонии, Национальная Филармония Украины, Грузинский Национальный оркестр, Пражский симфонический оркестр, Литовский симфонический оркестр, Оркестр Фестиваля Санта-Фе, Инсбрукский симфонический оркестр, Национальный оркестр Арканзаса…
Музыка – жизнь Элисо, но ее жизнь – не только музыка, заметим мы, перефразируя старинную максиму. И легко докажем это утверждение, вспомнив о том, что Элисо основала в Батуми Международный Музыкальный фестиваль «MUSICFEST», а также упоминавшуюся успешную благотворительную организацию «Лира», цель которой – поддержка одаренных юных музыкантов. Деятельности «Лиры» Элисо уделяет немало времени, средств и энергии. На родине заслуги Элисо Болквадзе были по достоинству оценены, она – лауреат Государственной премии Грузии и специального приза «Попечитель грузинской культуры». Ей также вручена высокая награда Французской Республики «Shevalier des Arts of Letters», наша блистательная соотечественница – еще и французский кавалер в области искусства и литературы. Неслучайно французская национальная телевизионная компания LCI сняла полнометражный документальный фильм об этапах становления личности, о концертной и общественной деятельности Элисо Болквадзе в Грузии и Париже, где она живет сейчас. Грузинская пианистка – также частая гостья популярнейшего в мировом масштабе музыкального телеканала Mezzo. А первый мой вопрос – о том, какую ответственность подразумевает звание «Артиста Мира».
– Великая честь и большое счастье – оказаться в одной плеяде обладателей этого звания вместе с Владимиром Спиваковым, Пласидо Доминго и многими другими выдающимися музыкантами, артистами и художниками. Я со всей серьезностью отношусь к этой награде и намерена внести свой посильный вклад в дело мира. Особая ниша моей общественной и творческой деятельности (они часто неотделимы друг от друга) – это помощь детям в зонах конфликтов. Сейчас идет подготовка к выступлению в Сирии с командой артистов и музыкантов, моих единомышленников. В феврале, возможно, поедем в Бейрут. Я убеждена, что в музыке заключается великая примирительная сила. Всепреодолевающая сила. Очень хочу выступить в Абхазии, но одного моего желания тут мало. К сожалению, не в моей компетенции принимать решения, но если договоренность будет достигнута, поеду не задумываясь.
– А продюсеры не выражают озабоченность слишком частыми благотворительными вечерами?
– Коммерческих концертов у нас достаточно. А продюсеры, наоборот, довольны повышенным вниманием к моей персоне. Хотя сама я в благотворительной деятельности нацелена на достижение максимальной результативности, а не на саморекламу.
– Кого из педагогов вспоминаете вы с благодарностью прежде других?
– Из тбилисских – покойную Эку Мухадзе, кончину которой я переживала так, что даже хотела бросить музыку. И, конечно же, светлой памяти профессора Тенгиза Амирэджиби. Он был и педагогом и другом, он научил меня понимать Шопена. Обогатил мою творческую палитру Темур Матурели. Но я многое усвоила от многих педагогов, мне недостаточно было одной, пусть даже самой глубокой и точной концепции восприятия музыки. В первую очередь, на память приходят Татьяна Николаева, с которой я много занималась в Московской консерватории и Святослав Левин, дававший мне бесценные уроки, будучи в Тбилиси. Я находила множество интересных для себя нюансов в разных школах, разных подходах и разных трактовках.
– В числе ваших творческих партнеров были и есть такие блистательные музыканты, как Саулюс Сондецкис, Джансуг Кахидзе, Мишель Табачник, Лоран Петижирар, Михкель Кютсон, Николай Дядюра… А есть концертные залы, где вам особенно уютно?
– Не буду называть все города, но это – несколько залов в США, один в Китае, и особенно – парижский Champs-Elysees.
– На концерте любовался феерической пляской ваших пальцев по клавишам, и взметающимися прядями волос. Все это отражалось в полировке рояля, создавая колдовской эффект, что-то вроде лучших образцов китайского театра теней. Слияние поэтической одухотворенности с эмоциональными взлетами... Берегите ваши пальцы, Элисо.
– Ах, вы знаете эту историю... Я по сей день не могу понять, как дверца машины, закрытая правой рукой, могла защемить мне левую руку. Представьте себе, что я пережила по дороге в больницу, всерьез думала, что жизнь кончена, без рояля ее для меня нет. И лишь когда мне сказали, что ничего не сломано, что это просто ушиб (а палец посинел и опух), я, с трудом веря своему счастью, начала пробуждаться к жизни. Потом команда застраховала мои пальцы на 100.000 евро, но это уже остаточные явления того главного шока в моей жизни.
– В тот вечер, на выходе из автомобиля, Бог послал вам мессидж: «Теперь ты должна понять, каким сокровищем обладаешь».
– И я это поняла.
– Музыканты не выходят на пенсию…
– Может быть, в этом счастье... Как говорил величайший пианист и остроумнейший человек Артур Рубинштейн: «Вундеркиндом меня назвали дважды: в раннем детстве и в глубокой старости».
– Как вы относитесь к своим записям? Владимир Софроницкий, например, ненавидел свои записи и говорил: «Это мои трупы».
– Пожалуй, живое исполнение – единственное, что вливается в душу, а запись – все-таки опосредованное восприятие.
– А как бы вы отнеслись к тезису «Все мы вышли из класса Генриха Нейгауза», подобно тому, как о замечательных русских писателях говорили, что все они вышли из гоголевской «Шинели»...
– Генрих Нейгауз основал здание современного пианизма, а фундаментом была школа Ференца Листа и его учеников, во главе с Александром Зилоти распространивших учение великого музыканта по всей Европе. И, конечно, мы – уже третье или четвертое поколение пианистов, истоки мастерства и художественного видения которых уходят к «великим старцам». Мой стиль, скорее, можно определить как романтический героизм. Не буду оригинальна, если скажу, что главное не только услышать, но и воплотить.
– Сравнивать выдающихся музыкантов – неблагодарное занятие, объективных критериев нет. Но прозрачность и филигранность вашего исполнения...
– Может, секрет в том, что я помешана на мелочах. Для меня нет ничего малозначительного – все одинаково важно, включая подготовку рояля. Я была потрясена тем, какой подход к этому процессу в Японии. Не за четверть часа до концерта, и без всяких «это не мои обязанности» – целый день весь коллектив лелеет, холит и обхаживает инструмент. Поэтапно. Терпеливо и с любовью – никакого раздражения или подчеркнуто выказываемых признаков усталости.
– Какой из выигранных конкурсов вам наиболее дорог?
– Конечно же, имени Маргариты Лонг. Этот конкурс в 1995 году перевернул мою жизнь, потому что там я встретилась с Мишелем Соньи, с которым продолжила постижение искусства игры на фортепиано во Франции и в Австрии. Мне точно было не до шуток, особенно на подготовительном и первом этапах. Начать с того, что я уезжала на конкурс из темного и голодного Тбилиси, это были дни, когда жизнь буквально застыла как восковая маска. Идеология враждебности всегда контрпродуктивна. Я стою на том, что бывшие соседи по СССР были и будут для нас понятнее и ближе заокеанских друзей. Время все расставит по местам, но столкновение политических интересов, конечно, многим сломало жизнь и веру в разумное, доброе, вечное. Когда я приехала в Париж на конкурс, первое время ходила, оглядываясь – не преследуют ли меня какие-нибудь лихие люди...
Начала я ни шатко ни валко. Бемольную сонату Шопена с ее невероятной трудности 1 и 4 частями не успела «довести до готовности» за три месяца, получилось чуть сыровато, особого впечатления на специалистов не произвело, но выглядело достойно. Все изменилось после исполнения мной 16-й сонаты Моцарта. Ко мне подошел Мишель Соньи, профессор и композитор, очень влиятельный человек в музыкальном мире. Он попросил прислать документацию с пометкой, что «это я играла 16-ю сонату Моцарта». Во мне все возликовало, и я поняла, что не напрасно приехала. Даже если не выйду в финал, хоть внимание самого Соньи привлекла.
Соньи пригласил меня в Австрию, и на второй же день заявил: «Будем учиться». Меня это покоробило – я ведь уже не школьница, и конкурсы успешные за плечами, и мир уже объездила. Но подавила всколыхнувшуюся было волну честолюбия. И правильно сделала, потому что Соньи по-новому открыл для меня мир фортепианной музыки. Он сказал, что будет меня готовить к конкурсу бесплатно, что имеет возможность поселить меня в Австрии, на вилле «Шиндлер». Там мы и готовились к Дублинскому конкурсу, где мне сопутствовал большой успех. Попутно овладела французским и английским языком. Мишель Соньи создал уникальный культурный центр, где воплощалась в жизнь его новая методика. Она существенно отличалась от академической, и я попала в число исполнителей, которых Соньи выбрал для осуществления своего замысла.
– Вы ведете преподавательскую деятельность, применяете его метод?
– Я не очень активно преподаю, поскольку являюсь концертирующей пианисткой. Но я работаю с педагогами своего фонда поддержки юных дарований, и внедряю этот метод. Я тут революцию делаю – полезную и абсолютно безопасную.
– Тернистый пройден путь... Однако какая сила воли для одаренной девочки, избалованной вниманием родных и близких, единственного ребенка...
– Я боролась, и победы не доставались мне даром. В жертву было принесено обычное детство, игры и дружба со сверстниками – все время поглощал рояль. Хотя я была большой лентяйкой, и если бы не жесткий контроль мамы, вряд ли из меня получилась бы пианистка такого уровня. Всюду в детстве я была центром внимания. «Ах, она уже дает сольные концерты, ах, сейчас она нам споет-сыграет». Не скажу, что это вызывало у меня ликование – скорее утомительно было. Папа души во мне не чаял, и после его кончины для меня наступил тяжелейший период в жизни – долго не играла, хотела вообще бросить музыку. Но мама помогла своей любовью, волей, благой настойчивостью. Мама до сих пор – мой незаменимый домашний менеджер. А папин завет – слова Сократа, поставленные мне на рояль: «Иди своей дорогой, и пусть говорят, что им захочется» – я взяла девизом на всю жизнь.
Я выпустила в свет книгу стихов моего отца. Она называется «Невысказанная любовь». В следующий мой приезд устроим ее презентацию. Убеждена: у каждого приходящего в этот мир есть свой шанс, но люди не всегда знают – в чем он заключается... И мечта не должна умирать в душе. Смерть мечты – это смерть души.
– А когда вас снова ждать в Грузии?
– Приеду с концертами к Международному Дню защиты детей, 1 июня 2016 года. Моя благотворительная деятельность в последние годы стала активнее, помогаю молодым пианистам с помощью Фонда «SOS Talents – Мишель Соньи».
– Прославленный пианист и тонкий интеллектуал Михаил Плетнев как-то обмолвился, что последняя великая музыка была написана около ста лет назад. Согласны?
– По большей части... В отношении великой музыки он прав. Но есть интересная современная музыка.
– Есть что-то завораживающее в вашей манере исполнения, и в целом – в неповторимом стиле. Неслучайно, с легкой руки китайских меломанов, вас стали называть Принцессой Piano, за благородство звучания инструмента, его «стереофонический эффект».
– Этого невозможно достичь без совершенствования формы, чему, как нельзя лучше, способствует методика Мишеля Соньи. Поэтично названная вами «хрустальность звучания» проистекает от четкого контроля в процессе подготовки. Ведь, когда играешь перед публикой, пребываешь в состоянии транса, и тебе не до самоконтроля. И вся изнурительная многомесячная подготовительная работа – ради этих нескольких минут, которые ты выносишь на зрительский суд.
– Элисо, так хочется продолжить беседу, но отведенное время подходит к концу, вас ждут важные встречи, переговоры по новым перспективным проектам, юные дарования из фонда «Лира»... А чего вы ждете от 2016 года?
– Только добра, только света, я настроена на энергичную, позитивную и результативную деятельность. И пусть в каждый дом придет счастье, пусть никто не болеет и не нуждается в самом необходимом.
Владимир САРИШВИЛИ |
|
|
Имя Лаура Манагадзе не нуждается в эпитетах и длинном перечислении ученых званий. Сегодня он лидер современной грузинской урологии. Почетного члена Европейского общества урологов знают и уважают далеко за пределами Грузии. Лаур Манагадзе уже давно перерос свою славу блестящего хирурга-оператора. Для него главное – идти в ногу со временем, воспитать плеяду урологов, отвечающих самым высоким требованиям нового времени.
Портрет в интерьере
сподвижников
– Главным считаю то, что я воспитал плеяду урологов, которые лучше меня, – говорит Лаур Григорьевич. Лучше в каком-то своем, конкретном сегменте урологии. Я горжусь этим. И говорю своим пациентам: «Это мой ученик. Я полностью ему доверяю. Он сделает лучше». Это и есть движение вперед. Это и есть самое ценное.
– Ваши хирурги часто бывают в зарубежных клиниках для изучения передового опыта?
– Регулярно. За последнее время они побывали в Англии, Франции, Германии, Италии, Голландии, Бельгии, США, Испании, Швеции, Польше, Турции, Чехии, Израиле. Боюсь, я назвал не все страны. Сейчас мы проводим совместные исследования с швейцарскими, немецкими и турецкими урологами. Сегодня в Грузии – мы монополисты лапароскопической хирургии в урологии. А это магистральный путь развития нашей отрасли медицины. Мы делаем сотни таких операций в год. В ведущих зарубежных клиниках прошел практику Георгий Хвадагиани. Ему всего 28 лет, а он уже прекрасный специалист. У лучших хирургов мира учился передовым методам Давид Николеишвили. Сегодня Давид делает сложнейшие операции не только у нас, но и за рубежом. В прошлом году в Батуми вместе с московскими коллегами мы организовали большой урологический конгресс с проведением сложнейших показательных операций. И, знаете, среди всех, кто оперировал, Давид был лучшим. Мое поколение урологов постепенно уходит в тень, но именно благодаря им в институте выросла плеяда урологов, которым сегодня от 35 до 50 лет. Это возраст творческого расцвета. Их мастерство отвечает самым высоким профессиональным требованиям. К примеру, Арчил Чхотуа – лучший в такой сложнейшей операции, как пересадка почки. Долгие годы я был бессменным президентом Ассоциации урологов Грузии, и вот совсем недавно передал бразды правления в руки Арчила. В блестящих, авторитетных урологов международного класса выросли Заза Чантурая, Амброси Пертия, Заза Мезвришвили, Александр Уджмаджуридзе. Сейчас пришли новые технологии в лечение такой, к сожалению, очень «популярной» среди мужчин пожилого возраста болезни, как гиперплазия предстательной железы. Она больше известна как аденома простаты. Лазерные технологии резко понизили количество осложнений. Сделали операцию бескровной, более безопасной и практически безболезненной. Пионером этого дела в Грузии стал профессор Георгий Манагадзе.
– А к вам приезжают иностранные коллеги для изучения вашего опыта?
– Конечно, приезжают. Наше общение с зарубежными коллегами – это не улица с односторонним движением. Мы едем к ним, они едут к нам. За последние 2 месяца у нас побывали с рабочим визитом два уролога из США, один из Армении. В ближайшее время планируется приезд уролога из Швейцарии для освоения трансуретральной хирургии. В конце мая мы провели большую международную конференцию по мочекаменной болезни с участием известных европейских урологов – таких, как Питер Алкен и Кристиан Чосси. Они были в числе тех, кто «убил» открытую хирургию мочекаменной болезни. Чосси разработал метод т.н. экстракорпоральной литротрипсии. Это когда создаются ударные волны, которые разрушают камни. Больного даже не нужно госпитализировать. Это была революция в медицине. Мы накопили большой и интересный опыт в этом деле. Потому и ведем совместные исследования с немецкими коллегами. Данное направление работы в нашем институте возглавляет профессор Георгий Манагадзе. К нам приезжают оперировать урологи с мировым именем – Питер Алкен, Рудольф Гогенфельнер, Уве Штольценбург и другие. Все они наши друзья.
...У мировых знаменитостей хирургии график работы расписан на многие месяцы вперед. Когда несколько лет назад Лаур Манагадзе позвонил Штольценбургу и попросил его срочно приехать в Тбилиси, это ломало все графики немецкого медика. Но Штольценбург прилетел. В срочной операции нуждалась супруга Лаура Манагадзе. Операции, которую тогда не делали лапароскопически ни в клинике Манагадзе, ни в других клиниках Грузии. Великий хирург прилетел в 6 часов утра, в 10 он уже оперировал, а в 5 улетел в Германию. Штольценбург и в дальнейшем оперировал в нашей клинике.
– Питер Алкен, который принимал участие в конгрессе, о котором я уже говорил, после конгресса остался на несколько дней, сделал три уникальные, сверхсложные операции. Осенью мы вновь его ждем. Уже готовим больных. В декабре планируем проведение съезда урологов Грузии. Ждем приезда из Европы группы ведущих урологов как старшего, так и молодого поколения. Наши коллеги проведут несколько показательных операций.
– Возможно, чтобы кто-то из именитых иностранных коллег прооперировал пациента из Абхазии?
– Да, возможно. Когда к нам приезжает иностранный специалист, он на определенный срок становится членом нашего коллектива. У нас бывают больные из Абхазии. К ним мы относимся с особой теплотой. Ведь в советское время более 20 лет нашим институтом руководил замечательный человек и уролог Сократ Яковлевич Аршба. Мы его помним и чтим. Больные из Абхазии, как правило, попадают на лечение в лучшие клиники Грузии по государственной реферальной программе. Государство платит за их лечение клиникам большие деньги. Мы готовы вне рамок этой программы взять на себя лечение нескольких больных из Абхазии.
– Первый в СССР Институт урологии был основан в Тбилиси в 1958 году. На протяжении всей своей истории он был ведущим в своей области научным учреждением. Вы уже более 30 лет являетесь его руководителем. Но это частное учреждение. Скажите, как это произошло?
– В начале 2000-х годов правительство Грузии взяло курс на полную приватизацию медучреждений. Было решено коренным образом перестроить всю систему функционирования здравоохранения. Вот тогда, в 2006 году, мне предложили приватизировать наш институт, я долго колебался. С одной стороны, после разрухи, которую пережила наша страна, материально-техническая база института была далеко не в блестящем состоянии. Взвалить на себя огромный груз хозяйственных забот? Не пойдет ли это во вред научной работе? А с другой стороны! Если в институт придут посторонние люди? Хорошие или плохие? Но в любом случае – посторонние? И я решился взять на себя ответственность за институт, за судьбы нескольких сотен людей. И не жалею об этом. В том, что я принял такое решение, огромную роль сыграл мой сын, профессор Георгий Манагадзе. Он практически освободил меня от всех хозяйственных забот. Я занимаюсь только медициной. А институт наш с каждым годом становится все более современным медучреждением, отвечающим самым высоким международным стандартам. И в этом большая заслуга Георгия.
Георгий, сын Лаура
– Знаете, сколько я себя помню, меня называют – Георгий, сын Лаура, – с улыбкой говорит профессор Георгий Манагадзе. – Возможно, это обстоятельство и сподвигло меня на изучение генеалогии нашей фамилии. Как выяснилось, наша фамилия берет свое начало в Лечхуми. Потом часть Манагадзе переселилась в Имерети, а часть в Абхазию. По церковным книгам, в XIV веке один из Манагадзе в селе Мокви Очамчирского района построил храм. Я служил в армии в Абхазии и там познакомился с абхазскими Манагадзе. Сейчас все они, к сожалению, беженцы. Врачей в нашем роду не было. Отец – первый. Мама – врач-педиатр. Так что вопросов о выборе профессии у меня не было. После армии, студентом третьего курса Мединститута, я уже стоял рядом с отцом в операционной. А потом занялся литротрипсией. 30 лет назад дистанционное разрушение камней почек стало настоящей революцией в урологии. И я впервые в Грузии принял в ней участие.
– А другие урологические операции делали?
– Да. Помимо литротрипсии, мой сегмент – лазерная хирургия простаты. Я руковожу этим направлением. Но вы должны знать. Это раньше хирург-уролог был мастером на все руки. Сейчас существует строгая специализация. В некоторых западных странах существуют разграничения между клиниками. Есть операции, которые в Англии, к примеру, делают лишь в 2-3 реферальных центрах. Другие медучреждения просто не имеют права их делать. У нас в Грузии такого разграничения нет.
– Вы еще и гендиректор этого огромного национального урологического центра. На многих этажах продолжается реконструкция. Не мешают административные обязанности творческой работе?
– Стараюсь, чтобы не мешали. Вы правильно заметили, реконструкция продолжается. Но там, где она завершена, наш центр отвечает самым высоким европейским требованиям. Мы никогда не экономили на медоборудовании. У нас самая современная урологическая техника. Сегодня, во всяком случае, в нашем регионе мы лидеры по ряду направлений урологических исследований. В частности, и по реконструктивной урологии. Без хорошей организации дела нельзя добиться высоких творческих, научных результатов. И приватизация института этому способствовала. Мы сами управляем, сами отвечаем за качество своей работы. Если что-то не получается, причину ищем не в других, а в самих себе. Сами решаем, куда вкладывать инвестиции. Это стимулирует конкуренцию, а значит, и развитие.
– А что выиграло государство?
– Государство полностью освободило себя от огромного финансового бремени: не платит зарплаты медработникам, не заботится о состоянии медучреждений, не обеспечивает их необходимым оборудованием, препаратами и т.д.
– Значит, вы вообще никак не связаны с государством?
– Нет, это не так. В Грузии введено всеобщее медстрахование. 70% наших больных лечится за счет госстрахования, еще 30% – за счет корпоративной или частной страховки. С долевым участием пациентов в оплате лечения. Без развития системы медстрахования частная медицина нежизнеспособна. А сегодня 98% всех лечебных учреждений Грузии приватизированы, кроме Республиканской больницы, Онкологического центра и нескольких клиник в регионах, которые ранее были приватизированы, но их владельцы не выполнили своих обязательств перед государством.
– Приватизации часто сопутствует сокращение персонала. У вас тоже так произошло?
– У нас в центре работает около 300 сотрудников. Может быть, некоторая оптимизация их числа и пошла бы на пользу дела. Но мы не пошли на этот шаг. Потому что в этом случае можно было утерять в коллективе чувство единой семьи, которое долгие годы так бережно воспитывал мой отец. Ради этого мы идем на некоторые издержки.
Георгий, внук Лаура
Для батони Лаура альма-матер – Первый Московский мединститут. Как он считает, в пору его учебы лучший в мире медицинский вуз. И по сей день крепкая дружба связывает Лаура Манагадзе с ведущими русскими урологами – Олегом Лораном, Алексеем Мартовым, Сергеем Даренковым, Дмитрием Пушкарем. У его внука Георгия Манагадзе-младшего иные приоритеты. В 2010 году в Тбилиси он окончил Американскую академию, а в нынешнем – бакалавриат Витон-Колледжа в Бостоне. Изучал там биологию и экономику.
– Вы знаете, – рассказывает Лаур Григорьевич, – по биологическим дисциплинам Георгий вошел в число лучших выпускников колледжа этого года, а по экономическим – в тройку лучших выпускников за последние пять лет. А это две тысячи студентов!
В течение года в Тулейнском университете Нового Орлеана Георгию предстоит изучать молекулярную биологию для получения степени магистра. А в будущем году он будет поступать в один из американских медицинских университетов. Впереди долгий и трудный путь овладения профессией, и продолжить его Георгий твердо намерен в Америке, чтобы вернуться на родину высококвалифицированным специалистом. Продолжить дело отца и деда.
Для Лаура Григорьевича в молодости высшим авторитетом в профессии был гуру российской урологии, профессор Николай Алексеевич Лопаткин и выдаюшийся уролог Европы профессор Мориц Мебельс, с которыми в дальнейшем его связала удивительно крепкая дружба на всю жизнь. Для Георгия пример для подражания – всемирно известный американский хирург Дебейки.
Вот такая разница в приоритетах. Радоваться ей или огорчаться?
Ни то и ни другое. Это зеркальное отражение нашей жизни, ее развития, движения вперед. А без движения нет и самой жизни.
Семь лет назад в интервью с Лауром Григорьевичем я задал ему один наивный вопрос:
– Скажите, может ли плохой человек быть хорошим врачом?
– Хорошим специалистом своего дела, безусловно, может. Хорошим врачом никогда.
– Почему?
– Потому что хороший врач сублимирует свою энергию, волю, желание помочь самому больному. Без этого клятва Гиппократа превращается в пустую формальность. Этому нас учили в институте. Этому надо учиться всю жизнь. Учиться и не уставать любить.
Думается, это стремление берет свое начало в столь органичной, врожденной интеллигентности Лаура Григорьевича.
Надо самому увидеть, с какой гордостью рассказывает он об успехах своих учеников.
Это редкостное умение гордиться чужими достижениями дается очень немногим. Тем, кто может объединить вокруг себя единомышленников.
Мы нередко рассказываем о семейных династиях деятелей искусства, артистов, педагогов, врачей.
Сейчас на наших глазах складывается династия врачей Манагадзе. И не только семейная. Продолжает формироваться врачебная школа учеников Лаура Манагадзе, которых отличает высокий профессионализм, стремление к новому, чуткое отношение к тем, кто доверил им самое дорогое – заботу о своем здоровье. Они постоянно учатся. Учатся не уставать любить.
Дэви ПУТКАРАДЗЕ |
|
«ЛУЧШЕ БЫ ФОМА ЖИЛ ВСЕГДА!» |
До последнего не верилось, что это, наконец, случится. Ведь мы ждали так долго.
Случилось. «Мастерская П.Н. Фоменко» приехала в Тбилиси и в Театре имени Грибоедова показала два легендарных спектакля великого режиссера, имя которого свято для каждого грибоедовца.
Что нам, скорбящим, оставалось делать, когда три года назад Петра Наумовича не стало? Помнить. И в Грибоедовском, где он поставил два спектакля, была установлена самая первая мемориальная доска Петра Фоменко.
А потом мы ждали московских театральных новостей – кто придет после Фоменко? Хотя, конечно, все и так было ясно. И выбор не удивителен. Действительно – кто, если не он, Евгений Каменькович? Сотворец. «Со-» – значит, единомышленник и друг. А творец – он и есть творец. И такими словами не бросаются.
Он принял на себя эту счастливую и страшную эстафету и повел дальше театр-корабль, паруса которого наполнял когда-то вместе со своим Мастером.
Конечно, Каменькович – руководитель. На кривой козе к нему не подъехать. Но «на троне вечный был работник» – это про него. Понятно, что в театре он и академик, и плотник, и все, что понадобится для дела. Это традиция Фоменко. И, наверное, вообще отличительная черта настоящих капитанов.
«Фоменки» в Тбилиси репетировали, выступали, ездили на экскурсии, давали интервью, «погибали» под гнетом грузинских застолий. А еще – играли в футбол. Скрепя сердце, но справедливости ради скажем, что местная команда, которой бросили вызов вдохновляемые Каменьковичем «фоменки», проиграла.
– Евгений Борисович, простите, что начинаю беседу не с театра. Что для вас футбол?
– Для кого-то разрядкой является водка. А для меня футбол. Мне кажется, что вся гадость, которая во мне скапливается, а она обязательно за неделю скапливается, на поле исчезает. У меня есть счастливая возможность в Москве два-три раза в неделю, утром, до репетиции, играть. Два раза играю в компании с Олегом Меньшиковым. Я живу около Лужников, а он там арендует поле. И я ему всегда говорю, что он продлил мне жизнь. А раз в неделю на площадке около театра мы играем театром. Иногда к нам присоединяется, представьте себе, Ксения Кутепова. Полина тоже хорошо играет, но у нее нет сил вставать рано. А у Ксении маленькие дети, она провожает их в школу, и в 10 утра приезжает к нам. И Женя Цыганов, наш главный киногерой, у которого 6 детей, тоже рано встает… В общем, у нас очень весело. И важен не результат, а разрядка. Петр Наумович, пока не стал совсем тяжело болеть, тоже всегда с нами играл. Он вообще был большой мастак. Например, очень известная история. Начало 90-х. Мы только организовались. Все стали с утра до ночи сниматься. И у нас настал какой-то кризис. И вдруг Фома говорит: «Так! Все идем на каток!» Какой каток?! Все забыли, что это такое. Приходим в Парк Горького. Фома достал свои допотопные коньки, и начался цирк. Тинейджеры, которые в основном и заполняют парк, с изумлением глядели, как старичок с беломориной в зубах катается, да еще с такими финтами! Поднялся хохот. И весь наш кризис очень быстро прошел.
– Между футболом, спортом и искусством есть что-то общее?
– Это абсолютно разные сферы человеческой деятельности. Футбол очень опосредованно создает образы. Это тоже очень тяжело, но мучения спортсменов совершенно другие. Футболист не может мучиться теоретически. Он должен все время тренироваться. Он не будет играть лучше от того, что много думает. А у нас… Прежде чем выбрать пьесу, ты читаешь такое количество книг! Колеблешься… Это все другое. Но вот в чем одинаковы все виды человеческой деятельности, так это в значении таланта. Я уверен – сколько ни тренируйся, если тебя боженька не поцеловал, то ничего не получится. А уж в театре – совершенно точно.
– Невозможно научить быть артистом?
– Невозможно. Исключено. Мне кажется, достаточно несложно воспитать среднего исполнителя, обезьянку, как я это называю… У нас в «Мастерской» все очень думающие. Мы все вышли из одного факультета, и это очень важно, что наши артисты учились вместе с режиссером, а следующее поколение – вместе с режиссером и сценографом. Мы стараемся выпестовать сотворцов. Соавторов. Я плохо себе представляю, что у нас на репетиции актеру можно сказать так: пройди три шага, повернись, сделай паузу, возьмись за дверную ручку… Такого режиссера у нас никто слушать не будет.
– А я видала такие репетиции.
– Верю. Но у нас такие репетиции невозможны.
– Вы, педагог, профессор, сразу распознаете, кого из будущих актеров боженька поцеловал?
– Ошибки случаются. Все знают, что «Мастерская» образовалась из одного маленького курса, который набрал Фоменко, – 9 артистов, несколько режиссеров. При поступлении это был, пожалуй, самый слабый набор. Выбора никакого не было. Девчонки, которых взяли – сестры Кутеповы, Галя Тюнина, все очень плохо читали. Очень. Кстати, Мадлен Джабраилову не взяли – только потому, что ее отец учился вместе с Фоменко. А Петр Наумович был крайне щепетилен в таких вещах. Вообще, все разговоры о том, что в театральный институт можно попасть по блату – глубочайшее заблуждение. Это не может быть по определению, потому что когда человек выйдет и плохо прочитает, да кто же его возьмет? Будь он сыном кого угодно. Так вот, у меня было состояние ужаса, когда всех набрали.
– То есть тогда не было видно их таланта?
– Абсолютно! Галя, которая сейчас богиня, отвратительно читала Цветаеву. А сейчас, после спектакля «Приключение» по той же Цветаевой, она лучше всех в мире читает стихи. Прошу прощения у Демидовой и у всех. Но я твердо уверен, что Галя это делает лучше. На первом же курсе они все засверкали. Потому что мы правильно занимались. Выдающийся педагог Михаил Михайлович Буткевич передал методу Михаила Чехова – импровизационную. На нашу команду это очень легло. Я пустил в оборот фразу, и это уже штамп – «весь первый курс мы летали». Буквально. Ставили этюды по Бродскому. Как можно поставить стихотворение Бродского? А ставили. И было великолепно. Ставили «Жирафа» Гумилева. Это было невероятно радостное время. Уже после первого курса у меня лично не было сомнений, что нам грех расставаться. У Петра Наумовича, может, и были. А у меня не было. Казалось, что море по колено. Дальше начался самый сложный период в театральном институте – переход от этюдов к тексту. Может быть, наш переход так легко получился потому, что помимо того, что мы сразу же шальным, партизанским, полуэтюдным методом сделали «Двенадцатую ночь». Ее посетил успех, и это нас еще больше укрепило. После Шекспира подоспел Гоголь Сергея Женовача – «Владимир 3 степени». Это вообще, на мой вкус, выдающееся театральное сочинение. А сочиняли-то все вместе… Сейчас этого никто не может увидеть вживую, только на пленке. А потом подоспел Островский, «Волки и овцы» - это уже сам Фома вмешался. Это было великолепно. Фома так простроил роли! Я знаю точную формулу: Островский был сыгран как Тургенев. Ну, а после случилось стихотворное «Приключение», и сразу начались Польша, Франция, Италия… Это было очень нищее и голодное время, лихие конец 80-х – начало 90-х, никаких гонораров никто не получал. Но было очень счастливо. Для нас даже открывали Версальский дворец в выходной день. А потом уже случился Фолкнер Женовача. Это было – о-о-о-о! И вся театральная братия, и выдающийся критик Наталья Крымова, которую я хочу особо назвать, нас поддерживали и трубили на всех перекрестках: нельзя им расставаться. Мы играли спектакли, пытались организоваться, искали помещение, бегали по всяким выселкам, даже играли в демонстрационном зале ГУМа Оскара Уайльда! И тут нам отдали кинотеатр «Киев», и это мне вдвойне приятно – я родом из Киева. Но помещение к театру вообще никакого отношения не имело. Первый ремонт состоялся благодаря спонсорам и меценатам. Не было ни копейки государственных денег. Помогли, в том числе, Лебедев и Костин, которые сейчас возглавляют ВТБ и которые остались нашими друзьями. Потом мы устоялись, и Петр Наумович выдал золотой залп. Он подряд сделал три шедевра – «Одна абсолютно счастливая деревня», «Семейное счастье» и «Война и мир». А ведь ему тогда было уже очень много лет… Я плохо понимаю, как это можно было сделать. Но он сделал, и спектакли получили все призы и награды, которые только есть на земле в театральном мире, они все живые и до сих пор играются. Этот золотой период случился, город Москва не устоял, и правительство Москвы построило нам красавец-театр над Москвой-рекой.
– Как сегодня театр оправдывает свое название – «Мастерская Петра Фоменко»?
– Мы ничего не стараемся оправдывать. Все получается само собой. Приведу такой пример. Я очень люблю пьесу Сорокина «Dostoevsky-trip». Несколько лет назад я подошел к нему и спросил: «Можно я поставлю вашу пьесу без мата?» Он ответил: «Пожалуйста!» Я вырезал все нехорошие слова и начал ее репетировать с молодыми артистами. Мне было очень интересно, мы ее переделали, сделали гиперинтеллектуальной. Но я смотрю – что-то происходит не то. Говорю артистам: «Ребята, ну-ка, давайте поговорим. Может быть, вы не хотите это репетировать?» Они обрадовались: «Да, да, не хотим!» – «Так чего же вы репетировали?» – «Нам было неудобно вам отказать». Вот так – у нас в театре очень тяжело прививается чернуха. Плохо так говорить, но именно это слово правильное. Дело не в том, что мы безобидные тургеневские барышни и мальчики, нет. Но у нас есть эстетические идеалы, которые в каждом сидят очень жестко.
– В театре ведь все решает выбор репертуара?
– Конечно. У нас самая большая литературная часть в Москве, даже больше, чем во МХАТе – 4 сотрудника. Они все, плюс я, плюс моя помощница с утра до ночи ищем пьесы. Мы в курсе всей современной драматургии. Нас иногда обвиняют, что мы ставим мало современных пьес. Но как только появился Иван Вырыпаев, мы моментально схватили его пьесу, а ведь никто не рискнул ее поставить. И мы ее сделали. Более того, мы не смогли найти режиссера в России и выписали из Норвегии ученицу Женовача Сигрид Стрем Рейбо. Она звезда северной Европы, у нее все расписано на несколько лет вперед. У нее оказалось окно. За 42 репетиции она сделала спектакль. Это второе место. Был высший рекорд – Фоменко поставил спектакль «Таня-Таня» за 21 репетицию. В общем, «Мастерская Фоменко» будет таковой, какова есть, пока живы его ученики. Мне так кажется.
– Я читала, что он не любил слова «ученик».
– Да, это так. Хотя Петр Наумович с большим лукавством к этой теме относился, с иронией. Тем не менее, мне кажется, что наша женская интеллектуальная часть (мужики у нас более беспринципны) под страхом смертной казни не позволит никакой гадости к нам проникнуть. Надеюсь, пока я жив, тоже.
– Одна из ваших сотрудниц сказала мне такую фразу – последние годы Петр Наумович как будто вас всех готовил к тому, что его не станет, приучал к самостоятельности.
– Да ну! Послушайте, я сто раз говорил, что никогда от него не слышал слова «нет». Ни по какому поводу. Например, мне всегда казалось, что у нас мало выразительных средств, и приводил к нему то кинозвезду, то двухметрового человека, то человека в 140 килограмм. Он всегда кивал – да, да, конечно! И ничего не происходило. Я его заваливал пьесами. Он знал, кто такие братья Пресняковы, братья Дурненковы, читал Сорокина и считал, что первые 15 минут пьесы «Dostoevsky-trip» – это самое смешное, что он читал. И опять кивал – да, да, конечно! Но из современного допустил только «Мотылька» Петра Гладилина. Из западных современных пьес у нас шла драма Брайана Фрила «Танцы на праздник урожая». Когда Петр Наумович смотрел эту вещь, всегда плакал. Это был не самый совершенный спектакль, это была прекрасная мелодрама… Самое смешное, что я потом до Брайна Фрила добрался лично. Мы с семьей поехали в Дублин встречать Новый год. А он там национальный герой, живет на берегу океана с другой стороны острова. Я за какие-то дикие деньги нанял такси, мы пересекли всю Ирландию. Он увидел меня и, по-моему, очень это оценил. Мы замечательно поговорили. Я понимаю, что сейчас все ставят Макдонаха, но мой любимый драматург из иностранных – Брайан Фрил. У нас идет спектакль по его пьесе «После занавеса», и я надеюсь, что мне еще раз удастся его поставить. Мне кажется, что он ирландский Чехов.
– Вы как-то сказали, что режиссер Анатолий Васильев – ученый в театре. Кем был Фоменко?
– Поэт. Я это очень четко понимаю. Фома все делал через любовь к театру. Он создал свой особенный театральный мир. Безумно чтил традиции, какие-то свои ритуалы, театральные. Ну что греха таить, у нас иногда люди запивают. Редко, но бывает. Запил один артист, я с пеной у рта требую его выгнать, расстрелять, четвертовать. А Петр Наумович – не спеши, может, у него что-то случилось… Ребята все время вспоминают – он почему-то к похоронам, уходу из жизни относился серьезнее, чем к дням рождения. Никогда не забуду – умер отец у Карена Бадалова. Боже мой, Фоменко уже очень плохо себя чувствовал, но поехал, был до конца. Жизнь ведь складывается из мелочей, правильно? Из ме-ло-чей. А театр – это передача традиций… У него абсолютно игровой театр. Мы с вами беседуем перед «Семейным счастием» – это вообще шедевр. Он говорил, что этот спектакль сыграл для него решающую роль в выстраивании системы координат. В прошлом году на международном фестивале, за который отвечает Лев Додин, были сплошь иностранные звезды и только один русский спектакль – «Семейное счастие». Я на гастроли не езжу, у нас четкое распределение – наш великий директор Воробьев мучается на гастролях, а я в это время репетирую. Я сделал исключение для Петербурга и Тбилиси.
– Скажете, почему?
– Могу. В Петербург я поехал, потому что это было личное приглашение Додина, а в Тбилиси просто мечтал побывать и впервые использовал служебное положение. Моя мама (Ирина Молостова – главный режиссер Киевского академического театра оперы и балета им. Т.Шевченко, педагог, профессор кафедры режиссерского мастерства КГИТИ им. И.К. Карпенко-Карого) работала с художниками «Самеули» («Самеули», знаменитая группа грузинских театральных художников – Олег Кочакидзе, Александр Словинский и Юрий Чикваидзе), и мне было очень приятно, что с одним из них мы здесь встретились… В Тбилиси я нашел родного брата, человека, абсолютно похожего на Фоменко – это Габриадзе. Ну, чтобы это понять, надо знать Фоменко! Вот он больной, еле-еле разговаривает, но умнее и хитрее всех. И Габриадзе такой же – ой, мне плохо, я ничего не вижу, на глазу глаукома. Но проходит красивая женщина – раз, и все видит. Я недолго с ним общался, хвастался, что у нас идет Пиранделло, да то, да се… А он в ответ: «Да ладно, ребята, проще надо. На сцене должна быть ерунда». И называет какую-то пьесу, в духе Гольдони, где четыре пары близнецов…
– Что у вас в планах?
– В театре обычно очень четкие планы. Это абсолютно не касается нашего театра. Потому что Петр Наумович мог или вообще ничего не говорить или вываливать сто названий. У нас есть список Фомы, я это называю фоменковским завещанием, список из 40-50 пьес и названий. И понимаешь, что жизни не хватит, чтобы это все поставить. Единственное – жаль, что у нас не будет Бориса Годунова…
– Это последняя вещь, которую репетировал Фоменко…
– Там фокус в том, что в спектакле был занят весь театр, даже монтировщики… Был выписан каждый голос и звук, список исполнителей представлял собой простыню на 70 фамилий. Все пушкинисты и историки к нам приходили, было сделано несколько макетов… Я во всех интервью говорил, что Фоменко остановился из-за болезни. Ни фига! Фоменко, когда не знал, что делать, переставал ходить на репетиции. Что-то там случилось. К сожалению. Я столько раз спрашивал Карена Бадалова (он должен был играть Годунова) – может, поставим, я как-то вам помогу? Он в ответ – нет, без Фоменко невозможно. Жаль. Но с этим надо смириться… Я назову одно название, которое у нас должно быть скоро. «Сон в летнюю ночь». Ваня Поповски ставит. Вообще, у нас был сложный сезон, три премьеры – с Полиной Агуреевой мы поставили «Гиганты горы» по Пиранделло, я – «Современную идиллию» Салтыкова-Щедрина, Евгений Цыганов по пьесе Ольги Мухиной сделал спектакль «Олимпия» – его режиссерский дебют. В «Олимпии» играет Екатерина Васильева, это ее возвращение в театр. В будущем – Вампилов.
– Что именно?
– Рассказ «Тополя». Полстраницы текста. Владимир Топцов и Юрий Буторин придумали композицию. Сам черт ногу сломит, как поставить, но я на это очень надеюсь.
– Быть худруком «Мастерской» – головная боль или счастье?
– Головная боль. Я прожил невероятно счастливую жизнь, два раза учился в ГИТИСе, первый раз на актера, набрался очень много в теоретическом плане, что неудивительно, если тебе преподают Алексей Барташевич и Юлий Кагарлицкий. Отслужил на флоте в Севастополе, учился режиссуре в мастерской Андрея Гончарова… Когда я оставался в аспирантуре, у меня был выбор – или Гончаров, мой учитель, или этот неведомый мне Фоменко. Мне не хотелось оставаться у Андрея Александровича. Я его очень любил, но за 5 лет все понял. Петр Наумович согласился стать моим научным руководителем. Как в дальнейшем выяснилось, это было невероятное счастье. А потом меня позвали преподавать на курсы к Анатолию Васильеву, и это было очень важно, поверьте, потому что он затрагивает какие-то космические вещи. А до Васильева был Марк Захаров. То есть я работал с очень разными людьми и мне кажется, это меня здорово сформировало. Я был вольный стрелок, даже когда «Мастерская» организовалась. Успевал ставить во многих театрах. Мне везло. Но я ни за что не отвечал. А теперь отвечаю за все. Начальнику в театре надо давать молоко за вредность. Я-то еще в идеальной ситуации, потому что наш коллектив состоит из родственников и учеников. А вот как Галина Волчек продержалась столько лет? Или Олег Табаков? Да я бы им памятник при жизни поставил! Потому что любой театр – это все-таки сборище талантов, самолюбий, парадоксов, несовместимостей. Это очень тяжелая вещь. Лучше бы я не становился никаким худруком, а Фома бы жил всегда!
Нина ШАДУРИ |
|
