|
БОРИС КУРИЦЫН: «ЦЕ ВСЕ МОЭ!» |
|
Наш собеседник – из числа тех счастливых людей, которым повезло сразу угадать свое призвание и предназначение. Ему не пришлось пробовать, метаться, выбирать. В 17 лет в его жизнь вошел Театр. И остался навсегда.
Борис Курицын – руководитель литературно-драматургической части Национального театра русской драмы им. Леси Украинки, заслуженный деятель искусств Украины. Он – неотъемлемая часть родного театра, а театр – неотъемлемая часть его самого.
Мы беседовали во время Международной Летней театральной школы «Шекветили-2021», куда Борис Александрович привез группу украинских студентов и молодых артистов. Разумеется, основным предметом разговора стал Его Величество театр.
– Театр Леси Украинки, можно сказать, «родственник» Грибоедовского. Нас связывают имена Леонида Варпаховского, Павла Луспекаева, отчасти – Кирилла Лаврова, который в Грибоедовском не служил, но был нашим дорогим другом. Как сегодня поживает ваш театр?
– Проблемы те же, что у всех. Конечно, локдаун наносит огромный удар по театру – и с точки зрения экономики, и с точки зрения психологии. Вирус, слава богу, не косит наши ряды, но люди болеют... Крайне неприятно, что нас перевели на 50-процентную заполняемость зала. Ну да что жаловаться? У всех так.
– Ваш художественный руководитель Михаил Резникович – ученик Товстоногова. Это еще одно имя, связующее наши театры.
– Он – ученик, который получил право постановки двух спектаклей в БДТ. Это дорогого стоит. Георгий Александрович – крестный отец Резниковича в театре Леси Украинки: когда в свое время директор театра попросил Товстоногова рекомендовать в худруки кого-то из своих учеников, он назвал Резниковича. А поскольку у того была всем известная «пятая графа», директор спросил: «А кого еще?» – «Никого», – ответил Товстоногов. Очень высокая оценка. И при всех наших спорах и несогласиях я твердо знаю, что он сохраняет в театре преемственность поколений, прекрасно знает историю этого театра, и он отрекся от вещей, которые тормозят его развитие.
– А что тормозит развитие?
– Звездность, например. Ее, к счастью, у нас нет. Резникович считает, что театр должен быть ансамблем артистов, а не звезд.
– Простите, значит, когда Олег Табаков сознательно собирал в МХТ звезд, то он тормозил развитие, что ли?
– У меня был разговор с Олегом Павловичем на эту тему. Он жаловался: «Не могу собрать ни одну репетицию». – «Как? Вы? Не можете?» – «Ну, ты же понимаешь, у меня много актеров, которые снимаются, а на них зритель и ходит в театр. Приходится подчиняться». С одной стороны, Табаков вытащил тогдашний МХАТ из трудной финансовой ситуации, сделал его модным театром, а с другой... Резникович старается сохранить паритет. Он говорит – пожалуйста, снимайтесь, но категорически не в ущерб театру. А Табаков пошел на такие жертвы, и знал, зачем идет. У него был богатейший театр. Те, кто не снимались, получали хорошую зарплату благодаря тем, кто снимался – продюсеры платили за них «выкуп» театру. Знаю, что один актер, не буду называть фамилию, понимая, что не успевает вернуться к спектаклю откуда-то с Урала, оплатил аншлаг и отмену спектакля. Считаю, что это ненормально.
– У вас в театре такие штуки невозможны?
– У нас была ситуация, когда актер обещал, что непременно вовремя прилетит с коммерческих гастролей на спектакль. Начало спектакля в семь часов. В шесть часов его не было на месте. Он появился в семь, но на сцене уже стоял другой исполнитель. И актер был уволен. Понимаете, нельзя все охватить, как нельзя съесть все. У нас был замечательный актер и педагог Николай Рушковский. Два года назад на школе в Шекветили я показывал о нем фильм. Однажды у нас попал под исключение студент – хороший парень. Я пошел к Рушковскому, просил, объяснял, что этот студент иногда пропускал занятия, потому что подрабатывал, чтобы оплачивать обучение. «Погоди, – ответил Рушковский, – а что было делать его сокурсникам, которые играли в тех отрывках, на которые он не являлся? Если я его сейчас прощу, то как буду смотреть в глаза другим?» И отчислил. Да, у каждого своя история. Как сказано у Тараса Шевченко, «у всякого своя доля i свiй шлях широкий».
– Если вернуться к театральной политике Резниковича, то он...
– Он понимает, что есть актеры, которые востребованы в кино, что не все получают высокие зарплаты, и идет навстречу. Но если тебе дорог твой театр... Сказать «я – актер театра Леси Украинки» – это значит закрыть тему. Или – «я – выпускник Рушковского». Или – «я – выпускник Резниковича». Это знак качества. Чего греха таить, бывает, актеры уходят из театра. Почему уходят? Либо не выдерживают напряжения, либо у них какие-то личные расхождения с руководством театра. Но даже когда я начинаю спорить с Резниковичем, то в итоге прекращаю спор, потому что понимаю: хозяин в доме должен быть один. Если тебе что-то не нравится, если это не твой театр – вперед. Резникович в моих похвалах совершенно не нуждается – с его званиями и наградами, огромным количеством спектаклей, которые он поставил, и книг, которые написал. Это человек, который бережет, извините за избитые слова, живые традиции. У нас, слава богу, нафталином не пахнет. В нашем театре давно существует Студия молодых актеров – выпускники театральных вузов из разных городов, иногда и стран, в течение двух лет получают возможность тренажей, участия в разных спектаклях. Через два года руководство делает выбор – кого оставлять в театре. Таким образом идет омоложение труппы. Нельзя не признать, что Резникович сделал еще одну гениальную вещь. Он ввел в театре систему самостоятельных работ. Каждое лето, в июле, весь театр (молодняк обязан это делать, остальные – как хотят) предъявляет свои самостоятельные работы – фрагмент спектакля или даже целый спектакль. Знаете, почему это гениальный ход? С одной стороны, актеры выявляют то, чего, по разным причинам, не смогли играть, а с другой – театр пополняется свежими постановками, в которые вложена душа, сердце, труд, которые сделаны не по приказу, а по желанию.
– Например?
– Народная артистка Украины Лидия Яремчук, успешная актриса с большим стажем работы в театре, в свое время сделала моноспектакль «Браки совершаются на небесах» по «Войне и миру». Женя Лунченко, сейчас уже заслуженный артист, будучи студийцем, предложил моноспектакль «Александр Вертинский. Бал Господень», и обе постановки вошли в репертуар. На Новой сцене идут самостоятельные работы, например, два спектакля по чеховским рассказам – «Мелочи жизни» и «Хорошие люди», и оба пользуются огромным спросом у зрителей. Кирилл Кашликов, который был начинающим молодым актером, очень хорошо чувствовал себя в актерской профессии, вдруг сделал самостоятельную режиссерскую работу. Сегодня он один из лучших режиссеров Украины. Актеры бегут к нему на репетицию с невероятным удовольствием. У нас недавно вышла его премьера «Калека с острова Инишмаан» Макдонаха, там заняты актеры разных поколений. Старшее поколение было в восторге – они открылись совершенно по-новому.
– Сколько артистов в труппе?
– Более 90 человек. У нас огромный театр – каждый вечер параллельно работают три сцены. По выходным бывает 4-5 спектаклей.
– А в репертуаре больше 60-ти названий. Поэтому мой следующий вопрос, наверное, не имеет смысла. И все-таки – с какими проблемами сталкивается русский театр в современной Украине?
– Не русский, а русскоязычный. Наши актеры на сегодняшний день владеют двумя-тремя языками. Три спектакля идут на украинском языке. Они поставлены с любовью и пользуются успехом. Спектакль «Три кохання» по произведениям Леси Украинки сделан совсем молодыми ребятами, студентами мастерской Резниковича, и ведущими актерами театра. Там, конечно, и грузинская тема есть.
– Как же ей не быть! Три памятника Лесе стоят в Грузии.
– У нас идет спектакль, поставленный несколько лет назад к 200-летию со дня рождения Тараса Шевченко, у которого есть гениальные вещи и на украинском, и на русском языках. Потрясающая поэма «Тризна» написана на русском, как и новеллы, и письма, и записные книжки. Невероятная лирика на украинском. Я хочу сказать, что проблема существует только в одной плоскости – политической. Конечно, украинский язык звучит и по радио, и по телевидению, и в быту, и так было всегда. Но вы можете поехать в цитадель украинского языка – Полтаву или Львов – спокойно говорить по-русски, и никто вам ничего не скажет. Пожалуйста, говорите! То есть этой проблемы – использования русского языка – не было, нет и, я уверен, не будет. Театр Леси Украинки всегда жил в любви киевского зрителя, вообще – зрителя Украины. Я вам больше скажу: до Второй мировой войны в Киеве работали, прекрасно уживались и польский, и еврейский театры. Сегодня в Украине действуют цыганский театр «Романс», венгерский театр в Берегово, русскоязычные театры в Киеве, Николаеве, Харькове, Одессе. С точки зрения общения со зрителем – посмотрите наш сайт, там огромное количество отзывов на украинском языке. Кстати, наш театр получил свое имя благодаря тому, что ученик Станиславского Константин Хохлов, который вообще не говорил по-украински, в 1939 году взял пьесу Леси Украинки «Каменный властелин», первую и единственную женскую пьесу о Дон Жуане, и поставил спектакль так, что открыл эту пьесу не как драму для чтения, а очень сценическое произведение. Несколько лет назад Резникович тоже поставил «Властелина» – это уже пятое обращение театра к пьесе. Он сделал своеобразное открытие, на которое, к сожалению, некому было обратить внимания, ведь у нас нет театральной критики в том виде, в каком она есть в других странах. Резникович впервые прочитал пьесу как очень женскую – всем конфликтом руководит Донна Анна. Она – Командор. И это соответствует характеру самой Леси Украинки, она была очень стойким, сильным человеком. Покажите мне еще одну женщину, которая писала бы под диктовку любимого человека письма его возлюбленной! Любая другая устроила бы ему такие «письма»! У Леси была особая энергетика, она не подавляла, а как бы вбирала в себя мужчину. Последний супруг после ее смерти, прежде чем жениться во второй раз, сказал – я пойду посоветуюсь с Лесей – имея в виду, что пойдет на ее могилу. Настолько особенным человеком она была для него... Вообще, прежде чем говорить о каких-то вещах, нужно поинтересоваться – из чего это произошло. Что к чему, зачем и почему.
– Насчет «из чего произошло». Вы говорите, что у вас сохраняется преемственность поколений. Какие великие «тени» ходят в вашем театре?
– Всяк кулик свое болото хвалит. Вы будете рассказывать об уникальности вашего театра, а я – об уникальности моего. Но он действительно уникальный! Театр Леси Украинки сам выбирает, кто ему нужен. Великие тени? Павел Луспекаев, Юрий Лавров, Кирилл Лавров, Евгения Опалова, Виктор Халатов, Любовь Добржанская, Михаил Романов, Олег Борисов, Валерия Заклунная... Две непререкаемые легенды – Леонид Варпаховский и Давид Боровский, которые продолжают жить в театре, хотя поколения меняются. Удивительная вещь – свой первый спектакль Боровский сделал в нашем театре, а через 50 лет сделал здесь свой последний свой спектакль «Дон Кихот.1938». Мы открыли в театре «Пространство Давида Боровского» – ничего подобного нет ни в одном театре мира. И вот, представьте себе, мы его открыли, и нам позвонила вдова друга Давида, скульптора Владимира Миненко, и сообщила, что когда Давид приезжал в Киев, то приходил к нему в мастерскую, тот его лепил, и работа сохранилась. Теперь мы единственный театр в мире, где стоит скульптурный портрет сценографа – Давида Боровского в полный рост. Кстати, центральная фигура в «Пространстве» – это «Маятник». Помню, приехали театральные критики и подняли крик – а что этот маятник у вас делает, он из спектакля театра на Таганке «Час пик»! Извините, но до «Часа пик» маятник был сделан для спектакля «Поворот ключа» – в 1963 году.
– Ваш театр притягивает. А как он вас притянул в свое время?
– Виноваты родители. Они были влюблены в театр. Впервые меня повели в театр в шесть лет – гастроли Кировского театра, опера «Кармен». Меня водили в театр Ивана Франка, Леси Украинки. Я вам передать не могу, какие созвездия сияли во всех этих театрах! Какие были голоса в оперном, какие потрясающие танцовщики! Какие личности! В театр Леси Украинки, помню, попасть было невозможно, надо было хлопотать заранее... Это не могло на меня не подействовать, и в 17 лет я пошел в этот театр служить мебельщиком-реквизитором. Но так как я человек нахальный, то обошел все цеха – был в регуляторной, где вели свет, на ведущих прожекторах, знал, что такое звукоцех, поднимался на колосники... Я видел, как делается бутафория из маленького газетного листочка. У нас до сих пор на потолке зрительного зала горельефы, сделанные из папье-маше в конце 1940-х годов. Не гипсовые, не цементные – и я это знаю, потому что поднимался под потолок, когда у нас был ремонт. Меня предупреждали: театр – такая зараза, что если ты вдохнул его воздух, то пропал и попал. Я вдохнул в шесть лет, а потом надышался в 17, прослужив пять лет. В театре именно служат. Тот, кто работает, долго не задерживается. Из театра нельзя делать место получения прибыли… Потом я поступил на театроведческий в театральный институт имени Карпенко-Карого, окончил и пришел в украинское Театральное общество, благодаря чему объездил почти весь Советский Союз. И сегодня для меня не представляет никакой проблемы позвонить во многие города бывшего СССР и сказать: «Это я». Я познакомился с целой плеядой кумиров. Сегодня кумиров нет. Есть звезды, медийные лица. Но звезды гаснут, позолота стирается, и о них забывают. А вот кумиры... Я общался с Ростиславом Яновичем Пляттом, Евгением Павловичем Леоновым, Татьяной Ивановной Пельтцер... В Московском Доме кино стоял рядом с Джульеттой Мазиной. Сейчас кто-то скажет – вот расхвастался! Но это не хвастовство, а часть моей жизни. Я застал великих стариков. Меня учила, например, великолепная актриса Евгения Эммануиловна Опалова, выпускница Института благородных девиц в Санкт-Петербурге, которую приглашал к себе в труппу Михаил Чехов... Она меня учила элементарным вещам. Ну например, оттопыренный мизинец, когда вы держите чашку кофе, – это моветон. Но я где-то видел такое, и мне понравилось. А она мне – ты что, это же каботинство! Еще одно новое слово! Она была блистательная трагифарсовая актриса. Слава богу, сохранилась киноверсия «Мораль пани Дульской», где она великолепно играет Дульскую. Кстати, это очень современная пьеса.
– Обратите внимание, я спрашиваю о вас лично, а вы – о театре.
– Я вспоминаю о людях, которые меня сделали. Я им столько задолжал... Но они уже ушли, и я не могу отдать им этот долг. Всегда говорю моим студентам – я пытаюсь относиться к вам так, как относились ко мне, и мне кажется, что через вас я этот долг отдаю им.
– Почему вы перешли из Театрального общества в театр?
– К тому времени в СДТ пришли люди, которые просто разграбили богатейшую организацию. Сделали все для своего обогащения и для того, чтобы эта организация исчезла. Сегодня СТД находится на содержании у министерства культуры. А когда-то было наоборот. И в тот момент мне позвонил Резникович и сказал: «Я дал согласие возглавить театр Леси Украинки как генеральный директор и художественный руководитель. Вы придете?» Я пришел и возглавил литературную часть. Завлит только тогда может показать свой класс, когда есть талантливый худрук. Иначе ничего не выйдет. Без худрука у нас не было бы театрального музея – богатого, замечательного, где работают прекрасные хранительницы наших фондов. Они так систематизировали материалы, что у нас можно писать научные работы. В музее хранятся удивительные эскизы костюмов, фотографии, сделанные еще на стекле, уникальная коллекция костюмов... Мы начали снимать наши спектакли пятикамерной съемкой…
– И мы снова о театре.
– Так ведь це все моэ! Я этим живу. Мой театр остается для меня театром моей любви, правда. Он мне очень много дал, но и я немало в него вложил. Я не фанатею, я достаточно рационально мыслящий человек и понимаю, что в какой-то момент, может быть, придется расстаться. Могу сказать только одно: в театр должны идти работать люди, которые понимают – не театр тебе, а ты театру. Говорю своим студентам: не ждите, что вам что-то дадут – не дадут. Но взять можно. Приставайте к педагогам – мне не хватило, я не понял, дайте мне, дайте! Тогда получите. То же самое с театром. С одной стороны, как любил повторять Давид Боровский, это кладбище растоптанных самолюбий. С другой, прав Резникович, когда говорит – если тебе в этом театре хорошо, не ищи другого.
– Как вы пришли в педагогику?
– Благодаря моим старшим коллегам. В одну историю меня втянул Рушковский. История называется «ликбез». На его курсах мы делали показы видеозаписей давнишних спектаклей разных театров из многих стран и некоторых фильмов. У меня нет научной степени, но благодаря тому, что я получил звание, я имею право преподавать, что и делаю с интересом и удовольствием. Надо сказать, когда я пришел в театр, одной из моих главных задач было наладить грамотные отношения с авторами. Не знаю, как в Грузии, а в Украине юристов, которые занимаются исключительно авторским правом, нет. И я стал заниматься авторским правом, не имея юридического образования.
– Минное поле.
– За несколько лет я овладел минным полем и сейчас читаю курс «Авторское право». К сожалению, в университете пока не дошли до того, что завлит – это отдельная профессия. Читаю курс «Театральная критика» для режиссеров. Что такое театральная критика? Владение навыками анализа пьесы и анализа спектакля. Все, третьего не дано. Режиссеры должны это знать? Хотя бы, чтобы смотреть спектакли других режиссеров? Обязаны. И я пытаюсь их настроить на это. Мои друзья из бывших советских республик жалуются, что у них нет театральной критики. Я могу сказать то же самое. Если раньше театральная критика следила за появлением новых лиц, событий и явлений, то сегодня все ушло в журналистику, которая хочет быть вершителем судеб. Но театр существует не для журналистов, а для зрителей. И он страдает от того, что нет серьезного разговора, анализа. К сожалению, у нас осталось всего две или три газеты, которые пишут о театре, так что этой профессией заработать себе на пропитание невозможно. Театроведы уходят в свободное плавание и работают везде. Включая Счетную палату. Знаете, почему? Потому что умеют анализировать драму и спектакль. Все-таки наш университет выпускает театроведов с большими возможностями аналитики, чем журфак или факультет политологии. Конечно, есть проблемы. Старая школа ушла. Преемственности не произошло. И тут я могу бросить камешек в огород наших стариков. Они боялись, что молодые придут на их место и сметут. Не все, конечно. Но большинство – боялось. В чем, например, огромная важность Летней театральной школы в Шекветили? Здесь из рук в руки передается профессия. Кроме того, мы общаемся вживую. А это очень важно!
– Как вам кажется, в чем главная проблема современного театра?
– Нет новых философий, психологии, идеологии. Извините, но все бывшие страны СССР остались без идеологии как таковой – в хорошем смысле этого слова. Есть моменты национального самосознания. Но это лишь одна составляющая. Остальные пазлы не подогнали. Никто не спорит, в Грузии должен быть грузинский язык, в Украине – украинский. Прекрасно! Я обеими руками «за». А куда мы денем всю ту культуру, которая прекрасно соседствовала и с грузинским, и с украинским языком? И они взаимно обогащали друг друга… Возвращаясь к моему театру, скажу: театр Леси Украинки старается сохранить лицо, потому что у него есть четкое представление о некой ватерлинии. Возможно, не все получается, но ведь это живое дело.
Нина ШАДУРИ |
|
МИХАИЛ ЛАВРОВСКИЙ: «ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ – ЭТО САМОЕ ГЛАВНОЕ» |
|
Легендарному танцовщику, Народному артисту СССР Михаилу Лавровскому – 80!
Честное слово, верится с трудом. Михаил Леонидович, как всегда, бодр, подтянут, энергичен, язык его остер, мысль – стремительна, размышления – глубоки.
Беседа с Лавровским – это не только настоящее удовольствие для собеседника-счастливчика (голова идет кругом от историй и воспоминаний), но и своего рода акт просвещения, почти экзамен: цитаты звучат одна за другой, начиная от античности и кончая современной литературой и философией. Так что изволь соответствовать.
Между прочим, мы можем поздравить Михаила Леонидовича еще с двумя круглыми датами: в 2021 году исполнилось 245 лет со дня основания Большого театра, куда Лавровский был принят ровно 60 лет назад.
Было о чем поговорить.
Михаил Лавровский родился 29 октября 1941 г. в Тбилиси в семье балерины Елены Чикваидзе и хореографа, главного балетмейстера Большого театра Леонида Лавровского. В 1961 г. окончил Московское хореографическое училище, и был принят в балетную труппу Большого театра. Окончил балетмейстерский факультет ГИТИСа. В 1983-85 гг. был художественным руководителем Тбилисского государственного академического театра оперы и балета имени Захария Палиашвили. В 2005-2008 гг. возглавлял балетную труппу Московского театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Много лет работал балетмейстером-репетитором Большого театра. Знаменитые партии: Принц («Золушка» С. Прокофьева), Альберт («Жизель» А. Адана), Базиль («Дон Кихот» Л. Минкуса), Спартак («Спартак» А. Хачатуряна), Ромео («Ромео и Джульетта» С. Прокофьева), Принц («Лебединое озеро») и др. Поставил около 20-ти балетов, оригинальные телебалеты, танцы и движения в спектаклях драматических театров. Основал Московское хореографическое училище им. Л.М. Лавровского.
– В Тбилисском театре оперы и балета в 2017 г. вы восстановили балет «Ромео и Джульетта», который поставили на этой сцене, будучи худруком.
– Изначально этот балет был поставлен моим отцом, Леонидом Лавровским, в 1940 году в Ленинграде. Он весь был решен в одном дыхании, в одном ключе пластики человеческого тела, без сухой формы классического танца. Свободный верх, ноги работают классически. Различные куски отличались различной драматургической нагрузкой. Но дыхание, способ выражения и пластика – едины. Никакой эклектики. Нина Ананиашвили, спасибо ей, решила восстановить «Ромео и Джульетту», и мне надо было его немного сократить. Я взял пять основных кусков Лавровского – «Мадригал», «Балкон», «Венчание», «Прощание» и «Смерть», и сделал балет в одном акте – такой совет в свое время дал мне Марис Лиепа. Да и сам Лавровский, когда я с ним работал, уже вносил изменения в свой спектакль. Разумеется, изменения необходимы – этого требует время. Главное – не утерять стиль спектакля, дух и смысл, которые в него вкладывал хореограф. Часто привожу такой пример. Я очень люблю итальянский неореализм – картины Витторио де Сика, Джузеппе де Сантиса, Роберто Росселлини, Федерико Феллини. Это те шедевры, которые мы увидели в 1950-1960-е годы. Естественно, сейчас в кино другой темп, другой ритм, и молодежи сложно смотреть такое кино. Но эти фильмы по-прежнему остаются образцами высокого искусства. Так же и в балете. Великий спектакль остается великим. Но каким бы он ни был гениальным, время идет вперед и предъявляет свои требования. Да и актеры уже другие, честно говоря. Понимаете?
– Нет, не совсем.
– Ну, как вам объяснить… По тем временам мы совершали невозможное. Брали высшие планки и шли еще дальше. А только так и должно быть в искусстве – необходимо подыматься на следующую ступень. Поддержки для нас вообще не были проблемой. Надо поднять – подняли, надо перейти сцену – перелетели. Владимиров, Лиепа, Васильев и я не могли сказать: «Так мне неудобно». Пожалуйста, сделаем все что угодно. А сейчас по-другому. Если высокопарно выражаться, тогда было другое дыхание искусства, другое дыхание балета. Чем мы поразили весь мир? В 1956 году, в первый раз после появления «железного занавеса», Большой театр выехал в Лондон. И Большой подняли на щиты. А Западу это было совсем неинтересно – славить соцгосударство, ведь у нас шла идеологическая война. Но именно тогда и появилось название «Большой балет».
– Чем взяли Запад?
– Мы были сильны необычайной логикой классического танца, куда входило и чувство позы, и феноменальная координация. А главное – на сцене были живые люди. Не просто меняли костюмы из «Лебединого» на «Спящую», а «Спящую» на «Ромео». Язык-то везде один – хореографический, и лексикон балетного танца – один и тот же: партер, па де буре, па де пуасон и так далее. Как в литературе – Толстой, Достоевский, Булгаков писали одними и теми же русскими словами, но идея – о чем тут говорить! – у каждого своя. Так и в балете. В «Спящей» – так, в «Лебедином» – по-другому, в «Жизели» – совсем по-другому, в «Спартаке» – совсем иначе. Главное, повторяю, на сцене был живой человек, правда искусства. Мне трудно придраться к западным танцовщикам. Они все делают правильно, но они – манекены. Придраться трудно, а на сцене – неживой человек. Знаете, как говорили про Уланову? «Она привнесла в балет смысл исполняемого». Все наши танцовщики были артистами. И все – разными. Каждый вносил в танец, в трактовку роли что-то свое. Вот, например, образ Петра Первого. Кто-то обратит внимание на его железную волю (как у Языкова – «железной волею Петра»), кто-то – на личные моменты, кто-то сыграет более лирично, кто-то – более драматично. Но это непременно должен быть Петр. Делать из него Ивана Грозного нельзя. Это очень интересно – создавать образы. Я вообще очень люблю театр – оперный, драматический, балет. Именно театр, потому что в концертном исполнении па-де-де из классического балета исполняется по-другому. Конечно, темперамент и энергетика должны быть обязательно. Но в концерте зрители смотрят на чистоту исполнения того или иного движения, а в спектакле – на образ. На Красса Мариса Лиепы, Спартака Владимира Васильева, Пастуха Юрия Владимирова. Зрителю необходим эмоциональный шок. Если нет эмоционального потрясения, то как бы правильно ни был поставлен спектакль, вы можете на нем уснуть. Может быть, поэтому я устаю на речитативах в опере – мне не хватает выражения эмоций. Когда человеческое тело совершает сверхъестественные вещи, а человеческий дух не имеет предела в своей силе, тогда это и поражает зал. И еще, я убедился, какие бы трагические эпизоды ни показывались на сцене, зритель должен выйти из театра просветленным, возвышенным, с надеждой на что-то хорошее. Если театр убивает надежду, то это не искусство. Как говорил Моцарт, «музыка даже в самых ужасных драматических положениях должна всегда пленять слух».
– Слушаю вас с удовольствием и грустью. Получается, сейчас предназначение театра изменилось?
– Как сказать… Вообще человек постепенно теряет смысл в том, чтобы чего-то добиваться. Люди могут превратиться в роботов. Искусство-то все еще как-то держится… Посмотрите, что происходит с детьми? Дети моей подруги, им лет по шесть, приехали на дачу и не смогли уснуть. Почему? Птицы пели. Для них это был шум, понимаете? А стук по клавиатуре – не шум… Правильно Миша Козаков цитировал строки Пушкина: «Несчастный друг! средь новых поколений Докучный гость и лишний, и чужой…» Мы прожили свой век. Уходят поколения. Уходят вкус, мораль, идеалы. Это не значит, что мы лучше. Мы просто совсем другие. В наше время страна была закрыта, и люди жили только искусством. Сейчас все рассматривается через деньги. А я в свое время сам был готов заплатить, лишь бы меня выпустили на сцену. Я понимаю, жизнь тяжелая, и всем надо зарабатывать. Состоятельным людям легко рассуждать о морали. Если человек не обеспечен, то ему трудно следовать своим принципам и оставаться верным своим взглядам. Мы пытаемся служить и богу, и злату, и это нас разрывает. Сегодня, уже прожив довольно долгую жизнь, я говорю, что духовная жизнь – самое главное. Все остальное ерунда.
– Может, я ошибаюсь, но не обесценивается ли само понятие труда?
– Конечно. Обесценивается. Я проработал в Большом театре 50 лет. 27 лет – танцовщиком. Как было в Большом? Вот вы исполнили роль, пусть даже маленькую, достойно. И к вам сразу же – уважительное отношение. Это как в Древнем Риме быть Спартаком – значит, получить свободу. Но если вы исполнили серо, то и отношение соответствующее. И вот еще какая вещь. Я, конечно, очень рад, что нет «железного занавеса». Но раньше этим «занавесом» можно было как-то удерживать людей. Я сам обожаю выпить, напиться – но только не во время работы. В наше время, если человек напился, или вышел на сцену под хмельком, или сорвал работу – его не увольняли, но в течение трех лет он никуда, кроме Тулы, не поехал бы. А тогда съездить в Лондон, Париж или Нью-Йорк – это было как слетать на другую планету. И они для нас были марсианами, и мы для них.
– Как мы были отделены от них «железным занавесом», так и они от нас.
– Именно. А у нас была потрясающая школа вокала, симфонической музыки, балета, драматического театра, цирка, спорта…
– То есть не только «в области балета», но и везде мы были «впереди планеты всей».
– Везде! Это было наше достоинство, наше чувство патриотизма. А теперь? Помню, в 90-е годы, когда уже шел развал страны, одна видная спортсменка в ответ на вопрос, почему она не поехала на Олимпиаду, открытым текстом сказала – если бы был СССР, я бы бегом побежала, чтобы привезти «золото», а сейчас у меня уже две олимпийские медали, я богата, так зачем мне ехать и мучиться? А нам говорили: «Надо!», и мы понимали – надо для страны. В патриотизме ничего плохого нет. Плох национализм. Почему я не должен любить свою страну, свой город, свой театр? Да и проигрывать стыдно. Проигрывать не в достойной борьбе, а из-за лени, серости, бездарности. Для мужчины – особенно стыдно.
– Вы родились в Тбилиси…
– Когда началась Великая Отечественная, мама ездила с бригадами на фронт. Потом уже не могла – была беременна мной. Вскоре Ленинград закрыли – блокада. Удалось вырваться в Тбилиси. Там я и родился. А День Победы встречал уже в Москве. Но вся родня – мамина сестра, дядя, брат – была здесь. И я по полгода жил в Москве, по полгода – в Тбилиси.
– Какая атмосфера была в Тбилиси тех лет?
– Потрясающая. Теплота, любовь и поддержка. Абсолютная доброта с духом карачохели. У нас не закрывалась входная дверь. И никто не закрывал своих дверей. Я очень люблю мое детство, оно было замечательным. Сегодняшний Тбилиси – другой город. Но классические грузинские черты – гостеприимство, щедрость, слава богу, сохранились.
– Как вам работалось в Тбилисском оперном театре?
– Вообще мои самые счастливые годы – это 10 лет учебы в Московском хореографическом училище и три года работы в Тбилиси худруком театра. Я приехал по приглашению Эдуарда Шеварднадзе. Министром культуры был Отар Тактакишвили. Директором оперы – блистательный певец Зурико Анджапаридзе. Потрясающая, талантливейшая труппа, замечательные отношения с артистами. Я получил полный карт-бланш и поставил первый джаз-балет «Порги и Бесс». Художником был Мураз Мурванидзе. Это стало огромным событием! Приехал знаменитый критик «Нью-Йорк таймс» Клайв Барнс, очень хорошо отозвался. Мы даже успели в Финляндию съездить. Потом я поставил «Ромео». Затем – «Сердце гор». Мы поехали на гастроли в Москву и имели бешеный успех. А потом руководство поменялось, и новое руководство меня не захотело. Джансуг Кахидзе – блистательный музыкант, очень талантливый дирижер, но почему-то мы с ним не сошлись. И я ушел. Впрочем, меня бы «ушли» все равно. Представьте себе, американские импресарио пригласили «Порги и Бесс» на Бродвей. Тбилисский театр первым из Советского Союза мог выступить на Бродвее! А мне об этом даже не сказали. Не сложилось… Зависть – плохая вещь. А гордыня – родная сестра глупости.
– Как вам кажется, что в вас от папы, а что от мамы?
– Трудно сказать. У меня ведь как получилось? Папа – Иванов (он взял псевдонимом фамилию друга, которого расстреляли в Гражданскую войну), мама – Чикваидзе, а я – Лавровский. Когда я начал что-то понимать в профессии, мама уже танцевала только характерные танцы – в «Князе Игоре», например. Она была очень открытым в своих проявлениях человеком и талантливой, эмоциональной, искренней артисткой. Отец –профессионал, без намека на какой-то блат. Требовательный, принципиальный. Он мне говорил: «Ты человек независимый, так вот запомни – люди не прощают независимости». Отец нас оставил, когда мне было 9 лет. Мама очень тяжело переживала его уход. Ей было 40 лет – сложный возраст для женщины... А у меня никакого страха перед будущим не было. Все-таки тогда мы жили в простоте и доброте. Ты мог выйти в город без денег и попросить: «Тетя Маша, налей газировки». Газировка стоила копейку… Помните эпиграф к «Мастеру и Маргарите» из Гете? «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». В стране уничтожали людей, религию, а люди были духовные и верующие. Помню, я читал про перепись населения в 1937 году – 80 процентов назвали себя православными христианами. Не могу сказать, как и почему, но в те времена в людях была духовность. Правда, тем замечательным режиссерам, артистам, художникам, которые выбивались из рамок соцреализма, было тяжело. К примеру, религиозная тема. Ее могли пропустить, если вы все завуалировали и сказали, что это не религия, а просто духовный мир человека. Но если вас хотели прижать, то хороший спектакль мог и не выйти. Мне повезло – я «попал» в соцреализм. Классический балет не противоречил тезисам компартии. Только однажды Григорович так поставил «Лебединое озеро», что балет запретили. Идея была такая: если ты предал, то – все, это конец. Как вы знаете, Зигфрид предает Одетту, потом просит прощения, потом, по классической версии, убивает Злого гения. А у Григоровича бессмертный Злой гений возносился в люльке наверх. Запретили.
– Не могу не процитировать знаменитую статью «Супермен» известного английского балетного критика Клемента Криспа: «Михаил Лавровский в партии Спартака в новом балете Большого театра, показанном на сцене Ковент Гарден, продемонстрировал самый впечатляющий мужской танец, который я когда-либо видел. Только в превосходных степенях можно описать эту поистине героическую интерпретацию: мощь физической силы, благородство переживаний, красота выражения. Такого танцевального эпоса мы еще не видели».
– Да, «Спартак» был моим звездным часом. И еще я очень любил «Дон Кихот». В этот спектакль на партию Базиля меня ввела легендарная балерина Раиса Стручкова. И мы с великим Алексеем Ермолаевым сделали редакцию спектакля. Она была интересной. В мое время, когда танцовщик исполнял что-то особенно удачно, ему прямо на сцене аплодировал кордебалет – конечно, не в ладоши хлопал, а веерами. Так вот, на премьере после вариации в «Дон Кохите» мне аплодировал весь кордебалет. Это очень большая честь для танцовщика, ведь кордебалет – наш самый строгий и объективный судья.
– Давайте поговорим о ваших грузинских родственниках. Например, о Гиви Бараташвили.
– Мой дорогой двоюродный брат… После его ухода мне тяжело приезжать в Тбилиси… Гиви был очень начитанным человеком, по образованию – журналист и искусствовед, выпускник Тбилисского университета и Московского института мировой литературы. Он был старше на двенадцать лет и занимался моим воспитанием. Часто рассказывал мне на ночь сказки. Только потом, повзрослев, я понял, что он рассказывал «Братьев Карамазовых» и «Анну Каренину». Вот под такие «сказки» я и засыпал. И к спорту он меня приучал. Я с детства занимался фехтованием, спортивной гимнастикой, боксом. Боролся неплохо... Со светлым чувством вспоминаю Медею Дзидзигури. Какая она была талантливая, своя, родная, добрая! А Лика Чавчавадзе? Когда я работал в Тбилиси, всегда прибегал к ней. С каким теплом она меня встречала! Вообще, она была святая. А какие у меня замечательные племянники Бидзина и Арчил!
– В вашем сыне чувствуется грузинская составляющая?
– Он испанец. Современный молодой испанец.
– В маму пошел...
– Да. Он умный. И в нем видны режиссерские способности деда – Леонида Лавровского.
– Что у вас происходит в творческой жизни?
– Скажу честно: ничего не хочу.
– Вот тебе и раз!
– Да. Раньше спасало честолюбие. А сейчас... По утрам, хотя во мне три протеза, обязательно занимаюсь – полтора часа, с классическим уроком и физическими упражнениями, это норма для поддержания себя в форме. Когда-то неплохо рисовал... В Тбилиси много рисовал. Но уже не тянет. А вот писать продолжаю – рассказы, новеллы. В основном о своей жизни – только имена меняю. Знаете, у Геннадия Шпаликова есть замечательное стихотворение – «Никогда не возвращайся в прежние места»... Все, что было, прошло. Друзья умерли, страна поменялась, родные города не узнать… Вот приехал я в Тбилиси. Стеклянные вышки, мосты... Да, наверное, такое тоже надо строить. Но пусть это будет отдельный район – Новый Тбилиси. Или Тбилиси-Сити. И никаких вопросов.
– Как вам кажется, эти полеты в прошлое, воспоминания, они нужны?
– Все, в том числе и вспоминать, надо делать себе в удовольствие. Я, например, не представляю жизни без чтения. Русский философ Ильин сказал: «По чтению можно узнавать и определять человека, ибо каждый из нас есть то, что он читает, и каждый человек есть то, как он читает». Обожаю Ремарка. «Три товарища» – просто потрясающе. Такая теплота, такая грусть... И перевод великолепный – стопроцентное попадание. Люблю Золя, Джека Лондона, О’Генри, Пушкина, Лермонтова... Раньше меня раздражал «Гамлет». Но однажды я увидел по телевизору фрагмент боя с Лаэртом с Полом Скоффилдом в роли Гамлета. Я оторваться не мог! И сейчас много думаю над «Гамлетом».
– Какой перевод вам ближе?
– Лозинского, конечно. Пастернака трудно учить, а текст Лозинского – сам льется.
– Дело вкуса.
– Ну, давайте сравним. У Пастернака: «Так всех нас в трусов превращает мысль, И вянет, как цветок, решимость наша В бесплодье умственного тупика, Так погибают замыслы с размахом,
В начале обещавшие успех, От долгих отлагательств. Но довольно!». А у Лозинского... Сейчас вспомню... «Так трусами нас делает раздумье, И так решимости природный цвет Хиреет под налетом мысли бледным, И начинанья, взнесшиеся мощно, Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия. Но тише!» Легко учить. И кратко сказано.
– Много Гамлетов видели?
– Конечно. Высоцкого, например. Он потрясающий бард, гениальная личность и он великолепен в фильме «Место встречи изменить нельзя». Но Гамлета в театре на Таганке сделал Любимов. Высоцкий сам Гамлета не потянул бы.
– Как вы думаете, Гамлет сильный или слабый?
– Сейчас скажу. Вопрос интересный... Мне нравятся его идеи познания мира, его размышления. Быть или не быть? Покоряться или нет? У Омара Хайяма есть четверостишие: «От стрел, что мечет смерть, нам не найти щита: И с нищим, и с царем она равно крута. Чтоб с наслажденьем жить, живи для наслажденья, Все прочее – поверь! – одна лишь суета». Хорошая мысль! Но, понимаете, если все бессмысленно – то нет смысла и в жизни. Прав Достоевский – если бога нет, все позволено. «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе», – так сказано в Евангелии. Искушений много. Но если ты, Гамлет, мыслишь, думаешь, сомневаешься, то появляется смысл... Гамлет – интересная личность. Нельзя сказать, что он слабый, нет. Он философ, и он долго мыслил, чтобы прийти к своим умозаключениям.
– Так каков же вывод? Жизнь должна быть борьбой или наслаждением?
– Если будет борьба, то будет и наслаждение. Как сказал Гераклит, «все возникает через борьбу». Каждому – свой путь. Каждому – своя борьба. Главное – не терять себя, верить в себя и достойно нести свою миссию.
«Русский клуб» от всего сердца поздравляет Михаила Леонидовича Лавровского с 80-летием! Здоровья, бодрости духа, благоденствия! Надеемся на новые встречи!
Нина ШАДУРИ |
|
|
ТАРИЭЛ ЦХВАРАДЗЕ: «И ДАЛЬШЕ ЖИТЬ!» |
|
Наше знакомство с Тариэлом Цхварадзе состоялось лет 10 назад. И было оно довольно бурным. Причиной, поводом, целью и предметом разбирательства на грани скандала была, дорогие читатели, поэзия – только и исключительно поэзия.
Дело было так. В одно прекрасное утро, придя в «Русский клуб», я застала в коридоре незнакомца. Поздоровалась. Посетитель медленно встал и навис надо мной. Он оказался огромного роста, и вообще был очень здоровым дядькой. Откуда-то из-под потолка долетело суровое «здрасьте». Было очевидно, что незнакомец в бешенстве и отвечает, изо всех сил сдерживая ярость. Я и рта не успела открыть, как Тариэл (это был, как вы понимаете, именно он) вывалил на мою безвинную голову все, что он думает о «Русском клубе» и его сотрудниках. А думал он вещи малоприятные, поэтому я их цитировать не буду. Претензия заключалась в том, что он, поэт, прислал нам свои стихи, а мы – такие-сякие – не снизошли до ответа. Наконец мне удалось вставить в гневный монолог свои две копейки – просьбу успокоиться и поговорить мирно. И тут я сама себе жму руку, потому что рассказала моему гостю о международном поэтическом фестивале, который скоро состоится в Батуми, о том, что это лучшая площадка для того, чтобы познакомиться с поэтами и показать себя. Надо вам сказать, что Тариэл – из тех людей, которые понимают без второго слова. Нужную информацию он схватывает на лету. И вот результат: прошло совсем немного времени, и его стихи поднялись на новый уровень, а сам он стал участвовать в поэтических фестивалях в Грузии, Украине, России, Европе, получать литературные премии, то есть в полной мере вошел в современный литературный процесс... А еще – организовал и с успехом провел поэтический фестиваль «Батумские каникулы» (приехали участники из 12 стран!). Написал повесть о своей жизни – с той ошеломляющей степенью откровенности, которая говорит не только о бесстрашии автора, но и уверенности в своих душевных силах. Повестью заинтересовалось крупнейшее российское издательство, а рецензией откликнулся классик современной литературы, «зубр» журнального дела Александр Эбаноидзе. «Казус Тариэла Цхварадзе» – так назвал свою статью прозорливый и строгий Александр Луарсабович. «Урка, удачливый вор превращается в поэта, – пишет он. – Потом поэт обрел голос, его стих раскрепостился, прежнюю робость и угловатость сменила стать, в которой порой проступает лирическая грация... На последней странице книги автор пробует объяснить природу своего превращения: «Когда в бурном водовороте я стал захлебываться, выручила поэзия, свалившаяся на голову, как спасательный круг»... Тариэл Цхварадзе разменял седьмой десяток, а его неудовлетворенная душа по-юношески волнуется и взыскует слова... И, может быть, прав незабвенный Варлам Шаламов: «Поэзия – дело седых». «Тариэлу Цхварадзе удалось, казалось бы, невозможное, – подтверждает Алексей Цветков, – обрести поэтический голос в возрасте, в котором некоторые подбивают неутешительные итоги».
Самых заинтересованных читателей я призываю купить и прочитать повесть «До и после» – она доступна в интернете.
Но прежде – послушайте самого Тариэла. Как вы понимаете, с таким человеком есть о чем поговорить.
– Начнем с начала – когда и почему вы начали писать?
– Ну, какой жизнью я жил, вы знаете.
– Знаю, прочла вашу повесть.
– Еще и аудиоверсия вышла. Правда, я не очень доволен. Интонации не нравятся – я бы лучше прочитал. Ну, что есть, то есть. Так вот, когда мы уезжали из Москвы, ситуация была критической. К тому времени я уже отсидел второй срок, и все могло закончиться третьим. Меня искали все, кому не лень – УБОП, прокуратура. К тому же были некоторые недоразумения с людьми моего круга, и я не мог уехать, не уладив этот вопрос. Но я все расставил по местам, и мы улетели в Египет. Недорогая страна, нулевой визовый режим – можно жить спокойно. В Хургаде супруга открыла летнее кафе. Оно заработало, принося приличные деньги. Мозги освободились, и я заскучал. В Москве-то жизнь ох какая бурная была – стрелки, терки, бегаешь, решаешь вопросы, делаешь дела... Я до сих пор сплю с затычками в ушах, не могу иначе – если ночью слышу шум лифта, сразу напрягаюсь, потому что в Москве по ночам или киллера ждал, или милицию.
– Мы обо всем говорим открытым текстом?
– Совершенно ничего не стесняюсь и не боюсь. Я никому ничего не должен.
– Значит, заскучали в Египте?
– Ну да, ничего ведь не происходило. Жил, как король, ни о чем не думал. И вдруг – написал стихотворение.
Бухали на балконе,
дышалось всем легко,
плескалось сине-море
совсем недалеко.
Спуститься бы на берег, и
пузом на песок,
но не осталось силы
на дерзкий марш-бросок.
Початый ящик водки –
реально благодать,
а на загар и дайвинг –
плевать, плевать, плевать!
Ну, такая шуточная хрень. А к нам как раз гости приехали, я прочитал, все посмеялись, повеселились. И я завелся. Начал писать обо всем. В телевизоре что-то увидел – пишу, на улице заметил – пишу. Написал, наверное, штук 70. Читал несведущим в поэзии друзьям, имел бешеный успех и считал себя поэтом.
– То есть в Грузию вы вернулись уже стихотворцем?
– Можно и так сказать. Мне очень хотелось домой – 23 года мотался. Не шутка. Я Грузию люблю – саму по себе. И народ наш в целом люблю, несмотря на то, что многих элементарных вещей не понимают и не знают – ну, такие они, что поделаешь! Первый раз мы с Валей приехали, когда здесь был полный упадок – ни света, ни тепла, ни хлеба. Невозможная жизнь. А когда приехали во второй раз, – страна начала жить. «Как тебе в Грузии?» – спросил у жены. – «Супер». Значит, решено – едем домой. И мы приехали. В литературных кругах я никого не знаю, меня никто не знает, но про себя думаю, что я неплохой поэт. Сам себе напечатал в Батуми первую книжку «Мост». Сейчас-то мне ее смешно читать – найти бы все экземпляры да сжечь! Хреново я тогда писал. Но даже из первых стихов, написанных в Египте, я взял штук 20 для своего «Избранного». Чуть-чуть подшлифовал... Не все там было чепухой, не все... И вот в Батуми начался тот самый поэтический фестиваль, о котором вы мне рассказали. Какой был фестиваль! Рай для поэтов!
– И как сложились ваши отношения с поэтами?
– Участники жили в старом «Интуристе» на бульваре. Я покрутился вокруг и подсел к Саше Кабанову. А он же такой внешне... Простой. Я решил, что это какой-то фраер, через которого мне надо выйти на больших поэтов. Задаю вопрос: «Ты тоже поэт?» Кто-то рядом услышал мой вопрос и воскликнул: «Еще какой поэт!» «Кто здесь самые крутые поэты?» – спрашиваю я. У Кабанова спрашиваю! У гения! Он отвечает: «Цветков, Кенжеев, Херсонский...» – «Короче, бери их всех и пошли ко мне. Стол накрыт. Посидим, пообщаемся». И никак не мог понять, что значит «мы заняты». Не знал, что такое фестивальная программа. У них же круглые столы, встречи, выступления, и они обязаны участвовать. Но на следующий день они все-таки ко мне пришли. Стол ломится от еды. Едим и пьем. У меня одна мысль – почитать свои стихи. Что скажут? Ведь все было задумано ради этого. А надо сказать, что накануне я прочел подаренную Сашей Кабановым книжку «Happy бездна toyou», и очень в себе разочаровался. Подумал – мама родная, куда ты лезешь? Кто ты такой, Цхварадзе?.. Ну вот, сидим мы за столом, и в какой-то момент кто-то из гостей говорит: «Ты, наверное, хочешь нам почитать?» – «Да, – говорю, – хотел»... Беру подготовленные стихи – сто штук отобрал!– просматриваю и бросаю на пол – один листок за другим. Вроде собирался читать, а тут – на пол, на пол, на пол. Понял, что такое читать нельзя. В итоге прочитал им, наверное, штук десять.
– Волновались?
– Нет, конечно. Я никому ничего не собирался доказывать. Прекрасно понимал, кто я есть на тот момент. Ну, прочитал. Кенжеев говорит Цветкову: – «Леша, что скажешь?» – «Не графоман, нет». Думаю – уже хорошо. «Есть в тебе что-то. Но надо много работать, учиться. И читать надо много. Ты читаешь?» – «Кроме Есенина – никого». Кабанов говорит: «Читай Ходасевича, понравится. Что-то в тебе есть от него». Я рассмеялся: «Первый раз слышу эту фамилию».
– Вы в самом деле ничего не читали?
– Да нет, ну что вы! Я рано научился читать, еще до школы – бабушка научила. В третьем классе, когда другие дети сказки читали, я зачитывался Фенимором Купером, Майн Ридом... Просто все, что я прочел, было прочитано до 20 лет. Потом ни времени не было, ни желания. Кстати, именно поэтому я твердо про себя знаю – никогда никому не подражал. Хотя бы потому, что никого из поэтов не читал, кроме, повторю, Есенина – его знаю от корки до корки. Так что на меня никто не мог повлиять.
– И что же было потом?
– Фестиваль закончился. На следующий год я уже был его участником – и со сцены выступал, и по ресторанам ходил. Начал общаться с Цветковым – мы как-то сошлись, сдружились... Он всегда очень много работал, но для меня находил время – мы общались по скайпу, он многое мне объяснял.
– Что именно?
– Например, так совпало, что у Леши умерла собака и у меня. Он предложил – напиши стихи, посвященные собаке, и я тоже напишу. Он написал верлибр (хотя я тогда даже не знал, что такое верлибр). Я – классические стихи. Читаю его стихотворение и не понимаю – где же здесь собака? А у меня написано просто, от души – про смерть моей любимой собаки. «Ну, это очень в лоб, Тариэл. Отходи от таких приемов», – объяснял Цветков. – «Леша, я не понимаю, как это делать»... Постепенно, со временем я, конечно, понял. Многое понял. Но мой стиль у меня все равно сохранился. Я все-таки больше предпочитаю «в лоб», чем исподволь. А тогда, прочитав Лешин верлибр, я подумал, что он свои стихи недоделал. Зарифмовал их и, радостный, отослал. Цветков чуть с ума не сошел от возмущения – кто тебе дал право править мои стихи?! Ох, сколько я извинялся – прости, я не в укор, просто возникло желание зарифмовать... «Если бы я хотел зарифмовать, сам бы зарифмовал!» – негодовал Леша... В общем, со временем я – сам, интуитивно – начал понимать, в чем мои поэтические грешки.
– Знаете, это достойно уважения – вы были готовы учиться, как школьник.
– Именно так.
– А ведь начинающие стихотворцы обижаются на самые корректные замечания. Не видят и не хотят видеть своих изъянов. «Нет, нет, я так услышал, это мне сверху надиктовали».
– Всем нам диктуют сверху. Строку или мысль дает господь, это однозначно. Но этот диктант оформляешь ты сам. И потому я прекрасно понимал, где я нахожусь сейчас и куда мне надо стремиться. Это черта моего характера, с детства. Я всегда стремился вырваться в лидеры – в школе, в армии, в тюрьме... И никогда нигде не был последним человеком. А тут – если уж я занялся поэзией и коснулся таких «глыб», то хочу быть с ними наравне. То, что я написал лет 10-12 назад, как бы и не считается. Считаю, что пишу стихи, наверное, лет семь.
– Наверное, не только в характере дело. Будь вы графоман – сколько хочешь учись, толку бы не вышло. Если не дано, то не дано.
– Да, видимо, во мне что-то было... В общем, семь лет назад я почувствовал, что я – равноправный участник современного поэтического движения.
– Как пришло это осознание?
– В Иркутске, на Международном фестивале поэзии на Байкале. Это, знаете ли, не в Хургаде за накрытым столом стихи приятелям читать. Там была искушенная публика. И когда такие слушатели тебе хлопают, журналисты берут интервью, и тебя приглашают то туда, то сюда, то вдруг понимаешь – оказывается, ты нужен. Тебя принимают серьезные люди, которые разбираются в поэзии. Помню, мы выступали вместе – Кенжеев, Леночка Игнатова, Вероника Долина, Саша Еременко... Кенжеев меня толкает и говорит: «Цхварадзе, ты замечаешь, что тебе хлопают больше, чем мне?» Я отшутился: «Да они просто красивых грузин не видели».
– Готовы учиться дальше?
– Безусловно. Мы все – всегда ученики.
– Какое место поэзия занимает в вашей жизни? Может быть, это хобби?
– Никак не хобби. Это моя жизнь. Дело моей жизни. Я ведь в детстве совсем не писал стихов. Рисовал и собирался поступать в Академию художеств. Хотя понимал, что вряд ли поступлю. В Академию, в медицинский и на юрфак в советское время поступали в основном по блату или за деньги. И потому я пошел на архитектурный в ГПИ. Но срезался. Меня сразу призвали в армию. Для того, чтобы остаться служить в Грузии, надо было выложить пять тысяч рублей. Мои родители не были обеспеченными людьми, и я пришел в военкомат, понимая – куда пошлют, туда и пошлют. И вдруг военком спрашивает: «В Тбилиси хочешь служить?» – «Хочу». И я попал в «учебку» в артполк. В первые же дни понял, почему мне так «повезло». Артполк всегда первым шел на ежегодном параде 7 ноября, и для него специально отбирали высоких и стройных ребят. Лучше бы меня не отбирали! Шесть месяцев день и ночь мы стучали сапогами по плацу, шагали, маршировали. За полгода, служа в Тбилиси, я домой в увольнение попал всего лишь два раза. И на гаупвахте довелось посидеть.
– За что?
– Сбежал на свадьбу к брату. После «учебки» меня отправили в Ахалцихе – «грузинскую Сибирь». В мае демобилизовался, а в июне меня посадили. Вышел и решил все-таки осуществить свою мечту – стать художником. Поступил в художественное училище имени Тоидзе. Идея заключалась в том, чтобы закончить училище на «отлично» и попасть в Академию художеств. К тому времени мне было 22 года, я женился и у меня родился сын. И тут умирает отец. На мне – мама, жена, сын... Их надо было кормить. Не на стипендию же... И после второго курса моя учеба закончилась. Я пошел на водительские курсы, получил права категории «Д» и устроился водителем автобуса. Так что повзрослел я рано.
– А чем занимался в то время брат Виктор?
– После школы он поступил в МИСИ, но, прямо скажем, загулял в Москве. Мы же провинциалы, родились в Ткварчели, а тут – Москва, плащи «болонья», прогулы-загулы. Его отчислили. Он вернулся в Тбилиси и поступил в ГПИ. По окончании работал в серьезном проектном институте. Он со своей семьей жил отдельно, а я с женой и сыном – у родителей. Виктор писал стихи со студенческих лет. Поначалу я понимал его стихи. Но потом его стало уносить все дальше и дальше. Прочитаешь стихотворение – и не поймешь смысла. Чем между собой связаны две строчки – не ясно. Но ему нужны были чьи-то уши, чтобы читать свои стихи. Я слушал. Потом уже не слушал – только делал вид. «Ну как?» – спрашивал он. – «Прости, но я не понимаю». – «Да что же здесь непонятного?!», – кипятился брат... Он был гениальный поэт, по большому счету. Когда я читаю его тексты, то просто не понимаю, как работали его мозги.
– Скажу откровенно, когда вы только появились на поэтическом горизонте, то были для всех братом Виктора Цхварадзе. Сегодня Виктор стал братом Тариэла Цхварадзе.
– Интересно... Как было бы здорово встретиться с ним, посидеть, почитать друг другу стихи. Он ведь не читал моих стихов. Не успел...
Душа его, как лидер гонки,
перемахнув через забор,
скользит по краешку воронки,
чертя бессмысленный узор.
Я видел жизнь и смерть поэта,
он в стены бился головой,
а песня лучшая не спета,
не уходи, мой брат, постой!
Но он ушел, поставив точку,
за тот последний поворот,
а я долблю на камне строчку –
рожденья год и смерти год.
– В 2019 году вы придумали и провели поэтический фестиваль «Батумские каникулы». Как это было?
– Поэтам нужно общение. И я подумал – почему бы не в Батуми? Сделал фестивальную страничку, дал анонс, забронировал небольшой дом на 14 человек. Получилось очень бюджетно. Но состав начал расширяться на глазах. В итоге мне пришлось снять четыре дома! Из 12 стран поэты приехали. Спонсоров у меня не было. Все сами платили за все. Я лишь постарался сделать так, чтобы цены были минимальными. Впрочем, мэрия Батуми подарила нам бесплатную экскурсию по Ботаническому саду, еще что-то, а директор Батумского музыкального центра Георгий Микеладзе бесплатно предоставил площадку для гала-концерта участников фестиваля. Музыканты – мои друзья – давали бесплатные концерты. Правда, я потом обходил гостей с шляпой. Кстати, это и к лучшему, что спонсоров не было – никому не обязаны, гуляем за свои, как хотим, так и гуляем. И никто не заставит выступать десять раз в день – сперва в библиотеке, потом на факультете, потом в театре... Вечером соберемся – если будет желание, почитаем стихи. Батумские каникулы – отдыхайте, господа!
– Поразительно, это ваш первый организационный опыт – и все получилось!
– Да! И когда в январе прошлого года я объявил о втором фестивале – лавина заявок пошла! Около ста поэтов собирались приехать, я в Квариати забронировал целый отель, люди уже билеты купили. И тут – на тебе, бабац! Пандемия! Вот так не получился второй фестиваль. Но он обязательно будет.
– Прошлый год ознаменовался выходом вашей повести «До и после» в авторитетнейшем российском издательстве «Эксмо».
– Дело было так. Я просто послал свою книгу в «Эксмо» – чем черт не шутит! Никого я там не знал, да это и не надо – там блат не катит. Ответа надо было ждать от полугода до года. И вдруг через 20 дней мне на мэйл приходит письмо из издательства. Открываю, затаив дыхание...
– Как лотерейный билет.
– Точно. Читаю: «Уважаемый Тариэл Владимирович, мы заинтересованы в издании вашей книги...» Мне чуть плохо не стало. Честное слово, слеза пошла. Ну, думаю, Тариэл Владимирович, ты молодец! Сразу – контракт, договор, и дело пошло. Но книгу надо раскрутить. Кто в Москве должен купить книгу Тариэла Цхварадзе? Неизвестное, не раскрученное имя. И редактор мне предложил: «Хорошо бы на обложку поставить отзыв какого-то медийного лица». – «Андрей Макаревич подойдет?»– «Конечно!» Звоню Андрею: – «Эксмо» мою книжку собирается издавать. Напишешь на обложку пару слов?» – «Сколько у меня времени?» – «Пара недель». – «Давай, скидывай». Андрей позвонил через три дня. Я, говорит, оторваться не смог. И на обложку пошел его отзыв: «Мы познакомились с Тариэлом на фестивале поэзии в Киеве, и все эти годы я знал его как хорошего, зрелого поэта. Я и не предполагал за его плечами такого рода жизненный опыт, и эта книга стала для меня откровением. Она написана простым, «нехудожественным» языком, а оторваться от нее невозможно. Удивительная история, удивительная судьба!». Можно ли было себе представить, что бывший блатной напишет повесть о своей жизни, и ее опубликует «Эксмо»? А ведь сама по себе моя история – невероятная. Какой же я все-таки фартовый человек! Просто удивительно, как ко мне относится господь. Я благодарю его каждое утро – один на один.
– Как говорил, извините, милиционер Глеб Жеглов, судьба – она умная, она достойных выбирает.
– Правильно говорил. Огромное значение имеет характер. Я ведь сам себя сделал, по большому счету. Если бы не пришел к вам, не попал на фестиваль, не познакомился с поэтами, я бы, наверное, просто затерялся. Сидел бы на портале «Стихи точка ру», где, да уж простят меня авторы этого сайта, 95 процентов хвалящих друг друга графоманов. Я, кстати, ушел с этого портала – удалил все тексты, оставил одно стихотворение, и все.
Хорошо, черт возьми, моя
милая Мурка,
что в мои шестьдесят
с малым хвостиком лет
из меня получился
не лагерный урка,
а какой-никакой
местечковый поэт.
И теперь вот из только что
изданной книжки
я стихи по пивнушкам читаю
в порту,
только знаешь, Муренок,
запретка и вышки
до сих пор часто снятся…
В холодном поту
подскочу среди ночи, и долго
еще я
не могу разобраться
спросонья никак:
это я так страдаю сейчас
с перепоя,
или снова мотаю
по тюрьмам трояк?
Я написал эти стихи в самолете Париж-Тбилиси, когда возвращался с фестиваля «Эмигрантская лира». Для меня это не просто стихотворение, а итог прожитых лет.
– Вообще ваша судьба, можно сказать, пример упорства.
– На обложке моей книжки в «Эксмо» так и написали: «Настольная книга для каждого, кто потерял надежду на лучший исход».
– Когда-то вам помог советами Алексей Цветков. Какой совет дали бы сегодня вы – тем, кто делает первые шаги в литературе?
– Графоманам советовать нечего. Хотя я ничего против графоманства не имею. Это очень хорошее занятие. Лучше писать стихи, чем чепухой заниматься. Но советовать можно только тем, у кого есть хотя бы искорка таланта. Надо все время работать. Читать классиков. Прислушиваться к классикам. Нельзя терять ни минуты. Пришла строка – пиши стихотворение, обязательно. Из двадцати написанных одно будет замечательным. У меня это всегда происходит утром. Завариваю кофе, сажусь около окна на кухне... И если первая строка приходит, то она приходит именно в этот момент. И ты начинаешь с этой строки стихотворение. Куда тебя заведет первая строка, неизвестно. Финала не знаешь. Порой перечитываю свои стихи, и удивляюсь: откуда же это взялось, как получилось?
Смотрю в немытое окно
на старый двор, где
в домино
играют сутки напролет
из года в год.
Куда пригнал свой
«Мерседес»
за двадцать штук дворовый
Крез,
из Амстердама через Кельн.
На белый клен
взобрались местные коты
ночной чернее темноты.
Соседка в тазике свое,
несет развешивать белье
и через весь квадратный
двор
сплетут немыслимый узор –
бюстгальтера, носки, трусы,
штаны из выцветшей джинсы
и крик капризный малыша,
такой, что звон стоит в ушах,
а дворник, что с похмелья
злой
по нервам шаркает метлой.
Уже давно
не мыто пыльное окно,
сегодня надо бы помыть
и дальше жить.
Нина шадури |
|
ПРОБЛЕМЫ НУЖНО ЛЕЧИТЬ КУЛЬТУРОЙ |
|
Российского киноведа, кинокритика, редактора, организатора кинофестивалей Вячеслава Шмырова с Грузией связывают давние и прочные узы. Это и стало темой нашего диалога.
– С Грузией вы сотрудничаете почти одиннадцать лет. Расскажите, пожалуйста, с чего началось ваше знакомство с нашей страной?
– Это произошло достаточно неожиданно. В годы перестройки журнал «Искусство кино» заказал мне статью о режиссере Михаиле Эдишеровиче Чиаурели – одиозной фигуре сталинского кино, авторе фильмов «Клятва» и «Падение Берлина». Я поставил тогда перед собой задачу встретиться со всеми на тот момент жившими людьми, которые с ним работали и дружили, когда он обитал в Москве. Поэтому я общался с его монтажером, гримером, сценаристом… В их рассказах вырисовывался объемный и неоднозначный портрет талантливого человека.
Я даже установил тот факт, что Михаил Чиаурели был неофициально выслан Хрущевым из Москвы в Свердловск – из-за его дружбы с Берия (в тот год его расстреляли). В столице Урала в это время была студия документальных фильмов, и Чиаурели снял полнометражную картину про тружеников тыла. Я очень хотел найти сам документ, на основании которого режиссер оказался в Свердловске. Просмотрел все приказы по «Мосфильму» за 1953 – 1955 годы и обратил внимание, что в это время много грузин, сотрудников Чиаурели, увольнялись с «Мосфильма» (и они возвращались в Грузию), но про самого режиссера в этих документах, как ни странно, не было ни слова. Хотя что тут странного? Скорее всего распоряжение главы правительства было устным… Но оно несомненно было – хотя бы потому, что дело Михаила Эдишеровича разбиралось на Комитете партийного контроля, и оно остается до сих пор засекреченным.
И вот почти случайно в ведомственном каталоге документальных фильмов я нашел упоминание о фильме, снятом Чиаурели в ссылке, – «Подвиг народа». И далее действительно было написано: Свердловская киностудия, реж. М. Чиаурели… А чуть позже режиссеры Валерий Усков и Владимир Краснопольский, авторы фильмов «Вечный зов» и «Ермак», уроженцы Свердловска, рассказали мне, как совсем молодыми людьми ехали поступать во ВГИК и оказались в купе дипломатического вагона, хозяином которого был Михаил Чиаурели… А ездил он с шиком. У него всегда были вино, фрукты, шоколад. Свой аристократический образ жизни он не менял и даже не терял надежду вернуться на «Мосфильм» – мечтал поставить «Евгения Онегина». Но все бывшие московские друзья от него отвернулись, потому что в стране произошла полная смена политических декораций. В итоге Михаил Эдишерович вернулся в Грузию, где окончил свой творческий и человеческий век.
У меня все было собрано для статьи, но я хотел все-таки полететь в Грузию. Понимал, что нужна встреча с дочерью режиссера, великолепной актрисой Софьей Михайловной Чиаурели. Тем более, что сама Софико была в 50-е годы студенткой ВГИКа и жила в Москве. Мне купили билет, и когда я уже должен был лететь в Тбилиси, случились события 9 апреля. И мне пришлось билет сдать. Кто бы со мной стал говорить в те трагические дни про дела давно минувших лет! А потом и статью о Чиаурели я передал в редакцию без комментария Софико Михайловны. Так мы с ней и не познакомились. Ни тогда, ни позднее. Тем неожиданнее было оказаться в ее доме, в доме Михаиа Чиаурели и Верико Анджапаридзе, почти четверть века спустя…
– Но это уже история наших дней. А очное знакомство с Грузией с чего начиналось?
– В 2010 году мне позвонил известный предприниматель и меценат Константин Лузиньян-Рижинашвили, который хотел провести в Тбилиси фестиваль российского кино. С этим предложением он обратился к режиссеру Эльдару Рязанову и писателю Алле Гербер, а они порекомендовали меня в качестве программного директора. Мне было совсем несложно подобрать программу, привлечь кинематографистов. Но казалось не совсем правильным действовать по-партизански. Ведь годом раньше произошел разрыв дипломатических отношений между Россией и Грузией. Запретить российские власти мне ничего не могли, но, возможно, в новом контексте пошли бы в чем-то навстречу. Поддержали бы шаги народной дипломатии, которой, по сути, и явился наш фестиваль.
Так и случилось. Нас поддержал специальный представитель президента России по международному культурному сотрудничеству Михаил Ефимович Швыдкой. А потом сформировалась достаточно представительная делегация, в которую вошли продюсер Сергей Сельянов, документалист Виталий Манский, кинорежиссеры Сергей Соловьев, Валерий Тодоровский, Алексей Федорченко, сам Эльдар Александрович Рязанов, который стал президентом фестиваля…
Первая же встреча в Тбилиси была удивительной. Константин нас повел в ресторан, который буквально нависал над городом, и там я увидел знакомое лицо. Помню, я тогда подумал: «Если я с этим человеком не поздороваюсь, он на меня обидится, но откуда я его знаю, не помню!» И я поздоровался. А с нами была журналистка Ирина Любшина. И тут выяснилось, что этот «знакомый незнакомец» сын Резо Габриадзе Леван, снявшийся в фильме «Кин-дза-дза» вместе со Станиславом Любшиным, мужем Ирины. Она-то нас и познакомила, а Леван пригласил делегацию в Театр марионеток Резо Габриадзе, который недавно был отреставрирован.
Интерес к российским фильмам был огромным. Открывались мы в кинотеатре «Руставели» фильмом Валерия Тодоровского «Стиляги», а закрывались «Анной Карениной» Сергея Соловьева. Вот тут буквально ломали двери, а в дирекцию фестиваля даже позвонили с просьбой оставить место для бабушки Михаила Саакашвили. Не знаю, пришла ли в итоге бабушка, но было что-то невероятное! Тбилиси – теплый, гостеприимный город. И еще сыграл свою роль, конечно, фермент прежней нашей, еще советской, жизни. Например, Эльдара Рязанова узнали пограничники в аэропорту и очень сердечно приветствовали. А ведь это достаточно молодые люди!
Этот фермент помог нам и два года назад, когда в огромном зале Тбилисского русского драматического театра имени А.С. Грибоедова вместе с театром мы провели вечер памяти Марлена Хуциева и Георгия Данелия (они ушли в 2019 году). Из Москвы прилетели актеры Станислав Любшин, Валентина Титова, Ольга Машная, Дмитрий Харатьян, вдова Георгия Николаевича Галина Ивановна, а тбилисские артисты и музыканты подготовили потрясающую концертную часть с песнями из «Весны на Заречной улице» и «Июльского дождя», «Я шагаю по Москве», «Не горюй!» и «Мимино». Спасибо Театру Грибоедова и его директору Николаю Николаевичу Свентицкому – ведь это был не только вечер печали по ушедшим, но и праздник дружбы и прекрасных воспоминаний!
Другое дело, что делать ставку на старшее поколение уже практически невозможно. Рязанов слетал с нами только один раз. Данелия хоть и помогал письмами, сам по состоянию здоровья уже был «невыездным». Помогал нам и Станислав Говорухин, и однажды прилетел в Тбилиси со своей последней картиной «Конец прекрасной эпохи». Чуть ли не полсъемочной группы привез. И очень волновался! Но фильм приняли хорошо, зал был набит зрителями, а из «провокаций» был разве что неудачный подход к мэтру одной молоденькой журналистки с неудобными вопросами, но Говорухин довольно умело вышел из этой ситуации. Политика осталась в стороне! Вспоминаю приезд в Грузию и Аллы Суриковой, которая очень много работала с Софико Чиаурели. Именно она первой вошла в дом актрисы, когда двери этого намоленного дома (по существу, музея) для российских кинематографистов открыл сын Софико Михайловны Нико Шенгелая.
– А насколько органично в грузинскую повседневность входят новые имена российского кино?
– Я недаром уже назвал имена Сергея Сельянова, Виталия Манского, Валерия Тодоровского. За эти годы в Тбилиси побывали многие известные актеры и режиссеры среднего поколения, которых широко еще не знают в Грузии. Однако мы привозили их лучшие фильмы – «Страну Оз», ее представляли Василий Сигарев и Яна Троянова, или «Рассказы» Михаила Сегала, или «Кококо» Авдотьи Смирновой с участием Анны Михалковой, или «Ангелы революции» Алексея Федорченко с Дарьей Екамасовой…
Поездка в Грузию стала последним кинематографическим турне в жизни Алексея Балабанова, которого не стало через полгода. В «Руставели» прошла ретроспектива его картин, а сам Алексей зачастил на Сухой мост, который, видимо, питал его творческую фантазию. Во всяком случае, в результате этой поездки в СМИ с подачи Балабанова просочилась информация, что он будет снимать в Тбилиси эксцентрическую комедию о молодом Сталине, «экспроприаторе экспроприаторов»… А на фото с этого фестиваля Балабанов и его друзья знакомятся с Резо Чхеидзе, пришедшим на одну из наших кинопремьер.
Что-то в этом фестивальном формате получалось, а что-то нет. Очень болезненным стал переезд фестиваля из кинотеатра «Руставели» в «Амирани». Так в одностороннем порядке решила «грузинская сторона». И это был первый звоночек о том, что нам надо менять формат и партнеров. Но к этому времени мы подружились с дирекцией Батумского международного кинофестиваля, стали делать с ними совместные программы для фестиваля. Привезли в Батуми в качестве членов жюри или почетных участников Вадима Абдрашитова, Александра Миндадзе, Светлану Немоляеву, Марину Разбежкину, Николая Хомерики… И совсем молодых режиссеров – в конкурсные программы.
Так мы постепенно ушли из Тбилиси, а фестивальный формат трансформировался в формат международной киношколы, которую, по существу, благословил Александр Сокуров. Первую киношколу мы открывали его фильмом «Франкофония», а среди молодых участников были его ученики Кантемир Балагов и Владимир Битоков, с самыми первыми, еще короткометражными работами. Только через полтора года Балагов снимет «Тесноту» и всемирно прославится, а тогда все только начиналось.
Киношкола с течением времени переехала в Батуми. Нас который год с любовью принимает приморской отель «Адмирал». Среди участников – молодые режиссеры с успешными короткометражками из 14 стран бывшего СССР (кино сегодня не снимают только в Туркменистане), а среди мастеров – режиссеры, продюсеры, киноведы из России, Украины, Армении, Казахстана… Грузию три года назад представлял незабвенный Александр Рехвиашвили, который всегда меня поражал своим аристократизмом. А уж его фильмы, сделанные с утонченной кинематографичностью, я хорошо помню еще со вгиковской поры.
Формат же Недели российского кино в Тбилиси фактически возродился с того памятного вечера в Театре Грибоедова, о котором я уже говорил. Вечер стал открытием кинонедели и привлек на кинопоказы в Малом зале театра огромное количество зрителей. А фильмы представляли не только российские актеры и режиссеры, но и грузинские артисты, которые периодически стали сниматься в российском кино. В этот раз нам повезло с Мишей Гомиашвили: на показ комедии «Хэппи энд» со своим участием он привел половину труппы Театра имени Марджанишвили, в котором работает, во главе с хорошо известным в России режиссером Темуром Чхеидзе. Спасибо еще раз русскому театру и моему другу Коле Свентицкому!
– Расскажите, пожалуйста, с кем еще из деятелей грузинской культуры вас связывали, связывают дружеские отношения?
– С удовольствием вспоминаю знакомство с выдающимся кинооператором Ломером Ахвледиани. Это был год, когда мы привезли в Тбилиси Павла Лунгина, у которого в рамках российской кинонедели проходила ретроспектива. Каждую свою картину Павел исправно представлял. И вдруг на один из показов не явился! Мне в панике звонят из кинотеатра: «Найдите его, пусть Лунгин приезжает к концу просмотра, люди хотят поговорить с ним!»
Я начинаю искать Павла Семеновича и нахожу его в доме Ломера Ахвледиани. Конечно же, он за обильно накрытым столом! Говорю ему: «Паша, я за тобой сейчас приеду, а потом верну тебя обратно! Пусть хозяин не волнуется, через полчаса ты будешь вновь сидеть за накрытым столом и говорить тосты!» Машина приезжает за Павлом, он выходит, а за ним – хозяин дома. И Ломер говорит мне: «А вы будете заложником! Если Павел вдруг не вернется, вы будете сидеть у меня за столом!»
И мне пришлось остаться в качестве «заложника» в гостеприимном доме Ломера Бидзиновича. Потом Паша вернулся. Мы с ним вместе прекрасно посидели. А дом Ломера Ахвледиани стал для меня с тех пор символом грузинского застольного праздника. И домом, в котором, как мне показалось, просто не запирается дверь. В этом я потом убеждался еще несколько раз! Самые невероятные люди мне попадались в гостях у Ломера Ахвледиани. И, между прочим, именно в этих стенах я познакомился с лучшим, с моей точки зрения, современным грузинским кинорежиссером Леваном Когуашвили! Его фильм «Слепые свидания» – это образец преемственности старой и новой грузинской кинематографической школы.
С Эльдаром Шенгелая много встреч было в Тбилиси и в Москве. В киноклубе «Эльдар» мы организовали его творческий вечер, в котором участвовали Марлен Хуциев, Роман Балаян, Валентина Теличкина. Грузинская авиакомпания «Аирзена» в спонсорском режиме и в лучшем виде доставила из Тбилиси не только Эльдара Николаевича и его семью, но и Нани Брегвадзе, которую с восторгом приняла московская публика. Одна была незадача: телеканал «Культура» не мог найти деньги, чтобы записать этот вечер и сделать его достоянием широкого круга зрителей. И тогда мы вскладчину оплатили эту телеверсию. И сделали с большим желанием: ведь Эльдар Николаевич в папахе и бурке буквально гарцевал на сцене!
Жалею, что не удалось познакомиться с Георгием Шенгелая, что мало пообщался с Ланой Гогоберидзе (надеюсь, что все еще впереди), которая пришла поддержать сокуровскую премьеру «Франкофонии» и, как в лучшие времена, после показа произнесла большую проникновенную речь. Рад, что довелось пообщаться с Гией Канчели (нас познакомила когда-то на «Кинотавре» Вера Таривердиева, вдова Микаэла Леоновича), Кахи Кавсадзе, Баадуром Цуладзе, который был большим другом нашей киношколы... Их уже, к большому сожалению, нет на свете.
Мы застали еще Мишу Кобахидзе, автора грандиозных короткометражек, и много с ним общались. И мне было радостно, что, когда в Тбилиси приехал режиссер и актер Андрей Смирнов, автор «Белорусского вокзала», он оказался на каком-то приеме за одним столом с Кобахидзе. А Смирнов и Михаил Кобахидзе учились почти одновременно во ВГИКе: один – у Ромма, а второй – у Герасимова! Увидев своего товарища, Андрей Сергеевич даже воскликнул: «Это же Миша Кобахидзе, мы же с тобой не виделись 50 лет!». Это дорогие воспоминания…
– Что вы скажете о современном грузинском кино?
– У грузинского кино очень сильные корни. Это же едва ли не самая состоявшаяся кинематография на евразийском пространстве в ХХ веке. Столько замечательных имен и фильмов! И последние достижения грузинских режиссеров новых поколений указывают, что дело не только в намоленных стенах той же киностудии «Грузия-фильм». Конечно, жаль, что она не работает, но, видимо, есть вещи и поважнее. Это – традиции, а преемственность – от учителя к ученику, полагаю, хорошо обеспечивает тот же театральный институт имени Шота Руставели, в котором учились и Заза Урушадзе, и уже упомянутый Леван Когуашвили. Ну и потом наличие таких фигур, как Резо Габриадзе, до недавнего времени действующих, не проходит даром. В России с ее пространствами и многовариативностью художественного развития такое невозможно.
Путь грузинского кино (как и всего европейского) сейчас, прежде всего, в коопродукции, что тот же Заза Урушадзе на примере фильма «Мандарины», попавшего в шорт-лист «Оскара», блистательно показал. Увы, этого режиссера тоже нет с нами. И, возможно, с уходом этой фигуры серьезно нарушена связь поколений. Но это не значит, что у грузинского кино нет будущего. Прошлогодний европейский успех фильма «Начало» дебютантки Деи Кулумбегашвили доказывает обратное.
Другое дело, что чем дальше, тем меньше в новых картинах будет воскресать совместное прошлое, завязанное на жизни в Советском Союзе, например. Сейчас силен дух отчуждения. Но, думаю, что рано или поздно чья-то художническая смелость прорвет и этот барьер. Наверняка новые поколения режиссеров предложат нам новые (а они же старые) темы без излишних сюсюканья и предвзятости.
Мне бы очень хотелось провести в Москве и других городах России ретроспективу современного грузинского кино. И российский МИД нас в этом поддерживает. Но время пандемии, конечно, не лучшее для таких акций. Поэтому придется подождать.
– Каковы, на ваш взгляд, перспективы сохранения и развития культурных связей наших стран, учитывая нынешнюю политическую ситуацию?
– К сожалению, сегодня российско-грузинские взаимосвязи базируются на очень шаткой почве. И мы имеем уже немалый опыт существования вне дипломатических отношений между нашими странами. С другой стороны, этот опыт по-своему уникален и говорит еще и о том, что народная дипломатия оказалась вполне состоятельной!
За минувшие годы много сделано по линии наших фестивалей и киношколы, по линии культурных мероприятий того же Николая Свентицкого, каких-то других энтузиастов. Театры ездят с гастролями, обменными спектаклями… В Грузию приезжают известные люди. Но шаткость в том, что достаточно одной провокации для того, чтобы в России в высоких кабинетах сложилось впечатление о недружественном характере Грузии. И нам, работающим в этой стране, стоит больших усилий, чтобы убедить людей из этих кабинетов: все равно нужен культурный обмен, гастроли, фестивали, поездки по нашим странам.
Я боюсь, что случай с Владимиром Познером по крайней мере на год отложит многие наши планы. Это злостная, неумная и одновременно хорошо спланированная и организованная провокация. Ну и СМИ, в том числе и российские, как водится, создали соответствующий враждебный контекст. Но все, если говорить о каждодневной жизни в Грузии, большая неправда! За одиннадцать лет сотрудничества с вашей страной я помню всего лишь один пикет около кинотеатра «Руставели». И тот за пять минут быстро рассосался – после того, как к молодым людям-пикетчикам подошли такие же молодые люди из нашей делегации. А когда я потом вышел на сцену и спросил тбилисскую публику: «Вы хотите, чтобы мы еще пятнадцать лет не общались?», зал буквально взревел: нет! У людей стояли слезы в глазах.
Здесь, в Батуми, никто не заставляет наших участников общаться на русском языке, но все говорят по-русски. Режиссеры из Средней Азии и Прибалтики, Молдовы и Казахстана. Потому что есть киношкола! И есть огромное стремление знакомиться, общаться и вместе работать. Создали же мы в 2019 году за неделю сорокаминутный альманах «Пограничное состояние», в котором приняли участие режиссеры из России, Казахстана, Латвии и Украины с привлечением актеров из Грузии, Беларуси и России!
Из четырех новелл, кстати, три были сняты на грузинском языке. Этому предшествовала большая работа наших режиссеров с сайтами грузинских театров, а потом и непосредственно с отобранными артистами. Это уникальный эксперимент, который при случае мы обязательно повторим.
Я надеюсь, что времена поменяются. Государствам, увы, очень часто оказывается просто не до опыта народной дипломатии. России нужна новая концепция культурного развития, которая бы не отторгала Чингиза Айтматова или Василя Быкова, литовское или грузинское кино прошлых десятилетий как что-то чужеродное, а относилась бы ко всем этим богатствам как к общему достоянию. Как части российской культуры. Ведь без Грузии невозможно полноценно себе представить творчество очень многих наших мастеров – того же Андрея Битова или Беллы Ахмадулиной. Это типичная болезнь вчерашней метрополии. Оттого, что рухнула империя, проблемы никуда не девались, они остались. Ими нужно заниматься. И лечить – в том числе и культурой!
Инна БЕЗИРГАНОВА |
|
