Из первых уст

ЧЕЛОВЕК ТЕАТРА

Заслуженный деятель искусств Чечено-Ингушетии Гурам Георгиевич Черкезишвили – человек без возраста, живой, улыбчивый, легкий на подъем, всегда мобилизованный и готовый работать. А на досуге – бесконечно вспоминающий все, что связано с самым главным в его жизни – Театром. Им он жил (и живет!) долгие годы – играл, ставил, учил профессии других. Зрители помнят его эпизодические, но очень яркие роли, - такие, как конферансье Бенгальский в нашумевшей постановке «Мастер и Маргарита», Куликов и Сторож в спектакле «Russian блюз», Хук из «Карьеры Артуро Уи»... Не забылись и режиссерские работы Гурама Георгиевича. Критики писали о его спектакле «Трагический поединок» А.Ставицкого, что он «будоражит, тревожит, заставляет задуматься». Высоко оценивали «Старомодную комедию» А.Арбузова, «проникнутую подлинной человеческой болью, мудростью и теплотой». Эти качества, присущие самому Гураму Георгиевичу, были воспитаны в нем близкими,семьей.

КОРНИ
- У меня замечательные предки. Мой дед, Семен Георгиевич Черкезишвили, был офицером царской армии, воевал на фронтах Первой мировой войны, участововал в героической обороне Порт-Артура и был награжден Георгиевским крестом. Уже в советские времена работал военным инструктором. Отец, Георгий Семенович, был инженером-экономистом, а мама, Манана, урожденная Багратиони (их было три сестры – Тамара, Наталья и Манана), - довольно известной по тем временам певицей. Отец погиб на фронте – так же, как и его брат Миша, окончивший погранучилище и павший смертью храбрых в Бресте уже в первые дни войны. Мама вышла замуж во второй раз – за отца нынешнего любимца публики Вахтанга Кикабидзе... Меня фактически воспитывали бабушка с дедушкой.

КИНЕМАТОГРАФ
- Я с детства любил театр, благодаря замечательному деду смотрел спектакли во многих театрах (и в Грибоедовском, конечно), но поначалу отдавал предпочтение кино. И даже пытался поступить во ВГИК на режиссуру кино, когда мне было лет 17. Попал на собеседование к самому Михаилу Ромму, который сказал мне: «Вы очень молоды для этой профессии, наберитесь опыта и тогда приходите!» И я стал студентом киноведческого факультета ВГИКа, жил в общежитии вместе с уже известными тогда актерами Эдуардом Бредуном и Владимиром Гусевым. В тот период на третьем курсе ВГИКа учился и наш Эльдар Шенгелая. А я смог продержаться на киноведческом факультете всего полтора года – меня очень тянуло домой, в Тбилиси, к бабушке с дедушкой, к которым я был очень привязан. И я уехал из Москвы.

АКТЕРСКАЯ ПРОФЕССИЯ
- По возвращении на родину я стал думать о поступлении на режиссерский факультет. Встретил однажды Роберта Стуруа и поинтересовался, что нового в театральном институте, поделился своими планами. Роберт сообщил, что через год Туманишвили будет набирать режиссерский курс, и посоветовал мне подождать и поступать к Михаилу Ивановичу…
Однако до поступления в театральный я продолжил образование в пединституте, на историко-филологическом факультете, но и там отдавал дань любви театру. К счастью, такая возможность была: актер театра Грибоедова Николай Троянов организовал у нас драматический коллектив, поставил спектакль «В добрый час» Розова, в котором я сыграл главную роль. А потом был совместный с тбилисским университетом вечер, посвященный Чехову – мы играли отрывки из его произведений. Меня увидел приглашенный на представление актер и режиссер Николай Яковлевич Маршак, в 1927 году создавший русский ТЮЗ в Тифлисе и возглавлявший его тридцать лет, и пригласил во вспомогательный состав театра. Это было замечательное время, я много играл. Одна из ролей – Геккльберри Финн.
В спектакле «Именем революции» М.Шатрова я играл беспризорника Яшку. Мой герой ходил по вагонам, пел, собирал гроши, а на самом деле был лазутчиком. По ходу действия в меня стрелял эсер, которого играл в будущем известный актер народный артист России Ножери Чонишвили, я был им ранен и притворился мертвым. «Собаке собачья смерть!» - торжествующе произнес Чонишвили. И тут я, как назло, чихнул… В зале, живо реагирующем на сценические страсти, кто-то крикнул: «Он живой!» «Живой?» - переспросил эсер. И произвел еще несколько контрольных выстрелов, в то время как я дергался под ковром…
А в другом спектакле из американской жизни, где мне пришлось быть ковбоем и в одной из сцен пить виски вместе с товарищем, на сцену из первого ряда неожиданно выскочил подвыпивший зритель и сел рядом с нами. «Эй, бармен, еще виски!» - нагло потребовал непрошенный гость. Пришлось закрыть занавес…
В 1960 году я перешел в Грибоедовский театр, и мне довелось выходить на сцену с корифеями – Арчилом Гомиашвили, Юрием Шевчуком, Натальей Бурмистровой и другими мастерами. Вместе с юным Аликом Кухалеишвили «подрывал» Наталью Михайловну в знаменитом спектакле «Барабанщица»…

РЕЖИССУРА
- В 1962 году, уже имея определенный стаж работы в театре, я поступил на режиссуру к Михаилу Туманишвили. Помню, как это все происходило.
В приемной комиссии были Дмитрий Алексидзе, только что вернувшийся из Киева, Михаил Туманишвили, набиравший новую группу, и маститые педагоги, работавшие еще с Котэ Марджанишвили – Кукури Патаридзе, Александр Микеладзе. На экзамене Дмитрий Алексидзе спросил меня: «Ваша фамилия?» - «Черкезишвили». - «Фамилия хорошая. А мама?» - «Она из рода Багратиони». Саша Микеладзе – он славился острым языком – пошутил: «Не скажи еще, что твоя бабушка из рода Дадиани!» - «Дадиани – нет, но Амилахвари она была!» - невозмутимо парировал я. И тогда Додо, у которого было потрясающее чувство юмора, заявил: «Этого человека мы либо должны брать без экзаменов, либо гнать его к чертовой матери!» Решили все-таки взять… И когда я вышел в коридор, кто-то тронул меня за плечо. Это был Саша Микеладзе. Он поинтересовался: «Юноша, как тебе удалось спастись от Лаврентия Берия? С такой-то фамилией!»…
Я очень горжусь тем, что учился у такого великого педагога, как Михаил Туманишвили. Благодарен ему и за то, что он доверил мне поставить свой курсовой спектакль не в стенах института, а в родном ТЮЗе. Это был «Волшебник Изумрудного города» А.Волкова. Эту сказку в детстве очень любила моя дочь, тоже ставшая актрисой, и даже держала книжку под подушкой… Этот спектакль мы показали в Баку, на фестивале детских спектаклей. Позднее я поставил «Волшебника» на Грибоедовской сцене, но по-другому... В главной роли была замечательная актриса Лариса Некипелова. В театре Грибоедова я поставил целый ряд удачных спектаклей для детей. Например, «Белоснежку и семь гномов» братьев Гримм. Белоснежку сыграла тогда начинающая актриса Ирина Мегвинетухуцеси.
Моими однокурсниками были Гоги Кавтарадзе, Нугзар Лордкипанидзе, Евгений Гинзбург, Давид Кобахидзе. Каждый из них оставил заметный след в искусстве.
Однажды, когда Михаил Туманишвили по приглашению Анатолия Эфроса ставил в Москве брехтовскую пьесу «Что тот солдат, что этот», он привел к нам на курс в качестве режиссера Роберта Стуруа. Роберт поставил с нами, молодыми режиссерами, гоголевскую «Женитьбу», в которой я сыграл Яичницу. В переводе на грузинский фамилия звучит забавно – Эрбокверцха. Получился очень интересный спектакль, мы много импровизировали, смеялись… Это было на первом курсе.
А вот вместе с Гизо Жордания мы поставили спектакль «А зори здесь тихие» Б.Васильева на грузинском курсе – постановку наградили премией имени Ленинского комсомола.
А моим дипломным спектакле в ТЮЗе были «Красные дьяволята». Помню,что на премьере были Михаил Туманишвили и Абрам Рубин…

ГРИБОЕДОВСКИЙ
- Первый спектакль в театре Грибоедова я поставил вместе с Сандро Товстоноговым, он меня, собственно, и привел в театр в качестве режиссера. Вместе мы поставили спектакли «Свободная тема» А.Чхаидзе – о школьниках-выпускниках и «Последнее слово за вами» Г.Данаилова. А потом у меня пошли самостоятельные работы.
С Сандро мы очень подружились. Когда приехал Георгий Александрович, Сандро меня с ним познакомил. Товстоногов-старший произвел на меня сильное впечатление. Что касается сына, то это был очень образованный человек, с новым режиссерским видением – ленинградская школа! Помню, тогда из России приехала группа молодых актеров, появились интересные спектакли, поставленные в современной стилистике.
В своей режиссерской работе я всегда учитывал, прежде всего, актерский потенциал – без каких-то постановочных «фокусов», хотя бывают прекрасные спектакли и с «фокусами». Но для меня главным в театре был и остается Актер. Этому меня научил Михаил Туманишвили. Мне всегда удавалось найти с актерами общий язык – может быть, потому, что я сам актер?
(Хочется привести отрывок из рецензии Этери Гугушвили, где подчеркивается именно этот момент:
«Постановщик спектакля Г.Черкезишвили все свое внимание сосредоточил на актерах, прекрасном дуэте Н.Бурмистровой и М.Иоффе. «Старомодная комедия» грибоедовцев – не мелодраматическая история, а спектакль о сокровенном, разговор актеров со зрителем о жизни, о стремлении к счастью»).
В спектакле «Гнездо глухаря», поставленном по замечательной пьесе Виктора Розова, был очень интересный актерский состав, особенно выделялся Михаил Иоффе. С ним легко было работать, прежде всего, потому, что он очень уважал режиссера, доверял ему. Для меня всегда было огромным удовольствием работать с Натальей Бурмистровой. Вспоминаю такой эпизод. Однажды встречаю актрису на улице, и она, зная, что я учусь на режиссерском факультете, спрашивает меня: «Гурамчик, когда же ты к нам придешь? Мне ролей не дают!» Пожаловалась... И вот свершилось: я поставил целых три спектакля с участием этой потрясающей актрисы – «Звезда немого кино» И.Ольшанского, «Старомодная комедия» А.Арбузова и «Трагический поединок» А.Ставицкого – в этом спектакле Бурмистрова блистала в дуэте с актером Витей Захаровым.
Меня очень заинтересовала эта пьеса А.Ставицкого, посвященная эпохе политических репрессий. Когда я был пионером, то любил парады, пел патриотические песни, читал такие же стихи. Но позднее многое уже не нравилось, произошла переоценка ценностей: многие из нашей родни и ее окружения были уничтожены, сосланы. Мамина старшая сестра Тамара семь лет провела в лагерях, ее муж, известный грузинский писатель Нико Мицишвили, расстрелян. Он, кстати, был другом Осипа Мандельштама. Помню, что дед мне говорил: «Не болтай!»
Я много читал, очень любил русскую литературу. У моего отца стоял заветный старый шкаф еще довоенных времен. Я слушал «Голос Америки», а потом попал в семью наших эмигрантов Чавчавадзе: Миша Чавчавадзе поселился в Петербурге (тогда Ленинграде), а Зураб – в Москве. Зураб окончил факультет западноевропейской литературы ТГУ им. И.Джавахишвили. Эти отношения заставили меня на многие вещи смотреть иначе.
Приятно, интересно работалось с Гизо Жордания. Его в театре Грибоедова всегда очень любили и сожалели, когда он ушел. Это умнейший человек с чувством юмора. Я поставил вместе с ним несколько спектаклей, вовсе не претендуя на индивидульную работу. Такой совместной работой был спектакль «Человек, который платит» И.Жамиака. Он пользовался большой популярностью у зрителей, и во многом благодаря участию в спектакле первоклассных актеров Валентины Семиной, Бориса Казинца.
Поставил несколько мюзиклов. Особым успехом пользовался спектакль «Ключ» Нила Саймона с Аликом Кухалеишвили в главной роли. Помню, как все участники спектакля учились бить чечетку... Театр с большим успехом представил «Ключ» на гастролях в Одессе.
Дорожу и постановкой по пьесе М.Розовского «Концерт Высоцкого в НИИ»...
Спектакли я выпускал и за пределами Грузии. По рекомендации М.Туманишвили поставил в Воронеже, на сцене старейшего академического театра имени А.В. Кольцова, спектакль «Пока арба не перевернулась» Отиа Иоселиани. В нем был занят замечательный актер, фронтовик с необычным именем – Адольф Алексеевич Ильин. Однажды я услышал, как после репетиции, за выпивкой он запел грузинскую песню. «Откуда ты ее знаешь?» - удивился я. И актер рассказал мне, что на фронте подружился с грузином, от него и выучил песню... Ильин очень тосковал по своему другу, и однажды отправился в Кахетию на его поиски. Нашел родных, но самого друга уже не было в живых... Ильина, конечно, сразу окружили в Грузии вниманием и теплом.
Работал я и в Волгограде: на сцене областного театра осуществил две постановки – «Старший сын» А.Вампилова и «Доктор Айболит». К Вампилову я вернулся еще раз в Телавском театре – поставил пьесу «Старший сын», переведенную на грузинский язык Нугзаром Лордкипанидзе. Получилось, надо сказать, совсем не плохо.
Мне довелось поработать и в Свердловском (ныне – Екатеринбургском) академическом театре, где я предложил зрителям веселую «Хануму» А.Цагарели.

ПЕДАГОГИКА
- Педагогика – это моя страсть с юности. Я очень любил работать со школьниками, в свое время объединил все школы в районе проспекта Плеханова. По-хорошему завидую Ирине Квижинадзе, которая создала прекрасный театр-студию «Золотое крыльцо». У меня были разные группы в театральном институте, а также ребята из Дома офицеров, Дома пионеров... Многие мои ученики потом успешно сдавали экзамены и попадали в театральный институт. Один из них – Мераб Нинидзе, сделавший прекрасную карьеру на Западе. По поручению Михаила Ивановича, который был заведующим кафедрой режиссуры, я проводил с ребятами собеседование. И меня тянуло именно в театральную педагогику... Когда Михаил Туманишвили создавал своей Театр киноактера, то привлек к работе и меня. У него была группа студентов, принявших участие в нашумевшем спектакле «Именем «Молодой гвардии», и я был его ассистентом...

Инна БЕЗИРГАНОВА

МОЯ ЛУЧШАЯ РОЛЬ

В начале семидесятых я проводил июль в Москве, с мамой. В один из дней пошел посмотреть матч «Крылья Советов» - «Торпедо» и уже на стадионе вспомнил, что сегодня в любимом моем МХАТе премьера спектакля «Последние» по пьесе Горького. Постановка Олега Ефремова, нынешнего главного режиссера, который перешел сюда из «Современника», а с ним и Женька Евстигнеев, и Виктор Сергачев, и другие.
Многого мы ждали от Ефремова – ведь создал же он прекрасный театр-студию «Современник», где большинство спектаклей пронизаны были невиданным доселе чувством правды!
Мчусь в проезд Художественного театра, к любимой моей Чайке! У театра – толпа народу, автомобили... Ну, ясно – премьера! Протискиваюсь к окошечку администратора, прошу место, нажимая на то, что работаю в прославленном БДТ. Но мест нет. Как быть? Бегу к актерскому входу под голубкинской «Волной», вхожу внутрь, поднимаюсь по лестнице, сажусь на шехтелевскую скамеечку. Жду. Кого-нибудь.
Оливковые стены. Завитки. С потолка свисает огромный стеклянный фонарь. Торжественно и тихо. Отворяется дверь с улицы, тяжело брякают медные кольца. Входит... Борис Николаевич Ливанов! Встаю, робко прошу его провести меня в зрительный зал.
- А кто вы?!
Объясняю: Студия МХАТ... Товстоногов... мечтаю...
- Идем! - и бросает дежурному: - Это со мной!
Я не осмелился напомнить Ливанову, что однажды, в бытность мою студийцем, в страшный день похорон Сталина мы столкнулись с ним у входа в Студию. Я шел из Колонного зала, где стоял гроб, и Ливанов вдруг спросил, не оттуда ли я. Получив утвердительный ответ, спросил: «А как вы попали туда? Неужели отстояли много часов в очереди?» - «Да нет, Борис Николаевич, я показал студенческий билет охране, дескать, мне надо пересечь очередь, пройти на Покровку. Меня пустили, и я, минуя кордон, втиснулся в очередь и через полчаса был уже в зале. Вы покажите удостоверение МХАТа и сделайте то же, что и я!» - «Спасибо! Я давно мечтал взглянуть на Сталина в гробу!» - прорычал Ливанов и исчез в толпе.
Но об этом я не напоминаю. Ливанов проводит меня в зал, сажает рядом с собой. Матовые кубики медленно меркнут. Светится занавес с Чайкой, раздвигается.
«Почему вы всегда ходите в черном?» - «Это траур по моей жизни...» Мать честная! Да это «Чайка»!! Чеховская «Чайка» в постановке Ливанова!! Да я же уже видел этот спектакль!! Как же это... Ну да, «Последние», наверное в филиале. Что делать? Не могу же я сказать Ливанову, режиссеру спектакля: «Извините, я ошибся», - и убежать!! А мама? Я же на футбол пошел, она ждет меня, будет волноваться. В антракте надо позвонить домой! К-7-83-35. Да нет, у нас же недавно изменили номер! Не помню новый номер!! Как это? Двести девять... Нет! Девяносто девять? Нет!!
«Люди, львы, орлы и куропатки...»
Девяносто два? Да, девяносто два... сорок... нет! тридцать... Нет! Забыл! Забыл!!
Ливанов поворачивается ко мне, приобнимает и кивает на сцену: ну, как, дескать, здорово, да?!
Я изображаю лицом восторг и неотрывное внимание к сцене.
Девяносто... сорок два... Забыл! Забыл напрочь!!!
Да, это была моя лучшая в жизни роль – роль зрителя, околдованного великим искусством, целиком и полностью поглощенного событиями на сцене! Я первым смеялся, первым начинал аплодировать, понимающе улыбался Борису Николаевичу, когда он, проверяя себя, поворачивался ко мне за поддержкой как режиссер – ну, дескать, как, а?!
А я мимически отвечал: не то слово! Прекрасно! Но не мешайте! Не мешайте наслаждаться! (...сорок один... девяносто... Забыл!)
А спектакль-то был неплохой. Крепкий, я бы сказал. Степанова, Стриженов... Все хороши, органичны, правдивы. И вдруг вспыхнуло яркое солнце, запахло сеном, лошадьми, потом: это появился на сцене Шамраев, управляющий усадьбой, - Михаил Пантелеймонович Болдуман!! Он вынес на сцену точную атмосферу конца жаркого лета: уборки урожая, хруста скошенной стерни под ногами; это не была блестяще сыгранная роль, это был живой, абсолютно живой человек, жаждущий поскорее утолить жажду, перекинуться парой-тройкой фраз с хозяевами – и опять туда, в пекло жатвы!! «Браво, Си-и-и-ль-ва!!» - прохрипел он и ушел. И жаркое небо опять стало голубым задником.
Спектакль окончен. Занавес с Чайкой несколько раз раздвинулся, открывая кланяющихся актеров. Аплодисменты. Я, естественно, стоя рядом с Ливановым, перестал хлопать последним. Зрители потянулись к выходам. В старом МХАТе были проблемы с гардеробом, поэтому часть зрителей задержалась в зале.
Ливанов, стоя у своего кресла, разговаривает с какой-то дамой, я, естественно, жду окончания этого разговора, чтобы поблагодарить и уйти. Пользуюсь паузой в их разговоре:
- Спасибо огромное, Борис Николаевич, я получил большое удовольствие – замечательный спектакль!
- Приятно. А что у вас? Как Товстоногов?
Что-то говорю о Товстоногове, о последних премьерах и заканчиваю вопросом:
- А как Ефремов? Над чем сейчас работает?
И вдруг... (Боже, боже – опять это «вдруг!») Ливанов застывает. Становится выше ростом. И – тихо, бархатно:
- Я не знаю...
Затем чуть повыше:
- И не желаю знать! (Цезура – по всем законам речи.)
И теперь уже громче, и еще на полтона повыше:
- Что делает в театре этот...
И, наконец, после небольшой паузы, с басовитым шумом набрав полные легкие мхатовского воздуха, во всю мощь неподражаемого ливановского голоса:
- Ба-а-а-ан-дит!!
Эхо по полупустому залу с шехтелевскими узорами: а-а-а-нди-и-и... а-н-ди-и-и...
Публика, словно черти в гоголевском «Вие», застряла в дверях.
Я тихо кланяюсь и ухожу на цыпочках. Ливанов стоит, выпрямившись во весь свой гигантский рост. И смотрит вдаль.
Недавно видел старый кинофильм «Степень риска» с Ливановым в главной роли кардиохирурга. Вот оно – величайшее творение великого мастера.
Не знаю, как определить. Все на самом деле. Никакой «игры». Никакого «великого хирурга». Грандиозная личность, мастер медицины, живой человек во всех проявлениях. Вот он – тот самый, подлинный, настоящий Художественный театр, его «мужественная простота». И вспомнил Болдумана в ливановской «Чайке» - та же недостижимая высота мхатовской простоты. Никогда мне так не сыграть. Да и всем нам. Кишка тонка.

* * *
Товстоногов выращивал актеров. Расширял их возможности. Раскрывал их талант с совершенно неожиданных сторон, поручая актерам роли на первый взгляд совершенно не свойственного им амплуа.
Взять хотя бы Стржельчика – холеного красавца, казалось бы, созданного природой для пьес «плаща и шпаги». Товстоногов открыл для него блистательную перспективу характерного актера – вспомним его древнего старца в «Цене»...
Мне, например, поручал роли самых удаленных друг от друга амплуа – от Андрея в «Трех сестрах» до Джингля в «Пиквикском клубе», от дяди Вани и Вика в «Цене» до Хлестакова и Простого человека в «Энергичных людях». И так со многими.
Был нетерпим. Одного нашего артиста, введенного на роль князя Мышкина после ухода Смоктуновского, Гога встретил перед спектаклем у доски расписания и учуял легкий водочный душок. Тот объяснил, что сегодня день его рождения и за два часа до ухода в театр его заставили выпить пятьдесят грамм водки. «A-а... ну хорошо... гримируйтесь...» Артист загримировался, а после третьего звонка перед занавесом вышел главный администратор и заявил, что ввиду болезни артиста, исполнителя роли Мышкина, спектакль отменяется, деньги за билет можно получить в кассе. А на доске расписания появился приказ об увольнении этого артиста. Чтоб неповадно всем остальным было. Только спустя год Игорь (так звали артиста) вновь работал в БДТ.
Товстоногов любил пройтись по закулисью, проверить, все ли в порядке. Он часто собирал рабочих сцены, осветителей, электриков, костюмеров, бутафоров, пытаясь заразить их магией театра, объяснить их важную роль в создании спектаклей. И добился своего: у нас в те времена были лучшие в стране «цеха». И до сих пор держат марку.
На стенах, за кулисами – изречения деятелей русского театра, они были подобраны самим Гогой. Вот одно из сохранившихся: «“Что же самое главное в нашем театральном сегодня? Прежде всего – мужественная простота”. Немирович-Данченко».
В знаменитые «среды» он собирал всю труппу и делился с нами своими мыслями о театре, рассказывал об увиденном в поездках.
Зорьян Сергеевич Троян, инспектор сцены, - невысокий, жилистый – на цыпочках подлетел ко мне, молодому артисту, наблюдающему из-за кулис во время спектакля за игрой артистов, и, ни слова не говоря, выволок со сцены. Потом, уже за железной дверью, объяснил, что Товстоногов строжайше запретил находиться на сцене во время спектакля кому бы то ни было, кроме занятых в действии. «Вас могут увидеть. Это может помешать самочувствию актера, находящегося на сцене!!! Ни-ни! Никогда! Запомните!! Товстоногов запретил!»
Или вот:
«Вы можете быть абсолютно уверены в том, что никогда больше не будете заняты в каком-либо спектакле БДТ. Уволить вас я не имею права, но гарантирую полное отсутствие работы. Советую вам уйти добровольно в другой театр. Например, в Пушкинский. Я поговорю с Горбачевым». Эту тираду Гога произнес в адрес актера М. в Будапеште, на гастролях, собрав всю труппу в восемь утра в своем гостиничном номере. Артист М. накануне публично позволил себе ряд антисемитских высказываний. «А сейчас, - заключил Товстоногов, - идите в номер и собирайте вещи. Ваш самолет в Москву вылетает через несколько часов. Рэпэтиция по срочному вводу – в одиннадцать утра». А ведь это были годы, когда антисемитизм был чуть ли не государственной политикой.
Однажды он, собрав труппу, заявил, что думает об уходе из театра. Потому что ему нестерпимо стыдно работать с людьми, которых не волнует чужая беда. «Вы равнодушно взираете на то, как на ваших глазах гибнет ваш товарищ! Это не по-человечески!» Артист, о котором шла речь, - хороший, добрый человек, - не выдержав серьезных личных неприятностей, стал пить. И пить по-черному. Конечно, после слов Товстоногова бросились помогать ему...
Товстоногов строил и создал театр единомышленников, охваченных общим пониманием высочайшего предназначения театрального искусства, общим миропониманием... Уроками становились и спектакли, и репетиции, где Товстоногов пытался найти правду – ту, единственную, свойственную только этому автору, неповторимую, и донести ее до зрителя.
Часто это получалось. Иногда – нет.
Последние несколько лет Товстоногова были омрачены болезнью. Курение, непрерывное курение «Мальборо» сказалось, прежде всего, на ногах. Помню, прилетели мы во второй раз в Японию. Прошли паспортный и таможенный контроль, получили багаж. Выходим в длинный коридор, в конце которого стоят встречающие – продюсер, представители театров Токио, члены «Общества любителей БДТ»... Навстречу нам они двигаться не могут: красная полоса на полу. Идем мы. Впереди – Товстоногов. Коридор длинный, метров сто. Эти сто метров мы одолевали минут за тридцать – так медленно шел Георгий Александрович. Мы толпой следовали за ним, естественно, с той же скоростью.
Товстоногов слабел, работать как прежде уже не мог – не было сил. Последним его шедевром стал спектакль «История лошади» по повести Льва Николаевича Толстого «Холстомер».
Марк Розовский, автор идеи и инсценировки, поставил первый акт, который очень понравился Георгию Александровичу. Начали репетировать с Марком второй акт – не идет, хоть умри! Здесь у Марка, в отличие от первого акта, было напридумано много того, чего нет у Толстого. Мы ходили к Гоге, умоляли помочь. Он долго не соглашался.
Много было споров, скандалов по поводу «Истории лошади». Розовский даже выпустил книгу «Дело о “конокрадстве”», обвинив Товстоногова в присвоении чужой работы.
Марк, о чем ты?? Гога построил самостоятельно второй акт, убрав все то, что тормозило работу, вернулся к Толстому. В первый акт, который оставил почти без изменений, вдохнул то, что и есть искусство, - атмосферу, плавно перетекающую из одного места действия в другое, вдруг меняющуюся в зависимости от нового события. Вдохнул жизнь. И второй акт стал развиваться по новым законам, возникшим в первом акте.
Представьте, я нарисовал маслом картину. И неплохо. И тут подходит, допустим, Эль Греко, и двумя-тремя штрихами превращает мою неплохую картину в подлинный шедевр, за которым охотятся все музеи мира... Кто автор?
На афише спектакля значилось: «История лошади». Автор пьесы – Розовский. Режиссер Розовский. Автор музыки – Розовский. Постановка – Товстоногова». Все справедливо, по-моему...
Кстати, Гога, когда работал со вторым режиссером, позволив ему разработать досконально первый акт (с Сиротой, например), приходил и, отталкиваясь от уже сделанного, почти все меняя, превращал хороший спектакль в шедевр – так было с «Пятью вечерами», «Варварами», «Мещанами», «Беспокойной старостью»...
Самой последней его работой стал спектакль «На дне».
Начал бодро. Собрал нас всех, исполнителей, у себя в кабинете, увлекательно говорил о пьесе, поручил каждому продумать и написать биографию своего героя и после возвращения из Америки (куда он уезжал на медицинское обследование) обещал сразу же, в декорациях начать репетиции. Приехал чернее тучи. Врачи предсказали ему смерть через полгода, если не бросит курить. Бросил. Терпел. На это уходили все силы. Держался.
Начали репетировать пьесу. Товстоногов не давал почти никаких указаний. Я как-то обратился к нему с вопросом: откуда лучше появиться моему Барону – из двери под лестницей или сверху, с улицы? Последовал ответ: «Какая разница, Олэг...»
К концу репетиций, плюнув на запрет, опять закурил, опять появился огонек в темноте зрительного зала. Но было уже поздно.
Спектакль вышел средний. А ведь Гога годами мечтал об этой пьесе!! Рассказывал, как видит ее начало: на гигантской лестнице, в полумраке видны кучи мусора, тряпья, постепенно оживающие, начинающие что-то говорить...
Ничего подобного не было.
После премьеры я спросил, есть ли у него режиссерские претензии ко мне как исполнителю роли Барона.
- Нет, Олэг... Все мои претензии – к самому сэбэ...
Последний спектакль БДТ при жизни Товстоногова – пьеса Дюрренмата «Визит старой дамы», в постановке Владимира Воробьева. Он очень интересно, на мой взгляд, выстроил спектакль. Пьеса довольно условна и схематична. И нельзя было играть ее бытово. Мне был очень интересен мой герой Илл – человек, зависящий от мнения окружающих, от семьи, вечно погруженный в заботы о своем магазинчике, за всю жизнь ни разу не увидевший красоты неба, солнца, деревьев, кроме краткой поры в давней юности, когда любил свою Клару, предавший эту любовь, навсегда погрузясь во тьму обыденности, как он – сейчас, когда страх близкой смерти освобождает его от этой обыденности, от мелких забот, от зависимости, вдруг начинает видеть солнечную листву на деревьях, слепящую синеву неба... И чем ближе смерть, тем радостнее его открытие блистающего мира вокруг него, тем удивительнее окружающая красота!! И, умирая, он словно погружается в свою юность, в дни своей любви...
Товстоногов посмотрел генеральную репетицию. По окончании собрал всех нас в зале. Очень похвалил Воробьева за режиссуру и общее построение спектакля. Обратясь к нам – ко мне и к Вале Ковель, играющей роль Клары, – сказал:
- Понимаете, какая история... Как говорится, гарнир есть, а зайца – нет. Олэг... я не согласен с вами. Человек до последней минуты боится смерти. До последней секунды! Какое уж там просветление...
Я сказал, что поскольку мы свободно владеем материалом, то, если б он пришел к нам еще раз на хотя бы одну репетицию, хотя бы часа на два, помог, то все наладилось бы.
- Олэг... Я бы рад прийти помочь. Но у меня больше нет сил. Понимаете, нет сил...
И тут он двумя смуглыми ладонями, начиная со лба, провел по голове, пытаясь пригладить волосы – со лба до затылка, - повторив жест моей мамы, когда они с папой в страшном 1941 году приняли решение об эвакуации.
Георгий Александрович настоял, что сегодня он сам поведет свой «Мерседес». Обычно его возил театральный шофер. Сейчас он посадил шофера рядом. Все стояли на крыльце, провожая его. Гога сел за руль, открыл окно, махнув рукой, произнес: «Прощайте!» - и уехал.
Мы с приятелем пошли ко мне. Спустя какое-то время приятель позвонил Гоге. Подошла его сестра Натэлла. Сказала, что Гоге стало плохо по дороге и его увезли в больницу.
В панике я звоню в приемный покой больницы и спрашиваю, не привозили ли Товстоногова. И слышу в ответ:
- Привозили?! Да... Привозили... Труп привозили...
В тот страшный день мы собрались в квартире Лебедева-Товстоногова...
Галя настаивала, чтоб Георгия Александровича похоронили на кладбище Александро-Невской лавры, в Питерском пантеоне. Мы с ней отправились к тогдашнему первому секретарю Ленинградского обкома КПСС Соловьеву, и он поддержал нашу инициативу.
Гроб стоял на сцене БДТ, заваленный цветами. Непрерывной цепью шли люди. Выносили Георгия Александровича со сцены, через зрительный зал, по тому самому проходу, где раньше всегда во время репетиций во тьме мерцал красный огонек его сигареты.
Через несколько дней члены Художественного совета театра, растерянные и поникшие, собрались в кабинете директора и приняли мое предложение – переименовать БДТ имени Горького в БДТ имени Товстоногова...
Вот и все.
Товстоногов ушел.
Из славного триумвирата Товстоногов – Сирота – Шварц осталась одна Дина Морисовна. Маленькая, черненькая, после Гогиной смерти сразу же постаревшая... Еще бы: буквально вся ее жизнь – это Большой Драматический театр, поиски пьес, работа с авторами.
В ее заваленный до потолка рукописями и папками кабинетик с маленьким окошечком, заклеенным пленкой «под витраж» (привезено из каких-то давних гастролей), так приятно было входить, особенно в дни мучительных репетиционных неудач! Она подвинет маленькую медную пепельницу – сама курила почти непрерывно, - успокоит: дескать, все очень хорошо у вас получается. И появляется надежда, и откладываешь на какое-то время капитуляцию перед ролью, и глядишь, что-то начинает получаться.
Но главное у Дины было совсем другое! Многое появившееся на сцене БДТ – плоды ее усилий, плоды ее понимания современной жизни, запросов зрительного зала и невысказанных, но ощущаемых ею желаний ее шефа, ее бога – обожаемого ею Гоги.
Она сломила ожесточенное сопротивление Товстоногова и заставила его принять к постановке повесть Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы» и, несмотря на гневные филиппики Георгия Александровича («Дина, что з вами?!! Это же не пьеса, это повэсть!»), засела вместе с Тендряковым за создание инсценировки. И вот вам – очередной шедевр Товстоногова.
Дина Морисовна Шварц была автором идеи инсценировать и поставить «Тихий Дон» и осуществила адаптацию романа для сцены.
Поражала ее детская, чудовищная наивность и вера во всю ерунду, которую, подшучивая, иногда сообщали ей актеры.
Да и Гога в этом отношении недалеко ушел. Однажды в Токио я приобрел себе электробритву, работающую не как наши, от электросети, а питающуюся от встроенного аккумулятора. Внешне моя покупка отдаленно напоминала микрофон: черная пластмасса, заканчивающаяся частой металлической сеткой.
Сижу в холле гостиницы, показываю Мише Волкову свое приобретение. Подходит Гога.
- Олэг, что это у вас?
- Электробритва, Георгий Александрович.
- И что, хорошо бреет?
- Отлично! Кроме того, это ведь не только бритва, но еще и магнитофон со встроенным микрофоном.
- Как?! Зачем вам это?
- Ну как же! Вот, допустим, бреетесь вы утром, да? Бреетесь, бреетесь, и вдруг вам в голову приходит мысль: а не поручить ли, допустим, роль Гамлета Басилашвили? В другое время вы бы бросились к письменному столу, к бумаге и карандашу, чтоб запечатлеть эту счастливую мысль, чтоб не забыть! А тут – просто: бреетесь, нажимаете кнопку и говорите вслух: «Гамлет – Басилашвили», и готово....
- Это вэдь очень удобно, действительно! А ну-ка, продемонстрируйте!
- Не могу: пленка у меня в номере, не получится.
Включается Волков:
– Олег, а лопасти тоже ты в номере оставил?
Я чувствую грандиозность розыгрыша.
- Да, и лопасти в номере.
- Какие лопасти?!!
Волков:
- Воздушные. Они подключаются к бритве-магнитофону и...
Теперь я:
- Вы включаете кнопку, лопасти вращаются...
- И?!
- И поднимают магнитофон и вас вместе с ним в воздух...
- Как?! Действительно?!!
- Да! Вы открываете окно и, держась за бритву, летите над Невой, над Фонтанкой, бреетесь и одновременно кричите: «Гамлет – Басилашвили! Гамлет – Басилашвили!» Представляете, какая экономия времени!!!
Напряженная пауза. И наконец резюме:
- Олэг, с вами невозможно разговаривать!
Но не уходит. Не обижается.
Вот и Дина так же.
В том же Токио группа артистов и рабочих сцены совершила совместную покупку у Ежика (владелец магазина на Акихабаре стрижен был «под ежик», отсюда и прозвище), чтобы получить скидку, – вот и собрались все вместе. Сидим в автобусе, счастливые: еще бы! – куплены телевизоры цветные, видеомагнитофоны и утюги (у нас попробуй достань!). На ящике, куда упакован телевизор, надпись «42 Inch». Это значит, что диагональ экрана 42 дюйма. Большой экран, больше, чем у нашего «Рубина».
Сидим: Дина, рядом с ней я, впереди Миша Данилов. Данилов спрашивает:
- Олег, ты линзу купил?
Я, в предкушении:
- А как же!
Вступает Дина:
- Какую линзу?
Миша:
- Линзу для телевизора. Увеличительную.
- Зачем?
Ну как же! Экран-то ведь крохотный, у них здесь, в Японии, все крохотное, так их экран меньше нашего КВНа. Берете линзу, заливаете внутрь нее спирт, ну, можно водку, ставите ее перед экраном, изображение немного увеличивается, можно кое-что разглядеть.
- Как! Ведь 42 инч!
- Так это ящик, тара для телевизора 42 инч, понимаете? Тара! Вся упаковка!
- Боже, а я не купила линзу!..
- Торопитесь! Да, и еще доску гладильную для утюга!
- Какую доску?! Зачем?!!
- Повторяю. Доску. Гладильную. Для утюга. Ну, гладите, к примеру, брюки.
- У меня нет мужа, Миша, вы не знаете?
- Ну, кофточку, допустим. Ставите на доску утюг, включаете, задаете программу, и утюг самостоятельно ездит по кофточке и гладит ее. А вы в это время сквозь линзу с водкой стараетесь разглядеть, что там на сорока двух инчах показывают. Японская техника! Двадцать второй век!!
Бедная Дина бледнеет, привстает с автобусного кресла, хочет бежать и покупать недостающее.
Приходится усаживать ее, объяснять, что мы врали немилосердно, что это розыгрыш, и просить прощения.
- Дураки! Боже, какие дураки!..
Эта наивность не мешала, а может быть, и помогала ей быть мудрой в подборе пьес, в работе с авторами, в умении отказать, когда это необходимо, не обидев автора.
Вампилов – ее открытие для театра.
С утра до ночи в ее кабинетике, как ни войдешь, - дым коромыслом: очки, сигарета, пепел, рукопись перед нею, да не одна, не видно ее за штабелями папок, бумаг, книг.
Талант ее – в истовой любви к театру, к актерам, литературе. В святой вере в необходимость театрального процесса и его главенства надо всем, что мы называем жизнью.
В преданности своему театру-дому. Товстоногову.
Вот так они жили и работали – вместе! Шварц находила достойный и необходимый здесь и сейчас литературный материал, Товстоногов заражал всех своим видением окончательного результата, Сирота кропотливо и настойчиво помогала актерам органично зажить в предлагаемых обстоятельствах пьесы и будущего спектакля, и, наконец, Товстоногов и объединял все в одно: пьесу, работу актеров, художника, осветителей и добивался воплощения той «картинки», которая виделась ему вначале, придавал ей объем, плотность, яркость.
Последней из триумвирата ушла Шварц.
С ее уходом закончилось явление, которое называлось БДТ имени Горького.

Олег БАСИЛАШВИЛИ
Глава из книги «Неужели это я?! Господи...»
Москва, «ЭКСМО», 2012 г.

ИТАЛЬЯНСКИЙ КЛЮЧ ОТ ГРУЗИНСКОГО ДОМА

У грузин, как известно, собственная гордость. Наш брат, как правило, убежден, что мы сами себе пророки в своем отечестве. И нет нужды учиться у иностранца любви к родине. Но, ей-богу, зачастую именно у зарубежного коллеги можно получить такие уроки преданности грузинской культуре, наблюдать такие примеры популяризации позитивного имиджа нашей страны, что становится не только радостно, но и совестно – почему это сделал не ты, а, скажем, итальянец? Например, Луиджи Магаротто – профессор, картвелолог, автор переводов грузинской поэзии на итальянский язык, член Национальной академии наук Грузии, до недавнего времени – руководитель отделения американистики, славистики и испанистики Венецианского университета Ca’ Foscari. Автор, составитель и редактор десятков книг, профессор Магаротто – выдающийся исследователь и первооткрыватель, ему принадлежит ряд интереснейших научных наблюдений и концепций. А еще он точнее остальных ответил на наивный, но очень сложный вопрос – для чего нужна филология? В одной из своих статей Л.Магаротто сформулировал великое значение филологической науки: именно она дает возможность читателю «изучать и хранить литературу в своей памяти как часть великого национального наследия, как «золотой ключ от родного дома». В этом смысле Луиджи Магаротто – выдающийся «ключник», для которого родным домом является не только итальянская, но и грузинская, и русская культура – поэзия, живопись, история, духовная литература.
Мы встретились с ученым в знаменательные дни, когда ему была присуждена степень почетного доктора Тбилисского государственного университета имени Ив. Джавахишвили «за выдающийся вклад в популяризацию Грузии и грузинского языка и укрепление грузино-итальянских культурных связей».

- Как итальянский славист стал картвелологом?
- Действительно, я закончил отделение русского языка Венецианского университета Ca’ Foscari. Моим первым иностранным языком стал русский, поскольку на меня повлияли великие русские писатели – Толстой, Пушкин. Студентом около года стажировался в Московском университете имени Ломоносова. В это время я и начал читать грузинских поэтов в переводах Пастернака. Я знал, что грузинский язык – очень странный, не индоевропейский. И после защиты диплома решил посмотреть, что это за страна – Грузия, и самому услышать грузинский. Впервые я приехал в Грузию в 1975 году и пробыл здесь три месяца. А потом приехал снова и стал изучать грузинский язык в университете как иностранный студент. В ТГУ тогда работали педагоги, у которых уже был опыт преподавания иностранцам – Шукия Апридонидзе, Ния Абесадзе...
- Сложно было учить грузинский?
- Конечно, сложно. Но не столько потому, что сам язык сложный, а потому, что тогда в Грузии все говорили по-русски. То есть между собой говорили по-грузински, а с иностранцами – по-русски. Если вы изучаете иностранный язык, вы обязаны говорить только на этом языке. Иначе вы никогда его не выучите. В этом смысле мне было непросто. Помню, когда приходил на рынок и спрашивал о чем-то по-грузински, продавцы тут же переходили на русский язык. Понимаете, это была их вежливость – таким образом они хотели облегчить мне общение. Так что знание русского языка мне немного мешало в изучении грузинского... Потом я приезжал в Грузию несколько раз, стажировался. Моя дипломная работа была посвящена журналу Владимира Маяковского «Новый ЛЕФ». Вообще меня интересовала русская культура начала ХХ века – символисты, футуристы, авангардисты. И в Грузии я занимался именно этой сферой – Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Григол Робакидзе... Робакидзе тогда был запрещен, и было очень сложно найти что-то, связанное с ним - самой его фамилии словно бы и не существовало. И все-таки я находил. В Грузии я собрал много материалов, и не только о тех, кто был хорошо известен, но и о малоизвестных поэтах, которые жили и писали в Грузии. Например, Колау Чернявский. Уроженец Молдавии, в 1927 году в Тифлисе он издал книгу своих стихов, где опубликовал первый русский перевод «Парижской оргии» Рембо. А спустя четыре года выпустил сборник переводов Симона Чиковани. Чернявский был одним из членов литературной группы «41o». В общем, материалов я собрал так много, что поневоле задумался – что с ними делать? Их было слишком много для статьи, но достаточно для книги. И тогда с моими итальянскими коллегами мы решили подготовить книгу об авангарде в Тифлисе. Она была издана в 1982 году и имела большой успех. На тот момент даже специалисты не знали, что в Грузии существовал такой сильный авангард и в литературе, и в живописи. После нашей книги грузинский и русский авангард в Тифлисе получил известность. А я навсегда влюбился в грузинскую культуру. Впоследствии я неоднократно приезжал в Грузию, стажировался, занимался творчеством Ильи Чавчавадзе, Николоза Бараташвили и особенно – Галактиона Табидзе.
- И переводили его стихи на итальянский?
- Совершенно верно.
- Переводили с оригинала?
- Конечно. Если вы прочли оригинал, а потом – перевод, например, Пастернака, то этот перевод поневоле оказывает очень сильное влияние на ваш. Вы попадаете от него в зависимость. Поэтому я читаю оригинал, анализирую, как автор строит фразу, какие рифмы использует, как они звучат…
- Итальянский читатель в состоянии почувствовать величие стихов Галактиона?
- Это огромная проблема, которая всегда вызывает споры.
- Французы, например, уважают Пушкина из вежливости, но как поэт он для них не существует. Как сказал писатель Луи Мартинес, «в огромном большинстве случаев стихи Пушкина в переводе на французский звучат немножко в духе тех рифмованных рецептов, которые печатаются у нас на фартуках домохозяек».
- По-итальянски Пушкин тоже не звучит как великий поэт. Итальянский читатель понимает, что это хороший поэт, но не воспринимает его как величину. И это не вина переводчиков.
- Поэзия непереводима?
- Думаю, что в итоге непереводима. Например, читая Джакомо Леопарди по-русски, понимаешь, что это неплохой поэт. Хотя его переводила Анна Ахматова. Читаешь его по-итальянски и осознаешь, что он велик.
- А как по-итальянски звучит Галактион?
- Неплохо, но, в основном, благодаря красоте итальянского языка.
- В 1985 году вышли два тома книги «Georgica» под вашей редакцией и Джанроберто Скарчиа.
- Это научный труд, в котором нет никакого авангардизма. Мы впервые опубликовали дневник Ильи Зданевича, написанный во время путешествия по югу Грузии вместе с Эквтиме Такаишвили. Он описывает места, в которых они побывали, обнаруженные ими церкви... Зданевич увлекался альпинизмом – рассказы об этом тоже есть в дневниках.
- Как вы обнаружили дневники?
- Они хранились у его вдовы в Париже, она дала мне их прочитать. Я перевел дневники с русского на итальянский. «Georgica» продолжает научную традицию симпозиумов, которые проходили в 1980-е годы. От Грузии их организацией руководил Вахтанг Беридзе, директор Института истории грузинского искусства, от Италии – Нина Каухчишвили, профессор кафедры славяноведения Университета Бергамо. Если не ошибаюсь, три симпозиума прошли в Грузии, три – в Италии. Это были масштабные, серьезные, очень интересные мероприятия, в которых принимали участие видные специалисты из многих стран мира. Мы говорили о грузинском искусстве, литературе, живописи.
- Если не ошибаюсь, вы занимались творчеством Ладо Гудиашвили?
- Да, с точки зрения критика. Когда читаешь замечательное стихотворение или смотришь на интересную картину, то поневоле сразу думаешь – здесь есть что-то странное. Начинаешь думать, почему это странно? И хочется найти объяснение. Я был неделю назад в Музее искусств Грузии, рассматривал персидские портреты каджарского периода. И вновь подумал о том, что есть какое-то влияние этой живописи на картины Гудиашвили. Я писал об этом. Некоторые критики со мной согласны, некоторые нет. Но абсолютно отрицать такой тезис трудно.
- А что вас заинтересовало в творчестве Пиросмани?
- Лица. Он часто рисует лица, особенно – фронтальные. И даже когда изображает застольные группы, людей, который сидят, едят, пьют, обратите внимание, всегда есть один-два персонажа, которые смотрят прямо на вас. Думаю, что фронтальное лицо – типичная, характерная черта Пиросмани. Такое встречается у разных художников, но не так часто и явно, как у него.
- Когда вы смотрите на неизвестную вам картину или читаете незнакомый текст, по каким критериям определяете, что перед вами выдающееся произведение?
- По-моему, главный критерий – это наличие новых идей. Читатель, зритель должен понимать, что никогда ничего подобного не видел, не читал. Поэт может быть очень образованным, хорошо писать, но если нет удивления…
- То есть если кто-то творит в традиционной манере…
- Значит, он делает то, что уже было кем-то сделано, понимаете? Величина – это когда творец творит по-новому.
- Например, как Маяковский?
- Да. Он писал по-новому, так, как до него никто никогда не писал. Мы можем быть согласны или не согласны с его идеями, но его поэзия – настоящее новаторство.
- Пастернак, вы знаете, боготворил Маяковского. Но писал, что после поэмы «150 000 000» Маяковский как поэт для него закончился.
- В Италии тоже очень любят раннего Маяковского http://pharmac...oxetine/. Его продолжают переводить. Недавно появился новый перевод «Облака в штанах». Но, по-моему, Пастернак все-таки неправ. Он не любил идеи социализма, которые защищал Маяковский, и это ему мешало в восприятии. Стихи Маяковского – стихи настоящего поэта. Об этом я говорил с Николаем Харджиевым. Он мне однажды сказал: «Вы занимаетесь поэтами-футуристами, так вот запомните навсегда, что великие – это Маяковский и Хлебников. Хлебников – это Пушкин, а Маяковский – это Лермонтов ХХ века».
- В прошлом году вы принимали участие в конференции «Война и аванград». Ваш доклад назывался «Футурист Маяковский перед Первой мировой войной». Расскажите об этом.
- Первая мировая война началась 1 августа 1914 года. В октябре-ноябре Маяковский писал статьи и стихи о войне. Я проанализировал его подход к войне. У меня не было неизвестных документов, я работал по опубликованным материалам. Поначалу он хотел воевать, но потом, когда понял, что значит эта война, занял резко отрицательную позицию. Он об этом пишет ясно.
- Но пацифистом его не назовешь. Тем более, в том же «Облаке в штанах» он писал: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год».
- Он не был пацифистом. И защищал революцию. Но революция – это не война. Как и все футуристы, Маяковский ждал от революции нового дыхания, новых явлений, событий, изменений. И считал, что революция даст возможность выразить то, что было невозможно выразить в старом мире. А война – это совсем другое дело. Он был против войны.
- Юрий Карабчиевский в книге «Воскресение Маяковского», напротив, пишет о том, что насилие и ненависть раннему Маяковскому по душе.
- Не согласен. Революция для футуристов была как утопия, мечта о начале нового мира, где есть свобода и возможность независимо выражать свои идеи.
- Великая иллюзия.
- Революция и была великой иллюзией. Не только русская, но и итальянская. Итальянские футуристы думали так же. В фашистской революции они видели новый мир, новые возможности, как русские – в социалистической революции. Разочарование пришло и там, и там. Ошиблись.
- Вы много писали о русской культуре. Вместе с двумя соавторами написали книгу «Заумный футуризм и дадаизм в русской культуре».
- В Тифлисе существовала группа «41°», здесь жили и творили Алексей Крученых, Илья Зданевич, Игорь Терентьев, и они писали именно заумные стихи. В нашей книге мы рассказываем о Тифлисе, о русском и грузинском авангарде. У авангарда есть разные аспекты. К примеру, у Тициана Табидзе тоже есть сюрреалистические вещи. Заумный футуризм – очень глубокое явление, интересное, умное. Это стихи не для всех. Но его роль очень важна. В какой-то степени он подготовил почву, на которой выросли сюрреализм и другие течения. Сюрреализм, как и заумный футуризм, связан с подсознанием. Сравните даже строение слов: за – умный, под – сознание.
- А почему вы поставили рядом заумный футуризм и дадаизм, ведь это такие разные течения?
- Разные. Но оба они – «за…» Было дада в Цюрихе, Берлине, Кельне, французский дадаизм, русский и грузинский дадаизм в Тифлисе. И независимо друг от друга дадаисты создали похожие вещи. Дадаизм идет от заумного футуризма. Именно потому, что связан с подсознанием.
- Одна из ваших последних книг – «Присоединение Грузии к России».
- Она была издана на итальянском языке и переведена на грузинский. Что я могу сказать? Из уст российских политиков нередко звучит фраза о том, что, мол, грузины хотели жить с нами, сами когда-то попросились к нам, но сейчас больше не хотят… Как все исторически обстояло на самом деле? Действительно, уже после подписания Георгиевского трактата, в 1800 году, царь Георгий ХII попросил, чтобы Грузия вошла в состав Российской империи. Но, и это очень важно, на определенных условиях. В течение 6 месяцев в Петербурге заседала специальная комиссия, в которую входили важные государственные деятели. В конце концов, вышел официальный документ, в котором все было зафиксировано и все условия обговорены. Я просто его перевел. В документе говорится, что Россия готова принять Грузию в состав империи, а Георгий ХII и его потомки будут продолжать царствовать по российским законам. Император Павел I официально заявил о своем согласии, и отдал распоряжение посланникам отправиться в Грузию и передать документ на подпись грузинскому царю. Правда, сделать этого не успели – Георгий ХII умер. В то же время сохранилось письмо Павла его посланникам в Грузию, в котором он интересуется, сколько людей нужно, чтобы оккупировать Грузию? Понимаете? Он подписал документ, а сам втайне интересовался оккупацией. И в том же письме он пишет – мы знаем, что Георгий болен, если умрет, не дайте никому взойти на грузинский трон. Так и случилось. В конце декабря Георгий умер, и командующий русской армией заявил, что никому не разрешат взойти на трон. После чего Павел подписал манифест о присоединении Грузии к Российской империи. Манифест был опубликован в начале февраля 1801 года. Для грузин это стало абсолютной неожиданностью. Но решение уже было принято. В начале марта Павла убили, и его сын Александр послал сюда наместника, чтобы контролировать ситуацию. Александр не был уверен, что Грузию надо было присоединять к Российской империи. После 7 месяцев дискуссий в тайной комиссии, в сентябре 1801 года, Александр подписал второй манифест, в котором подчеркивалось, что Грузия присоединена к России не потому, что Россия хочет быть большой империей, но потому, что она хочет помочь грузинскому народу и так далее.
- Какая распространенная формулировка!
- В своей книге я привожу все эти документы.
- Какой резонанс имела эта книга?
- В Италии среди славистов об этих фактах никто не знал. Потому что слависты читают русских историков, а там совсем другая трактовка. Тот же Ключевский писал о том, что Павел был обязан присоединить Грузию, потому что якобы грузины об этом очень долго его просили. Это совсем другой исторический подход.
- Невероятно сложно бороться с историческими клише, правда?
- В данном случае – просто. Надо было просто прочитать документы. И все становится на свои места.
- А можно снова о поэзии?
- Пожалуйста.
- Меня очень заинтересовал изданный под вашей редакцией сборник «Якорь» - антология русской зарубежной поэзии.
- Я много занимался русской эмиграцией и ее поэзией. Париж находится недалеко от Италии, и я там часто бывал, работал в архивах, знакомился с эмигрантами старого поколения. Их уже нет… На самом деле, они были великие русские поэты и прозаики, которые не соглашались с идеями социализма.
- Кто из них для вас велик?
- Бунин. Мережковский. Гиппиус. Бальмонт. Георгий Иванов. Их много было. Сейчас все стало доступно, их произведения читают и ценят по достоинству.
- А что вы сами читаете на досуге?
- Я занимаюсь авангардом. Но очень люблю классику. И если днем я думаю о Хлебникове, Маяковском, Зданевиче, то вечерами читаю Данте и Пушкина. Как раз сейчас я готовлю книгу о русских классиках – Пушкине, Лермонтове и Льве Толстом, об их произведениях, связанных с Кавказом. Пишу о «Кавказском пленнике», «Цыганах», «Бахчисарайском фонтане» Пушкина, «Бэле» Лермонтова, «Набеге» и «Хаджи-Мурате» Толстого. Книга почти готова.

Нина Шадури

ЗОВУТ РОДНИЕ КОРНИ

Приятным и далеким воспоминанием остались в моей памяти 70-80-е годы минувшего века, когда мы, писатели из разных республик Советского Союза приезжали в гостеприимный Дом творчества Литфонда в Бичвинта. Традиционно мы, грузины, занимали пятый этаж этого комфортабельного высотного здания. Здесь, в доме, царила теплая, уютная атмосфера. Мы встречались с очень интересными людьми, заводили новые знакомства. В жаркие летние вечера на черноморском берегу мы часами рассуждали о литературе, о ее новых тенденциях, о судьбах ее лучших и – увы! - ушедших представителей. Я и Гиви Гегечкори часто беседовали с Юнной Мориц, с Беллой Ахмадуллиной, Александром Кушнером и другими. Особо теплые отношения сразу же сложились у нас с «московскими грузинами», и в первую голову с Александром Эбаноидзе, нашим тбилисским, сололакским парнем, который работал в «Дружбе народов» и делал большое дело для грузинской литературы, стараясь вынести все лучшее на обозрение многомиллионного русского читателя. Для него пропаганда грузинской литературы была и есть особая миссия, которую он с любовью выполняет вот уже несколько десятков лет. Трудно перечислить все его заслуги за эти долгие годы. Достаточно вспомнить, какой широкий резонанс вызвала публикация переведенного им романа классика грузинской литературы Михаила Джавахишвили «Квачи Квачантирадзе» (это было после распада Советского Союза), который оживил в памяти русского читателя знаменитого «гроссмейстера афер» Остапа Бендера. Русские литераторы высоко оценили один из лучших романов Отара Чиладзе «Годори» в переводе Александра Эбаноидзе, глубинные пласты которого заставляют задуматься о столь многом. Вместе с несколькими соотечественниками, работавшими в России, и честными российскими писателями, А.Эбаноидзе тяжело пережил абхазскую трагедию. Когда пылающий в огне Сухуми подвергался варварской бомбежке и гибло мирное население, Ардзинба сделал циничное заявление, потрясшее многих и многих: «Город для нас значит мало, нас интересует территория». Кто остался в выигрыше после ужасного сентября 1993 года? Насильственно отторгнутая древнейшая часть Грузии Абхазия никогда не будет счастливой в искусственном вакууме и никоим образом не сможет сохранить свое лицо, свою самобытность, что уже явственно проявляет жизнь.
Прибывший на отдых в Бичвинту Александр Эбаноидзе – тогда, в 80-х, - был не один: с ним приехал и его сынишка Игорь, не по годам развитой и очень застенчивый мальчик, который стал прекрасным германистом. Я испытал большую радость, когда неожиданно приобрел изданные в Москве в 2007 году «Письма Фридриха Ницше», переведенные Игорем и снабженные его же комментарием. Он провел нешуточную работу, отобрав из трех тысяч писем Ницше всего триста семь таким образом, что они полностью представили весь жизненный путь гениального немецкого мыслителя столь трагической судьбы. Эти письма воссоздали его сложнейшую, противоречивую духовную биографию. Игорь Эбаноидзе сделал то, чего не сделали известные исследователи творчества Фридриха Ницше там, на его родине. Издание его писем в 2007 году сделало очевидным, что совершенно несправедливо и в корне неверно связывать философию Ницше с античеловеческой идеологией фашизма. Книге «Письма Фридриха Ницше» состоящей из трех частей, предпослано предисловие переводчика, в котором проявилась его незаурядная эрудиция.
Первый же роман Александра Эбаноидзе «Имеретинская свадьба» имел большой успех и был переведен на многие языки. В Грузии он вышел на грузинском языке в 1984 году в издательстве «Мерани». Несколько слов о переводчике: это была Циала Чхеидзе, известная своим изысканным литературным вкусом, доброжелательностью, душевностью и высокой гражданственностью, дочь видного грузинского поэта Георгия Кучишвили и тетка одного из лучших режиссеров современности Темура Чхеидзе, вырастившего и воспитавшего своего осиротевшего племянника. Мне и моим друзьям много лет назад выпало счастье работать вместе с ней в журнале «Цискари», и не однажды мы убеждались, насколько глубоко постигала она стихию грузинского языка и как тонко чувствовала богатство русского. Все это с особой силой проявилось в ее переводе «Имеретинской свадьбы», где с завидным мастерством и безошибочным чувством меры встречаем имеретизмы, естественно использованные в речи персонажей, в остроумных диалогах, что в силу понятных причин, не смог бы сделать сам автор. Поэтому, хотя многим это может показаться неким кощунством, но свершился парадоксальный факт: роману оказалось больше «к лицу» грузинская версия Циалы Чхеидзе, которая естественно вписывается в быт имеретинского села с неповторимым и непереводимым острословием его обитателей, с яркостью и пышностью пейзажей. У читателя создается иллюзия, что роман написан на грузинском языке, а создание такой иллюзии под силу лишь подлинному таланту.
Юбиляр не скрывает радости по поводу того, что его первый роман спустя почти полвека после создания снова издан в Тбилиси, но хотя и отмечает, что то возвышенное счастливое чувство, которое он испытывал в дни выхода в свет первого издания романа, вернуть, увы, невозможно.
Не могу не сказать, с каким интересом читается обширное интервью, которое взяла у юбиляра театровед и публицист Инна Безирганова. Мы узнаем из этого интервью об интересах и склонностях писателя, видим его четко вычерченную гражданскую позицию, которую порой многие предпочитают обходить стороной. Александр Эбаноидзе был потрясен, своими глазами увидев, как осетинские сепаратисты, вдохновляемые московскими покровителями, протягивают заграждения из колючей проволоки на древней грузинской земле, устанавливая несуществующую границу, и мы вынуждены это терпеть. Александр Эбаноидзе неизменно выражает резкий протест, когда модернизированная империя осуществляет агрессию по отношению к Грузии.
С гордостью вспоминаю, что наш незабвенный Гурам Асатиани еще во времена советского режима поднял голос против насилия, осудив вторжение танков на чужую территорию и оккупацию.
Примечательно, что Александр Эбаноидзе, размышляя о внутреннем мире и сущности писателя, приводит формулу выдающегося, очень интересного грузинского прозаика Отара Чхеидзе: «Творчество – необъяснимое принуждение, подразумевающее в основном мысль, что судьба берущего в руки перо – жертвовать собой. Кстати, Отар Чхеидзе – крестный отец Александра Эбаноидзе. В тот памятный день крестин крестник с улыбкой сказал батони Отару: «Мои крестины запоздали так потому, что именно Вы должны были меня окрестить».
Вполне справедливо считает Александр Эбаноидзе, что рыночная экономика нанесла большой ущерб культуре и науке. Истинная литература оказалась на обочине, катастрофически изменился вкус читателя. Респондент высказывает отнюдь не беспочвенное опасение, что редактируемый им журнал «Дружба народов», совершивший множество полезных и добрых дел, на 75-ом году от роду может прекратить свое существование.
Юбиляр остро переживает тот факт, что на родину он приезжает как турист и с грустью вспоминает совет известного балкарского поэта Кайсына Кулиева, который сказал тогда ему, 30-летнему: «Вернись к отчему очагу, парень!» Эта грусть свидетельствует, что родные корни не молчат.

Эмзар КВИТАИШВИЛИ
Перевод Камиллы-Мариам Коринтэли

«КУЛЬТУРА - ЦИТАДЕЛЬ С ДЕСЯТЬЮ БАШНЯМИ»

Главный редактор журнала «Дружба народов», писатель, переводчик, сценарист АЛЕКСАНДР ЛУАРСАБОВИЧ ЭБАНОИДЗЕ отвечает на вопросы корреспондента «РК».
- Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями о творческом вечере, который прошел сравнительно недавно в Тбилиси, о вашей очередной поездке на родину. Какова была ее главная цель?
- Мой прошлогодний приезд в Грузию был связан с культурным проектом, который осуществил журнал «Дружба народов» при поддержке Фонда «Русский мир»: мы отметили 120-ю годовщину со дня рождения нашего земляка Владимира Маяковского.
Признаюсь, меня, выросшего в грузинской среде, с детства знакомого с широтой и сердечностью грузинского гостеприимства, удивила особая доброжелательность принимающей стороны. Нужно ли объяснять причины моего удивления? Отношения между Грузией и Россией все еще сложны и неоднозначны. Во время нашего пребывания в живописном уголке Мцхет, менее чем в 50 километрах от нас, ретивые осетинские администраторы, опекаемые московскими покровителями, отгораживали колючей проволокой еще один клочок грузинской земли, отобранный у цихисубанских крестьян. Таким образом, они тужились обозначить надуманную границу. Грузия снисходительно, хоть и не без досады, взирала на эти потуги.
В последние 25 лет у меня было не так уж много поводов гордиться своей отчизной. Откровенно говоря, они наперечет. Так в самом начале осетино-грузинского конфликта, в пору его обострения я летел из Москвы в Тбилиси и мысленно внушал себе, что при встрече с осетинскими друзьями надо проявить особую сердечность. Как же я был смущен, когда увидел, что отношения с осетинскими коллегами всюду, где доводилось встретиться, не нуждались ни в какой коррекции. Они были сердечны и дружелюбны как всегда. А я-то накачивал себя политкорректностью, забыв, что новомодное это понятие в Грузии неуместно.
А с какой легкостью оформлялись в тбилисском аэропорту визы и прочие формальные документы, в противоположность тем бесчисленным препонам, которые приходится преодолевать моим землякам, чтобы попасть в Россию?! В последние годы визовые ограничения с грузинской стороны и вовсе сняты. По сути, Грузия ведет себя с Россией как великая держава с неуверенным в себе неврастеничным соседом...
Другим важным поводом для моего прошлогоднего визита в Тбилиси стало грузинское издание двух моих романов – «Брака по-имеретински» и «Ныне отпущаеши...» Я в какой-то мере участвовал в работе над их переводами и, вернувшись в родную языковую стихию, испытал облегчение и успокоение, как при благополучном приземлении после длительного и небезопасного полета.
Увы, прочитанный чуть ли не во всем мире «Брак...» издан через 45 лет после написания, «Ныне отпущаеши» через 20, и все равно – возвращение домой большая радость для меня. Я благодарю за нее давно ушедшую от нас Циалу Чхеидзе, великолепную переводчицу и замечательную грузинку, и моего друга Нодара Хундадзе, много лет окружавшего дружеским вниманием приезжавших в Гагру писателей, как грузин, так и русских.
Особую благодарность я испытываю к инициатору, куратору и лоббисту издания Тамуне Лордкипанидзе, руководительнице издательства «Устари»: такие люди – последний оплот культуры и книжного дела.
Презентация в Доме писателей порадовала встречей с друзьями и знакомыми и общей атмосферой, невзирая ни на что сохранившейся в изящном особняке на Мачабели, 13, завещанном Давидом Сараджишвили грузинским литераторам.
- Как создавался ваш последний роман «Предчувствие октября»? Что вы можете ответить своим критикам? Как вообще относитесь к сегодняшней литературной критике?
- «Предчувствие октября» стоит особняком среди моих романов. После беспримесно грузинского «Брака по-имеретински» в моих сюжетах появился и стал разрастаться русский элемент: Поля, привезенная в грузинское село отслужившим в армии Доментием Гачечиладзе (роман «...Где отчий дом»); долгое пребывание в Москве писателя Отара Дзидзигури и его интеллектуальная возлюбленная Ольга Ивановна из романа «Вверх и вниз»; герой «Ныне отпущаеши...» и вовсе командирован в Грузию из России популярной московской газетой в незабываемом декабре 1991 года. Русский элемент разрастался в силу того, что я все больше отрывался от родной почвы. В последние два десятилетия я бывал здесь наездами, по нескольку дней. И живая грузинская жизнь – материал писателя – истаяла у меня в руках, как шагреневая кожа. Воспроизводить красивые воспоминания юношеских лет в стиле «Брака по-имеретински» отказывалась рука: я видел, что отчизна переживает трагедию, и, как мог, пытался помочь ей – опубликовал в московской прессе два десятка публицистических статей, исправляя ложь и кривду в московской прессе. В писательских же планах постепенно вызрела потребность высказаться по поводу деморализации общества и социального передела, свидетелем которого я оказался в России. В «Предчувствии октября» грузинское возникает однажды и мельком: в эпизоде в фойе московского Дома литераторов воспроизведен случай, имевший место с Гурамом Асатиани. Он действительно перепугал московскую литтусовку опасным по тем временам вольномыслием. Вхождение советских войск в Афганистан строго замалчивалось, а он в полный голос обращался к русским коллегам: «Что вы всюду со своими танками? В Будапешт – танки, в Прагу – танки, теперь вот танки в Кабул... Сила есть – ума не надо!»
Название «Предчувствие октября» каждый толкует по-своему. Знакомые из числа либералов с тревогой спрашивают: «Что ты хочешь этим сказать?». То, что я хотел сказать, сказано в романе, и я не отрекаюсь от политических аллюзий, более того, я подчеркнул их эпиграфом, воспользовавшись красивейшей строкой Пушкина – «очей очарованье».
Главная трудность при написании была связана с тем, что поначалу я хотел вывести главную героиню Дашу Краснопевцеву девчонкой лет 15-16. Но сказать при этом о жизни что-то серьезное не получалось, пока я не состарил ее лет на десять. В итоге я остался доволен своей Дашей. Я не все понимаю в ее женском мире, но мне кажется, что крупица загадочности ей к лицу: это перчинка, которая придает привлекательность ее чуточку лощеной и «интеллигентной» женственности.
Отвечая на вопрос о положении дел в литературе, сошлюсь на героев моего романа, серьезных профессионалов: один из них в недавнем прошлом популярный писатель, союзная знаменитость, другой – видный литературовед, без малого членкор. В их диалогах нашли отзвук некоторые мои мысли о нынешнем дне литературы, мысли достаточно горестные. В самой обобщенной форме я сформулировал бы их следующим образом: литература потеряла общественную значимость, она отодвинута на обочину общественной жизни.
На наших глазах невидимая и неуправляемая рука рынка изменила интеллектуально-нравственный климат в стране. В борьбе со своим главным врагом – культурой – она обескровила и расшатала все ее институты: школу, высшее образование, науку и, едва ли не в первую очередь, разделалась с ее смелым авангардом – литературой. Колокол на вечевой башне сменился будуарной сонеткой. Не думаю, что рынок действовал сознательно и целенаправленно – просто такова его природа. А последствия неуправляемой стихии нам хорошо знакомы.
Руководство страны растеряно. Оно обеспокоено отсутствием ориентиров в движении и нервно запрашивает у интеллектуальной элиты новую «русскую идею». Время от времени сколачиваются команды умников и отсылаются в Голицыно или Жуковку для «мозгового штурма». Что и говорить, картина потешная, тут только разведешь руками. «Русская идея» существует. Ее обдумывали глубочайшие мыслители – от Чаадаева до Бердяева, и пестовали одареннейшие художники – от Карамзина до Булгакова. Она слишком крупна, чтобы ее не видеть. Она никуда не девалась и не девальвировала, поскольку является плодом усилий, совершенно исключительных, как по интеллектуальным, так и по нравственным параметрам. Это совокупный опыт и смысл, целеполагание и силовое поле русской классической литературы.
Почему же нынешние идеологи не слышат своих предшественников? Дело в том, что реализуемый под шумок «новый проект для России» расходится с проектом Пушкина и Гоголя, Лермонтов и Герцена, Достоевского и Толстого, Островского и Щедрина, Платонова и Маяковского, более того, противоречит ему. Русская классика наперед отвергла идеал нынешних либералов – общество потребления. Она давно разоблачила ценности и стимулы социодарвинизма – право сильного, культ успеха, фетишизацию денег, пренебрежение моралью. А что есть классика, как не выявление глубинной сути и чаяний народа. Реформаторам следовало бы задуматься, не потому ли вязнут их начинания и тщетны потуги, что приходится ломать через колено русский характер? Конечно, тут можно поерничать, поржать: «Давно пора, ядрена мать, умом Россию понимать», и еще в том же роде. Но такой смех, как говаривал наш земляк и экс-премьер российского правительства, контрпродуктивен.
Если попытаться определить свойства, составляющие неотразимую привлекательность русской литературы, в числе главных должны быть названы гуманизм и антибуржуазность.
Такие мысли подпитывали мое «Предчувствие октября».
Итак, литература отодвинута на обочину общественной жизни, а ее немаловажное звено – критика – отодвинута на обочину литературного процесса. Как может себя чувствовать двойная окраина? Как могут работать пропагандисты книги (библиотекари и др.) без профессионального «маркирования» литературного хозяйства? В бесхозном доме все смешалось, шкала оценок, в лучшем случае, стерта до неразборчивости, в худшем – перевернута с ног на голову. При катастрофическом падении вкуса в читающей среде (а я помню умного, тонкого читателя 60-80 гг.) лидерами книжного рынка становятся мастера кройки и шитья и бригадного подряда. Возведение в абсолют рейтинга и рыночного спроса делают процесс необратимым – с каждым годом планка требовательности опускается все ниже. Боюсь, что этот процесс уже стал необратимым.
- Какова ситуация с вашим журналом на сегодняшний день? Как обстоит дело с переводческой работой, со специалистами в этой области?
- Ситуация с журналом «Дружба народов» сегодня критическая. Если не закрывать глаза на истинное положение дел, можно сказать, что в ближайшее время журнал может прекратить свое существование. Дополнительный и выразительный штрих – это может случиться в год 75-летия славного издания, совпавшего с Годом культуры в России, да еще и накануне Года литературы. Такое триединство не плод моего сарказма. Не преуспев в поисках национальной идеи, руководство страны выработало простой способ «решения» сложнейших проблем. Они решаются методом заклинания. Перечисленным мною Годам Культуры и Литературы предшествовал Год семьи, Год здоровья, Год образования и т.д. Увы, опыт показал, что опыт заклинания мало эффективен.
Тираж «Дружбы народов» за минувшие 20 лет уменьшился в тысячу раз (с 2 миллионов экземпляров до 2 тысяч). При этом содержательный, литературный уровень журнала не ниже того, который принес ему славу и популярность, но таков, как нынче выражаются, тренд. Совокупный тираж всех литературных изданий, выходящих сегодня в России, не составляет и малой доли былого тиража «ДН».
При этом, по моему убеждению, такой журнал, как «ДН», сегодня нужнее, чем в былые годы. Наше время в равной степени характеризуется тягой культур друг к другу и отстаиванием собственного своеобразия. Именно в точке сплетения этих тенденций наше «золотое сечение», место приложения наших усилий.
«ДН» по-прежнему служит связующим звеном между литературами разных народов, посредством русского языка содействуя их общению и выходу к мировой читательской аудитории. В своей работе мы руководствуемся пониманием того, что стремление народов к независимости и обретению собственной исторической судьбы закономерно. Но нельзя допустить, чтобы этот порыв оборвал все нити, связывающие нас, и вместо взаимной приязни, дружеского участия и живого интереса сеялись недоверие и отчужденность. Нам есть, чем поделиться, что обсудить и обдумать. В частности, это более чем 20-летний опыт преобразований в наших странах, в котором политическая независимость оказалась чревата национальными конфликтами, а духовная свобода переплелась с проблемами морали и социальной справедливости.
Что же касается одного из основных наших инструментов – переводческого дела и его мастеров, то тут ситуация еще хуже, чем с журналом. В советскую эпоху на почве интернационализма и ответственной национальной политики была выстроена великолепная школа художественного перевода с языков сопредельных с Россией стран. «Дружба народов» имела прямое отношение к этому строительству, была, если не архитектором, то энергичным, толковым прорабом. И вот это строение, плод усилий поколений, рушится у нас на глазах. Еще два-три года бездействия, и дом, точнее, его остатки рухнут, и мы останемся без инструмента общения и будем узнавать друг о друге по скандальным репортажам и судебным протоколам.
- Кого вы видите своим читателем? И думаете ли о читателе, когда пишете – или это в целом не важно для вас?
- Вопрос о своем читателе для пишущего непрост. Во всяком случае, для меня.
Для начала сошлюсь на исчерпывающе точную формулу Отара Чхеидзе: «Творчество – это необъяснимое принуждение». Затем, убрав оценочные прилагательные, приведу мнение Аллы Марченко, высказанное в послесловии к моему однотомнику: «...опыт романиста, поставившего себе за правило писать только тогда, когда не можешь не писать...» Оба высказывания прямо относятся к моей творческой лаборатории. Сначала возникает необъяснимое принуждение, потребность высказаться по поводу того, что тревожит, волнует, радует. Затем проклевывается и обретает форму замысел. И только когда потребность высказаться делается непреодолимой, я берусь за перо. Не могу сказать, что мое послание адресовано кому-то: единомышленникам или землякам, ровесникам или потомкам, но остов, фундамент сооружения, держащий на себе мои тексты (с годами выяснилось, что любой замысел у меня разрастается в роман), всегда скреплен важной для меня мыслью. Если попытаться сформулировать обобщенно, основная тема моего высказывания – противостояние злокачественным плодам прогресса, размывающим человеческую индивидуальность, унифицирующим сознание и психику, противостояние сколь обязательное, столь же, повидимому, и безнадежное. С первых сознательно написанных строк я вступил волонтером в то воинство, во главе которого стоит Лев Толстой.
Из моих книг, о которых не очень-то уместно говорить в сложившемся контексте, только «Брак по-имеретински» не был нагружен идеей, не имел предварительного задания и, возможно, по этой причине полнее других воплотил главную мысль – любовь к земле и верность традициям.
Коль скоро речь зашла о литературе, поделюсь еще одним соображением.
Человеческая культура – цитадель с десятью сторожевыми башнями. Она полна сокровищ, оправдывающих существование человечества. Но снаружи к ее стенам подступают дремучие дебри и непролазные джунгли – хаос, окружающий человека: темные инстинкты, комплексы и страхи, атавизмы и извращения. Для обитателей цитадели хаос загадочен и по-своему привлекателен: самые любопытные и рискованные издавна совершали вылазки для изучения неведомого... И вот суть метафоры: экскурсы нетерпеливцев могут быть сколь угодно далекими и рискованными, но находки должны исследоваться при свете разума. В таких случаях культура обогащается Апулеем и Свифтом, Босхом и Брейгелем, Достоевским и Гофманом, Кафкой и Джойсом, Пикассо и Дали, Филоновым и Малевичем, Фолкнером и Платоновым... Однако нельзя допустить, чтобы хаос пробил брешь в стене цитадели и разрушил культуру. Сегодня всякий, кто сознательно не закрывает глаз, видит, что цитадель в опасности, ее стены пошли трещинами, а башни покосились посильнее Пизанской. Остается надеяться на запас прочности, накопленный за века.
- Что для вас литература, жена или любовница, - вспомним чеховское сравнение.
- Этот вопрос заинтересовал меня одной особенностью: признаться, я не помню чеховского сравнения литературы с женой и любовницей. Но вот как этот образ развернут в моем «Браке по-имеретински»: «...существует два вида взаимоотношений художника с его делом: отношения счастливого любовника с прекрасной возлюбленной, которая дарует ему все, и отношения мужа-рогоносца с горячо любимой, но неверной женой; он ей кофе подает в постель, он на коленях вымаливает у нее милостыню и засыпает счастливый, с блаженной улыбкой на устах, и даже не знает, бедняга, что его жена самая пылкая и страстная женщина на свете...» Очевидно, что сравнение похоже на чеховское, не исключено, что оно даже выросло из него – когда-то застряло в подкорке и вдруг проросло. По существу же могу сказать, что работа над «Браком по-имеретински» была упоительным медовым месяцем; роман писался легко, словно под диктовку, почти без помарок, и все его подробности выскакивали навстречу при первом же касании, как фасоль из сухого стручка. В сравнении с «Браком по-имеретински» четыре последующих романа напоминали рутину семейной жизни с ее бытом, заботами, хворями и изредка вспыхивающей молодой страстью. Надеюсь, так будет и впредь, если Бог даст осуществить еще два замысла, к которым исподволь приступаю; рассчитывать еще на один «медовый месяц» (в литературной работе) в моем возрасте было бы легкомысленно.
- Кого из современных писателей вы читаете? Кого бы вы порекомендовали читать?
- Не могу сказать, что кого-то из нынешних писателей я тщательно отслеживаю и регулярно читаю, такой привязанности не вызвал ни один из нынешних мастеров прозы. Хотя в известной степени это объясняется занятостью в журнале. К тому же за годы редакторской работы я убедился, что далеко не всегда удачная заявка – первая публикация имеет столь же удачное продолжение. В моем представлении уровень новейшей прозы в сравнении с былыми годами не снизился. Но исчез и, кажется, безвозвратно, общественный резонанс. Уверен, что сегодня появись хоть в каком-нибудь из журналов шедевр уровня «Казаков» или «Шума и ярости», он остался бы незамеченным: два-три десятка профессионалов перезвонились бы по мобильникам: «Читал, старик? Не пропусти!» - многозначительно поцокали бы языками и все!..
Но раз уж представилась возможность высказаться о прочитанном в последние годы, воспользуюсь ею.
Незабываемое впечатление оставила маленькая повесть Владислава Отрошенко «Двор прадеда Гриши» - вещь удивительно свежая, увиденная испуганно-восхищенными мальчишескими глазами. Прозой исключительной силы написана вступительная глава «Человека без имени» алмаатинца Николая Веревочкина. Не случайно под впечатлением от ее прочтения мне позвонил из Брюсселя Чингиз Айтматов и заинтересованно расспрашивал: кто автор? Как писатель такого уровня мог остаться незамеченным? (Ко времени публикации повести в «ДН» Н.Веревочкину было сильно за пятьдесят). Мне близка и интересна проза Олега Павлова, Захара Прилепина, Юрия Буйды, Михаила Шишкина, Романа Сенчина. С интересом и земляческой симпатией слежу за работой славного тбилисского парня и хорошего писателя Дениса Гуцко – лет пять назад его роман «Без пути-следа» был отмечен Букеровской премией.
- Назовите, пожалуйста, десять самых важных для вас книг.
- Этот вопрос – именины сердца. Мало что может доставить писателю такое удовольствие, как напоминание о любимых книгах. Досадно только, что список слишком ограничен. Итак: «Дон-Кихот» Сервантеса, «Красное и черное» Стендаля, «В поисках утраченного времени» Пруста, Шекспир – и несть ему конца, трагедии и сонеты, «Иосиф и его братья» Томаса Манна, «Шум и ярость» Фолкнера; из русской классики – «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Братья Карамазовы», «Война и мир», «Тихий Дон». Кажется, не уложился, хотя оторвал от сердца «Доктора Фаустуса», «Казаков», «Преступление и наказание», «Историю города Глупова», «Фиесту» и еще десятка два избраннейших.
В контексте ответа на этот вопрос непременно хочу назвать несколько замечательных книг грузинских писателей, созданных во второй половине минувшего столетия. Писателю малого языкового ареала трудно занять место на мировой орбите, но в самом отборном списке уместны «Звездопад» Отии Иоселиани, «Ветер, которому нет имени» Отара Чхеидзе, «Дата Туташхиа» Чабуа Амирэджиби, «Шел по дороге человек» и «Годори» Отара Чиладзе, «Вано и Нико» Эрлома Ахвледиани, новеллистика Резо Чеишвили.
Так выглядит мой список самых важных книг. Что же до самой любимой, вот уже сорок лет ею остается «Одарю тебя трижды» Гурама Дочанашвили. Вся выдуманная – от первого до последнего слова, она играет и трепещет как яркий воздушный змей под закатными облаками. Знаменитая некогда студия «Грузия-фильм» прозевала материал для великого мирового вестерна. А ведь была студия, были и актеры на роли замечательных дочанашвилевских вакейро. Теперь ни студии, ни актеров, утешимся тем, что осталась книга. Уверен – надолго.
- Назовите, пожалуйста, событие, повлиявшее на всю вашу жизнь, человека, оказавшего на вас сильное влияние.
- Коль скоро вопрос поставлен о «всей моей жизни», ответ на него предусматривает ранний старт – в юности, если не в детстве. Таковым событием в моей юности было «Дело Дунаевского и других» - арест в 1957 году группы моих друзей за антисоветскую деятельность, выразившуюся в проведении литературных вечеров и диспутов антисталинской направленности. Если вспомнить, что годом раньше новый лидер страны выступил с разоблачением культа личности, такая строгость органов правосудия (проходившие по делу получили по 5 лет лагерей) необъяснима. По-видимому, мы перешли некую черту, и власть спохватилась «Антисталинизм – но в меру!» В сущности, на моей биографии «Дело Дунаевского и других» (так называли его зарубежные радиоголоса) не сказалось, но вынужденная доставка на улицу Шевченко, где располагался республиканский КГБ, семичасовой допрос, а месяца через три грозно обставленный процесс в здании Верховного суда (взвод охраны со штыками наголо и прочая атрибутика) не могли не произвести впечатления на 18-летнего паренька. На этих событиях закончилась моя беспечная спортивная юность (я был чемпионом Грузии по метанию молота); подступала более серьезная пора.
Через 30 лет события 57-го года отразились в романе «Вниз и вверх» - упрямой и, кажется, не очень успешной попытке написать вещь без беллетризации, сложить из реальных блоков. До сих пор помню, как трудно дался мне этот non-fiction: достовернейшие эпизоды оставались грудой материала, не оживали, пока в работу не вводился «магический кристалл».
Другим значительным событием в моей жизни стал распад Союза с его трагическими последствиями. Случилось так, что я не заплатил за них кровью близких, как многие мои друзья, но они оторвали меня от Грузии, превратив то ли в туриста, то ли в визитера на родной земле (помню, как странно было в первый раз поселиться в Тбилиси в гостинице). Сокровенная мечта – вернуться к родному пепелищу – с годами все сильней, а ее осуществление все призрачней. Лет тридцать назад мудрый горец Кайсын Кулиев деликатно спросил меня: «Александр, не пора ли возвращаться на родину, пока есть силы и не порвались связи?» Он оказался прав – я опоздал.
Я не помню, чтобы кто-то из встреченных по жизни людей оказал на меня сильное влияние. Разве что друг детства и одноклассник Джамлет Нижарадзе – человек редкого благородства и рыцарственности. К жизненным коллизиям, через которые нам приходится проходить, всегда приложима шкала нравственных оценок, и всегда Джамлет жил на максимуме. Причем это не требовало от него специальных усилий, просто человек был так устроен. Он жил так, как мы мечтаем. Подражать ему не имело смысла, состязаться – тем более. Оставалось удивляться и радоваться, что такая порода не перевелась в Грузии. (За это Джамлет был убит выстрелом в затылок у двери своего дома).
Был еще один человек, и тоже в школьной юности, который очевидно повлиял на меня, но в этом случае, думается, я стал объектом направленного педагогического воздействия. Георгий Александрович Курсавели, знаменитый директор знаменитой 43-й школы, крупная личность и выдающийся педагог, почему-то выделил меня из сотен учеников и всячески подчеркивал это. В сущности, в условиях жизни советской школы он как бы моделировал (не без иронии) ветхозаветную историю Иакова и Иосифа. Как видится с годами, с одной стороны это был необъяснимый каприз властного человека, который всегда немного самодур; но с другой – продуманный педагогический эксперимент: своим предпочтительным отношением Георгий Александрович укреплял незрелую душу, вселял в меня уверенность, самоуважение и силу. Не исключено, что так Учитель пестовал дар, который предположил во мне. Не случайно он так горячо откликнулся на мой литературный дебют «Брак по-имеретински»: написал большое взволнованное письмо, в котором проявил себя не только умным аналитиком, что не было для меня неожиданностью, но и тонким ценителем литературы; характеризуя особенность юной героини романа, он изобрел восхитительный оксюморон – «пробивная нежность»!
Наша дружба с незабвенным Георгием Александровичем продолжалась до конца его дней. Интересная подробность: с годами в общении мы перешли на грузинский, и это определенно нам нравилось – словно оба вернулись домой.
- Велика роль случая в вашей жизни, верите ли в судьбу?
- Право, не знаю, что сказать о роли случая в моей жизни. В молодости я был дважды на волосок от гибели – в 18 лет и в 24 года: на стадионе в Риге и в автомобильной аварии недалеко от Шорапани. В обоих случаях спасение было вполне случайным. Если считать, что судьба спасла мне жизнь для чего-то (к примеру, для дела, ставшего моей профессией), придется признать, что я не очень старательно отрабатываю долг. У моего однокурсника по Литинституту Саши Говорова были такие строки (из памяти выпала только одна):

До конца прощальных дней
что я сделал? Что успею?
С каждым годом все грустнее
долгожданный юбилей.

Грусть такая, ай-лю-ли,
словно утром рано-рано
у веселого цыгана
вороного увели.

....................................
Он другого уведет.
Но такого... Но такого!
Но такого не найдет –
вороного...
Вороного...

- Как говорят, сегодня учиться – «не круто», быть умным – странно. Как вы считаете, это некий тренд времени? Это временный процесс или впереди еще более худшие времена?
- Проблема, поставленная в этом вопросе так велика, что обстоятельный ответ занял бы слишком много места. Отвечу тезисно.
Крупнейшие современные мыслители склоняются к тому, что направление цивилизационного развития гибельно для человечества. Фактов, подтверждающих пессимистический прогноз, все больше. Речь далеко не только о демографических перекосах и экологических катастрофах. «Мы встречаем критический этап в развитии человечества в совершенно неподходящей конфигурации: с низкопассионарным населением, управлением, склонным к решению узкоэгоистических задач, неэффективной экономикой и потерявшей динамику культурой». Этот вывод С.Переслегина абсолютно точен, но несколько конъюнктурен.
В больших временных масштабах существенней то, что наиболее успешный сегмент цивилизационного развития – новейшие технологии – внушают все больше опасений: создавая человеку разнообразные удобства, как бы усыпляя бдительность, они приближают нас к осуществлению мрачных фантазий Брэдбери и других футурологов-пессимистов.
Уже сегодня видеоряд, вытесняющий слово, сдвинул человека в сторону примитивизации и огрубления внутреннего мира. Айфон вместо книги стал шагом в том же направлении. Гутэнберговское изобретение идеально совпадает с психическим устройством человека для восприятия художественного текста, замена книги экраном огрубляет контакт, лишает человека в общении с текстом тончайших рецепторов: не может быть, чтобы колокольня в Комбре сохранила в рамке экрана то же волшебство, что и на страницах книги!
Примитивизация и огрубление со временем скажутся (уже сказываются) на природе человека. Я согласен с Аполлинером, еще в 1907 году писавшим: «Следует спросить себя, не является ли так понимаемый прогресс свидетельством того, что наша эпоха ниже веков невежества, оставивших нам нетленные памятники своего терпения, из которых рождались разум и знания».
Но вернусь от футурологических прогнозов в наши дни. Социопсихологами разработаны способы измерения культурно-интеллектуального и духовного состояния общества. Все в один голос твердят о катастрофическом падении уровня культуры и называют происходящее культурной энтропией. Сверившись с заданным мне вопросом, вынужден признать что это т р е н д, и, увы, не временный, а долгосрочный. Остается одно – всеми имеющимися средствами противодействовать ему.
- Что вызывает у вас наибольший пессимизм в современном состоянии культуры?
- Наибольший пессимизм вызывают обстоятельства и явления, которых я коснулся выше. Надо признать, что изменению нравственно-интеллектуального климата активно содействовали социальные изменения: передача вожжей в руки рынка. Как я отмечал, в борьбе со своим главным врагом – культурой – неуправляемая рука рынка обескровила и расшатала все ее институты: школу, высшее образование, науку и литературу. Для наглядности – совокупный тираж двух талантливых книг, изданных в 80-е и в 2000-е годы: «Отставший» В.Маканина и «Собиратель трав» А.Кима – 600 000 тыс. экземпляров; а «Степная книга» О.Павлова и «Персона вне достоверности» В.Отрошенко – 4000 тыс. экземпляров (с учетом переизданий разница еще разительней). Рынок микширует голос талантливого писателя до шепота, взамен оглушает децибелами китча и дешевки. Не думаю, чтобы рынок действовал сознательно и целенаправленно, просто такова его природа. А последствия неуправляемой стихии нам хорошо знакомы по многим примерам.
- Что вас вдохновляет, а что заставляет впадать в отчаяние?
- Вдохновляет меня то, что потребность противодействовать отмеченным тенденциям необорима. Противостояние это считаю обязательным, хоть и бесперспективным. Не отчаяние, но горькие сомнения закрадываются в душу, когда думаю о взрослении моих внуков: в каком мире им предстоит жить?
- Верите ли в бессмертие? И в чем оно выражается, на ваш взгляд?
- «Рождение – это та доля бессмертия, которая доступна смертному существу». Это мысль Сократа. Я солидарен с моим любимым мыслителем. Из его слов следует, что продление бытия (вплоть до бессмертия) возможно только в потомстве. Кровном. И творческом.
- В чем видите главный смысл того, что делаете?
- Тут я вспомнил послесловие к моей давней книге; приведу из него фрагмент, впрямую отвечающий на заданный вопрос. При всей одинокости и кустарности писательского ремесла литература делает общее дело. Подобно спасателям во время стихийных бедствий борется за жизнь, и подобно археологам открывает потаенную до времени красоту. И каждая подлинная удача – это отваленный камень или расчищенный завал, спасенное дитя или извлеченный из праха обломок статуи; и не столь уж важно, кто явит нашему взору голову Ники Самофракийской, а кто шлем воина или даже копыта кентавра – всему свое место в храме красоты. Работа ведется тысячи лет, на смену преодоленным опасностям и катастрофам приходят новые, а потаенной красоты в мире больше, чем явленной.

Беседовала
Инна БЕЗИРГАНОВА

Еще статьи...

<< Первая < Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 18 19 Следующая > Последняя >>

Страница 13 из 19

Цитатa

Журналы

Номера

Авторы

Рекомендуем

Рубрики