В программу VI Международного русско-грузинского поэтического фестиваля в Тбилиси, приуроченного к 120-й годовщине со дня рождения Владимира Маяковского, включен и показ документальной ленты «Дочь поэта» грузинcкого журналиста Наны Гонгадзе. Автору картины удалось заснять и смонтировать фильм, в основу которого легли воспоминания дочери поэта – американки Патриции Томпсон, проливающие свет на реальные события, происшедшие с Владимиром Маяковским в период его трехмесячного пребывания в США, в 1925 году. О ее существовании долгие годы даже не догадывались крупнейшие знатоки и наиболее страстные поклонники творчества Владимира Маяковского. Она появилась на свет в Нью-Йорке 15 июня 1926 года. Ее мать, Елизавета Петровна Зиберт, позднее Элли Джонс, была российской эмигранткой из башкирского селения Давлеканово. Тайну рождения дочери она хранила на протяжении 60 лет.
|
|
Подробнее...
|
|
попытка увериться в существовании жизни |
Александр Всеволодович Соколов родился в 1943 году в Оттаве (Канада). Какое-то время жил в Советском Союзе, в 1975 году, по его собственным словам, убыл из «замороченной родины». Жил в разных странах. Автор вызвавших широкий резонанс романов «Школа для дураков», «Между собакой и волком», «Палисандрия». Лауреат Пушкинской премии и премии Андрея Белого.
С Александром Соколовым беседует доктор филологических наук, профессор Владимир Чередниченко.
- Александр, думаю, что счастливо не только для вас как писателя, но и для русской литературы сложились обстоятельства, позволившие «Школе для дураков» выйти к широкому читателю. Речь идет о публикации Карла Проффера в американском издательстве «Ардис» в 1976 году. Не раз цитировались слова Владимира Набокова о романе: «Обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга». И все же: что явилось толчком к ее написанию? Как долго она писалась?
- Отдельные критики подозревают, что мальчик Витя Пляскин, которому я посвятил книгу, лицо вымышленное: уж очень это имя отзывается виттовой пляской. Однако он реально существовал, действительно был слабоумным, жил в нашем многоквартирном доме на Велозаводской и стал первым другом моего детства. Точнее, второй, московской его половины. Дружба дружбой, а просвещение врозь: я ходил в обычную семилетку, а Виктора водили в заведение, именуемое в уличном обиходе не иначе, как школа для дураков. Судя по вдохновенным воплям, визгу и хохоту, что доносились из ее открытых в теплые дни окон, учиться там было куда увлекательней, чем в моей. А в юности довелось приятельствовать сразу с несколькими ребятами, имевшими те или иные странности, или, если угодно, отклонения от нормы. Мы пересекались в кругах творческой богемы, где легкая шизофрения была делом привычным и даже модным. Сдвиг по фазе считался признаком гениальности, залогом грядущего успеха, признания. И давал возможность юному дарованию отвертеться от призыва в армию. И даже претендовать на скромный пенсион по недееспособности. А значит – полностью отдаться искусству. Естественно, что белый билет являлся предметом зависти менее удачливых, то есть более нормальных. Во всяком случае у целого их ряда. И некоторые из этого ряда искали и находили у себя необходимые им симптомы. Будучи одним из тех некоторых, я провел в клинике несколько месяцев. На дворе стояла Оттепель, врачи были гуманны, участливы и поставили мне заветный диагноз. Когда спрашивают, как там, я отвечаю: прежде всего весьма интересно и познавательно. Я вынес оттуда массу впечатлений. Там состоялись весьма важные для меня знакомства. Без этого опыта я был бы другим человеком, другим писателем. Хотя все равно рано или поздно стал бы пользоваться на письме потоком сознания. Не знаю, можно ли научиться думать в этом стиле. То есть совершенно раскованно, давая полную волю воображению, языку и ни на чем особенно не зацикливаясь. Думать, так сказать, не задумываясь. У меня эта способность врожденная, как и способность воспринимать действительность остраненно, по Шкловскому. Тоже очень ценное качество для литератора. Любопытно, что речения этого ряда – остраненность, остраняться, остранение – до сих пор в толковых словарях отсутствуют. По крайней мере в обычных. Вы спрашиваете, как долго писалась «Школа». Года три. Плюс, естественно, все те годы, когда писалось что-то другое. А сочинять я стал рано, ни свет ни заря.
- С интересом читал послесловие Алексея Цветкова к российскому изданию «Школы для дураков» («Азбука-классика», 2008), где он, в частности, пишет: «…Таких книг в русской литературе не только никогда не было, но и никто не подозревал, что они возможны». Далее он говорит в связи с романом о «пробе художественного письма за пределами литературы». Понятно, что это фигура речи: за пределы литературы можно выйти, лишь преодолев притяжение слова. А вот за пределы традиционной литературы письмо, безусловно, выходит. Признаете ли вы влияние на свое творчество Джойса и Беккета? Возможно, с кем-то из писателей вы ощущаете сродство?
- Джойса я читал еще в университете. Читал в оригинале, со словарем. Увлекся «Дублинцами». Восхитился «Улиссом». «Поминки по Финнегану», разумеется, оказались не по зубам. «Портрет художника» как-то ничем не удивил. Да, наверное, можно говорить о влиянии Джойса. Но ведь в неменьшей степени впечатлили другие англоязычные эксцентрики Джером К.Джером, Оскар Уайльд, Лоренс Стерн. Именно эксцентризм, чувство абсурда и юмора, небанальный взгляд на вещи, недоверие к здравому смыслу – вот что в них во всех подкупает. У Беккета это тоже есть, и он мне тоже близок. Особенно увлекла малая его проза. Но Беккета я читал гораздо позже, в восьмидесятых, так что своим заочным наставником считать его не могу. Равно как и созвучного ему Эжена Ионеско.
- Кого из русских писателей можно назвать предшественниками Саши Соколова? Ведь традиция, как сказано в одной из ваших лекций, «это почва и дух искусства».
- В виртуальной Академии Российской Словесности, где я числю себя вечным студентом, мои любимые профессора по классу прозы Гоголь, Лермонтов, Бунин, Тургенев, Куприн, Бабель, Зощенко, Катаев, Паустовский, Казаков, Битов... А по классу поэзии опять же Лермонтов, Фофанов, Гумилев, Блок, Маяковский, Пастернак, Корнилов, Смеляков, Окуджава, Владимир Соколов... Все они – писатели одной традиции. Я назвал бы ее традицией безупречного вкуса, изысканного письма, трепетного отношения к языку. Нам всем, которым выпало теперь на нем сочинять, с предшественниками повезло редкостно. С такими не пропадешь.
- Каждый из трех ваших романов имеет свое стилистическое разрешение, свой ключ, свою мелодику. Их мало что объединяет, и это свидетельствует о диапазоне писательского голоса Саши Соколова. Как-то вы сказали, что из всего написанного особо дорого вам произведение, которое носит запоминающееся название «Между собакой и волком» (за роман в 1981 году автору была присуждена премия Андрея Белого. – Ред.). Дорого кому – сочинителю Саше Соколову или читателю Александру Всеволодовичу Соколову?
- И тому и другому, Владимир. Поскольку мне-автору удалось в этой вещи решить кое-какие формальные задачи, найти некоторые приемы, способы для более или менее адекватного изображения верхневолжского образа жизни, верхневолжской речи. Удалось представить быт и бытие незаурядных характеров, которых я повстречал в той местности: егерей, охотников, речников, крестьян. А мне-читателю дорога она вот чем: ведь в текстах ее остановлено хорошее время, возможно, самый удачный отрезок моей российской биографии. Читаю и ностальгирую: какие люди, какие места. Ничего не поделаешь: человек безнадежно слаб. Но не по-черному ностальгирую, в светлом таком ключе.
- В романе Макса Фриша «Назову себя Гантенбайн» рассказчик рассуждает о «трещине» между «я» подлинным и тем «я», которое кем-то или чем-то хочет казаться при жизни, между Гантенбайном и Эндерлином. Сколь остры диалоги и противоречия между Сашей Соколовым и Александром Всеволодовичем Соколовым? Являются ли они предметом рефлексии?
- На выступлениях приходилось встречать читателей, озабоченных моим психическим равновесием. Дескать, прочли мы тут вашу «Школу», экая увлекательная повестушка, сколь замечательно точно вы отразили синдром раздвоения личности, а главное – сколь искренне, безо всякой утайки; и часто это у вас случается? Я, конечно, пытался разубедить их, уверить, что сам-то я совсем не такой, что у меня просто-напросто довольно живое воображение, я, мол, все это сочинил, придумал, а тот факт, что мне выпало побывать – в кавычках – на излечении, пусть вас нисколько не тревожит, я лег в жолтый дом, дабы получить белый билет, ибо выбрал свободу. Ах вот оно что, они тогда говорят, значит, мы заблуждались, вы уж не обессудьте. Но я-то улавливаю: нет, не верят: для них я решительно полоумен. Увы нам, Владимир, с их точки воззренья любой беллетрист рассказывает исключительно о себе, как Лимонов. Только в отличие от последнего – таится, скрывается под разными именами. И вы тоже, конечно, встречали таких читателей. В общем, спешу уверить, что ни раздвоением, ни тем более размножением личности не страдаю. И внутренних колебаний насчет того, Александр я или Саша практически не испытываю. Наоборот: если верить родным и близким, я человек собранный, цельный и чуть ли не целеустремленный. Простите за неуступчивость, но я – я и есть. Без вариантов.
- Современному человеку гораздо удобнее жить заготовками слов, мыслей, чувств, которые поставляются услужливой памятью и источником которых могут быть «чужие» сюжеты. Хорошая литература – это, конечно, хорошая встряска. Может быть, главное ее предназначение – быть, говоря словами Мераба Мамардашвили, «единственным средством распутывания опыта; когда мы начинаем что-то понимать в своей жизни, и она приобретает какой-то контур в зависимости от участия текста в ней». Утрируя, можно сказать, что произведение – это своеобразный костыль прежде всего для самого пишущего, согласны?
- В Союзе я был типичным неподдающимся. Бунтарь, ниспровергатель общепринятых ценностей. Не иначе как унаследовал ген вольнодумства, должно быть, чалдонский, по материнской линии. Как выразился герой моего второго романа точильщик Илья, властей недолюбливал ни в какую. Во многих смыслах гулял сам по себе и в конце концов догулялся до эмиграции. Во дни тягостных сомнений регулярно напоминал себе, перифразируя афоризм Козьмы Петровича: хочешь быть свободным – будь им. И более или менее получалось: был. И в частности – от поры до поры – свободным от денег. И что касается творчества, то оно для меня не столько средство распутывания опыта, сколько разновидность все той же свободы: многострадальной, скажем так, свободы самовыражения. Мысль неоригинальная; следующая тоже. Сочинитель, сам того не желая, может нафантазировать судьбу – себе или кому-то: написанное нередко сбывается.
- Ульрих в романе Музиля «Человек без свойств» произносит удивительную фразу: «У человека есть вторая родина, где все что он делает, невинно». Я думаю вот о чем: ты одновременно существуешь как бы в двух разрезах: историческом и подлинном. В подлинном пространстве ты можешь увидеть себя таким, каким ты, предположим, был призван Богом и каким мог бы быть. Кто-то скажет: раздвоение личности. Но такое раздвоение носит временный характер: или твой путь сольется с предназначенным или – что случается гораздо чаще – ты будешь тянуть лямку навязанной тебе кем-то (идеологами, родителями, учителями) и чем-то (обстоятельствами, книгами, фильмами) жизни…
- Если мнение о русских как об очень долготерпеливом народе справедливо, то я – в этом отношении – отнюдь не типичный русский. И тут могу лишь варьировать сказанное ранее: я всегда старался делать только то, что хотел, к чему лежала душа, старался не поступать вопреки принципам, установкам. Компромисс – понятие не из моего практического обихода. Заставить меня тянуть, как вы метко выразились, лямку – любого рода – никому не удавалось. Долгота моего терпения – величина несущественная. Я не мог продолжать дружить или жить с человеком, если имел к нему претензии. Если не устраивал круг знакомых, я покидал его. Уходя, уходил в самые сжатые сроки. Если переставала нравиться служба – поступал на более приемлемую. Когда надежды на политические реформы испарились – уехал далеко и надолго. Что было во всех смыслах затратно. Имела место приличная нервотрепка. Что ж, воля даром не дается.
- Трудно отрицать воздействие ландшафта на формирование картины мира индивидуума. Равнинный ландшафт, обширные незаселенные пространства, степные просторы, одним словом, «горизонталь» с детства привычны для глаз россиянина. Другое дело – горы, «вертикаль». Здесь иная оптика, иной комплекс чувствований. Считается, что Сашу Соколова интересует не столько природа как таковая, сколько человек. Тем не менее соколовские зарисовки свидетельствуют о пристальном интересе к потаенным сторонам природной жизни, ее «странностям». Как коррелируют в вашем писательском сознании ландшафты тех регионов, где вам довелось жить, с традиционно русским пейзажем? Как они влияли на ваше творчество?
- Вспоминаю, как Иосиф Бродский все не мог взять в толк, отчего это меня, выросшего в мегаполисе, так часто одолевают дачные настроения. Мы оба обретались тогда в Энн Арборе, что в Мичигане. К тому периоду относится стих Иосифа «В озерном краю». Помните, оно начинается строкой: «В те времена, в стране зубных врачей...» А потом, когда он переехал в Нью-Йорк, настала моя очередь удивляться: как это столь утонченная личность может жить в полуподвальной квартире с окнами, выходящими на шумную загазованную улицу. А мог он, наверное, потому, что имел крепкую нервную систему, или, по его собственному выражению, слоновью кожу. Он был, что называется, city rat, завзятой городской крысой, и на Манхэттене чувствовал себя превосходно. Особенно в интеллектуально-артистическом районе Гренич Виллидж, где его узнавали прохожие и продавщицы в книжных. А мне сей город нисколько не симпатичен. Меня коробит от его безвкусной архитектуры, мутит от подземки, от грязи его и гвалта. Не отрекусь: Москва – моя малая родина. Но если я и люблю сей густонаселенный пункт, то как-то по-лермонтовски: странною любовью. Любовью, смешанной с ощущением своей маргинальности в нем, непричастности к его делам и событиям. Не урбанист да и только, как ни крути. В городах я способен лишь составлять статьи да письма. Когда пришла пора изложить на бумаге первый роман, я уволился из «Литературной России» и подался в егеря. Поселился на лесном кордоне. Служба необременительная, река широкая. Что довольно важно: большая вода успокаивает, укрепляет, помогает настроится на необходимый лад. И – дает советы, подсказывает образы. Лес – тоже. Писалось там дивно. И второй роман я сочинял у большой воды. Начал на озере Мичиган, а закончил на Тихом океане, в Калифорнии. И тоже неплохо творилось. Тем не менее в Калифорнии я не прижился. Природа роскошная, субтропическая, однако разочаровала. С Черным морем я всегда находил общий язык, со Средиземным, даже с Красным, а с океаном – не получалось, слишком уж он суровый. Затем: в Калифорнии и вообще на американском Западе растения практически безуханны. Считается, что индейцы – в отместку белым завоевателям – прокляли этот край. И вот – никаких тебе ароматов, ни в саду, ни в огороде. Что делать? Собрал чемодан, вернулся на Восток, обосновался в Вермонте, где к тому времени уже отшельничал Солженицын. Мы оба остановили свой выбор на этом штате по одной и той же причине: он – самый живописный. Кроме Александра Исаевича и меня, эта гористая область приглянулась многим нашим коллегам. Неподалеку от моего дома в долине Бешеной реки снимали дачу Майя и Василий Аксеновы. Километрах в тридцати каждое лето квартировал Юз Алешковский с женой Ирой. Наездами бывали в Вермонте Булат Окуджава, Виктор Некрасов, Наум Коржавин, Владимир Войнович, Юрий Фельштинский... Пейзажи там мало напоминают российские, однако сообщают схожее настроение. Я бы сказал, ля-минорное. Юз как-то заметил: милые места, думаю, даже Есенину тут бы понравилось.
- В своих произведениях вы проявляете повышенный интерес к категории времени. По моим наблюдениям, расхождения в оценке значимости времени и пространства связаны в первую очередь с доминированием временного или пространственного кода в мышлении того или иного субъекта.
- Ученик такой-то из «Школы для дураков» все тревожится: у нас, мол, что-то не так со временем. Я разделяю озабоченность героя, хотя в его возрасте в существование времени не верил. Но позже, когда оно стало мне регулярно сниться, задумался. В тех снах я мог наблюдать его течение. Порой время струилось вдали, у линии горизонта. Иногда прямо передо мной или сквозь меня. Оно бывало серым или белым, как туман, а бывало многоцветным и калейдоскопически переливалось. Подчас движение потока замедлялось, порой останавливалось. Его энергетика ощущалась как позитивная, добрая. А иногда я чувствовал, что неотделим от времени, что растворен в нем. И как-то, очнувшись от такого сна, сказал себе: да, существует. Теперь, к сожалению, никаких видений не наблюдаю.
- Ходят упорные слухи, будто рукопись четвертого вашего романа – вопреки утверждению, что рукописи не горят – сгорела в Греции…
- Это правда. В мае 89 года, уезжая из Греции в Москву, я оставил рукопись на острове Порос, в доме знакомой художницы. Дом, кстати, стоял рядом с виллой Генри Миллера. Пожар случился при загадочных обстоятельствах.
- Есть писатели «одножильные», а есть «двужильные» и даже «многожильные». Вы начинали как поэт, входили в объединение «СМОГ». Затем на долгие годы лирика ушла в подтекст, то слабо подсвечивая из-под толщи прозаических пластов, то вспыхивая в виде стихотворных вставок. И вот совсем недавно удивили своим «Триптихом» – явлением пограничным между лирикой и эпосом. Более того: здесь властно заявило о себе и драматическое начало. Свидетельствует ли «Триптих» о том, что этап чистой прозы для Саши Соколова уже позади?
- «Многожильным» был Вася Аксенов. В годы рассеянья он сочинял ежедневно чуть ли не печатный лист прозы, как Лев Толстой. Кроме того, читал лекции в колледже, делал несколько передач в неделю для двух радиостанций и составлял статьи для журналов. При этом ежевечерне общался с коллегами и поклонниками и выглядел всегда удивительно свежим и беззаботным. Творил он от руки. Мне доводилось видеть его манускрипты: в них почти не было коррективов. Умение работать быстро и без помарок – особый, дополнительный дар. Очевидно, что ваш покорный слуга лишен его напрочь. Редакционные машинистки, печатавшие с моих черновиков, говорили: Саня, ты больше зачеркиваешь, чем пишешь. Я, как умел, отшучивался: это, де, признак высокой ответственности перед читателем, следствие неукоснительной требовательности к себе большого художника. Вдобавок к флоберовскому максимализму страдаю по крайней мере еще одним недостатком. Я неспособен возвращаться к однажды найденному и использованному приему. Повторяться скучно. Поэтому, готовясь к серьезному тексту, всякий раз приискиваю какой-то новый, оригинальный способ изложения, свежий регистр. И ваше предположение справедливо: все, что мне удастся начертать в грядущем, не должно быть похоже на то, что удалось в прошлом. Чистая проза больше не привлекает.
- В 1988-м я переводил для «Литературной Грузии» эссе о сонете видного представителя символистской группы «Голубые роги» поэта Валериана Гаприндашвили. Споткнулся на одном неологизме «дэридахолеби» – слове с греческими корнями. Слово-то было в ходу только среди членов группы. Делать нечего – пришлось звонить другому поэту-голубороговцу Колау Надирадзе, который был уже не только очень стар, но и болен. Помню его тихий глухой голос, подтверждающий мою переводческую догадку. Но дело не в частностях. Сам факт общения с последним на планете символистом знаменателен: литературные направления и школы уходят, а отдельные их представители – живые носители традиции – как бы выпадают из обоймы времени…
- А мне посчастливилось познакомиться с такой исторической фигурой, как Григорий Петников. Год – 71-й. Сподвижник Велимира Хлебникова дотягивал свой земной срок в Старом Крыму, и тот приезд поэта в столицу оказался последним. К нам, в редакцию «Литроссии», какие только значительные лица не заходили! Казалось бы, никем нас не удивишь. Однако явление легендарного футуриста, Второго Председателя Земшара, возымело фурор. Все сотрудники вышли из своих кабинетов и встречали его в коридоре. Петников казался нездоров, хрупок, но бодрился. Знакомясь по очереди с каждым из нас, щедро улыбался, пожимал руку. Никакой рисовки, одет – проще некуда, скромный такой небожитель. Не знаю, как моим коллегам, но мне была очевидна его аура. Мысль неоспоримая, Владимир, есть такие знаковые фигуры, которым не дано затеряться в дебрях былого. Имена их не меркнут, даже если вычеркнуты, изъяты из официального обращения.
- Александр, следите ли вы за современным российским литературным процессом? Какие книги из прочитанных в последнее время запомнились?
- На этом фронте без перемен: мешают. Знаменитый трюизм: писателю мешает все. Но совсем не следить за процессом как-то неловко: надо, а то «чукчей» прослывешь. Самый созвучный мне поэт – Алексей Цветков. Сборники его – а их уже десятка, что ли, полтора – один лучше другого. Он мой старинный друг, и, может быть, я не вполне объективен; да вряд ли. Или вот такой яркий стихотворец: Максим Амелин. Рекомендую его недавно вышедшую книгу «Гнутая речь». Очень нравится Мариам Петросян, точнее, ее роман «Дом, в котором…». Регулярно перечитываю стихопрозу покойного Саши Гольдштейна, верлибры Елены Фанайловой. Интересно следить за эволюцией двух Михаилов: Шишкина и Елизарова. Пристрастился к воспоминаниям современников. Настольными стали «Ханаанские хроники» Наума Ваймана, «Между прошлым и будущим» Александра Половца и два автобиографических романа приятельницы моих вермонтских дней Елены Кореневой – «Идиотка» и «Нет-Ленка».
- Кого из западных мастеров слова вы для себя открыли?
- Из романистов упомяну двоих: Джона Максвелла Кутзее, южноафриканца, и Уильяма Кеннеди, американца. Из поэтов – прежде всего Роберта Сервиса. В начале двадцатого века он жил на Юконе и писал о людях и событиях золотой лихорадки. Сервиса называют канадским Джеком Лондоном, а я сравнил бы его с Эдгаром По. Масштаб дарования, правда, иной, но Сервис создал несколько стихотворений высокой пробы. Его «Кремация Сэма МакГи» по настроению и философии сопоставима с «Вороном». Еще один важный для меня англоязычный поэт – Эдгар Ли Мастерс. Американский классик, издал кучу текстов, но в сознании потомков будет автором лишь одного сборника. Вещь дивная: «Антология Спун-ривер».
- Не скрою, Александр, вы имеете репутацию писателя-затворника. Википедия сравнивает вас с проживавшим почти в полной изоляции Дж.Сэлинджером. Соответствует ли это утверждение истине?
- Не знаю, действительно ли Сэлинджер жил столь замкнуто. Я не любитель больших компаний, и одиночество никогда не тяготило. Наоборот, это состояние для меня естественно, органично. Но к изоляции не стремлюсь. Просто общаюсь по системе Шопенгауэра: избирательно, в основном с теми, кто понимает, с близкими по интересам, по взглядам. А поскольку интересы и взгляды у меня довольно своеобразны, круг общения, соответственно, неширок.
- Придаете ли вы значение традиционным семейным ценностям?
- Семьянин-то я никакой. Понятие семьи у меня больше ассоциируется с проблемами, чем с ценностями. Рос в доме, где мир и согласие случались по большим праздникам. В обычные дни и ночи покой нам только снился. Противоречия возникали по любому поводу. Страсти горели негасимые, каждый был против всех, и все против каждого. Шекспир – привет Алеше Цветкову – отдыхал. Короче, скучать не приходилось. Учтя тот бесценный опыт, лет с восемнадцати бытийствовал либо один, либо с подругой или женой. Отцовством не увлекался.
- Какой образ Грузии живет в сердце Александра Всеволодовича Соколова?
- Извините за риторику, Владимир, но какой же нормальный русский не ценит грузинских песен, фильмов, застолий, юмора. А русский вроде меня, который с уклоном в эстетику, пьет, бывает, кахетинское и все остановиться не может: больно уж буквы на этикетках приятные, ай да алфавит! Последний раз я побывал в Сакартвело много лет тому, еще до эмиграции. То есть действительно, не пора ли снова пройти «над Алазанью, над волшебною водой», снова пригубить батумского кофе и все такое. Конечно, пора, Владимир, только позволят ли обстоятельства?..
Беседа с Сашей Соколовым подходила к концу, а мне не давал покоя его афоризм «Искусство есть пожизненная попытка мастера увериться в существовании жизни, напрасная, но прекрасная».
Владимир ЧЕРЕДНИЧЕНКО |
|
|
ЕСЛИ ХОЧЕШЬ УСЛЫШАТЬ АНГЕЛА |
Артист всегда артист. Заморочить голову собеседнику, навесить, извините, на уши лапшу – это для их брата проще простого. Они не врут. Живут так. Никогда не поймешь, где кончается роль и начинается реальная жизнь.
Но тут, ей-богу, другой случай – этому человеку веришь сразу, не сомневаешься и потом.
С ним легко. Он безупречно вежлив. Умеет слушать и слышать и делает это внимательно и уважительно. Конечно, он не самый спокойный человек в мире, но почему-то кажется, что он самый спокойный человек в мире. Наверное, все дело в энергетике – очень светлой.
Но главное – прежде чем ответить на вопрос, он задумывается, молчит… Он не тугодум – его наблюдательности и реакции можно позавидовать. Просто хочет быть честным и точным. Откровенно говоря, таких собеседников в долгой практике у автора этих строк было всего два. Первый – Олег Янковский. Второй – Дмитрий Дюжев.
Дмитрий не собирался давать это интервью. Он приехал в Тбилиси всего-то на три дня. Время в основном было занято репетициями и самим выступлением – его и Тамары Гвердцители. Незадолго до начала концерта он сидел в кафе за кулисами Большого концертного зала филармонии, спокойно курил и пил кофе в компании супруги Татьяны и музыкального директора Елены Ген. Меньше всего ему хотелось, чтобы в этот момент у него над головой встал журналист. Он уже начал было отказываться… Но просмотрев номер журнала «Русский клуб», который я подарила артисту, согласился и назначил встречу на 11 утра следующего дня. Назавтра мне довелось убедиться, что Дюжев умеет держать слово (тоже нечастое качество для популярного человека!). И несмотря на то, что накануне состоялся концерт и открытие «Звезды Тамары Гвердцители», а банкет по этому случаю продлился до пяти часов утра, ровно в одиннадцать Дюжев появился в холле гостиницы. Бодрый, готовый беседовать.
- Я понимаю, что выпросила у вас интервью. Почему вы все-таки согласились? Из уважения к местной печати?
- Из уважения к грузинскому читателю. Но главное – вы показали мне такой журнал… Он сразу показался интересным, профессиональным, качественным.
- Вы избирательны в отношении к журналистам?
- Да, безусловно.
- Горький опыт общения?
- И это тоже. А еще я считаю, что не должен часто появляться на страницах прессы. Поэтому встречаюсь с журналистами дозированно, раз в полгода. Всегда должен быть повод.
- Например, свадьба.
- Ну, таких поводов в жизни вообще по пальцам пересчитать. Это выпускной вечер, защита диплома, свадьба и рождение ребенка.
- О дипломе. Вашей дипломной работой была роль Босого в «Мастере и Маргарите»?
- Не совсем так. У нас было несколько выпускных работ. И одна из них – «Мастер и Маргарита», который поставил Сергей Алдонин в мастерской Марка Захарова.
- А сейчас какую роль вы хотели бы сыграть в «Мастере и Маргарите»? Вряд ли вы мечтали о роли Никанора Ивановича Босого. Хотя это колоритный образ.
- Колоритный, да. А сейчас… Я колеблюсь между котом и мастером. Мастер – это нереализованная мечта в дипломном спектакле, олицетворение философии, мысли. А кот – что-то очень характерное, где можно похулиганить.
- Что вам дал Марк Захаров?
- Профессию. Он не переставал говорить о том, что актер – универсальное существо, для которого нет невозможных задач. Он должен петь, танцевать, исполнять цирковые трюки. Еще Захаров научил нас зигзаговому существованию. Нельзя играть ровно. Надо удивлять. В пределах одной роли, одной сцены. Этим способом работают многие его актеры.
- Вам очень везет на режиссеров, правда?
- Невероятно. Каждый из режиссеров, с которым я встречался, – это была новая школа. Уже на третьем-четвертом курсе я работал в Ленкоме, в массовке – танцы, песни в «Юноне и Авось», «Фигаро»…
- Это тоже была школа?
- Великая. Потому что на твоих глазах – если ты, конечно, не сидишь в столовой – происходит живое искусство величайших артистов. Они – захаровская армия. Такими были выпущены и мы – универсальными солдатами Марка Захарова. Мы были научены по щелчку выполнять все, что он просил – плакать, смеяться, краснеть, стыдиться, чувствовать себя самыми счастливыми на свете…
- По щелчку… Что-то в этом задевает.
- Да нет. Понимаете, только актер с большим опытом может заслужить уважение. В этом случае режиссер просит сыграть тему, а не эмоцию. А пока ты молод… Из ГИТИСа мы действительно вышли роботами, которые умеют делать все. Для нас было лучше умереть, чем сказать – нет, я этого не могу. Да, это была школа Захарова. А первую школу кино дал мне Александр Атанесян. У него я сделал первые шаги с первым текстом. На съемках была настолько творческая, позитивная атмосфера, что вся группа работала с удовольствием от того, что она снимает именно это кино. И я тогда понял, что действительно хочу работать в кино. Это мое. Большую школу кино я прошел у Алексея Сидорова в «Бригаде». Он дал нам реалистическое существование. Нас, исполнителей главных ролей – Безрукова, Вдовиченкова, Майкова и меня, Сидоров на неделю поселил в санаторий. Он требовал – читайте с утра до ночи сценарий, вот вам криминальная хроника, «Однажды в Америке», «Крестный отец»… К нам приезжали представители определенных кругов, консультировали. А мы, артисты, так сдружились за неделю, что дружба продлилась на полтора года съемок, и даже потом таких близких друзей не появилось. Мы снимались за копейки с мальчишеским задором, который повторить невозможно. Вот сейчас говорят о «Бригаде-2»… Но «Бригада» неповторима.
- Потом была школа Шахназарова.
- Студентом я снимался у него в массовке в картине «Яды, или Всемирная история отравлений». А потом, уже после «Бригады», Шахназаров пригласил меня в фильм «Всадник по имени Смерть». И шутил: «Ну надо же, Дима, ты снялся у меня в крошечном эпизоде в «Ядах», а каким стал знаменитым!» Для меня было профессиональной удачей, что я встретился с ним в работе. Шахназаров в работе над сценой требует погружения. Он раскладывает внимание на несколько объектов – партнера, улицу, присутствующих людей, внутренние мысли. А сверху идет текст… Потом была работа с Алексеем Балабановым. Он абсолютный диктатор. У него в уме заранее все снято. Он на площадке может работать с закрытыми глазами. Поэтому его раздражают актерские предложения и импровизации. Моя первая картина с ним – «Жмурки». Роль Саймона была написана с пятью репликами. Саймон просто ходил весь сценарий за главным героем и всех убивал. Но мне стало интересно – как это сыграть, чтобы не повторить Космоса из «Бригады»? Повторяться нельзя, иначе ты утвердишь себя в восприятии зрителей только как исполнителя криминальных ролей. Потом из этого уже не вылезешь. А когда мы встретились с Балабановым, и он начал мне рассказывать это кино, я понял, что это глубоко и трогательно, а в моем герое – не все так просто. А на площадке Балабанов не хотел ни от кого никаких вольностей, четко указывал, кому что делать.
- Даже Никите Михалкову?
- И ему. И вдруг в какой-то момент не дает мне никаких указаний. Я говорю: «Что мне делать?» А он отвечает: «Ты сам все знаешь, иди и играй». Он действительно никому не доверяет. А ко мне в какой-то момент отнесся с доверием – как к ребенку, которого водили-водили за руку, а потом отпустили – иди сам. Как идти? Дайте руку! (Смеется). Но я пошел. Стали рождаться собственные эмоции, переживания. И Саймон получился многообразный.
- На фестивале «Кинотавр» ваша работа была отмечена жюри со сцены.
- Да, была. И как раз там, в Сочи Балабанов и познакомил меня с Павлом Лунгиным.
- Простите, я не могу не спросить. Ведь фильм Лунгина «Остров» возник в трагический период? (За четыре года из жизни ушли младшая сестра Дмитрия, покончил с собой отец, скончалась мать – Н.З.)
- Да нет же! Это была журналистская фантазия. Со мной не очень хорошо поступили. Позвонили с просьбой снять обо мне документальный фильм. Я даже удивился – я молод, вроде рано еще для документального кино. А они мне объясняют – нам важно знать секрет вашего успеха, вы молодой человек, а у вас уже столько картин, как вам удается так по-разному играть… В общем, уговорили. Снимали меня пять часов. И все спрашивали – что вы чувствовали, когда умирали ваши родители, ваша сестра? (Речь идет о документальном фильме «На светлой стороне жизни» - Н.З.)
- Вы не догадались, что дело нечисто?
- Я не ответил ни на один такой вопрос. Там закадровый текст. Я, конечно, просил показать вариант монтажа, заверить кино, которое касается моей жизни. Они мне – да-да-да. А накануне премьеры звонок от ассистентки – простите, я ничего не могла сделать, это все они, смотрите премьеру завтра. И я смотрю…
- И что?
- Ну что… Фильм про смерть. Сгустили краски, как могли.
- Там было сказано, что вас пригласили в «Остров», когда вы находились в монастыре, куда ушли после всех бед. Это правда?
- Да нет же! Я, правда, задумывался об этом после «Бригады»… Вообще тогда был очень интересный период, когда все нас узнавали, мы были счастливы и казалось, что жизнь полна возможностей и впереди ждет только счастье. А на фоне счастья – трагедии, уходили мои родители. А на фоне этих трагедий было счастье…
- Но в монастыре вы побывали?
- Да, я увлекался паломническими поездками. Ездил во многие монастыри. Именно это мне и помогло в разговоре с Лунгиным по поводу «Острова». Он был очень удивлен, потому что все равно было отношение к Дюжеву как к Космосу, парню из сериала. И сложно было доказать, что я могу и что-то другое.
- Как Лунгин разглядел в вас это другое?
- Сыграл роль мой опыт паломнических поездок. Когда мы встретились, он сказал – скажу тебе честно, в идеале это должны играть непрофессионалы. А я ему начал рассказывать то, что видел сам, про настоящих людей – таких, как мой персонаж отец Иов. Потому что как только ты приезжаешь в монастырь, тебя встречает такой хозяйственник, распорядитель. Эти люди – бывшие военные или из органов. Именно они и занимаются внутренним порядком паломников, которых нужно расселить, наблюдать за ними. Ведь в монастыри приезжают разные люди. К примеру, люди, которые вышли из тюрьмы. Те, у кого конфисковано имущество, за то время, что сидят, теряют и родственников. Они выходят, у них паспорт и 700 рублей подъемных. И все. Или надо ограбить и какое-то время пожить, пока снова посадят. Или как-то обосноваться. Но обосноваться на 700 рублей невозможно. И многие из них живут в монастырях. Им объясняют устав монастыря. Ты можешь быть верующим или неверующим, но в пять утра должен встать и начать работать. В 9 вечера должен лечь спать. И такие люди, как мой герой, имеют дело с беженцами, бывшими заключенными, людьми, нездоровыми психически, которые тоже ищут что-то свое… Это разные люди, разных возрастов, и со всеми мне приходилось общаться. Особенно когда находишься с ними в одной большой келье. Кельи ведь тоже разные – от крошечных двухместных до тех, в которых помещается до 50 человек, с огромными двухъярусными, как в тюрьме, койками. И все друг другу рассказывают свою жизнь. Кстати, человек, став монахом, не имеет права покинуть монастырь – он отдает документы, и все. И в монахи долго не принимают, можно оставаться послушником несколько лет. Я встречал таких людей – уже, казалось бы, человек абсолютный монах. Но нет, не принимают, у него нет ни рясы, ни кельи… Испытывают до самого последнего.
- В монастыре тяжелая атмосфера или нет?
- Все зависит от веры. Мы вчера общались с Католикос-Патриархом Ильей Вторым. Говорили о том, что такое вера, насколько она сильна сегодня. И он сказал, что вера – это не чувство. Это отдельная субстанция, которая существует или не существует в человеке. И баланс верующих-неверующих в мире постоянный. У нас в какой-то период меньше, в Африке – больше, и наоборот. Такая перетекающая субстанция веры. Люди начинают больше думать о добре, прощении, любви, и вера распространяется шире. Замыкаются, начинают ублажать себя, стремиться к наживе, власти, и вера переходит к другим душам.
- Вера – радостное дело?
- Да, безусловно.
- Но тяжелый труд?
- Тяжелый труд с радостным настроением. Как бы тяжело тебе ни было – будь то пост, оскорбление, вторжение, насилие… Как говорит Тургенев, «будь человек только добр – его никто отразить не может». И Святейший мне сказал: «Главное – неси людям добро, и судьба твоя будет хорошей». Вот и все.
- Браслет на вашей руке – от Святейшего?
- Да, он подарил. И благословил. Это большое счастье… Я встречал людей, для которых нет большего счастья, чем жить в монастыре, быть в ежедневном молитвенном состоянии. Мне удалось совсем чуть-чуть, но все же почувствовать, что это такое – быть монахом. Как говорят сами монахи, если человеку дается по одному черту (с каждым из нас – черт и ангел), то монаху - сорок чертей. Но они чувствуют бесконечное счастье от всего, за все благодарят бога, всему радуются…
- И за несчастья тоже благодарят?
- Благодарят. И даже в большей степени.
- Ну как же это…
- Объясняю. Что мне помогло не сойти с ума от горя? Понимание того, что ты не имеешь права на эту жизнь – она не твоя. Это все не твое. Твое – душа, и только душа. А тело и все, что ты имеешь, тебе дается. Даются родители, близкие, дети. Даются. Ты сам не можешь отвечать, что все будет так, а не иначе. Что-то случится, и ты слаб, не знаешь, что делать, почему так происходит… Истинно верующий человек живет c пониманием «бог дал, бог взял». И каждый день об этом читает в молитвах. Утром просыпаешься с радостью от того, что день начался, что ты ночью не умер. А в ночь ты должен быть готов к смерти. Так вера и учит – прощаться с жизнью на ночь и утром радоваться новому дню. В Библии сказано – в течение дня радуйся всему, что тебе дастся, и всему, что у тебя отнимается. В таком счастливом состоянии ты и пребываешь. И монахи это очень четко чувствуют.
- Несмотря на сорок чертей.
- Несмотря на сорок чертей. И чертям они благодарны. Наверное, нескромно, но Лунгиным были использованы мои рассказы про бесноватых. Я такое видел своими глазами в Оптиной пустыне. Мы стояли в очереди к мощам Амвросия. Подошел черед какой-то женщины прикоснуться к мощам. И вдруг она начала рычать. Народ расступился, все испугались. Рык был мужской, было непонятно что она говорила, но как будто на греческом. А монахи со знанием дела взяли ее под руки, усадили, священник святой водой окропляет, окропляет… Она вырывалась, как мужчина. И пришла в себя, вся мокрая от святой воды. А монах что-то ей рассказывает. И я видел ее глаза – как у ребенка, девочки. Это было что-то уникальное. И Лунгин вставил в фильм этот эпизод.
- В одном из интервью он говорил, что использовал также ваши рассказы о раннем утре в монастыре.
- Ой, это необыкновенно. В пять часов утра начинается первая монашеская служба. Не включается свет, горят только лампадки. Лики, хриплые ранние голоса монахов читают, поют. Мне кажется, что если хочешь услышать голоса ангелов, то нужно в пять часов прийти в любой монастырь и послушать это священнодействие…
- У меня такое чувство, что «Остров» - как будто для вас и не кино. Это все-таки была профессиональная работа? Работали с холодной головой?
- Нет, не с холодной. Хотя это, безусловно, профессиональные дела. Тем более надо было работать с Петром Мамоновым. Он непрофессиональный актер. Не знает, что такое мизансцена, ракурс камеры… Он существует как существует. В первый день на репетиции мы выстроили мизансцену, кадр, двойной портрет, все точки были выверены. Снимаем. И вдруг Мамонов выбежал из кадра, убежал к морю и оттуда продолжал кричать мне свой текст. Лунгин кричит: «Стоп! Петя, что ты делаешь, я же тебе сказал, как играть!» А он отвечает: «Я не играю, я так живу». Конечно, было непросто. Но это счастье, что работаешь с таким редким человеком, который не слушается никаких правил, но играет так, что глаз не оторвать. А это самое главное в искусстве. С Лунгиным работа была взрослая. Он объяснял сцену и говорил: «Вот вам пространство, я приду через полчаса, покажите». Да, сложно, когда тебе дается такая свобода, когда ты сам предлагаешь мизансцены, интонации, паузы, направленность, внутреннее оправдание и так далее. А в результате зритель должен подглянуть, как в замочную скважину, и увидеть, как живет этот человек, твой герой. И ты должен быть этим человеком. Кстати, я таким же образом работал с Декланом Доннелланом. Доннеллан – живая легенда. Он известен по всему миру постановками Шекспира. Это режиссер, который имеет свою актерскую школу «Мишень». Европейская школа, авторская. И он работал по такому же методу: рассказывал сцену и оставлял актеров на полчаса-час. То есть первую репетицию делают сами актеры – так, как им удобно. Потом приходит режиссер и расставляет акценты, мизансцены. Этот режиссерский метод такой же правильный, как и диктатура. Главное, чтобы режиссер-диктатор не создавал надуманную ситуацию, не заставлял актеров делать жизненно не оправданные вещи. Это частая ошибка, в результате которой все получается искусственно. И это уже не замочная скважина, в которую мы жизнь подглядываем.
- А каков в работе Никита Михалков?
- Михалков – это гипнотизер, диктатор, педагог. Он магический человек, волшебник, провидец. Истинно верующий, которого господь любит и хорошо испытывает. Деться было некуда от той критики, которую он получил после «Утомленных солнцем-2», после скандалов с дележкой Союза кинематографистов… А он говорит: «Спасибо тебе, господи, за все. Ты бьешь меня, но я пройду это достойно, с любовью к тебе». Действительно, он это своей жизнью доказывает. И я уверен – господь в ближайшем будущем вознаградит его за испытания, за то, что он не пошел в дрязги, ссоры, суды…
- Но суд-то был.
- Зло должно быть наказуемо – это тоже святая мысль.
- А на площадке? Видимо, он влюбляет в себя.
- Влюбляет. Он психолог. С первого взгляда понимает, какой подход нужен к человеку.
Я вам расскажу, что произошло на моих глазах. На съемках у нас была небольшая и очень слаженная компания нескольких персонажей, которые из места действия в место действия путешествуют по этой войне – я, Андрей Мерзликин, Артур Смольянинов… У нас уже сложились отношения, мы понимали, что такое быть в окопах, когда в ушах, носу, глазах песок, когда хлеб хрустит на зубах, потому ешь вместе с землей, когда мерзли так, что говорить было сложно… Михалков нас абсолютно погружал в эту атмосферу. В один из съемочных дней актер, примкнувший к нашей команде, играл небольшой эпизодик. А надо сказать, что с нами играл и Михалков. Но на репетициях за него работал дублер. И вот на репетиции мы видим, что актер, которому доверен эпизод, не дотягивает. Мы уже столько пережили, для нас все естественно. А актеру сложно – он только пришел. И мы удивляемся, почему Михалков ему ничего не говорит, не подскажет? А он молчит. Как будто не видит. И вот перед генеральной репетицией, когда Михалков должен сменить своего дублера, он подсаживается к актеру, и что-то начинает ему тихо-тихо говорить. Что он ему нашептал, что это был за гипноз, мы до сих пор не знаем. Мы вроде привычно начали играть, но когда начал этот актер… Какая-то магия произошла. Он играл потрясающе, волшебно. Мы только подыгрывали и удивлялись – как он это делает! Это было уникально. Я же говорю, Михалков – маг и чародей.
- Вы приехали в Тбилиси, чтобы выступить в концерте с Тамарой Гвердцители. Что для вас пение?
- Я пока не могу назвать себя в этом профессионалом настолько, насколько я профессионал в актерской профессии. Пение для меня хобби, но не в легкомысленном понимании. Любовь к пению действительно у меня была с детства. В школьном хоре пел. А в театральном институте мной заинтересовался Владимир Маторин (оперный певец, солист Большого театра, народный артист России, профессор Российской академии театрального искусства – Н.З.). И он уговаривал: «Я давно мечтал о таком, как ты. Если будешь со мной заниматься до 35 лет, я тебе сделаю и аспирантуру, и все оформлю, как нужно, лишь бы ты не ушел в драматическую профессию – там ты потеряешь связки, голос. Решайся». Я не решился. Мне было двадцать, и 35 – это казалось таким далеким. Я действительно любил и люблю оперное искусство. Слушаю только классическую музыку – она дает мне пищу для фантазии, размышлений. Во всех своих режиссерских работах я ставлю только классические произведения. Гениальные композиторы раскладывали свои музыкальные пьесы по законам драматургии, поэтому они так держат внимание.
- Как же, с таким вкусом, вы поете прекрасную, но все же эстрадную музыку?
- Таковы нравы публики. А я – универсальный солдат. Самое простое и эстрадное, что мы пели с Тамарой – «Дорогие мои старики». Но мы вкладываем в эту песню такую любовь к старшему поколению…
- Вы не первый раз в нашей стране. Сейчас Грузия для вас – это..?
- Это Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II, чьи слова навсегда останутся в моем сердце. Это Тамара Гвердцители, которую я обожаю, боготворю, считаю, что она - гениальная певица мирового масштаба. А еще Грузия для меня - это люди, люди. Каких замечательных людей я здесь встречаю – даже просто на улице. А сегодня мы хотим съездить во Мцхета, в монастырь Джвари - посмотреть на ту икону, где Христос изображен с закрытыми глазами, а когда ты на него взглянешь, он начинает смотреть на тебя.
В Грузии, в мужском монастыре Святого Креста Джвари есть довольно редкая икона, которую называют «Иисус моргающий» или «Плат Святой Вероники». Особенность таких изображений в том, что на одних людей, подходящих к иконе, Иисус смотрит, а на других – нет. Согласно преданию, это зависит от чистоты души человека: если он грешен или готовится совершить грех, Христос не поднимет на него глаз.
Не правда ли, дорогой читатель, даже и сомневаться не приходится, что Дмитрий посмотрел прямо в глаза святому лику?
Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ |
|
Нашего друга, Тамаза Мачавариани, я назвал бы везучим человеком. В начале шестидесятых молодым пареньком он пришел в борцовский зал «Петрес дарбази» на тогдашней Орджоникидзевской улице, к тренеру, имя которого получила эта кузница чемпионов, и убедился в правильности своего выбора. Но пока он только учится.
Однажды на занятия пришли пятеро мужчин, чья крепкая стать выдавала их принадлежность к борцовской элите. Двое из них немедля облачились в спортивную форму и начали бороться. Их единоборство привлекло внимание старших. Кто-то сообщил шепотом: «На ковре – Гиви Картозия и Давид Цимакуридзе». Олимпийский чемпион Мельбурна-56 и олимпийский чемпион Хельсинки-52, соответственно в классической и вольной борьбе, на этот раз поспорили, кто из них окажется удачливее в вольной.
Тамаз, не отрывая глаз, следил за схваткой. Как потом признался, ее он никогда не забудет.
Впрочем предоставим слово самому Тамазу Мачавариани. «О подвигах на ковре Картозия был много наслышан. Именно его пример обусловил мой выбор в спорте. Занятия спортом выработали во мне такие качества, как правдивость, выносливость, гуманность, упорство и стремление к высшей цели, быть прежде всего человеком везде и во всем. Эту методику воспитания прививали нам педагоги-тренеры посредством большого кропотливого труда, поэтому борцовский зал для спортсменов – и дом, и крепость, и страна…»
В числе тренеров, которые самоотверженно выполняли свое назначение, как и родители, за нас несли ответственность перед обществом, были для него примером, мой друг и коллега называет своего личного тренера Петра Иорданишвили, Вахтанга Балавадзе, Леонида Дзеконского, Льва Капитанова, Нерсеса Акопова, Кале Шекиладзе, Илью Бобохидзе, Георгия Вардзелашвили, Давида Гванцеладзе и автора этих строк, и добавляет: «В наших сердцах они всегда останутся светлой и очень родной легендой».
Вот какой это труд – выковать в молодом парне чемпионский характер, неутолимую жажду подвига и побед!
Особо он выделяет для себя очень близкого по спортивному духу человека и педагога Гиви Картозия, правдивого, строгого и одновременно добрейшего рыцаря ХХ века, олимпийского чемпиона, трехкратного чемпиона мира и обладателя Кубка мира.
Вспоминает 1965 год, когда по просьбе председателя Спорткомитета Грузии Георгия Сихарулидзе Гиви Картозия в 1965-1972 гг. был старшим тренером сборной команды республики по классической борьбе.
Через год Тамаз в ранге серебряного призера молодежного первенства страны, будучи в Свердловске, вышел бороться на ковер «взрослого» чемпионата СССР и бросил вызов, по существу сильнейшим в мире средневесам. И удостоился золотой медали! А кто остался позади? На втором месте – спартаковец из Новокузнецка Валентин Оленик, который тремя месяцами раньше стал чемпионом мира в Толедо и был вторым на Олимпиаде-68 в Мехико. Третий – армеец из Москвы Анатолий Киров, 3-кратный чемпион СССР (1962, 64, 65), бронзовый призер чемпионата мира-62 в Толедо.
Вот таких выдающихся мастеров удалось превзойти нашему борцу в свой дебют на большом ковре, он выиграл все схватки.
Неудивительно, что после такой яркой победы Тамазу Мачавариани было присвоено звание мастера спорта международного класса.
«Перед началом каждого поединка, - вспоминает Тамаз, - ко мне подходил Гиви Картозия, он клал руку на мое плечо и подбадривал словами: «Ты сильный и всех победишь. Ну, с богом, иди, иди!» Это придавало мне дополнительные силы. Я никогда не забывал, что выступал в весовой категории моего кумира, понимая всю полноту ответственности. Победа в Свердловске была первой и самой радостной для меня. Я стоял на пьедестале почета и слушал гимн Грузии, гордый тем, что осуществилось мое скромное желание – оправдать надежды великого человека, который в первую очередь требовал от нас, молодых, рыцарской борьбы, учил, даже в случае финала чемпионата мира не прятаться за спиной соперника, это недостойный поступок, и тому, кто так поступает, не место в борьбе. Это мы услышали от него на сборе в Леселидзе, и он обучал нас приемам и рассказывал сотни историй, личным примером подтверждая, что мужество, поддержка в беде и радости, порядочность и справедливость – правила его жизни».
Увлечение Тамаза борьбой началось в детстве. Родители поначалу нашли у него задатки будущего музыканта и определили в класс фортепиано Дворца пионеров, но после первого же урока он увидел своих сверстников в борцовском зале и поставил твердую точку на занятиях музыкой. Отныне его курс определился – он держал путь в «Петрес дарбази»…
Время подтвердило правильность выбора.
В апреле 1968-го на чемпионате страны в Куйбышеве Тамаз, окончив ничьей финальную схватку с выдающимся грузинским борцом, чемпионом Европы Омаром Блиадзе, удостоился серебряной медали, отодвинув на третье место того же Оленика.
В 1970 году Мачавариани во второй раз стал чемпионом страны – в Таллине. В финале победил алмаатинца Анатолия Назаренко, одного из сильнейших борцов мира. Назаренко через три месяца в канадском городе Эдмонтоне стал чемпионом мира и потом дважды (1974, 1975) повторил это высшее достижение; в промежутке в Мюнхене (1972) стал вице-чемпионом Олимпийских игр.
Но и Тамаз не собирался сложить оружие. В 1973 году в Челябинске он в команде стал победителем розыгрыша Кубка СССР по классической борьбе старшего и младшего возрастов. Капитаном старшей сборной Грузии был Т.Мачавариани. Победным оказалось и выступление сборной младшего возраста, где капитаном избрали Михаила Саладзе, будущего чемпиона мира-81.
Тамаз Мачавариани – третий на Спартакиаде народов СССР 1971 года (победой здесь отметился А.Назаренко), а потом в 1974 году дома всех превзошел на традиционном Тбилисском международном турнире по классической борьбе им. Г.Картозия.
Кстати, Т.Мачавариани – основатель и президент международного Фонда им. Гиви Картозия и Вахтанга Балавадзе.
Это – последние спортивные выступления нашего друга, капитана сборной республики (1965-1975) и многократного чемпиона Грузии, которую он прославил своими большими победами.
Окончив экономический факультет Тбилисского государственного университета им. Ив.Джавахишвили (1973) и аспирантуру при нем (1985) и Грузинский институт физической культуры (1971), он в разные годы был директором завода «Агрегат» и председателем его наблюдательного совета.
Православный христианин Тамаз Вахтангович Мачавариани с гордостью отмечает, что по благословению Католикоса-Патриарха Всея Грузии Илии II ему выпала возможность восстановления и строительства храма св.Гиоргия в селе Гориджвари Сачхерского района, а также храма Троицы в селе Чиха Сачхерского района.
Ему присвоено звание почетного гражданина Сачхерского района.
Этими богоугодными деяниями не исчерпывается список его дел. В 1988-1990 гг. он учредил в ТГУ стипендию им. Давида Агмашенебели и Царицы Тамар на факультете истории Грузии и филологии грузинского языка и литературы.
Основатель и председатель общества борцов Грузии «Раинди» («Рыцарь»), он, думая о завтрашнем дне родной страны, говорит о своей сокровенной мечте: «Нам бы хотелось, чтобы наши спортсмены имели свой Дворец борьбы. Авторитет борцов Грузии, как одних из сильнейших в мире, заслуживает этого вполне. Здесь спортсмены могли бы развиваться духовно и интеллектуально, стойкие духом в интересах своей родины».
Прекрасно сказано. Тут ни прибавить, ни убавить.
Мераб ГУДУШАУРИ |
|
