|
ЧТО УДЕРЖАЛОСЬ В СОЗНАНИИ |
|
Окончание
ВСЕ МЫ ВЫШЛИ ИЗ ТБИЛИССКОГО ТЮЗА
Мое детство, как и детство большинства моих сверстников, без преувеличения прошло в очередях – за сахаром, маслом, крупами... Придя из школы, я тут же направлялся на «охоту» за дефицитными продуктами. Справедливости ради надо сказать, что никто в семье меня не понукал, не заставлял это делать. Но мы росли, сознавая, что в это трудное время нужно помогать родителям. В очередях, нескончаемых, изматывающих, приходилось простаивать часами на улицах, в подворотнях, во дворах. Даже в довоенные годы, когда мы с родителями приезжали летом в Москву, тоже метались по магазинам (в столице, правда, очереди были поменьше), запасая перед возвращением в Тбилиси все то, что там было трудно достать. А чтобы купить мне ботинки, мы с папой как-то простояли в Тбилиси целую ночь перед обувным магазином и только наутро были «осчастливлены» парой новых туфель. Нeт, моим внукам не понять того времени... Тех житейских бед и радостей. Радостей по поводу самой скромной покупки.
Очереди в Грузии имели свою «специфику». С учетом местной ментальности, бурного темперамента кавказских мужчин все очереди здесь были поделены надвое: одна очередь была женской, другая – мужской, подальше от женских чар, от женских тел.
С годами, особенно после начала войны, эти очереди, теперь уже для «отоваривания» по карточкам, становились все длиннее. Самыми изнурительными были очереди за керосином (газа-то не было, да и электричество часто отключали), ведь жили при керосинках и керосиновых лампах.
Ближайшая керосиновая лавка находилась в подвале как раз на нашей Боржомской улице. И к ней с вечера выстраивались люди с бидонами и бутылками, которые всю ночь с грохотом передвигались под нашими окнами.
В нелегкие довоенные и военные годы наше детство скрашивал лишь один гостеприимный дом в Тбилиси, который был знаком каждому школьнику, - русский TЮЗ. Театр юного зрителя. Вообще-то он объединял много чего и потому назывался очень торжественно – Дом художественного воспитания и технической пропаганды среди детей имени... Лазаря Моисеевича Кагановича, нашего большого шефа, сталинского наркома. Очевидно, под технической пропагандой подразумевалась первая в Союзе Детская железная дорога в парке «Муштаид». Еще при этом доме выпускалась раз в неделю многотиражная газета «Дети Октября», которая делалась руками ребят, учащихся старших классов, тоже единственная в своем роде. Издателем ее, как бы сказали сегодня, был директор Дома художественного воспитания, неуемный человек, любимец детворы Константин Сергеевич Вайсерман, которого мы между собой ласково называли Костик. Он на всякий случай все же заходил в типографию проглядеть очередной номер газеты. A еще был старый метранпаж. Вот и все взрослые на эту газету. В пятом классе, перед очередной поездкой в Москву, я получил необычайно важное задание от редакции написать заметку о другой ДЖД, построенной в столице, в парке Сокольники. Проявив взрослую самостоятельность, я отправился туда на метро сам, со справкой в кармане, которая свидетельствовала, что я являюсь специальным корреспондентом газеты «Дети Октября». Это было первое в моей жизни журналистское задание, собственно, дебют в журналистике, которой я впоследствии немало и увлеченно занимался.
Кажется, уже в шестом классе я стал ответственным секретарем «Детей Октября» и этим очень гордился. Незадолго до меня редактором этой пионерской многотиражки был старшеклассник (он на три года старше меня) Густав Айзенберг, мой друг, ставший потом известным сценаристом Анатолием Гребневым, моим соавтором по многосерийному художественному фильму «Карл Маркс. Молодые годы».
И все же главным в Доме художественного воспитания в Тбилиси был замечательный ТЮЗ, ютившийся в пристройке старой гостиницы.
Школьные годы
В 44-й русской школе в Тбилиси, где я поначалу занимался, состав учителей, как и учащихся, был интернациональный – русские, грузины, армяне, греки, азербайджанцы. Стало уже банальностью говорить, что в те времена, во всяком случае среди ребят, никто не интересовался, кто какой национальности. Моими лучшими друзьями стали армяне братья Яраловы и полуполяк-полуармянин Игорь Горонович. Осенью 1942 года меня перевели в 5-ю школу, которая, будучи подведомственной Министерству путей сообщения, называлась железнодорожной. Туда я и пришел в восьмой класс. Ребята почему-то сразу прониклись ко мне симпатией и даже избрали меня, чужака, старостой, что, видимо, очень смутило классную руководительницу, до которой уже докатилась молва о моем «злостном хулиганстве».
Этой новой школе я обязан очень многим. Здесь началось мое более осмысленное увлечение литературой. Этот предмет преподавала Елена Константиновна Науменко, которую моя мама помнила еще по советской учебе в гимназии. Удивляюсь, как в то идеологизированное, опасное время Науменко свободно, раскрепощенно вела свои уроки, избегая модных в ту пору «социальных» прочтений классики. И хотя я проучился у нее всего полтора года, уйдя потом в школу с ускоренным выпуском – экстернат, уроки Елены Константиновны я запомнил надолго. Добрым словом не раз вспоминал нашу учительницу литературы и еще один ее бывший ученик – Марлен Хуциев.
Однажды во время урока зоологии, которые вела древняя глубоко несчастная старуха, над которой мы, балбесы, нещадно издевались, устраивая жуткий бедлам, из коридора в класс заглянула какая-то чернявая физиономия в очках и начала строить нам рожи. Раздался гомерический хохот.
- Кто это? – полюбопытствовал я.
- Да это Хуциев из девятого «А».
Так я впервые увидел одного из нынешних классиков советского кино Марлена Хуциева, с которым не так уж часто общался в той школе.
Спустя три года у меня произошла с ним новая встреча.
Я только что окончил первый курс сценарного факультета ВГИКа и приехал на каникулы в Тбилиси. Узнав об этом, Марлен пришел ко мне домой посоветоваться, ехать или не ехать в Москву поступать в наш институт. К тому времени Хуциев уже устроился на студию «Грузия-фильм» помощником режиссера. Я посоветовал все же рискнуть, хотя и не знал, чем может для Марлена закончиться эта непредсказуемая затея. Приемные экзамены во ВГИК почти всегда лотерея.
Когда осенью я вернулся в Москву, то встретил Марлена в институте уже студентом режиссерского факультета. Он, молодец, поступил. И, конечно, без всякой протекции.
Ходили мы в ТЮЗ на спектакли по абонементам, заранее испытывая трепетное волнение. Каждое представление начиналось исполнением особого ритуала. На сцене перед занавесом появлялся наш любимый Костик и, чтобы взбодрить юных зрителей, дать стимул для хорошего восприятия спектакля, он начинал под музыку маленького тюзовского оркестра сам делать на сцене зарядку, требуя, чтобы вместе с ним делали и все мы. Несмотря на почтенный возраст, Костик легко приседал, подпрыгивал, делал разные кульбиты. И мы радостно их повторяли. После этого распахивался занавес и начиналось долгожданное представление.
Русский ТЮЗ в Тбилиси в довоенные годы был замечательно талантливым коллективом, которым руководил Маршак – однофамилец известного советского писателя. Ставил в нем спектакли и молодой режиссер, недавний выпускник ГИТИСа Гога Товстоногов, будущий великий мастер сцены.
После войны Товстоногов покинул Тбилиси и, недолго поработав в Москве, в Центральном детском театре, перебрался в Ленинград, в Театр Ленинского комсомола. Здесь он, отдавая неизбежную дань «идейному» репертуару, поставил спектакль «Из искры» по пьесе грузинского драматурга Шалвы Дадиани о начале революционной деятельности Сталина. На роль молодого Кобы Товстоногов пригласил старого приятеля из тбилисского ТЮЗа Евгения Лебедева, в будущем – актера Большого драматического театра (БДТ). Спектакль был удостоен Сталинской премии и обоим – и Товстоногову, и Лебедеву – была открыта «зеленая улица» в большое советское искусство. Я пишу об этом без всякой иронии. Таковы были правила, таковы были условия существования деятелей культуры.
Товстоногов возглавил БДТ имени М. Горького (теперь названного именем самого Г.А. Товстоногова), где смог реализовать свой мощный режиссерский талант, создать свои эпохальные спектакли.
Тбилисский ТЮЗ довоенной поры сумел собрать прекрасных актеров, хотя, конечно, первую скрипку там играл Евгений Лебедев. Я прекрасно помню удивительный спектакль «Бедность не порок», где он исполнял роль Любима Торцова. Вспоминаю неподражаемые интонации его голоса, которые потом так поражали всех в знаменитом спектакле БДТ «Холстомер». Играли в ТЮЗе и другие талантливые актеры: Юдин, Новиков, Бубуташвили, Нерясов, Кирова и Гутманович, мать известного ныне телевизионного режиссера-постановщика музыкальных ревю Евгения Гинзбурга. А его отец Александр Гинзбург был режиссером нашего ТЮЗа.
Нескромно перефразируя известное выражение: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели», могу с уверенностью сказать, что из русского ТЮЗа, из Дома художественного воспитания в Тбилиси вышло много известных деятелей кино, театра и литературы. Боюсь, что назову не всех, но попытаюсь их перечислить. Не считая Товстоногова и Лебедева, это кинорежиссеры Лев Кулиджанов и Марлен Хуциев, сценаристы Анатолий Гребнев и Даниил Храбровицкий, заместитель главного редактора журнала «Пионер», литератор Виль Орджоникидзе, прозаик Михаил Лохвицкий, режиссер Юрий Кавтарадзе и многие другие. Увы, большинство из них уже ушли из жизни.
Я убежден, что интерес к журналистике, любовь к театру, в широком смысле – вообще к искусству, зародились во мне именно там, в ТЮЗе, в довоенные годы. И всегда с благодарностью помню это.
Война
Хорошо помню то воскресенье 22 июня.
Наша соседка Дина Долаберидзе крикнула маме с балкона: «Юлия Яковлевна! Включите скорее радио. Война!»
Все жильцы нашего дома на Боржомской улице высыпали на веранды, вышли во двор. Запричитали женщины. Никто не хотел верить, что то, чего так всегда боялись, обрушилось на нас. Первая мысль была об отце: неужели и он уйдет на фронт? Папу в его 51 год вполне могли призвать, тем более что он уже служил в Красной Армии, регулярно проходил военные сборы и числился военврачом 2-го, а потом 1-го ранга в запасе. Однако сразу же всем работникам железнодорожного транспорта была дана бронь, и папу назначили начальником санитарно-эпидемической станции тбилисского железнодорожного узла. Он встречал десятки пассажирских поездов и эшелонов с ранеными, проверял их санитарное состояние. Тогда опасались эпидемий тифа, дизентерии и других заразных заболеваний.
А вот сестру мою Лию едва не мобилизовали. Ее, как и многих студенток Тбилисского университета, куда она поступила на филфак, решили сразу же призвать в армию. Папа проявил героические усилия, и ему удалось убедить комиссию, что у Лии с рождения в голодном 1922 году действительно слабый организм. И она, слава Богу, на фронт не попала. Все-таки не женское это дело.
Не потому, что Лия моя любимая сестра, хочу сказать, что она была совершенно исключительным человеком, кристально честным, бескорыстным, самоотверженным.
После окончания Тбилисского университета у нее не было особого выбора, и она пошла работать литсотрудником в республиканскую комсомольскую газету, называвшуюся (ну как же иначе!) «Молодой сталинец», а потом перешла в республиканскую «взрослую» газету на русском языке «Заря Востока». Она хорошо писала, много печаталась. И стала заслуженным журналистом Грузии.
Лия ушла из газеты и стала заместителем главного редактора очень популярного в ту пору (и не только в Тбилиси) журнала «Литературная Грузия», потом заведующей отделом критики и публицистики.
В этом журнале Лия проработала 32 года. Надо сказать, что все московские прозаики и поэты, терзаемые в столице цензурой, много публиковались в «Литературной Грузии», где цензура была, видно, более снисходительна. Лия была исключительно скромным человеком, лишенным каких-либо творческих амбиций, хотя у нее было хорошее перо и отменный вкус. Она что-то писала «в стол» и, как говорила мне мама, вскоре уничтожала.
Когда родители состарились, ей пришлось много лет ухаживать за ними. Это было нелегко, но она никогда не жаловалась. Дальше Москвы и Минска (где жили родственники ее мужа) она никуда не выезжала. А когда ее пригласили однажды погостить в Германию, ей в ОВИРе отказали – у Лии не было детей, а следовательно, и «заложников».
Тяжелый удар обрушился на сестру, когда неожиданно заболел и умер ее муж, известный в Грузии прозаик и журналист Владимир Осинский. Она осталась совсем одна, но переехать ко мне в Москву отказалась. В Тбилиси она родилась, прожила всю жизнь и там хотела умереть. Проститься с ней в августе 2005 года пришли все, кто знал ее и любил. И газета «Свободная Грузия» посвятила ей проникновенный некролог. Прощай, дорогая сестра.
Снова в Москву
Итак, многострадальный аттестат зрелости получен, и настало время решить, куда же поступить учиться дальше. Каким-то образом тем летом 1944 года я получил в Тбилиси справочник всех московских вузов. Но института журналистики, о котором я мечтал, – после «детей Октября» я самонадеянно считал себя начинающим журналистом и хотел попасть именно туда – в Москве не обнаружил. Как же быть? Филологический факультет меня не привлекал. Порывшись в справочнике, я нашел два других варианта – Институт международных отношений с отделением международной журналистики и Всесоюзный государственный институт кинематографии, где был сценарный факультет. Я решил действовать наверняка и направил свои документы в приемные комиссии обоих вузов, так как лишь по их вызову мог приехать в столицу – по условиям военного времени требовался пропуск. И я получил два вызова сразу. Но во ВГИК надлежало еще представить какие-нибудь свои литературные опусы. Уж не помню, что я там «накатал», но послал.
Конечно, моя затея казалась абсолютной авантюрой. Папа и мама получали такие крохи, что этих денег едва хватало, чтобы прокормить семью. Мы совсем запутались в долгах и вскоре пришлось «самоуплотниться» – из двух комнат одну продать соседям.
А тут еще моя поездка... Я понимал, что не могу ждать от родителей материальной поддержки, но юность безоглядна.
Когда мои близкие поняли, что с моей стороны это не пустые разговоры, что я действительно решил уехать в Москву, они очень расстроились, хотя и понимали, что учиться в Тбилиси мне действительно негде. Им было не только страшно отпускать из дома меня, еще юнца, в такое трудное военное время. Им надо было при всей нашей тогдашней бедности как-то экипировать меня, потому что все на мне давно износилось, да я еще так вытянулся, что почти ничего из прежней одежды не годилось. У меня не было ни пальто, ни костюма, ни обуви. И мама решила пожертвовать очень для всех нас дорогой вещью – пианино дяди Эрнста, подаренным нам тетей Лицци. Для мамы, любившей иногда помузицировать, это была немалая жертва.
Расставшись с пианино, мы отправились на знаменитый вещевой рынок в Сабуртало, где уже вовсю торговали «американскими подарками» – продуктами и промтоварами, поступавшими в сражающуюся против фашизма Россию по ленд-лизу, часть которых неизменно оказывалась в руках спекулянтов.
Там, на рынке, я впервые был одет, как «денди лондонский», в очень приличное пальто, костюм и солдатские ботинки. Мне было немного стыдно, что одели меня, а не сестру Лию, тогда уже барышню, студентку-третьекурсницу.
И вот настал день отъезда. Поезд тронулся. Я прижался лицом к оконному стеклу. Когда увидел идущих за вагоном моих уже немолодых растерянных родителей и сестру, сердце сжалось. Зачем я оставляю их? Куда еду? Выдержу ли это самостоятельное «плавание»? На секунду мне стало страшно. Но назад пути уже не было. Я перешагнул свой Рубикон. Так в 17 лет началась моя взрослая жизнь.
Борис ДОБРОДЕЕВ |
|
ЧТО УДЕРЖАЛОСЬ В СОЗНАНИИ |
|
Продолжение
«Худой» карман и летние вылазки
Из-за всегдашней дороговизны жизни в Тбилиси более всего бедствовала житейски не приспособленная интеллигенция – и грузинская, и армянская, и русская. Врачи, учителя, инженеры...
Мама старалась хоть немного подработать шитьем, даже окончила специальные частные курсы у обедневшей аристократической дамы Нины Давыдовны. Вечером, покончив с домашними хлопотами, она садилась за швейную машинку «Зингер», доставшуюся нам еще от деда немца. При этом плотно закрывались ставнями окно и дверь, под машинку, чтобы не очень тарахтела, подкладывалось одеяльце. Мама невероятно боялась доносов соседей и внезапного налета фининспектора, который мог обложить зверским налогом «за незаконное частное предпринимательство», как бы сейчас сказали. Но только теперь не боятся путем разных афер делать гигантские деньги, а бедная мама не хотела платить налог потому, что за сшитое по ночам платье получала от клиенток копейки. Бесстыдна власть, которая не способна обеспечить своим гражданам даже сносного существования, но всегда готова залезть в их дырявый карман.
Иногда мама от отчаяния пускалась в разные, громко сказать, «торговые» операции, которые всегда давали нулевой результат. Так, однажды она со своей старой гимназической приятельницей купила в соседнем Азербайджане живого барана то ли для перепродажи, то ли для себя. Они везли его в Тбилиси в пассажирском вагоне, пряча в туалете во время прохода контролеров. И смех, и грех.
В войну мама вязала на специальной раме женские платки, а также шарфики и кофточки и сама продавала их на вещевом рынке в Сабуртало, смертельно боясь набегов милиции.
Папа тянул трудовую лямку, по совместительству, на двух работах, но ведь врачам платили нищенскую зарплату. В общем, несмотря на все эти ухищрения, эту героическую многолетнюю борьбу моих родителей с нуждой, денег всегда не хватало. Семья была опутана долгами.
Главные расходы всегда были связаны с летним отдыхом нас, детей. Чего бы это им ни стоило, родители старались вывезти на каникулы Лию и меня из пышущего зноем Тбилиси, лежащего в котловане, стиснутого со всех сторон горами. Летом асфальт буквально плавился под ногами.
Каждую весну папа по установившейся печальной традиции отправлялся на поклон к некоей ростовщице с экзотическим именем Минадора и хваткими руками. Она брала за ссуду совершенно грабительские 25, кажется, процентов. Но эти деньги помогали родителям кое-как справиться с разорительными летними расходами. А потом до следующей весны, до следующего займа у Минадоры отец каждый месяц регулярно, по частям отдавал нашей «благодетельнице» долг.
Я знаю, что многие знакомые врачи смотрели на папу как на «белую ворону». Ведь при его узкой медицинской специальности – он был венерологом – в краю темпераментных южан он мог озолотиться. Но отец опасался частной практики. Она в те годы была сопряжена с немалым риском, да и где он мог принимать таких специфических больных, не имея врачебного кабинета? Не у себя же в квартире, где мы жили впятером с бабушкой.
Иногда в минуты раздражения и усталости мама говорила про отца: «Не от мира сего...» Но понимала, что другим он быть не мог. Такая истинно чеховская натура – врожденная честность, неподкупность, скромность. Они стали «доминантами» всей его жизни. И я горжусь, что отец был именно таким.
Гросочка
Я еще не рассказал о второй моей любимой немецкой бабушке – Шарлотте Карловне Лампартер, рядом с которой прожил 10 мальчишеских лет. Когда мы в самом начале 1930-х годов переехали из Армавира в Тбилиси, как я уже сказал, нам пришлось сначала жить на Вокзальной улице, шумной и пыльной, где день и ночь гремели трамваи, машины, а с первого этажа неслась невыносимая вонь. Там жила полоумная старуха-полька Левандовская, у которой был целый питомник собак и кошек. Мы буквально задыхались от этой вони в своей маленькой комнатке. На соседней, зеленой и тихой Боржомской улице жила наша бабушка Шарлотта Карловна Лампартер. Мы переселились к бабушке в прекрасный капитальный дом дореволюционной постройки с верандой во двор, высоченными лепными потолками и большими, венецианского стиля окнами. Разместились мы так: в передней проходной комнате – родители, в следующей, выходящей на улицу, - бабушка и мы с Лией. Бабушку все в семье звали Гросочкой, это ласкательное от немецкого «гросмуттер» (бабушка). Гросочка отделила себе угол комнаты комодом и шкафом с ширмой, поставила там себе кровать. Отныне это была ее скромная обитель. Она «самоуплотнилась», добровольно пошла на такую жертву, ибо дети и внуки были для нее самым главным в жизни.
В общем, с бабками мне и Лие явно повезло. Обе были умные, начитанные, добрые. И очень любознательные. Они жадно интересовались политикой, особенно Гросочка, которая читала все газеты, была всегда в курсе всех новостей, никому не навязывая (тем более нам, воспитанникам советской безбожной школы) своих религиозных воззрений, не читая нам никаких проповедей. Но она была глубоко, истово верующей, не расставалась с молитвенниками на немецком языке. Лютеранская вера была ее духовной и моральной опорой. Каждое воскресенье она шла на богослужение в немецкую кирху на Плехановском проспекте, куда приходили такие же верующие ее старший сын Эрнст с женой Лицци и множество тбилисских немцев. Потом, но не в войну, а уже после нее, словно задним числом в отместку Германии, эту прекрасную кирху разрушили. Причем делать это заставили немецких военнопленных. Каково было тем из них, кто был истово верующим, совершать этот страшный, кощунственный акт вандализма? Впрочем, мы, русские, и своих церквей не щадили.
Гросочка была необычайно общительным человеком. Ее знали и любили все в нашем большом доме на Боржомской, в котором она прожила много лет. Она любила посудачить с соседями на любые темы, особенно по-грузински. Этот язык – язык своей родины – она, чистокровная немка, знала отлично. А брат ее даже породнился с грузинской семьей, женившись на простой крестьянской девушке. Их дети Арсений, Андрей и Надя своим характером больше походили на грузин (отец рано умер), но носили его немецкую фамилию, были Зайделями. К счастью, Надя вышла замуж за грузина и сменила фамилию, a вот двух братьев Зайдель и их уже чисто грузинские семьи, когда началась война с Германией, сослали в Среднюю Азию как «немцев».
Гросочка, как и бабушка Добродеева, рано овдовела и тоже героически поднимала на ноги своих четверых детей. Маленькая, субтильная, хрупкая, она обладала твердой волей и необыкновенной жизнестойкостью. И когда беды обрушились на нее, мы не видели на ее глазах ни слезинки, она крепилась, не хотела нас расстраивать. Укрывшись в своей «келье», она плакала, но так тихо, что мы почти не слышали.
Муж Гросочки, мой немецкий дед Яков (Якоб) Лампартер, как и все немцы Закавказья, был из колонистов, переселившихся сюда из Германии в прошлые века и осевших здесь, казалось, навсегда. Но советская и постсоветская история внесли в этот вопрос большие коррективы. И большинство закавказских немцев, те, что выжили, вернулись на историческую родину – в Германию.
Дед Якоб всю жизнь занимался самообразованием и даже есть предположение, что он пробовал заочно учиться в Берлинском университете. В жизни же у него была весьма прозаическая профессия – он был коммивояжером, агентом по продаже швейных машин знаменитой компании «Зингер». Тысячи экземпляров этих машин разошлись по всему свету и были во многих домах на Кавказе.
Это была нелегкая работенка. Деду приходилось мотаться по всей Грузии, забираться в самые глухие горные районы, даже зимой. Видимо, спасаясь от холода, он стал согревать себя спиртным. И незаметно втянулся в это пагубное занятие.
В одну из своих зимних поездок по коммерческим делам фирмы «Зингер» дедушка Якоб застрял в метель в горах в деревенском доме. Ночью выпил. Но даже в этом состоянии его тянуло к книгам. Стал что-то читать. Хмель, однако, потянул его ко сну. В дремоте он случайно зацепил рукой и опрокинул керосиновую лампу. Вспыхнул огонь, загорелась одежда. И хотя пожар был вскоре потушен, дедушка получил страшные ожоги. Пока его довезли до больницы, началась гангрена. Пришлось ампутировать руки. Но и это не спасло. Он умер, не приходя в сознание. То был первый тяжелый удар для Гросочки. А сколько горя было еще впереди...
Я всегда интересовался своей немецкой родословной. Знал, что первые переселенцы на Кавказ были подлинными стоиками и героями. Им пришлось осушать заболоченные земли, бороться с малярией, тифом, выдерживать не только нечеловеческие условия жизни, но и постоянно подвергаться набегам турок, которые сжигали дома колонистов, убивали и грабили, уводили в заложницы молодых женщин. И все же на землях Грузии и Азербайджана немецкие переселенцы создали преуспевающие колонии, научили многому местных жителей, с которыми у них установились самые добрые отношения.
Мои предки из Южной Германии, кажется, из Швабии. И вот однажды, оказавшись в центре этой немецкой земли, в Штутгарте, я взял телефонный справочник в гостиничном номере и обнаружил в нем десятки абонентов под нашей фамилией Лампартер.
Правда, говорят, что эта фамилия происходит от другой – итальянской Ломбарди, но она немного переиначена на немецкий лад. В общем, поди разберись, кто я – русский с примесью немецкой крови или немец с примесью итальянской? Внук мой Боря с примесью уже и грузинской крови. Старший внук Димочка – с примесью украинской... Мне всегда бывает смешно, когда иные наши «державники-патриоты» начинают делать «анализ крови», изучают генеалогию, спорят с пеной у рта о чистоте русской нации. A Екатерина II? А Пушкин? А Лермонтов? И пошло-поехало. Нравится это или не нравится, но человечество и раньше, и теперь обречено на смешение рас и наций. Именно такой бурный коктейль разных кровей – европейских, азиатских, африканских и латиноамериканских – создал феномен Америки, которая, как бы мы ее за многое ни осуждали, ни ругали, не случайно стала экономическим флагманом, самой мощной державой мира.
Дядя Эрнст
Старший брат мамы Эрнст Яковлевич пользовался в семье непререкаемым авторитетом. Отчасти потому что после ранней смерти отца, Якоба Лампартера, он стал для сестер и младшего брата вроде родителя, отчасти потому что в силу своего кристально честного и справедливого характера был для них всегда примером.
Так уж случилось, что, не имея своих детей, он одарил любовью и трогательной заботой племянницу и племянника – Лию и меня. И мы этого никогда не забывали.
Судьба его складывалась драматично.
Эрнст Яковлевич и его старшая сестра Ленни учились перед революцией в Петербурге. Он с отличием окончил политехнический институт по специальности электротехника, она – консерваторию по классу фортепьяно.
Вслед за октябрьским переворотом 1917 года, этим общероссийским несчастьем, на дядю Эрнста обрушилось и семейное горе – во время вспышки холеры в Петрограде сестра Ленни внезапно скончалась. Он был очень к ней привязан. И хотя Эрнст Яковлевич мог найти работу и в Питере, да и в Германии, куда его приглашали (инженеры-электрики были нужны повсюду), он поспешил обратно в родной Тифлис. Там его с нетерпением ждала мать Шарлотта Карловна, тяжело переживавшая потерю старшей дочери. Другие ее дети – Альберт и Юлия были далеко...
Но была еще одна, очень личная причина, почему дядя Эрнст спешил в Тифлис. Его ждала там невеста, недавно окончившая гимназию, Лицци Майер, дочь известного в городе врача. Не могу не заметить, что тогда в Тифлисе особо уважаемыми докторами были двое: доктор Майер и доктор Киршенблатт (дед нашего академика и экс-премьера Евгения Максимовича Примакова).
Вскоре после возвращения Эрнста Яковлевича в Грузию, где у власти находились меньшевики, он женился на Лицци Майер. Не знаю, как она выглядела в те годы, я же запомнил ее высокой, миловидной, немного сухопарой, она носила пенсне. Всегда была сдержанной, строгой, и вместе с тем очень избалованной. Возможно, грешу, но мне кажется, что замуж она вышла без особой любви: ей несомненно было лестно предложение руки от столь известного в Тифлисе человека, как Эрнст Лампартер, хотя он был старше ее лет на 10-12.
Выросшая в тепличных условиях, в состоятельной семье, очень инфантильная, не получив никакой специальности, Лицци (или, как ее с возрастом стали называть, Фелиция Эмильевна), став женой Эрнста Лампартера, получила надежную опору в жизни. Муж ее обожал, баловал, как ребенка, а она, ничем в общем- то не занятая, не имея детей, скучала, томилась, ожидая, когда поздно вечером он вырвется наконец с работы. Ее благополучный и довольно праздный образ жизни раздражал нашу маму, погрязшую в вечных заботах о семье. Они, мягко говоря, сразу невзлюбили друг друга, и это печально отражалось на отношениях матери с братом Эрнстом.
Эрнст Яковлевич и Фелиция Эмильевна жили с ее родителями в принадлежавшем доктору Майеру небольшом двухэтажном особняке на Плехановском проспекте, недалеко от немецкой кирхи. Две комнаты занимал дядя Эрнст с женой, в остальных располагалась чета Майер и их сын Виктор, «вечный» студент-медик, не очень спешивший окончить учебу. (Я повстречал Виктора Майера 50 лет спустя в Берлине, но это отдельная история.)
Я любил бывать в этом доме, веранда которого выходила в тенистый парк, принадлежавший Закавказскому военному округу. В жару по вечерам оттуда веяло прохладой и доносились звуки оркестра. А на веранде у дяди была настоящая оранжерея. В деревянных ящичках и горшочках заботливо выращивалось множество цветов, кактусов, разных экзотических растений.
Но, конечно, главная радость была в том, чтобы увидеться и поболтать с дорогим дядей.
Переехав в 1944 году окончательно в Москву, я в каждый свой приезд в Тбилиси обязательно шел сюда, на Плехановский проспект, чтоб еще раз взглянуть на окна любимого старого дома, в котором уже давно жили чужие люди... Потом этот дом снесли, построили на его месте новый... И все поросло быльем.
Все, кто знал в Тбилиси Эрнста Яковлевича Лампартера, кто с ним соприкасался по работе, считали его не только первоклассным специалистом, но и человеком глубокого ума и удивительного благородства. Других мнений я о нем не слышал.
Иногда я думаю: как бы сложилась его жизнь, если бы он уехал в Германию? Ведь он имел такую возможность не только после окончания учебы в Петербурге. Только вряд ли смог бы он смириться с нацистской идеологией. Он был очень нравственным человеком. И поэтому пользовался таким беспредельным доверием среди немцев-колонистов Закавказья, чьи поселения были разбросаны в соседних с Грузией районах Азербайджана и Армении. Колонисты избрали его одним из руководителей своего очень дружного землячества. Я думаю, это обстоятельство его и погубило.
В немецких колониях Закавказья у нас была бесчисленная родня – двоюродные и троюродные братья и сестры матери, какие-то тетки и дядья.
По праздникам они старались заполучить к себе дядю Эрнста, а позже и нас – маму с детьми.
Я еще помню азербайджанские названия станций, куда мы приезжали в гости, – Тауз, Дзехам... Нас встречал один из немецких родичей и вез в колонию на большой подводе, поперек которой были положены доски для сиденья. Крепкие кони легко бежали под гору. По обеим сторонам дороги простирались плантации виноградника, фруктовые сады, пашни...
Все это было возделано на малоплодородных гористых, а иногда сильно заболоченных землях каторжным трудом нескольких поколений немецких переселенцев. Их колонии к тому времени, когда я их увидел – в начале 1930-х годов, производили впечатление цветущих оазисов на фоне нищих и грязных азербайджанских селений. При советской власти немцам Закавказья (не знаю, как в других регионах России и на Украине) немыслимо повезло. Их не коснулись ни кампания по «раскулачиванию», ни коллективизация. И вот почему. История освоения переселенцами из Германии этиx земель была, как я уже говорил, долгой и мучительно трудной – в борьбе с тяжелым климатом, незнакомыми условиями, бандитскими набегами турок, эпидемиями. Сложности необычайно сплотили колонистов, заставили их все делать сообща, вместе. Поэтому когда советская власть стала повсюду сгонять крестьян в колхозы, она поняла, что здесь, у немцев, и так свой «колхозный строй». И не стала их трогать. И немецкие колонии в Закавказье продолжали богатеть и благоустраиваться. Всюду стояли добротные кирпичные дома, улицы были покрыты асфальтом. Здесь позабыли про непролазную грязь. В каждой колонии – электричество, водопровод, почти в каждой семье – пианино или заграничный радиоприемник, по которому сквозь треск и шум они слушали передачи из Германии. Им это впоследствии припомнят.
Колонисты выращивали богатейшие урожаи зерновых, овощей и фруктов, у них было образцовое мясо-молочное хозяйство. Эти продукты они поставляли на рынки Тифлиса, Баку, Ростова и других городов. Вина пользовались такой высокой репутацией, что их вывозили бочками и в Москву, и в Ленинград.
Обычно мы с мамой и Лией отправлялись в одну из колоний по приглашению на Рождество. Мне было тогда пять или шесть лет, но я отлично помню, как все это выглядело. Предрождественские дни – сезон приготовления домашних колбас на год вперед. Сперва закалывали свиней у Франца, промывали кишки (все тогда было натуральным, никакой синтетики) и делали несколько сортов потрясающих по вкусу колбас и ветчины. Потом этот же процесс продолжался в доме у Петера, затем в доме Рихарда и так далее. Чтобы ребятня не толкалась под ногами, не мешала, в одном из домов организовывался на это время импровизированный детский сад. Так семья за семьей запасались на год вперед колбасными изделиями. И непременно в том доме, где заготовка колбас завершалась, вечером гуляли всей компанией за щедрым столом, естественно, с выпивкой. Это был ритуал. Шумное веселье, но без пьянки – завтра предстояло потрудиться уже в другой семье.
Такая зажиточная, размеренная жизнь колонистов меня, городского мальчишку, видящего все время нужду, очереди и дефицит продуктов, поражала.
Пройдет несколько лет, разразится война с Германией, и всех советских немцев в течение одной ночи, почти без вещей, вышвырнут из родных домов.
Сотни тысяч немцев Украины, Крыма, Поволжья, Закавказья будут депортированы в Среднюю Азию, Казахстан и Сибирь. Разлучат жен и мужей, родителей и детей. Женщин направят в нищие колхозы, на пастбища, почти всех мужчин загонят на «трудовой фронт» - на шахты и лесоразработки. Эта трагедия, к сожалению, до сих пор известна не очень многим. Конечно, она не сравнима с чудовищным Холокостом. Но никто до сих пор не дал себе труда да и не нашел средств, чтобы, как знаменитый режиссер Спилберг создать специальный фонд для сбора свидетельских показаний жертв этого геноцида.
Говорят, что более половины депортированных советских немцев, сотни тысяч людей погибли. Немецкие колонии в Закавказье были полностью разграблены. Местные жители, занявшие покинутые дома, умудрялись разводить костры и жарить в комнатах шашлыки прямо на паркете, сады и виноградинки, в которые, как я уже говорил, был вложен труд нескольких поколений, без должного ухода стали быстро погибать. Словом, двухсотлетние усилия немецких переселенцев пошли прахом.
Теперь вернусь к рассказу о судьбе дяди Эрнста. Когда Германия, вводившая свои войска в Закавказье в 1918 году, стала их эвакуировать из Грузин (не помню уже точно, то ли в том же 1918-м, то ли в 1919-м), германский консул в Тифлисе, пригласив к себе Эрнста Яковлевича как одного из руководителей немецкого землячества, порекомендовал ему принять германское подданство (что сделали к тому времени уже многие немцы в Закавказье) как некую охранную грамоту на случай, если придут большевики. Но дядя Эрнст от этого предложения отказался, считая своей родиной Грузию. Отказалась от германского подданства и его жена Лицци. А вот родители ее и брат Виктор, вся семья доктора Майера приняла германское подданство, хотя время показало, что многих немцев в Союзе статус иностранца не спас от НКВД.
В 1921 году в Грузию вошла Красная армия, изгнав меньшевистское правительство, которое бежало через Батуми во Францию. В Тифлисе немедленно начались репрессии.
Видимо, агенты ЧК в Грузии заранее составили списки «нежелательных» и «подозрительных» элементов. Дядю Эрнста сразу арестовали то ли как руководителя немецкого землячества (это значило в глазах большевиков только одно: «иностранный агент»), то ли как «буржуазного специалиста», которые тоже приравнивались к врагам советской власти. Про страшные дни или недели (точно не знаю), проведенные в застенках ЧК, Эрнст Яковлевич никогда не вспоминал при нас, наверное, во имя самосохранения. Но моей маме все же стало кое-что известно.
Оказывается, знаменитые серные бани в старом районе Тифлиса Майдане, доставлявшие столько радости купальщикам, стали в первые месяцы советской власти в Грузии пыточными камерами. Арестованных чекисты свозили туда и бросали в бассейн с горячей водой. Для «забавы» запускали в камеры голодных крыс, кусавших истязаемых. Но это была еще не главная пытка. По ночам Эрнста Яковлевича, как и других заключенных, палачи вывозили за город, где имитировали расстрел – целились, стреляли, но поверх головы. (Тогда и появилась та ранняя седина у дяди Эрнста, которая меня всегда удивляла.) Потом его вдруг отпустили. Очевидно, из сугубо практических соображений. Как ни поносили большевики «буржуазных спецов», они очень нуждались в них. И действительно, вскоре Эрнсту Яковлевичу было поручено участвовать в осуществлении одного важного проекта – сооружении первой в Грузии большой (по масштабам того времени) гидростанции на реке Куре в предместье Тифлиса, Авчале. Эта станция, Земо-Авчальская ГЭС имени В.И. Ленина, явилась надолго основным поставщиком электроэнергии Тифлиса – его жителям, коммунальному хозяйству и предприятиям. А Эрнст Яковлевич Лампартер стал на многие годы главным инженером ТУЭСа – Тбилисского управления электрического снабжения.
***
В 1937 году часто сажали «по цепочке»: за мужем жену, за женой – братьев, сестер и так далее.
Мы страшились, что после ареста дяди Эрнста заберут кого-то из нашей семьи. Очень боялись за отца. Мама каждый вечер перед сном на всякий случай собирала стопку белья папе, клала у его изголовья – вдруг придут ночью. Такие «приготовления» были тогда во многих домах.
О, эти длинные тоскливые ночи 1937-го... Изматывающее чувство обреченности и бессилия. Даже у нас, у детей. Мне исполнилось тогда 10. Но я все понимал. И каждая ночь была пыткой. Волна арестов прокатилась и по нашей тихой Боржомской улице. Исчезали знакомые, соседи. Я каждую ночь маялся до рассвета, с тревогой прислушивался к шуму проезжающих машин за окном. Их тогда в Тбилиси было еще мало, и уж если кто едет ночью... Я вздрагивал, заслышав звук тормозов у нашего дома: неужели к нам?
Мания преследования овладела миллионами. И как ее «отрыжка» - эпидемия доносительства, в наивной и подлой надежде на самосохранение.
Под утро я наконец засыпал, а днем мы уже узнавали, кого забрали этой ночью в соседнем доме номер 7, номер 8... И так далее...
Этот страх, эта запуганность не прошли бесследно, они отразились на психологии народа, ибо в той панической атмосфере выросло не одно поколение людей, что неизбежно привело к гражданской трусости, примиренчеству, политической пассивности миллионов, к конформизму. Я бы назвал это наследием 1937 года, синдромом 1937-го...
Борис ДОБРОДЕЕВ
(Окончание следует) |
|
|
ЧТО УДЕРЖАЛОСЬ В СОЗНАНИИ |
|
28 апреля телеканал «Культура» отметил юбилейную дату – 85 лет со дня рождения –замечательного сценариста Бориса Тихоновича Добродеева показом фильма «Сказки венского леса», снятого по его сценарию. Перу Б.Добродеева принадлежат сценарии нескольких десятков документальных и игровых кинолент, таких как «Красный дипломат», «Особо важное задание», «Софья Ковалевская», «Карл Маркс. Молодые годы», «Раскол», «Жизнь Бетховена», «Друг Горького – Андреева», «Илья Эренбург» и многие другие.
В 2010 году в Москве, в издательстве «Прозаик», вышла в свет его книга «Было – не было», где он пишет: «Человеческая память утрачивает многое безвозвратно. Я никогда не вел дневников, записи в которых, как старые фотографии, могли бы многое воскресить Приходится полагаться на то, что удержалось в сознании».
Много места в книге отведено теплым воспоминаниям о Грузии, в частности, о Тбилиси, где Борис Тихонович провел все детство.
Грузия
После наших блужданий по России, после Воронежа, Новочеркасска, Армавира мы, наконец, прочно и надолго осели в Тифлисе, где и прошли мои детские и отроческие годы. Потому этот город в общем-то и является мне родным.
И опять «лента» воспоминаний раскручивается назад, и я припоминаю многое из пережитого там в 1930-е и 1940-е годы. Одни события встают перед глазами отчетливо, другие – смутно...
Явственно вижу, как поздним вечером я стою на открытой веранде дома, где мы поселились, объятый любопытством. Внизу, по Вокзальной улице, что берет начало от городского вокзала, движется огромная, многотысячная толпа с факелами. Впереди несметное количество венков и гроб, который, как это принято в Грузии, несут, так высоко поднимая ту его часть, где голова покойника, что кажется, будто он вот-вот вывалится. Недалеко от нас, на углу Плехановского проспекта – там, где расположено было здание киностудии «Госкинпром», похожее на сванские башни – процессия останавливается. Гроб ставят на постамент. Звучат траурные речи. А потом факельное шествие движется дальше.
Я слышу, как соседки сочувственно переговариваются между собой: «Бедный Котэ завещал похоронить себя на родине... Живой сюда не вернулся...»
Кто такой этой бедный Котэ, я тогда и понятия не имел, но знал, что покойного привезли издалека, из России. Это был знаменитый театральный режиссер Константин Марджанов, он же Марджанишвили.
***
...Вагончик тифлисского фуникулера медленно ползет в гору, по почти отвесному обрывистому склону. И чем выше он поднимается, тем больше, шире становится панорама обзора. Я впервые вижу таким наш Тифлис. Он чарующе прекрасен. Кура стремительно несет свои мутные волны через весь город, разделяя его на две половины. Все отчетливее виден утопающий в зелени, по-европейски роскошный проспект Руставели с оперным театром, драматическим театром, носящим имя того же Руставели, филармонией... Эта часть проспекта впоследствии, когда я увижу Францию, будет мне слегка напоминать архитектуру Парижа.
От долины Куры, от ее набережных во все стороны тянутся, карабкаются в гору городские кварталы. Самые выразительные старинные дома с открытыми верандами – это те, что повисли прямо над Курой и, кажется, вот-вот готовы в нее свалиться. Отсюда они кажутся игрушечными, не больше спичечного коробка. А вдали, в голубоватой дымке величественные пики Кавказского хребта, которые, как стражи, охраняют город, задерживают, не пропускают сюда холодные ветры с севера.
Я люблю этот теплый город, хотя и не в нем родился. Но здесь родилась моя сестра и отсюда, из Грузии, мамины предки.
***
Ходить с мамой в Тифлисе на базар – большое развлечение. Южный базар – это буйство красок, это щедрость земли, это веселый озорной торг, настоящее представление.
По традиции Кавказа, на рынок, особенно в выходные дни, обязательно за провизией ходят мужчины, которые знают толк в национальной кухне.
Во все времена рынки Тбилиси были баснословно дорогие, и для меня так и осталась загадкой мощная покупательная способность горожан при их нищенских окладах.
Возможно, секрет этот в торговой жилке кавказцев, их торговой инициативе и изобретательности – умении находить выход в бесконечных подпольных и полуподпольных артелях по производству ширпотреба, которые так и не смогла истребить советская власть, а также в дарах грузинской земли, особенно дарах субтропических, которые в больших количествах и за высокую цену уходили в Россию, на север: фрукты, цитрусы, чай. Все это давало хорошие барыши не столько сельчанам, сколько перекупщикам. Но деньги крутились между городом и деревней, и надо сказать, что деревня всегда поддерживала продуктами родственников-горожан. Это была традиция. Кажется, теперь она уже не столь очевидна. Да и такой лакомый кусок, как Абхазия, отпал от Грузии.
В Грузии не принято, как у нас в России, завидовать богатым, доносить на них, ругать. Наоборот, я часто слышал там такие реплики-похвалы в адрес преуспевающих соседей или знакомых: «Молодец Зураб (или Валико, или Шота)! Умеет жить!..» Увы, бедность и богатство раскололи грузинское общество так же, как и российское.
Но я отвлекся. Итак, мы с мамой идем на базар. Самый большой рынок прямо возле Боржомской улицы. Рынок этот какое бы название ему присваивали, тбилисцы упорно звали «Дезертиркой». Говорят, в смутные времена после Первой мировой войны, при меньшевиках здесь из-под полы все можно было купить у солдат-дезертиров.
Когда мы входили на этот рынок, глаза разбегались от обилия и разнообразия продуктов.
Неугомонный шум, гвалт стоял над торговыми рядами. Продавцы-зазывалы нахваливали свой товар, безбожно коверкая русские слова.
- Пэрсык! Смотри, какой пэрсык! Сам отдэлается!
- Каму дамский палчик, каму виноград бэз косточка?
- Иды суда! Иды, пробуй! Не арбуз – сказка, мед!
- Душес! Ай, какой душес... Сам во рту тает!
Орали, зазывали и продавцы местных сыров – тушинского, имеретинского, сулгуни... Тут же, в ведрах с кусками льда, сливочное масло – холодильников не было и в помине. Рядом в глиняных кувшинах мое любимое мацони, которое русские упорно называли простоквашей.
Хозяйки несли по несколько жирных кур, держа их за лапы, вниз головой. Они жалобно кудахтали, словно чувствуя, что обречены на заклание, что скоро станут каким-нибудь сациви – излюбленным грузинским блюдом, курятиной в ароматном ореховом соусе.
Несли и разделанные тушки молочных поросят, которые тоже появятся на столе у хозяев то по радостному, то по печальному поводу – либо на свадьбе, либо на поминках. Самое большое оживление там, где на прилавке бочонки и кожаные бурдюки с винами, бутыли с грузинской водкой – чачей. Отведать их «на пробу», «продегустировать» охотников всегда хватало. А там и знакомства, споры, объятия уже захмелевших мужиков.
Кипела, бурлила «Дезертирка»!.. Весело... Но каждый наш поход сюда разорителен для нашего более чем скромного семейного бюджета. Цены «кусаются», и мама изворачивалась, как могла, чтобы у детей все же была вкусная еда и фрукты.
Однажды на «Дезертирке» со мной произошел невероятный конфуз, я так опозорился, что долго боялся там появляться, и до сих пор вспоминаю тот случай со стыдом и недоумением.
Проходя мимо торговца с орешками, я, не отдавая себе отчета в том, что делаю, вдруг рванул к прилавку, схватил горсть орехов и юркнул назад, к маме. Та онемела от неожиданности, потом, жестко взяв меня за руку, подвела к продавцу.
- Извинись сейчас же! И верни!
Сгорая от стыда, я что-то пробормотал и разжал ладонь. Орешки посыпались назад в мешок. Хозяин, пожилой грузин, оказался добродушным мужиком. Он потрепал меня по щеке.
- Ладно. Бэри, бэри, малчик! Кушай на здаровье!
Несколько дней после этого я мучился угрызениями совести и сам себе не мог объяснить, зачем я так поступил. Что за цыганский инстинкт, что за дьявол-искуситель толкнул меня к этому поступку? Но я был благодарен моей мудрой маме. Она не только не наказала меня, но даже ни разу не припомнила мне тот позорный случай, видя, как я переживаю. Но в дальнейшем в приступах «клептомании» я, слава Богу, замечен не был.
***
Иногда в выходной день (тогда жили еще по календарным пятидневкам и был только один выходной день) мы всей семьей отправляемся в старую, самую экзотичную часть Тифлиса с татарским названием Майдан. Там находятся знаменитые серные бани, описанные еще Пушкиным в его «Путешествии в Арзрум» во время похода 1829 года. Придя в одну из таких старинных бань, мы разделяемся – мама с Лией идут в женское отделение, мы с папой – в мужское. Стены залов отделаны лазурной плиткой. В раздевалке и старые, и молодые, уже вкусившие радость банных процедур, бродят, как римские патриции, накинув на плечи простыни. Спрятав свою одежду в шкафчик, мы нагишом входим в один из залов для омовения – с бассейном и каменными лежаками. На одном из них распластался здоровенный мужик, весь изукрашенный татуировками.
Маленький юркий банщик-курд приносит наволочку, наполненную, как пузырь, мыльной пеной, сжимает ее, и вся эта гора пены обрушивается на приговоренного к банной «экзекуции». Банщик вскакивает ему на плечи и, присев, начинает съезжать пятками по спине до самых ягодиц, повторяя этот своеобразный массаж раз за разом. Поездив так по спине постанывающего от удовольствия клиента, помассировав уже руками все тело, банщик обливает его горячей водой из деревянной кадки, после чего мужик с татуировкой с гиканьем плюхается в бассейн.
Мы с папой не рискуем подвергать себя таким зверским «экзекуциям» и моемся сами, принося горячую серную воду тазиками из-под крана.
Еще одно удовольствие ждет нас уже после бани. Мы заходим в магазинчик, где тут же и пекарня, и продают горячий «пури», грузинский хлеб. Иногда мы покупаем тонкий, нежный татарский лаваш, иногда изогнутый грузинский чурек. Отведать после бани и то, и другое, с маслом и сыром – просто объедение. А если мы потом по дороге домой оказываемся на проспекте Руставели, то невозможно удержаться и не зайти напротив оперного театра в знаменитый не только на весь Тифлис, но и на весь Союз павильон «Воды Лагидзе», где по каким-то сверхсекретным рецептам талантливый дегустатор Лагидзе создавал уникальные по вкусовым качествам фруктовые сиропы. До самых последних лет, наезжая в Тбилиси, я, как и в детстве, не мог не зайти отведать этот божественный напиток.
***
Любимое место отдыха горожан, особенно в знойную пору, был парк «Муштаид», что почти на берегу Куры. В парке этом росли самые экзотические деревья и растения и самые необыкновенные цветы. Их запахи, смешиваясь, создавали неповторимый аромат в тенистых аллеях. По вечерам здесь играл оркестр.
В «Муштаид» всегда тянулись и старые, и молодые.
Но нас, ребят, в этот парк больше всего манила построенная здесь в середине 1930-х годов «настоящая» маленькая Детская железная дорога (ДЖД). Ее патронировал лично «железный нарком», народный комиссар путей сообщения СССР Лазарь Моисеевич Каганович.
Через территорию парка, через зеленую чащу проложили узкоколейку, которая огибала «Муштаид» кольцом. На узкоколейке были три станции-платформы и два маленьких состава, которые, встречаясь на разъезде, салютовали друг другу пронзительными гудками. Каждый поезд состоял из нескольких вагончиков – и открытых, и закрытых «люкс». Их тащили потешные паровозики, выкрашенные в яркие цвета. Здесь все было «по-настоящему»: пассажиры – дети с родителями или одни ребята, пионер-контролер, который, стуча компостером, проверял билеты и пропускал едущих на платформу. У вагонов стояли пионеры-проводники в форме путейцев. Дежурный по станции ударял в колокол и, подняв флажок, давал сигнал к отправлению поезда. Состав трогался в путь, громыхая на стыках рельс, оглашая окрестности задорными пронзительными гудками.
Совершив на этом чудесном поезде поездку по кругу, я умолял родителей снова купить мне билет, чтобы проехаться еще разок...
Игра игрой, а ведь многие ребята с ДЖД так увлеклись своими профессиями, что поступили в Тбилисский институт транспорта и стали железнодорожниками.
***
Когда я учился в пятом классе 44-й средней школы, наш старший пионервожатый (были такая должность) Жора, большой пройдоха, как-то объявил: «Завтра мы идем всем отрядом к знаменитому герою гражданской войны, командующему Закавказским военным округом Ивану Васильевичу Тюленеву».
Мы не верили своим ушам – к самому Тю-ле-не-ву?! Тому, что командовал одной из бригад в легендарной Первой конармии под командованием Ворошилова и Буденного?.. Мы прыгали от радости, хором кричали «ура!» А я гордился тем, что знал об этих героях больше других. Папа как-то принес и подарил мне роскошно изданный номер журнала «Огонек», посвященный 20-летию Первой конной, с множеством увлекательных очерков о геройских конармейцах таких, как будущий маршал Семен Тимошенко и погибший в гражданскую серб Олеко Дундич. И, конечно, о подвигах комбата Ивана Тюленева. До сих пор помню этот юбилейный номер журнала в алой глянцевой обложке.
Пройдет много лет, прежде чем развеются многие иллюзии по поводу чистоты подвигов Первой конной.
...Не знаю, как уж удалось это нашему вожатому Жоре, но вот мы сидим в штабе Закавказского округа за длиннющим столом заседаний, покрытым зеленым сукном, в кабинете командующего, командарма 2-го ранга Тюленева. Он благодушно оглядывает нас, смеется. Потом кто-то из ребят, подняв руку в пионерском приветствии, рапортует ему, докладывая о неслыханных достижениях нашего пятого «А» в учебе, физической подготовке и общественной деятельности. И просит товарища Тюленева стать нашим шефом. Получив согласие, наш посланец (это Ира Геворкова) дрожащими от волнения пальцами повязывает полководцу на шею красный пионерский галстук и прикалывает на лацкан металлический значок.
Тут появляются молоденькие официантки с подносами, и перед каждым из нас на столе оказывается тарелочка с большим куском роскошного торта, который мы дружно съедаем, запивая лимонадом. Вот это праздник! Когда несколько лет спустя началась война, Тюленев так и продолжал командовать войсками Закавказского округа, который во время боев на Северном Кавказе и под Орджоникидзе (Владикавказом) был временно переименован в Закавказский фронт. Однако почти все герои гражданской войны, такие лихие кавалеристы, как Ворошилов, Буденный, Тимошенко да и Тюленев, показали в Отечественную свою полную неспособность руководить военными операциями. Тюленев, дослужившись до звания генерала армии и чуть недотянув до маршала, доживал в почете свой век в Москве, в правительственном доме на улице Грановского.
***
В те же довоенные годы я совершенно случайно совершил нечто наподобие экскурсии в свое будущее.
В школе преподавателем физкультуры, нашим физруком был седовласый аристократичный красавец Заал Иванович с осанкой благородного грузинского князя. Он почему-то ходил в военной шинели, гимнастерке, галифе и сапогах, почти как товарищ Сталин.
Он и повел наш класс на экскурсию на киностудию «Госкинпром» Грузии (в будущем студия «Грузия-фильм»), которая находилась буквально в двух шагах от нашей школы. Заала Ивановича там все хорошо знали, говорят, он не раз снимался в массовках, изображая импозантных грузинских аристократов, и поэтому ему без труда разрешили пройтись с нами по территории киностудии.
Подходя к одному из павильонов, Заал Иванович предупредительно приложил палец к губам, и мы всей ватагой на цыпочках вошли вовнутрь.
В павильоне шла съемка. Мы увидели декорацию, изображающую деревенский дом, по типу постройки характерный для Западной Грузии, с большим балконом и на высоком фундаменте. На это жилище откуда-то сверху были направлены лучи прожекторов.
- Внимание! - раздался чей-то громкий голос. - Мотор! Начали!
Какая-то девица, вырвавшись на момент вперед, щелкнула хлопушкой перед самой кинокамерой и визгливо выкрикнула: «Дубль три!»
Камера застрекотала, и тут же из дома-декорации выбежали на веранду пожилые женщины в крестьянской одежде и запричитали, схватившись за голову: «Baйме, швило! Вайме!..» («Ой, горе мне, сынок, ой, горе!..»)
В дверях появились два свирепых жандарма. Они вели упирающегося, окровавленного парня в разодранной рубахе.
Женщина бросилась к нему, но жандармы ее грубо оттолкнули и увели арестованного куда-то за дом.
Мать, причитая, упала на крыльцо.
- Стоп! - крикнул тот же повелительный голос. - На сегодня все...
Мы были разочарованы. Ожидали увидеть нечто необыкновенное, а увидели с гулькин нос...
Заал Иванович еще поводил нас по студии. Мы зашли в гримерную, где перед зеркалом сидел очень популярный в те годы артист Спартак Багашвили, игравший в фильме «Арсен». Он нам подмигнул по-свойски. Затем нам показали монтажную комнату, где склеивали кусочки пленки, и объяснили, что в этой комнате, собственно, и рождается фильм.
Так я впервые попал на киностудию, не мысля, не гадая, что кинематограф станет моей жизнью.
Хотя, как все мои сверстники да и большинство взрослых, я был с детства большой киноман, старался непременно увидеть каждый выходивший на экран фильм. В школе только и было разговоров о новинках экрана – кинолентах «Чапаев». «Щорс», «Мы из Кронштадта», «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона», «Депутат Балтики», а еще о «Веселых ребятах», «Цирке», «Волге-Волге», «Музыкальной истории», фильме «Антон Иванович сердится»...
По своей тогдашней киноэрудиции я вполне мог рассчитывать стать киноведом.
Сын одного бывшего папиного сослуживца был киномехаником, крутил фильмы в кинотеатре «Аполло» (переименованный впоследствии в «Октябрь») и еще, по совместительству, в Тбилисском артиллерийском училище, где был большой просмотровый зал. Иногда он брал меня с собой посмотреть что-нибудь новенькое. Я залезал к нему в будку киномеханика, где немыслимо громко стрекотал проекционный аппарат, и через отверстие, откуда устремлялся луч на экран, смотрел фильм.
Когда перебираю в памяти свои детско-юношеские киновпечатления, то на особое место в моем тогдашнем восприятии я ставлю «Чапаева», «Огни большого города» и волшебный «Большой вальс».
***
Мама очень любила кино, но, по-моему, еще больше – театр. И всегда ухитрялась из нашего тощего семейного бюджета выкраивать деньги на посещение Тбилисского театра оперы и балета имени 3.П. Палиашвили и Русского драматического театра имени А.С. Грибоедова, которые в довоенное время обладали сильными артистическими труппами. Не случайно из тбилисской оперы многих старались перетянуть в Москву таких певцов, как Давид Гамрекели, Зураб Анджапаридзе и других. В грибоедовском театре блистал актер Михаил Брагин, после войны перешедший в московский Театр имени Ленинского комсомола.
Тбилиси всегда был и, надеюсь, останется очень театральным городом.
Поэтому сюда всегда стремились на гастроли лучшие артистические коллективы из Москвы и Ленинграда. Даже в войну. Никогда не забуду, как в 1942 или 1943 году я увидел в зале филармонии концертное выступление легендарных мхатовцев: Качалова, Леонидова, Хмелева.
В эти же годы я впервые попал на симфонический концерт в здании филармонии. Дирижировал один из выдающихся дирижеров того времени Александр Гаук.
Удивительно, как даже в тяжелое военное время, несмотря на голодуху, холод, затемнение в городах, мы так тянулись к духовной жизни. Это было как бы наперекор всему, наперекор торжествовавшей на необъятных просторах страны смерти.
Борис ДОБРОДЕЕВ
(Окончание следует) |
|
История Кости Иванова, страстно увлеченного джазом, из музыкальной комедии Карена Шахназарова полюбилась зрителям сразу и надолго. Молодой музыкант говорил: «Джаз – это музыка прогрессивных». А кто-то другой сказал, что «джаз – это когда хорошему человеку хорошо, а плохому – плохо». Впрочем, у каждого музыканта, связавшего свою жизнь с джазом, есть свое определение этого музыкального жанра, имеющего американские корни, но давно переставшего быть чисто американским культурным явлением.
Тамаз Курашвили… Это имя известно в Грузии всем, кто интересуется джазом. Знаменитый грузинский контрабасист стоял у истоков зарождения джазовой музыки в Грузии. В этом году перед Большим концертным залом Тбилисской филармонии была открыта звезда Тамаза Курашвили – впервые в честь джазового музыканта. Сегодня участник и лауреат многих зарубежных джаз-фестивалей – гость журнала Русский клуб».
- Батоно Тамаз, наверное, этот вопрос вам задавали много раз. Что значит для вас джаз?
- Джаз – это то, без чего я не могу жить. Именно так в детстве, влюбившись в джаз, я представлял себе свою жизнь. Это образ жизни.
- С чего началось ваше увлечение джазом?
- Мне было семь лет, когда родители купили радиоприемник с проигрывателем. С его помощью можно было ловить «Голос Америки». В ночные часы на волнах этой радиостанции шла передача Уиллиса Конновера «Голос американской музыки». Ее ведущий, благодаря своему звучному голосу, приобрел миллионы поклонников, а сама передача быстро стала популярной. Ведь это был единственный в те времена источник информации о джазе. Радиопрограммы Конновера открыли для меня джазовую музыку. Позже мой старший брат Рамаз, тогда заядлый меломан, а сегодня профессор эндокринологии, подарил мне диск с записями Эррола Гарнера. Так я приобщился к джазу. Потом и сам стал искать редкие записи, собирать их – все это очень азартно. Кстати, у Рамаза – хорошая коллекция дисков, среди которых есть редчайшие экземпляры. Когда к нам приезжал американский джазмен Джордж Бенсон, выяснилось, что в коллекции моего брата есть записи, которых нет у самого Бенсона.
- Кто из джазовых музыкантов является для вас авторитетом?
- Их очень много. Всех перечислять не стоит. Скажу лишь, что первое впечатление на меня произвела как раз музыка Эррола Гарнера. Не могу не отметить и американских джазовых музыкантов – пианиста Билла Эванса и саксофониста Чарли Паркера. По сей день меня удивляют и восхищают и другие музыканты из разных стран мира.
- Вы играете на контрабасе. Почему выбрали именно этот инструмент?
- Контрабас я выбрал неслучайно. В молодости умел играть и на рояле, и на гитаре, но музыкального образования у меня не было. Особенно меня интересовали низкие частоты. Дело в том, что любой аккорд строится на басе. Басовая нота – самая главная. Если гармонию музыки определяет рояль, то контрабас расшифровывает каждый его аккорд, уточняя звучание и придавая ему нужный оттенок. Эта динамичная функция контрабаса очень важна в джазе. Но изучить его самостоятельно невозможно. Тогда я обратился к Николаю Савченко, он преподавал на кафедре струнных инструментов в Тбилисской консерватории: «Не знаю, стану ли я музыкантом или нет, но я хочу изучить инструмент». После восьми месяцев занятий Николай Васильевич настоятельно посоветовал мне поступать в консерваторию. Я последовал совету учителя, но так как к тому времени уже учился на четвертом курсе биологического факультета, пришлось поступить на вечернее отделение. Биологией я продолжал заниматься. Даже защитил две диссертации. Параллельно занимался музыкальной деятельностью – работал сначала солистом эстрадно-симфонического оркестра, затем художественным руководителем небольшого джаз-состава. Так наука отошла на второй план.
- … и из биолога вы превратились в джазмена.
- Поначалу мне удавалось работать параллельно и в оркестре, и в научно-исследовательском институте (сначала младшим научным сотрудником, потом старшим, дошел и до доктора биологии). Но, знаете, душа всегда больше тянулась к музыке. Множество фестивалей, плотный график гастролей, интенсивная сугубо джазовая деятельность, записи альбомов – все это отнимало много времени.
- Какими качествами, на ваш взгляд, должен обладать джазовый музыкант?
- В первую очередь, он должен любить музыку, уметь различать разные жанры и понимать принципы джазовой гармонии и, исходя из всего этого, создавать себя, свой образ. Только так можно достичь мастерства. Знаете, джазмены отличаются от других музыкантов. Например, не все исполнители классической музыки могут сыграть джаз. Я как-то читал, что Стравинский жалел, что не овладел навыками джазовой музыки. А для джазменов такой проблемы нет, потому что они прошли через классику, академическое образование для них – пройденный этап.
- Знаю, у вашего контрабаса какая-то интересная история…
- Да, на этом инструменте я начинал играть и играю до сих пор. Он ручной работы, старый, но очень качественный, потому превосходно сохранился до сегодняшних дней. Я приобрел его еще в 60-е годы на выставке-продаже немецких музыкальных инструментов в Москве. В 90-е отдал американскому реставратору на починку. Тогда мой инструмент был оценен в 40 тысяч долларов. Но мне он дорог не поэтому, а потому что именно с него начался мой путь к джазу.
- Вы работали и в России, и в Европе, и в Америке. В Нью-Йорке в течение нескольких лет сотрудничали со многими корифеями джаза. Расскажите об этом периоде вашей жизни...
- В 80-е годы я часто участвовал в фестивалях, проводимых в Европе. А однажды мне предложили поехать в США. Я согласился. По приезде в Нью-Йорк познакомился с тамошними джазменами, заключил контракт с профсоюзом музыкантов и начал работать. Нью-Йорк, конечно, поразил меня. Без сомнения – это город джаза «номер один» в мире. По договору, несколько месяцев в течение года я играл в одном из клубов Нью-Йорка. Условия были предоставлены замечательные. Так продолжалось несколько лет, вплоть до 90-х. А когда я вернулся в Тбилиси, здесь начались известные всем события. Выехать в США уже не получалось – я не мог оставить семью в такой сложный период. Хотя переехать в Штаты на постоянное место жительство я и не собирался, но выезжать по работе тоже не получалось. При этом контрабас и все вещи остались в Америке. Сейчас времена изменились, я часто бываю там, провожу семинары, лекции, выступления.
- А как вернули контрабас?
- Помог мой бывший ученик, уже коллега, тоже контрабасист, работающий в Мюнхенской консерватории. Когда он с камерным ансамблем гастролировал в Нью-Йорке, предложил свою помощь и переслал мне инструмент в Грузию.
- Бытует мнение, что никто не играет джаз так, как афроамериканцы. Вы согласны с этим?
- Не совсем. Да, афроамериканский джаз – более ритмичен, в Европе его играют немного рафинировано. Но между ними такая тонкая грань, что различить одно от другого сложно, да и не стоит этого делать. Есть чернокожие, играющие джаз как европейцы.
- А есть европейцы, играющие, как они?
- Тоже есть. И в этом – некая привлекательность. Иногда слушаешь игру музыканта и ощущаешь, что он, как говорят джазмены, хочет сыграть «по-черному», то есть как афроамериканец. Особенно это часто встречается, когда играют контрабасист с ударником. Иногда один из них навязывает свой темп другому. Бывает, дело доходит до ссор. Но виновных здесь нет. Потому что у каждого – свой внутренний ритм, заложенный природой, не поддающийся объяснению. Все настолько органично спаянно, что разделить одно от другого не получится.
- На ваш взгляд, чем отличается грузинский джаз от американского?
- Знаете, я никак не могу убедить себя, что существует «кавказский» джаз, или «американский», или какой-то другой. Есть музыкальная фактура и есть элементы национальной музыки – армянской, грузинской, азербайджанской – которые некоторые музыканты любят вписывать в джазовую фактуру. Но я бы не стал только поэтому выделять грузинский джаз. Джаз – это американская музыка. Она создана в Америке и развивается тоже в Америке. По-моему, Рейган сказал очень хорошие слова: «Есть три вещи, которыми может гордиться Америка. Это конституция, джаз и бейсбол». Европейцы играют джаз в европейской манере, грузины – в грузинской, армяне – в армянской. В джазе – космический темп. Только американский ритм жизни может соответствовать ему. Заметьте, ни один музыкальный жанр не развился так стремительно, как джаз – он получил мировое признание менее чем за столетие.
- Приходилось играть при аудитории, которая не воспринимает джаз?
- Бывало и такое. Ты играешь, а он разговаривает или ест. А ведь слушатель – тоже соучастник исполнения. Он – партнер музыканта. Очень важно, находясь на сцене, чувствовать отдачу со стороны зрителя, ощущать его реакцию. Это и создает джазовую атмосферу, как, впрочем, и в любой другой музыке.
- А сами в какой обстановке предпочитаете слушать джаз?
- О, это целый процесс. Слушаю очень внимательно. Вслушиваюсь в каждую ноту. Ритмика, фразировка, гармония – ничто не ускользает от меня. Слушая, я представляю, как инструменталист владеет техникой, что он хочет передать своей игрой. Для меня это информация, которую я анализирую, раскладываю по полочкам – как сыграно, почему именно так, а не по-другому. Это очень интересный для меня процесс.
- Говорят, джаз – музыка для интеллектуалов. Вы тоже так считаете?
- Слушать джаз, конечно, может любой, но понимать его без подготовки трудно. Под словом «подготовка» я имею в виду не только музыкальное образование, но и уровень личностного развития человека. Все думают, что в Америке джаз слушают все. Нет, там тоже он считается элитарной музыкой, которую слушает меньшинство.
- С каким видом искусства у вас ассоциируется джаз?
- Мне кажется, у джаза очень много общего с архитектурой и, может, еще с живописью. Кстати, в Европе очень популярны эксперименты, когда художник рисует картины под аккомпанемент джазового музыканта. Я сам не раз был участником таких экспериментов. Музыкант и художник как бы дополняют друг друга. Такое совместное творчество дает интересный результат.
- Насколько сегодня в Грузии популярен джаз?
- Долгие годы этот музыкальный жанр был запрещен. Хотя я не понимаю, как можно запрещать играть музыку, какой бы она ни была? Джаз нигде не преподавали как отдельную музыкальную дисциплину – ни в консерватории, ни в училище. Можно было только индивидуально заниматься с педагогами. В Тбилиси всегда было много почитателей джаза. Меломаны собирали диски, любители слушали радио. Профессиональные музыканты начали формироваться в 80-е, когда к нам с гастролями стали приезжать коллективы. В их составе были «звезды», у которых можно было перенять опыт. Сегодня все по-другому. Джаз становится более популярным. И в этом – заслуга Интернета. Когда я начинал играть джаз, не было ни специальной музыкальной литературы, ни нот. Приходилось самому записывать на диск радиотрансляции, расписывать партии, обрабатывать их. Теперь можно получить любую информацию, не выходя из дома. Благодаря Интернету расширились связи, наши джазмены стали выезжать заграницу. Кроме того, джаз стали преподавать в музыкальных школах. Но, честно говоря, меня это не привлекает. Сначала надо выработать методику. Многие думают: прочитали одну книжку – и этого достаточно, чтобы обучать джазу. Заниматься теорией, конечно, нужно, но надо еще и проводить мастер-классы. Должны привлекаться профессиональные педагоги, лучше иностранные, которые не сегодня и не вчера научились играть. По-другому не получится.
- Когда вам было комфортнее играть – раньше или сейчас?
- В связи с этим расскажу одну историю. В 1970-х годах я был в Москве по делам с защитой диссертации по биологии. Музыкой тогда уже занимался. Как раз в это время стартовали первые проекты программы по обмену гражданами различных стран «The Friendship Force» («Сила дружбы»). Советский Союз тоже в ней участвовал. И вот в парке имени Горького устроили выступления коллективов из СССР и США. На разных площадках играли фольклор, джаз, классику. Московские приятели попросили меня выступить вместе с ними. Мы сыграли пару композиций. И сами получили огромное удовольствие, и американским гостям понравилось – их удивило, что в Советском Союзе не только знают их музыку, но и так хорошо ее играют. По возвращении в Тбилиси я начал готовиться к участию в фестивале в странах Восточной Европы – Чехословакии и Югославии. Тут столкнулся с неожиданными проблемами. Мне не давали разрешения на выезд. И не объясняли почему. Я не мог понять причину отказа – вроде ничего не нарушал, ни в чем противозаконном замечен не был. Процесс затянулся на несколько лет. Все эти годы я никак не мог выехать. Только спустя годы я выяснил, в чем была причина. Оказалось, что на том московском концерте некий сотрудник КГБ, не имеющий никакого чина, написал в свое ведомство небольшую записку, в которой просил службу госбезопасности обратить на меня внимание. В ней говорилось: «Этот человек играет буржуазную музыку». Вот так вот. Теперь же эту «буржуазную музыку» можно не только играть, но и преподавать абсолютно свободно. Причем сегодня ее разрешают те же, кто запрещал тогда.
- Как думаете, что миллионы людей во всем мире притягивает в джазе?
- Возможно, притягательное в джазе то, что в нем удивительным образом собраны все музыкальные жанры. Там есть и фольклор, и классика, и этнические мотивы. В сочетании с ритмом все это обрело новую музыкальную форму. Наверное, этот своеобразный «микс» и придает джазу тот колорит и звучание, которые в нем привлекают. Сегодня, в XXI веке, существует такое понятие – «современная музыка». Этому термину как нельзя более подходит джаз, с его динамичными элементами и смешением жанров. Джаз – это и есть музыка сегодняшнего дня.
Яна ИСРАЕЛЯН |
|
