|
«Занусси в Тбилиси!» - огорошила подруга по телефону. - Он сейчас в TBC-банке, проводит мастер-класс. Поспеши!» Я положила трубку, схватила диктофон, блокнот, ручку и выбежала из дома. «Возможно, успею его застать», - с надеждой думала по дороге. Параллельно пыталась вспомнить все, что знаю об этом польском режиссере. Встретила знакомую. Поинтересовалась, что она знает о Занусси. «Это тот, который стиральные машины производит?», - простодушно спросила она. «Нет, это компания его деда», - почему-то смутилась я. Стиральная машина – вещь, конечно, нужная, но сравнить вклад Польши в кинематограф и в развитие бытовой техники мне показалось кощунственным (тем более, что «Занусси» – фирма итальянская).
Поднявшись по роскошной лестнице с коваными перилами в здании центрального офиса ТВС-банка, на последнем этаже я увидела группу молодых людей. Парни и девушки – человек 20-25 – вразброс сидели на ступеньках перед дверьми в зал. Я поинтересовалась, в этом ли зале читает лекцию Кшиштоф Занусси. «В этом, - ответила худенькая светловолосая девушка с книжкой в руках. - Он вышел на перерыв, вернется через полчаса». Занусси вернулся через час. Когда он вошел в зал, попросил прощения за опоздание и сказал, что в наших туристических агентствах работают очень нерасторопные работники. Часовое ожидание было возмещено с избытком. Два с половиной часа разговора с Занусси пролетели незаметно. Он отлично говорит по-русски, с небольшим польским акцентом. Разбирается в философии, истории, психологии. Спокойный, взвешенный, мудрый, с чувством юмора и такта. Настроен на открытый диалог, отличный респондент – подарок для журналиста. Слушать профессиональные советы Занусси было интересно – его замечания и наблюдения выходили за кинематографические рамки.
- Господин Занусси, вы делились своим опытом с новым поколением грузинских режиссеров в течение трех дней. Что самое главное вы бы хотели им сказать?
- Художник должен иметь мнение о том, как мир построен. Нельзя, чтоб в одной сцене вы говорили одно, в другой – другое. Надо иметь определенный взгляд на жизнь. Я бы хотел, чтобы молодые режиссеры не имели только односторонние образы. Наша работа – это и очень высокое, и очень низкое. Мы всегда будем в поиске компромисса – чтобы не потерять себя, не продать души, а картину – снять. Не сделать картину – очень легко, это удается большинству. Я делюсь с молодыми с точки зрения человека, который прожил много лет, и все эти годы сражался в профессии, где нет выхода. Все мы живем по Дарвину – в постоянной борьбе сражаемся за жизнь. Хочу, чтоб молодые поняли простой принцип – никто нас не хочет. Мы не нужны обществу. Люди, массовая публика требует «развлекаловки». А если вы захотите сказать что-то серьезное, то попадете в трудное положение. Вы станете меньшинством. Но, с другой стороны, быть в меньшинстве – интереснее.
- Ваши фильмы – о человеке, о его пороках и достоинствах. Как думаете, вам удалось разгадать человека?
- Я уверен, что человечество развивается. Во все века мы были варварами, сегодня мы немножко вырвались из варварства. Это не значит, что сейчас хорошо, но когда-то и мир был хуже, и человек был хуже. Предполагая, что меня неправильно поймут, скажу, что я вижу несчастья, которые нас окружают, но еще XIX век был совсем другим – тогда дети работали в шахтах. Это было время, когда человечество голодало. Сегодня в мире меньше голодают. В развитой стране от голода умереть можно, но очень трудно. Это, безусловно, прогресс и развитие. Но насколько человек развивается в духовном смысле, это вопрос. 10 лет назад Варшаву посетил принц Чарльз. Посол Великобритании попросил меня показать гостю город. Будучи студентом, я работал экскурсоводом – обожаю это занятие. Экскурсовод – почти то же, что режиссер: мы пробуем оживлять историю, которая не видна. Так вот, во время ужина в Варшаве мы смотрели новостной выпуск, в котором был сюжет о принце. Кадры были смонтированы таким образом, чтобы у зрителя сложилось мнение, будто бы у принца был роман с некоей женщиной из его охраны. Это был невероятно глупый сюжет, который мог глубоко обидеть человека. Все, кто немного разбирается в дипломатии, понимают, что такого человека должны охранять не только мужчины, но и женщины – на случай, если придется иметь дело с надоедливой поклонницей. Тогда принц Чарльз высказал довольно глубокую мысль. Он сказал: «Что произошло с обществом? В средние века, когда мои предки убивали друг друга, Шекспир создал свои великолепные пьесы. А сегодня, когда люди стали образованными, они снимают сюжеты из разряда «мыльной оперы». Современного образованного зрителя – врача, адвоката, учителя – устраивает бред, который показывают по ТВ. А в театр «Глобус», где Шекспир ставил свои пьесы, ходили простые, неграмотные люди – они шли за мудростью и получали ее». Это загадка и для меня. Человек стремится к легкому, когда жизнь устроена, а когда жизнь трудна, он ищет истину и не хочет развлекаться глупостью.
- Вы часто говорите, что, на ваш взгляд, в кино есть два главных сюжета – любовь и смерть…
- Сегодня такое понятие, как «великая любовь», стало немодно. Современные люди сходятся и расходятся очень легко. Отношения между мужчиной и женщиной – поверхностны. Такой подход – это наследие сексуальной революции. Для меня это означает духовное падение. В течение веков общение мужчины с женщиной было ограничено сильными запретами – существовал риск рождения ребенка. А ребенок – это ответственность и огромные проблемы. Поэтому люди не разрешали себе легко строить отношения. Сегодня появилась контрацепция, риск стал меньше. Грубо говоря, стало неважно, с кем у тебя связь. Мне кажется, сегодня пьеса Шекспира «Ромео и Джульетта» может считаться устаревшей. Умерла Джульетта, ну и что? Молодой парень скучает недели две, а потом находит другую. Христианская культура предполагает, что любовь – это не чувство, а состояние. Чувство приходит и уходит. Любовь, как пламя, конечно, не может гореть вечно, наши гормоны этого не позволяют. Если любовь не превращается в желание добра тому, кого любишь, она становится тяжелым ежедневным трудом. Когда после многих лет люди заботятся друг о друге – это и есть то, что часто называют «настоящая любовь». Поэтому романтическая любовь или плавно переходит в состояние души, или исчезает, и появляется новая волна эмоций.
- А как насчет смерти? Как она связана с любовью?
- Еще в истории Древней Греции бог физической любви Эрос и бог смерти Танатос были тесно взаимосвязаны. Есть одна история, которая мне очень нравится. В Варшаве, да и в других средневековых городах, вы услышите ее не раз. История эта отображает мышление наших предков, их моральное состояние. Они считали (и правильно, на мой взгляд), что нельзя платить за убийства. В средние века это было законом совести. С другой стороны, была такая профессия – палач, который должен убивать осужденных. А платить ему по закону совести нельзя. Что же делать? Решение нашлось. Его подсказала другая профессия, с представителей которой государство не могло брать в качестве налогов их «грешные деньги». Это проституция. Поэтому было решено, что палач берет деньги от проституток. То есть – стоит во главе борделя. Вот вам наглядная связь Эроса и Танатоса. Кстати, будете в Варшаве, я вам покажу дом одного палача, который до сих пор стоит.
- Вы много размышляете о добре и зле. Вам яснее стала природа этого вечного спора?
- Знаете, один из моих фильмов, основанный на реальной истории, произошедшей в Италии, рассказывает о красивой и богатой семейной паре. Молодые муж и жена любят друг друга. Все у них идеально. А их больной бедный сосед напротив чувствует себя неудачником. Не сдержавшись, он убивает молодого мужчину, выстрелив в него из пистолета. Убийца понимает, что не может быть на месте молодого счастливого человека, но не может вынести чужого счастья. Это для меня глубокая мысль. Она означает, что зло рождается из того, что кто-то просто бессмысленно вредничает. Моя задача как режиссера показать мотивацию убийцы. Это очень сложно, но интересно.
- А что вас интересует в человеке больше всего?
- Самое для меня интересное – это когда человеку приходится бороться с самим собой. Это сложно показать в кино. Мы не видим напрямую, что происходит в душе у героя, а видим только его поведение. Тут перед режиссером стоит сложная задача – подумать, как действия персонажа могут показать, что творится у него в душе. Если вы знаете, как это сделать, получится очень интересная картина. Потому что внутренний мир человека гораздо более интересный, чем автомобильные гонки или бесконечные «стрелялки». Картины о людях, которые пробуют начать сначала, дают себе обещания и не могут их сдержать... Ты уже почти победил, но наступает момент слабости, снова не сдержался, и все сначала. Все это очень тревожит зрителя. Эти переживания, когда человек падает и снова поднимается, понятны и близки ему.
- Расскажите о своей работе в театре…
- В кино я – хозяин, я – у себя. А в театре – в гостях. Я помогаю родиться ребенку, но это не мой ребенок. Только если я ставлю свою собственную пьесу, тогда чувствую себя, как в кино. Я поставил не очень много театральных пьес. В Польше мои пьесы ставят, но мало. Большинство идут на заграничных площадках. Во время репетиции помогаю, чем могу. Но знаю – чем ближе к премьере, тем меньше я нужен. Я вижу, что актеры прекрасно работают и без меня, и отхожу в сторону. Знаю, что пьеса будет жить, они сами будут заниматься ею. В данный момент в разных странах мира идут четыре моих пьесы. Одна из них идет уже четвертый год. Я даже боюсь посмотреть, что они там делают. Уверен: когда меня нет рядом, они делают все, что я им запретил (улыбается). Но радость от работы с живым человеком такая огромная, что я с удовольствием работаю в театре. Кино после премьеры заканчивается. Нет возможности развить его дальше. А в театре мы работаем месяц, в течение которого в актере появляется то, чего не было в начале. Это большая радость. Я выработал свой личный метод, по которому работаю с актерами последние годы. Пока идут репетиции, я предлагают им пожить у меня дома. Мы с утра до вечера репетируем, моя жена их кормит. Если актеры – немцы, они к этому привыкли. Если россияне – удивляются. Никаких звонков, никаких зубных врачей, только пьеса – и больше ничего. Ну и иногда, когда устают, они выгуливают моих собак, заодно и отдыхают. В таких условиях начинается человеческое общение, чего в театре часто не бывает. Для многих театр – как фабрика, куда ходят на работу и получают зарплату. А театр должен быть, как семья – так было во времена Мольера.
- А как складываются отношения с актерами не на сцене, а на съемочной площадке?
- О, для этого нужно быть дипломатом – так, чтобы и дело пошло вперед, и чтобы все на площадке чувствовали себя хорошо. Режиссеру приходится сталкиваться и с юридическими проблемами. Если в вашем кино главных героев играют звезды, их надо указать в титрах первыми – так принято в США. А в Польше актеры, которые в начальных титрах, получают проценты от авторских прав, тем же, кто указан в конце, процент не положен. Поэтому некоторые актеры соглашаются сняться в фильме за половину гонорара, но с условием, что их фамилия будет поставлена в начале фильма. Такие нюансы тоже приходится решать режиссеру.
- Музыку в кино часто называют отдельной ролью. Как вы работаете с композитором? Может быть, объясняете ему, какая мелодия вам нужна?
- Если бы я это сделал, он бы тут же выгнал меня и вслед кинул бы тяжелый предмет (улыбается). Такое я не могу себе позволить. С моим композитором мы работаем очень долго, вместе прожили жизнь, сделали 70 работ в театре. Он писал музыку для фильмов Фрэнсиса Форда Копполы, Романа Полански. Таких, как он, мало. Он независим от денег. С богатых продюсеров берет большие гонорары, но часто работает и совсем без денег.
Знаете, чего композитор всегда требует? Чтобы его музыка была заложена уже в сценарии – ему должно быть известно, для каких сцен понадобится музыкальное сопровождение. Никто из композиторов не любит, когда вы заказываете им короткие композиции. Музыка существует во времени, она должна развиваться, поэтому радость композитора – это титры в начале и титры в конце, когда у него есть две-три минуты, за которые он может что-то рассказать музыкой. А если вы говорите, что вам нужен музыкальный акцент в середине ленты секунд на 15, он посылает вас к черту.
Бывают моменты, когда мне не удается какой-то кусок – например, хромает актерская игра – тогда я обращаюсь к композитору с просьбой помочь. В европейском кино были известные актрисы, не буду называть их, которые, мягко говоря, не были одарены большим талантом, и все это знали. За них всегда работал симфонический оркестр. Актриса стояла спиной к камере, и чувства героини выражала музыка, а не ее лицо, которое ни о чем не говорило.
Самое интересное в сотрудничестве с композитором – когда он может пойти на контрапункт: в веселую сцену добавить грустную ноту. Это момент, когда герои думают, что переживают радость, но мы, зрители, уже знаем, что ничем хорошим это не закончится. Допустим, по сюжету в конце фильма есть гонка, а музыка во время нее звучит медленная. В образе – ускорение, а в музыке – замедление, как будто судьба преследует героя медленной поступью. Зритель понимает – гонка безнадежна.
- Послушаешь ваши лекции, и самой захочется стать режиссером. А что самое важное должен знать человек, решивший заняться режиссурой?
- Первый вопрос для режиссера – как завоевать интерес зрителя. Во вторую очередь – надо показать, любим мы главного персонажа или нет. Например, в одном из моих фильмов, персонаж, молодой успешный человек, по сюжету в конце ленты опускается, деградирует. Вначале у него было все, а через сорок лет – он оказался «у разбитого корыта». Потому что пробовал жить неправдой, оторвался от своих корней. А я считаю, что этого нельзя делать. Я показал зрителю свое отношение к герою. Независимо от того, какие у нас предки и какие гены, надо их признавать. Даже если они нам не нравятся. А сказать, как мой герой, «мне безразлично, что с моей семьей, у меня своя жизнь» – это неправильно. Ему пришлось за это заплатить.
Я считаю, что всегда надо бороться. Может, удастся справиться с проблемой. Мой герой был похож на меня. Но я вовремя сказал себе – не надо уходить от реальности, надо признать свою семью, свои традиции. И в картине уже ясно, что я не согласен со своим героем и что я его осуждаю. Поэтому я наградил его маленьким «недостатком» - нервным тиком. Чтобы напомнить – от себя не уйдешь. Можно сесть на поезд и уехать, но от корней не убежишь. Никто никого не деградирует. Все «деградируются» сами. Марксисты считали, что мы зависим от условий, которые нас окружают. А свободные люди говорят – мы свободны даже в тюрьме, мы принимаем решения сами. Много людей, которые боролись за выживание, прожили достойную жизнь, пережив экстремальные условия в концлагерях. Мне интересна борьба, в которой есть шанс победить. Кто-то может его потерять, а кто-то – использовать. Это самое важное в жизни – чувствовать, что вы сделали все, что могли. Если не повезло – это не страшно. А если не пробовал, а удрал – это хуже.
- Как вы определяете успех фильма? По финансовой прибыли, по отзывам зрителей и критиков, либо как-то по-другому?
- Момент окупаемости картины – не однозначный. Меня часто спрашивают, прибыльная картина или нет. Это непрофессиональный подход – я бы сказал, любительско-журналистский. Правильнее спросить так: кому картина принесла прибыль, а кому – затраты? Бывает, что один из копродюсеров заработал, остальные – потеряли. Или прокатчик потерял, а продюсер – заработал. В экономике есть такое понятие – сколько вы получили прибыли на один затраченный доллар и за какой срок? Некоторые мои картины вначале не приносили денег. Но прошло 30 лет, и они стали прибыльными, коммерчески успешными. Так что провал в первый момент – вещь сравнительная. А другая картина – очень дешевая – принесла невероятную прибыль. Потеря и прибыль – размытые понятия. Если вы хотите сразу получить деньги, лучше играйте на бирже или в казино. А если хотите добиться цели, как режиссер – не торопитесь. Прибыль, может, не сегодня, так завтра появится.
Радость режиссера не в том, сколько людей посмотрит его картину, а в том – сколько ее запомнит. Если лента имела огромный успех, а два месяца спустя ее никто не помнит, то режиссер проиграл. Но бывают и курьезы. Иногда люди со слезами на глазах говорят мне о том, как мой фильм на них повлиял, и называют ленту моего коллеги, которую я считаю гадкой и отвратительной. Что им ответить? Я улыбаюсь.
- Тщеславие – частый признак творческих людей. Вас оно не обошло стороной?
- Конечно, успех и достижения прельщают всех. Все мы хотим быть известными, пройтись хоть раз по красной дорожке. В этом есть и глупость, но и радость. Если позволите, расскажу один забавный случай, который произошел несколько лет назад. Время от времени меня просят написать эссе для разных юбилейных каталогов. В тот раз с такой просьбой обратилась Международная канцелярия адвокатов. Мой агент сразу назвал гонорар. Приличный. Тема эссе касалась денег. Я написал. Отправил. Заплатили. Все в порядке. Потом звонят и говорят – приглашаем вас на праздничный ужин в Вену по случаю юбилея нашей организации. В списке приглашенных – известные имена. Я посмотрел на свое расписание – вроде свободен, лететь из Варшавы до Вены недалеко – и согласился.
Когда самолет приземлился в аэропорту Вены, меня ждал роллс-ройс. «Ого, - думаю, - серьезные ребята!» Был бы мерседес – уже неплохо. А могло быть вообще такси. В нашей сумасшедшей профессии такие «детали» о многом говорят. Сел в роллс-ройс, поехали в гостиницу в центре города за оперным театром. Заметил, что номер, в котором меня поселили, стоит 800 евро за ночь. Я бы остановился и за 500. Вечером, опять же в роллс-ройсе, повезли меня на ужин в императорский дворец. Обстановка там была очень торжественная, присутствовали высокопоставленные политики … и я, автор какого-то эссе.
Передо мной – президент Черногории. Я представился. «Господин Занусси! Да что вы представляетесь! Я на ваших фильмах воспитан. Я так вам благодарен!» - радушно приветствовал он меня. Я счастлив – меня узнали. Рядом стоит премьер-министр Сербии. «Да-да, мне тоже очень нравятся ваши картины», - говорит он. И перечисляет все картины моего тезки, Кшиштофа Кесьлевского. Кесьлевский – мой хороший друг, и я отвечаю: «Мне тоже эти картины очень нравятся». А третий гость – самый важный, канцлер Австрии, смотрит на меня и говорит: «А мне кино вообще не интересно. Никогда вас не смотрел». В глубине души я подумал: «Какой хам!», но улыбнулся и ответил: «Конечно, вы так заняты, откуда у вас время кино смотреть». Ужин прошел хорошо, А когда мы вышли к своим машинам, я вдруг подумал – а как фамилия австрийского премьера? Я ведь тоже его не знаю! Так что красная дорожка и популярность – все это относительно. Того премьера, кстати, потом сняли – он не был хорошим политиком. И больше я о нем не слышал (улыбается).
Яна ИСРАЕЛЯН |
|
На кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в окрестностях Парижа есть могила с надгробным памятником работы Эрнста Неизвестного. На нем надпись: «Человеку, который увидел ангела». В этом году 4 апреля ему бы исполнилось 80 лет, а 9 мая – 50 лет со дня создания его первой полнометражной картины «Иваново детство». Имя ему Андрей Тарковский.
В основу «Иванова детства» положен рассказ Владимира Богомолова «Иван». Сценарий написан Михаилом Папава. В 1960 году отснятый Эдуардом Абаловым по этому произведению материал забраковали. И начались поиски нового режиссера. Выбор пал на Андрея Тарковского, за плечами которого была короткометражная дипломная работа «Каток и скрипка» по совместному с Андреем Кончаловским сценарию.
Михаил Ромм вспоминал, что у Андрея Тарковского было условие: он берется за картину лишь в том случае, если киностудия поддержит его художественное решение – противопоставить действительности сны Ивана. Мальчику будет сниться та жизнь, которой он лишен, обыкновенное детство.
«Иваново детство» было снято в сжатые сроки – всего за пять месяцев. И сразу посыпались призы – «Золотой лев» на МКФ в Венеции-62, в тот же год – «Золотые ворота» МКФ в Сан-Франциско, «Золотая голова Паленке» МКФ в Акапулько-63... Следом за триумфом фильма «Летят журавли» Михаила Калатозишвили в Каннах-58, «Иваново детство» подняло переполох в мире советской и европейской кинокритики. В лице Жана-Поля Сартра режиссер нашел своего искреннего сторонника. Он писал в своей известной статье об «Иванове детстве»: «Мальчик безумен, как безумна сама война». И говорил, что на войне ребенок становится монстром.
Как не стать ему монстром, если война отняла родителей, детские годы... Остались только сны, напоминающие о том, чего он лишился. Они углубляют пропасть между детством вчера и недетством сегодня. Игра мальчика в войну на войне делает реальность происходящего более жуткой, чудовищной.
До «Иванова детства» Николай Бурляев снялся у Андрея Кончаловского в фильме «Мальчик и голубь». В сцене со слезами ему дали понюхать лук. На съемках «Иванова детства» Тарковский подошел к 12-летнему Николаю и предупредил, что ему придется плакать по-настоящему. В день самой тяжелой сцены Николай Бурляев пришел за четыре часа до съемок, очень нервничал, пытался вжиться в образ. Время снимать – слез нет. Тарковский подошел к нему и вместо ожидаемого недовольства, начал его утешать: «Что же ты мучаешься, Коленька, бедный мой, да мы все отменим». И вот тут Бурляев заплакал.
Детство присутствует лишь в названии картины, эмоционально преследует нас, но оно никак не сможет вытеснить с главных позиций войну. При этом какая-то непонятная надежда на возрождение не покидает зрителя. В конце вырисовывается силуэт дерева... Оно, познавшее войну, мертво. Жизни больше нет.
Куда проникает война, там рождается некое «черное», испепеленное пространство вне жизни, вне музыки. И, действительно, музыкальный ряд фильма рваный, обрывчатый.
Фильм наполнен символами и поэтикой.
Кадры фильма – лошади с яблоками на песке, брызги воды и солнца, бег босых ног в прибрежной полосе... Мельница в поле, рябь на воде, солнечный свет, березовая роща, паутина в ветвях, музыка ветра – все они живые и напоминают нам о жизни без войны.
И другие кадры – из измерения, отмеченного войной. В сцене, где мальчик бьет в колокол, он мал и беспомощен перед стихией войны. Перед нами Иван, на которого внезапно обрушилась война, перевернувшая детский мир. Черно-белое решение фильма неслучайно. Это графика, запечатленная на кинопленке. Прочерченные, исполненные муки глаза Богоматери с младенцем на фреске в разрушенном храме... Набегающие деревья, вовлекающие в свою карусель, в свой бег...
Михаил Ромм: «Пробег лейтенанта по лесу ... снят оператором Юсовым ручной камерой на бегу ... Это имитирует бег человека. Человека нет, бежит только лес, камера стала человеком».
В «Ивановом детстве» словно в янтаре застыли символы, к которым Тарковский-художник не раз еще возвращался.
Тарковский признавался в одном из своих интервью: «Вода для меня – отражение. Но не только. Может быть, это какая-то древняя память. Вода, речка, ручей – для меня очень много говорят...»
Незадолго того, как Сергея Параджанова арестовали, Тарковский навестил его в Киеве. Два мастера читали друг другу свои сценарии: Тарковский – «Зеркало», Параджанов – так и неосуществленную «Исповедь». И как рассказывает племянник Параджанова Георгий, когда Андрей Тарковский прочел фразу: «Мама моет волосы в дождевой воде...», Сергей Параджанов спросил его: «Андрей, скажи, пожалуйста, а какого цвета стала вода в тазу после того, как мама вымыла волосы? Если ты делаешь кино такого уровня, то вода должна измениться».
Андрей Тарковский не раз бывал в Тбилиси – и в доме Сергея Параджанова, и у Гаянэ Хачатурян, их связывала дружба. Расстояние не было преградой.
Тарковский часто возвращался к теме смысла существования искусства и сам давал ответ: «Для момента вечности. Можно сказать, что искусство существует лишь потому, что мир плохо устроен... Чтобы преобразить не только себя, надо принести жертву – только тогда ты сможешь послужить людям».
Он познал и непонимание, и жесткую цензуру, но и фестивальные лавры, и признание великих в режиссерском цехе – Феллини, Параджанова, Кеслевского. Ингмар Бергман писал, что Тарковский «принес в кино новый, особый язык, который позволяет ему схватывать жизнь как видимость, жизнь как сновидение».
В 1986 году Андрея Тарковского не стало. Его отпевали в Свято-Александро-Невском соборе в Париже.
Светлой памяти Андрея Тарковского посвящены фильмы «Ашик-Кериб» Сергея Параджанова и Давида Абашидзе, «Антихрист» Ларса фон Триера, в фильме-притче «Мертвец» Джима Джармуша есть режиссерские «отсылки» к наследию Тарковского.
В другой жизни Тарковский мог бы стать дирижером или художником, как он хотел в детстве. Мог бы, но не стал. Он вошел в историю как режиссер, создавший не микро-, а макромир, перевернувший мировой кинематограф. Тарковский говорил, что учитель, Михаил Ромм научил его быть самим собой, ведь «единственный путь к зрителю для режиссера – это быть самим собой». Хотя цензура и критиканство пожирали его, он этот крестный путь прошел до конца.
Алена ДЕНЯГА |
|
|
В апреле в Москве прошла церемония вручения кинопремии «Ника». Приз за лучший фильм стран СНГ и Балтии получил фильм грузинского режиссера Наны Джанелидзе «А есть ли там театр?» Лента, снятая в формате киноисповеди, рассказывает о жизненном пути актера Кахи Кавсадзе и членах его семьи.
На фоне высокого интереса к фильму появилось желание написать о нем, и как следствие, сначала посмотреть его. Не тут-то было. В кинотеатрах из грузинских картин идут «Прогулка в Карабах-3» и «Приключения Ано и Вано». Остальное время предоставлено «импортным» лентам. Однако, может, это и к лучшему. Согласитесь, само упоминание слова «театр» в названии фильма по соседству с картинами «Игры голода» и «Гнев титанов» выглядит кощунственно. Хотя фильм посмотреть все же хочется. Кажется логичным на пике интереса к нему выпустить фильм на экраны страны. За разъяснениями я направилась к режиссеру. В результате не только побеседовала с Наной Джанелидзе, но и получила в подарок компакт-диск с записью фильма (разумеется, для частного использования). Вот они – приятные «издержки» работы журналиста. С разговора об отношениях с кинотеатрами и началась моя беседа с режиссером.
- Калбатоно Нана, почему фильм не идет в кинотеатрах страны?
- Это сложный момент. Мы пока стоим в очереди. Кинотеатры почему-то не ставят грузинские ленты. Или ставят в плохие условия. Соперничать с голливудским кино при цене билета в 15 лари нашим фильмам не под силу. В Тбилиси всего три кинотеатра, все они в одних руках. Поэтому нет конкуренции. Думаю, должна быть другая ценовая политика.
- Если бы картина сегодня же вышла бы на кино-экраны, пошли бы многие – хотя бы из любопытства. И я в том числе…
- А вот кинотеатры не могут додуматься до этого. Пока интерес к фильму высок и горячи разговоры, руководство кинотеатра может заработать деньги. Видимо, у них другая логика.
История страны – в истории
одной жизни
«Вообще-то я привык играть других. А тут я должен играть себя и рассказывать о своей жизни. Не знаю, что получится». С этих слов Кахи Кавсадзе начинает свой рассказ. «А есть ли там театр?» - фильм-исповедь, рассказ об истории одной жизни, в которой отразилась история целой страны. Семья артиста Кахи Кавсадзе известна как хранительница народных песнопений. Традиции устного песенного творчества передавались тут из поколения в поколение. Его дед, Сандро Кавсадзе был прославленным хормейстером, дядя, брат отца – солистом хора, и, наконец, отец, «Даташка» - руководителем хора.
Когда началась война, отца отправили на фронт, хотя, как руководителю ансамбля ему полагалась бронь. Кахи было тогда 6 лет. Дальше – плен. Эмиграция. Арест. Ссылка. Маленьких Каху и его брата исключили из музыкальной десятилетки для одаренных, как «детей врага народа». Впервые Кахи увидел отца в тюрьме КГБ спустя два года после начала войны. Во второй, и последний раз – в ортачальской тюрьме.
Главный герой рассказывает о том, как семейная фотография спасла его отца от смерти в плену, откуда среди семейных реликвий семьи Кавсадзе трубка Сталина и почему в Германии был создан хор грузинской народной песни? По ходу фильма за спиной главного героя оживают рассказанные им сцены. Перемешиваются эпохи, слова, мелодии… Алая скатерть на столе, по форме совпадающая с контурами карты Советского Союза, красная атрибутика и плакаты эпохи соцреализма, напоминающие о предыдущем режиме, создают второе пространство и возвращают зрителя на полвека назад – в другое время, в другую реальность.
- Калбатоно Нана, расскажите, как у режиссера появляется идея снять фильм?
- Это очень красиво описывает Ингмар Бергман. Он рассказывает, как настраивается на волну, какую роль играют воспоминания. А вообще, у всех по-разному. Никакого рецепта нет. Это очень долгий процесс. Никогда не бывает так, чтоб сегодня придумала, а завтра уже снимаю. Проходит много времени, прежде чем зернышко созреет.
- Как говорил, по-моему, Эйнштейн, «если бы у меня было семь лет на то, чтобы вырыть яму, я бы шесть лет точил лопату». Также было и в случае с фильмом «А есть ли там театр?»
- С Кахи знакома давно, еще с «Древа желания». Помню, впервые оценила его, как рассказчика на фильме «Колыбельная». Он так перевоплощается во время пересказа, как будто играет моноспектакль. Потом видела постановку о его семье, которая всего однажды прошла на сцене театра Руставели. Все члены этого большого рода – профессиональные певцы, передающие традиции песенного устного творчества из поколения в поколение. Тогда я впервые услышала историю об отце Кахи, который спасся от немецкого плена. Так появилась идея. Но денег не было. Спустя несколько лет я внесла проект в Национальный киноцентр и его одобрили.
- Чем собираетесь заняться дальше? Есть идеи, планы?
- Конечно, есть. Идеи всегда есть – денег нет. Но говорить об этом пока еще очень рано.
Культура и политика:
вместе или порознь?
«Если мы будем жить так, как диктует нам грузинская народная песня, то никто нас с места не сдвинет». Эта фраза из фильма врезалась в память. Жизнь идет своим чередом, и судьбы людей сплетаются в канву истории. Политики приходят и уходят, режимы сменяют один другой. А песня остается. И остаются те, кто ее исполняет, кто ее помнит, любит и ценит.
- Ожидали ли вы, что фильм получит «Нику». Это ведь не первый приз?
- Да, фильм уже получал несколько российских премий. Но «Ника» для меня особенно дорога. Я получила ее 25 лет назад за фильм «Покаяние» - в первый же год появления этой премии. Мы получили шесть призов в разных номинациях. Тогда я присутствовала на вручении. Она прошла с большим размахом. Так что нынешняя победа стала для меня символичной. Но в этот раз поехать я не смогла. Да и, признаться, не очень хотела. Хотя меня пригласили, но «выбить» визу не смогла даже такая влиятельная организация, как российская Киноакадемия.
- Такое двойственное отношение не совсем понятно. С одной стороны, фильм признали, а с другой – не дали визу. Чем это можно объяснить, на ваш взгляд?
- Политика и культура – разные плоскости. Служители культуры всегда тянутся друг к другу. А чиновники придерживается другой линии. Часто эти две плоскости воспринимают как одно целое, но такой подход ошибочен. Потому что по ту сторону тоже от этого страдают. Я уверена: фильм надо было обязательно послать, чтобы как можно больше людей его посмотрели. Ведь он – о жизни в бывшем Советском Союзе. Всегда надо напоминать, что за система это была и сколько людей от нее пострадали.
- Не кажется ли вам, что наше общее прошлое еще не отпускает нас?
- Конечно. От прошлого вообще очень сложно откреститься. В этом плане показателен Нюрнбергский процесс. Он стал важной вехой в истории человечества и знаменательным моментом в сознании немцев. Сегодня невозможно представить, чтобы в Германии расистское высказывание осталось незамеченным. А на постсоветском пространстве такое встречается сплошь и рядом. То, что Советский Союз не устроил подобный процесс, означает, что экс-республики СССР все еще глубокими корнями связаны с «совковым» менталитетом. Международное сообщество должно было очень строго и жестко осудить ту систему, дать моральную оценку. Некая «половинчатость» и порождает то, что мы сегодня видим вокруг.
- А в Грузии, как думаете, освободились от советского прошлого?
- Мы как-то резко отошли от советского прошлого, потому что сразу же очень четко был взят курс против того течения. Но все равно в нашем менталитете оно засело глубоко. Выкорчевать это невозможно. Должны прийти абсолютно новые поколения. Посмотрите, сегодня руководящие посты занимают молодые. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у них другое, новое мышление. С другой стороны, плохо – им не хватает опыта, чтобы решать большие проблемы. Отказавшись от прошлого, мы забыли и все то хорошее, что в нем было. Говорят, лес рубят – щепки летят. Мы неправильно оцениваем социализм. Сам по себе он не так плох. Не зря все прогрессивные мыслители и философы были социалистами или коммунистами. Теоретически, это лучше, чем капитализм. Просто мы помним его на практике – на плохой практике.
- Вы сказали, что политика и культура – две разные плоскости. Но ваш фильм как раз и затрагивает политику. Получается, что совсем отделить эти две сферы нельзя.
- Конечно, политика имеет влияние на нашу жизнь. Но все же идея снять фильм была связана не с политикой, а с человеческой судьбой, которая несет в себе ту трагедию. Трагическая история семьи всеми любимого комедийного актера Кахи Кавсадзе была для меня, как для режиссера, интересным материалом. Мне стало интересно, как можно было бы ее преподнести, в какую форму ее облечь.
Грузинское кино: вчера и сегодня
Впервые я услышала о Нане Джанелидзе, посмотрев фильм «Покаяние». Она была соавтором сценария и вторым режиссером. Каково было работать с Тенгизом Абуладзе? Находясь бок о бок с талантливым художником, сразу ли мы осознаем, с мастером какого уровня работаем? Или гениальность того, с кем сотрудничаешь, оцениваешь позже? Вот как вспоминает калбатони Нана (которая «по совместительству» является женой сына Тенгиза Абуладзе) съемки «Покаяния» и самого мастера.
- Понимание того, с кем работаешь, приходит позже. Гениальный художник в обычной жизни такой же, как все. Творчества в нем всегда больше, чем его самого. Он достигает в искусстве высот, которых в каждодневной жизни достичь не может. Таким был и Тенгиз. Очень «небытовой» в повседневной жизни, он, тем не менее, не особо отличался от других. В отличие, скажем, от Параджанова, который и в жизни был ярким и неординарным.
- Насколько важно для режиссера признание фильма?
- Признание очень важно. Стоит ли такая огромная трата времени, нервов, энергии, когда от этого нет ни денег, ни признания? Тогда ради чего этим заниматься? Воодушевляет даже одно доброе слово. А воодушевление очень нужно творческому человеку. Он и так интровертный, всегда в сомнениях, переживаниях, мыслях. У Тенгиза Абуладзе есть фильм «Мольба», который долго держали «на полке». Только через семь лет его пустили на широкие экраны, и то – на второстепенные. Однажды Тенгиз абсолютно случайно узнал от знакомого, который слушал «Голос Америки», что «Мольба» получила Гран-При на фестивале в Сан-Ремо. Для него это была большая радость. Так что признание – это важно. Чтоб идти дальше и продолжать делать свое дело.
- В советское время государство выделяло деньги на производство фильма. Сейчас надо искать спонсоров…
- Это не совсем так. Государство и сейчас субсидирует, но не все фильмы, а только те, которые одобрит Национальный киноцентр. И то не все 100 процентов, а 75. Поэтому надо искать дополнительные финансы. Это сложно.
- А если Киноцентр не одобрил, но фильм снять все же хочется, надо самому искать средства?
- Да, причем, немалые. В Грузии не так много частных денег, которые вкладывались бы в кино, потому что это невыгодно. С этой точки зрения мы, киношники, в плохом состоянии. Хотя коммерческие фильмы, пусть и в небольшом количестве, но все же снимаются.
- Означает ли это, что кино превратилось в бизнес?
- Если ты имеешь всего три кинотеатра, невозможно выкачать оттуда вложенные в кино деньги. В развитых странах при составлении бюджета фильма 30 процентов уделяют расходам на рекламу. То есть если хочешь получить прибыль от фильма, то треть средств надо потратить на его раскрутку. У нас же все средства уходят на съемки. И что потом делать, непонятно. Ведь фильм надо продать, чтобы окупить расходы. Думаю, пока кинотеатров не станет больше и цены на билеты не будут ниже, ситуация не изменится.
- Когда фильм получает премии на фестивалях, полагается ли ему денежное вознаграждение?
- К сожалению, нет. Наоборот, самому приходится покрывать транспортные расходы. А почта у нас дорогая. Отправить маленькую дискетку обойдется в 100 лари. Наш фильм участвовал в десяти фестивалях. Посчитайте, сколько нужно только на пересылку. Еще неизвестно, отберут твой фильм или нет. Если же пустить его в эфир телеканалов, то за полтора часа платят всего 300 долларов. Эта смешная сумма никак не может окупить то время и труд, что потрачено на создание фильма. Во времена Советского Союза мы мечтали – вот станет страна независимой, настанет эра капитализма, люди заживут хорошо. Ничего подобного не случилось. Стало еще хуже. Тогда режиссеры хотя бы получали настоящие гонорары. Сейчас и этого нет. За фильм «А ест ли там театр?» ни я, ни Кахи не получили ни гроша. Группе, конечно, я платила, но на большее не осталось – денег было впритык. Снимать кино сегодня – это адский труд и невыгодное дело. Единственное, что остается, это моральное удовлетворение.
- Недавно в Тбилиси прошел фестиваль кавказских фильмов. Как вы считаете, кино стран Южного Кавказа имеет общие черты, или есть три разных кинематографа – грузинский, армянский и азербайджанский?
- Кинематограф всегда очень точно определяет характер нации, очень точно его рефлексирует. Чем эти три народа отличаются, такая же разница и в их кино. Я не очень хорошо знакома с армянским и азербайджанским кинематографом. Знаю лишь то, что кино – всегда зеркало души народа.
- Есть режиссеры плодотворные, выпускающие в год по фильму. А есть долго вынашивающие свои планы, работающие, что называется, «редко, но метко». Вы к какому типу относитесь?
- Наверное, ко второму. А, например, если пересчитать фильмы Тенгиза, то получается, что он снимал раз в семь лет. У него всего семь фильмов. Но все – шедевры. Так что – у кого как. По мне, так лучше редко, чем каждый год – некачественно. Ну а если кто-то часто снимает шедевры – так это еще лучше. Сегодня снимать кино – дорогое удовольствие даже для богатых стран, что уж говорить о маленьких. Без поддержки государства кино не выживет – так же, как театр и опера. Вообще культура должна держаться за счет государства. За высокое искусство надо платить.
Яна ИСРАЕЛЯН |
|
Вадим Абдрашитов давно хотел показать в Грузии свою картину «Время танцора». Но не складывалось. А сложилось на фестивале российского кино в Тбилиси в 2011 году, спустя 14 лет после того, как картина была снята.
«Время танцора» Вадим Абдрашитов снимал в 1997 году. К тому времени по бывшему Советскому Союзу уже прокатились кровавые гражданские конфликты и войны – Абхазия, Южная Осетия, Приднестровье, Чечня... Прошли годы, и, как это всегда случается у Абдрашитова, оказалось, что «Время танцора» – картина пророческая. К несчастью, фильм остается фатально злободневным. Он сбывается, словно сама история подстраивается под строгий и жесткий взгляд режиссера, который, видимо, все-таки не пророк, а реалист и прагматик, умеющий зорко вглядываться в окружающую нас жизнь. Он трагический реалист и прагматик-лирик, обладающий тем по-настоящему поэтическим видением мира, которое возможно лишь тогда, когда смотришь на этот мир без ухищрений и видишь его без прикрас.
У картины – тяжелая судьба, и хотя такое тоже не впервые для Абдрашитова, «Времени танцора» пришлось особенно туго – режиссера обвинили в очернительстве русского офицерства и чуть ли не в антирусских настроениях. Картину спас русский писатель Виктор Астафьев, для которого этот фильм стал открытием и потрясением, вот этой статьей.
В гражданской войне есть только побежденные
Из всех фильмов Вадима Абдрашитова и Александра Миндадзе я видел, наверное, только половину, но буквально все их работы всегда вызывали не только интерес, но и спор. «Слово для защиты», «Поворот», «Охота на лис», «Остановился поезд», «Парад планет», «Плюмбум, или Опасная игра», «Слуга», «Армавир», «Пьеса для пассажира»... Абдрашитов снимает не просто кино, черное или белое, не просто утро или вечер, весну – он всегда снимает и некую аллегорию. Но еще ни разу он не делал картину такой сложности, как «Время танцора». О чем этот фильм? О том, что закончилась некая война. В красивом месте на берегу моря явно угадывается Кавказ. Хотя место конкретно не обозначено. Людей разбросало, разбиты семьи, побежденные оставили свои дома. А победителям тоже, собственно, некуда ехать, и они заняли эти дома. В общем, живут в тех местах, где воевали. Судьбы победителей и побежденных переплетаются. Короче говоря, фильм этот о том, как непросто после войны жить, как ломает война судьбы, как она бесповоротно влияет на характер человека.
Вадим Абдрашитов, когда учился во ВГИКе, смотрел, я думаю, великолепный фильм Уайлера «Лучшие годы нашей жизни». Я его тоже смотрел, когда учился на Высших литературных курсах в 60-х годах, а снят он, по-моему, в 1946 году. Там речь идет о возвращении со второй мировой войны, в центре тоже три судьбы – трое демобилизованных солдат в послевоенной Америке. Картина трагическая. И попадание полное в судьбы моего – военного – поколения. К сожалению, на наши экраны фильм попал лет тридцать спустя после выпуска, эту тему уже успели растаскать, и картина не производила того потрясающего впечатления, которое я лично испытал. Потом весь свой экранный опыт я делил на то, что было до фильма «Лучшие годы нашей жизни» и что – после. Сегодня для меня «Время танцора» – тоже тот самый водораздел, который делит всю нашу кинопродукцию на две части. Все остальное, что успею посмотреть в своей жизни, будет кино после «Танцора».
Почти все газеты откликнулись на фильм, и почти все противоречиво. И ничего странного в этом нет. У нас много замечательных кинорежиссеров, много великолепных фильмов снято. Но таких картин, которые бы прямо за горло брали, в которых ставились бы самые-самые животрепещущие вопросы о жизни нашей, – таких картин еще не было в последние годы. Это, конечно, явление. И, столкнувшись с явлением, критика в замешательстве. Пишут кто во что горазд. И все больше говорят о том, чего в фильме нет. Был такой прием в литературной критике. Когда тебя начинали ругать, то не за книгу ругали, не за то, что ты написал, а за то, чего ты не написал. И вот сейчас критикам кажется, что Абдрашитов что-то не доснял, не договорил, не сделал того, что, по мнению критиков, было нужно. А, на мой взгляд, то, что он сделал, и есть самое нужное: он поговорил о человеческих судьбах. В гражданской войне победителей не бывает, бывают только побежденные. Так было в России, в Америке, в Испании... Еще и об этом фильм.
Вначале мне казалось, что картина плохо тонирована и вообще какая-то самодеятельность, и актеры как-то деревянно говорят, играют скованно. А так, видимо, и надо было. Чем больше персонажи входят в жизнь, в эту трагедию, тем лучше играют актеры, и под конец это уже классика. Если раньше режиссер приглашал звезд – Олега Борисова, Олега Янковского, Анатолия Солоницына, то здесь из известных актеров играет только Сережа Никоненко. Остальные все почти новые или малоизвестные. Зураб Кипшидзе, вгиковский товарищ Абдрашитова, сыграл потрясающе, просто потрясающе. Горянку, его жену, играет русская актриса Вера Воронкова из Театра имени Маяковского, никогда не снимавшаяся. Она, посмотришь, красавица, а поближе вглядишься – уже надломленная женщина, не очень красивая. И такая, и такая. И все герои таковы. Они показаны со всех сторон. В трагедии так и должно быть. Так ломаются и судьба, и облик человека, и характер его.
Сам Абдрашитов в каком-то интервью сказал – и мне очень понравилась эта его фраза, – что снял свою картину, чтобы извиниться перед женщиной. Должен сказать, что извинение это очень искреннее, очень серьезное и, не боюсь этого слова, трагически красивое. Надо было посмотреть очень много плохих и хороших фильмов о любви мужчины и женщины, надо было очень много думать о том, что же такое любовь и как ее показывать на экране, чтобы снять так неистово сцену, когда двое любящих начинают друг друга рвать. Она кричит: «Я тебя проклинаю!», и он кричит: «Я тоже тебя проклинаю!», и друг друга рвут, и она успевает крикнуть: «Ты же не встанешь, ты же потом не встанешь!» А у него осколок в позвоночнике, и он время от времени обезноживает. Понимаете? И вот эта сцена любви-ненависти сделана на высочайшей ноте искусства и с высочайшим чувством того, что называется любовью. Мы привыкли, что любовь у нас – вздохи на скамейке и мечтания при луне. А вот когда на разрыв, тогда и понимаешь, что любовь – чувство, нам не подвластное, слава Богу. Если мы измельчали, общество измельчало, то чувство это осталось по-прежнему таинственным и неприкосновенным. И мне кажется, к тайне этого чувства фильм сумел прикоснуться. Я не знаю, помнит или нет режиссер фразу Бунина, я-то ее хорошо помню, о том, что все и все, кого мы любим, есть наша мука. И все судьбы, мужские и женские, что показаны в фильме, – это наша мука. Мука тех, кто воевал, и тех, кто не воевал. Тех, кто переживал, и тех, кто не переживал. Всех она обязательно коснется.
Я считаю, что в ХХ веке высочайший образец любви, описанной в литературе, – это любовь Аксиньи и Григория в «Тихом Доне». Лучше этого ни за рубежом, ни у нас не написано. У Голсуорси, великого художника, есть много прозрений о любви, но все-таки до Шолохова никто не дотянулся. Я считаю, что в кино Вадиму это удалось, – он дотронулся...
У меня такое чувство, что Вадим Абдрашитов и сам недопонимает, какой фильм сделал. Такое бывает с писателями, с режиссерами, с артистами. И хорошо, и слава Богу. Ему стоит разобраться и в своем фильме, и в себе самом. Потому что творчество такого накала – это выворачивание сердца, грудь нараспашку. Будто человек вынимает сердце из груди и показывает его обнаженным. Я не боюсь сказать, что «Время танцора» – это великий фильм. Великий.
Виктор АСТАФЬЕВ
Красноярск
«Искусство кино», №5, май 1998 г.
- Вадим Юсупович, для показа на тбилисском фестивале вы выбрали фильм «Время танцора». Почему?
- Я очень давно хотел привезти эту картину в Грузию. По разным, скажем так, причинам это не удавалось. Наконец было получено разрешение вывезти картину сюда и показать. То есть прошло много лет. Перед просмотром я думал о том, не пропало ли звучание этой картины? Вдруг она не прозвучит...
- Прозвучала...
- К сожалению, это так. Реалии, наоборот, в каком-то смысле даже подпитывают содержание картины, потому что это касается нашей общей жизни. И несмотря на то, что в картине специально нет четких геополитических, да и просто географических координат, то, что там происходит, могло произойти в любой из так называемых горячих точек по всему периметру нашей необъятной России.
- Тем более, что к 1997-му году разные трагические события уже произошли. А теперь, увы, этот фильм может ассоциироваться и с другими событиями.
- Ну, конечно. Недавнее мое интервью даже озаглавили так: «Время танцора не закончилось».
- Разрешите задать наивный вопрос?
- Пожалуйста.
- Картина – не из легких, вообще ваши фильмы – не легкие, в них много наслоений, и каждый видит что-то свое. Для меня эта картина – «я прошел по той войне, и война прошла по мне». И она не утешает. Как вы думаете, картины на такую тему и не могут утешить?
- Когда мы заканчивали работу, я встретил выражение у Фолкнера: «Ни с какой войны невозможно вернуться победителем». Меня это поразило, и я стал думать – неужели ни в какой войне нельзя победить? Конечно, нельзя. Война разрушает и победителя тоже. «Время танцора» – об этом.
- Как это часто у вас происходит, вы сняли фильм и, кажется, закрыли тему. Любопытно, отважится ли кто-то снимать подобное после вас.
- Я понимаю, о чем вы говорите. Но эта тема не может исчерпать себя – вопросы жизни, смерти, продолжения жизни. Но скажу прямо, как говорится, без ложной скромности – ни до, ни после этого я не видел ничего, что меня как зрителя привлекло бы больше, чем «Время танцора». У картины была сложная судьба. Определенными слоями она была принята весьма напряженно, и картине помог выжить Виктор Астафьев. Он отбивал ее и отбил. Он много говорил и даже писал о «Времени танцора». Кстати, он говорил как раз об исчерпанности и неисчерпанности темы, хорошо по-писательски это сформулировав. Мне было приятно, что такой человек помог картине.
- А у кого пришлось отбивать картину?
- Даже среди коллег были люди, которые говорили, что это дурно пахнущая картина, что она в каком-то смысле антирусская. Да и среди публики пошла такая волна... Я не забуду, как на премьеру в Киноцентр пришли казаки, сели, напряженные, враждебно настроенные, в первом ряду, нога на ногу... Один кинокритик в газете «Культура» написал совершенно жуткую, черносотенную рецензию, где обвинял нас с Миндадзе в том, что мы плохо показываем русское офицерство в отличие от традиций в русской литературе, заложенных Пушкиным и Лермонтовым. Ну что это такое? Глупость какая-то! Напряжение росло, росло, пока не произошло вот что – мне позвонили мои друзья-писатели, сказали, что в Москве проездом будет Астафьев, и предложили показать ему картину. Виктор Петрович вообще человек непредсказуемый, скажем прямо. Но скрывать нам было нечего, да он нас знал и по предыдущим работам. Мы показали ему картину, и он ее оценил чрезвычайно высоко, говорил слова, которые мне даже неудобно повторять. И начал ее отбивать – выступил по телевидению, написал в прессе. И после этого волна напряжения стала уходить. «Это все в Москве творится, Вадим, - говорил мне Астафьев. - Давай приезжай в Красноярск, вот там мы и устроим премьеру». И мы действительно организовали премьеру в Красноярске, и Астафьев представлял картину. Он был прав – публика там отнеслась к картине очень хорошо.
- Как странно, что каждый ваш фильм выходил на экраны через преодоление...
- А что же тут странного? Наоборот, странно то, что все картины удалось спасти. Все мои картины – все! – имели сложную биографию, да и мы в этой связи – тоже. За «Охоту на лис» я вообще был уволен с «Мосфильма». И «Остановился поезд» положили на полку. Так что мы через это все прошли.
- Три года назад в интервью нашему журналу вы говорили о том, какое значение имеют культурные связи для восстановления нормальных отношений между странами. Мы уже привыкли к тому, что ваши прогнозы всегда сбываются. Недели кино, как вы и предлагали, уже проводятся. Каким должен быть следующий шаг?
- Усилия организаторов всех подобных мероприятий вызывают у меня уважение, потому что они делают благое дело – восстанавливают то самое пространство, о котором вы говорите. Я думаю, что организационное качество и художественное наполнение таких недель будет подниматься, и эти недели действительно превратятся в фестивали российского кино в Грузии и грузинского – в России. Наверняка для детской аудитории потом подключатся и мультипликаторы. Надо укреплять это дело – вот и все.
- В нашем последнем разговоре вы рассказывали, что вам не удается найти средства на давно задуманный проект... А что сейчас?
- Моя последняя картина «Магнитные бури» была снята в 2003 году. То есть в этом году исполняется девять лет, как я не снимаю. Это очень много. Дело все в том, что я потратил много лет на поиски больших денег – относительно больших, но все-таки. У меня есть замысел, который может быть обеспечен только суммой около 20 миллионов долларов. Но эта вещь настолько необычная, что таких денег на нее найти не удалось. А я наивно переоценивал свои возможности найти спонсора или мецената. Но их не нашлось. Наверное, мои картины не для такого рода людей. Хотя люди есть разные, безусловно.
- Вам трудно объяснить спонсору, о чем вы хотите снимать?
- Да, совершенно верно. Я пытаюсь объяснить на словах, и возникает ощущение, что вроде бы доходит... Но не получилось. Ну, я и понял, что так можно сидеть очень долго, и поэтому сейчас занят проектом, менее мне интересным, но более скромным по финансам. И все равно – на сегодняшний день есть только половина необходимой суммы.
- Вы говорили, что рычагами воздействия в воспитании должны быть развитие подлинной демократии, забота о здоровье нации, а для этого нужно развитое гражданское общество. Но вот парадокс – советское общество никак нельзя было назвать демократическим, но в то время за здоровье нации, в общем-то, можно было не беспокоиться.
- Во всех случаях государство тогда свои функции выполняло более, как бы это сказать, старательно. И в кино тоже.
- Будучи спонсором и продюсером всех кинопроектов.
- Верно. И что бы ни говорили о советской власти и безобразиях в области кинематографа, тем не менее, в те тяжелые, ужасные времена были созданы все шедевры советского кино. Более того – когда пришли свобода, демократия, и началась ревизия тех самых полок, на которых лежали какие-то мистические шедевры, оказалось, что на этих полках не так уж много чего-то пристойного, и многое валялось там из-за чрезвычайно низкого качества. Ну а что касается других функций государства, то, что происходило в сферах среднего и высшего образования, делалось на гораздо более высоком уровне и гораздо более качественно, чем делается сейчас. Кроме того, мельчает калибр личностей. Авторитетов, подобных, скажем, академику Лихачеву, сейчас нет. Нет общества, и нет общественности, нет и общественного мнения. Даже при большевиках, коммунистах это общественное мнение существовало.
- Может быть, не хватает национальной идеи или государственной идеологии?
- Нет, я имею в виду, что даже в страшные времена существовало мнение общества: с одним человеком, например, никогда не выпивали в ресторане Дома кино, а с другим – не здоровались, потому что он повел себя недостойно, а третий сделал отвратительный фильм по заказу, в котором все неправда. То есть возникало общественное отношение, мнение. А сейчас такого мнения нет, этих оценок не существует, и все перемешано.
- Вадим Юсупович, а как вам в Грузии?
- Очень хорошо. Мы погибаем под тяжестью гостеприимства, окружены плотным кольцом друзей и задыхаемся в объятьях. Очень хорошая публика на просмотрах, априорно доброжелательная. Город чудесный. Рай, уезжать не хочется.
- Тогда не прощаемся.
- Надеюсь.
Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ |
|
