|
ОДНАЖДЫ В ОСЕННЕМ КИКЕТСКОМ ЛЕСУ... |
|
Каждую неделю мы с друзьями ходим в поход. Обычно мы выходим из дома часов в восемь, встречаемся в условленном месте – и отправляемся в горы, которых вокруг Тбилиси предостаточно. Вернее, горных троп, - видимо-невидимо. Вот и тем субботним утром, солнечным и прохладным, мы встретились на автобусной остановке за Александровским садом, на Колхозной, то-бишь, - на площади Орбелиани. В группе в тот день было нас всего четверо.
На этот раз поход начинался в Кикети, в 10ч.15 мин. Мы двинулись в путь по верхней улице-дороге, и вскоре вошли в лес, щедро расцвеченный осенними красками. А под яркими разноцветными деревьями – по-весеннему сочная молодая травка, обрадованно кинувшаяся в рост после засушливого лета. Наш предводитель задумал довольно дальний переход: через дачный поселок Эльфию, по старым лесным дорогам пройти до остатков селения Дзвели Зирбити – и возвратиться обратно в Тбилиси через Асурети. К 12-и часам мы вышли к церквушке возле Эльфии. Когда-то на месте этого дачного поселка была деревенька, церквушка восстановлена на старом фундаменте, и сам пригорок над ручьем хранит явные следы старого обустройства. Сейчас возле церковки навес над столом со скамьями, место для костра, и видно, что жители поселка любят это место отдыха. После короткого отдыха мы двинулись в поселок. Там только два дома похожи были на «места постоянного жительства» (крепкие заборы вокруг двухэтажных особнячков с тарелками антенн), и где-то жили охранники в зимний период. Сейчас по залитой солнцем обширной зеленой поляне бродили коровы под присмотром пастуха. Вокруг обжитых домов было, наверное, столько же недостроенных, заброшенных строений – памятники финансовых катаклизмов постсоветского периода, и столько же больших участков старательно огороженных железной сеткой-рабицей – заря капиталистического возрождения.
Пастух так и не понял толком, куда и, главное, зачем, мы направляемся. Да и вообще он был кикетский, нездешний. Но все-таки показал направление в сторону Дзвели Зирбити, о заброшенных садах «дяди Вано» известно и в Кикети. Выбирались мы из Эльфии, продираясь сквозь заросли ежевики, спотыкаясь об обломки строительных материалов, ржавую арматуру... Но солнце светило ярко и приветливо. Мы с облегчением перевели дух, выйдя на старую лесную дорогу. Здесь совсем не было следов человека: ни пластиковых бутылок, ни ярких обрывков пакетов, ни строительного мусора... Райское наслаждение! Дорога вела нас вроде бы в нужном направлении – то вверх, то вниз, а то предлагая на выбор какие-то ответвления, - и влево, и вправо. Мы старались держаться стойко – не сходя с основной дороги. Но когда она вдруг решила сделать крутой вираж влево, чуть ли не в обратную сторону, мы решили поискать место для большого дневного привала. Время было около 13.30 (темнеет уже в 18.30). Поэтому мы спустились круто вниз, к ручью, чтобы там выпить чаю из котелка, вскипевшего на костре. Это – непременная часть походного ритуала.
Ручей был уже вполне оживший после летней засухи, вода в нем чистейшая. Нашелся и маленький ровный участок для размещения нашей группы, солнышко только его и освещало приветливо, потому что ручей ниже в метрах тридцати входил в узкий каньон с крутыми берегами, спадая вниз большими и малыми водопадами. Очень живописный каньон, но труднопроходимый для нас, да и времени до вечера оставалось уже немного. Решили отложить обследование этого чуда природы до лучших времен... Через час мы двинулись в обратный путь. Поднявшись до середины крутого склона, наш предводитель почему-то решил не подниматься, до гребня, а идти, траверсируя правый берег ручья. Берег был довольно крутой, хоть и поросший лесом, и вроде бы, были там какие-то звериные тропки в нужном направлении.
Минут через десять обнаружились скальные выходы, вдоль которых надо было пробираться очень осторожно – мы шли все время метров на 50-60 выше ручья, берега которого были стиснуты крутыми каменными обрывами, 10-15 метров высотой. Так что сбегать, а также скатываться вниз не рекомендовалось. Предводителю приходилось часто подстраховывать двух девушек, не очень знакомых с техникой горовосхождений. Я, помня, увлечение альпинизмом в молодости, от помощи отказалась, даже пыталась помогать другим, пребывая в арьергарде. На эти подвиги мы потратили еще час. А потом все-таки пошли вверх, к гребню, отложив до лучших времен и Дзвели Зирбити, и исследование ручья до его впадения в какую-нибудь речку. А там обязательно была бы какая-то деревня...
Гребень отрога был покрыт лесом, и на все четыре стороны от него в просветах проглядывали только горы, и непонятно было, куда деваться ручью? Мы попытались определиться с разворотом на 180 градусов, чтобы двинуться в обратный путь. Вскоре нашли лесную дорогу, которая шла оттуда, откуда мы пришли, как нам показалось.
Знаете, что такое лесная дорога? Это две колеи, то глубокие, то не очень, с ямками в колее или совсем ровные. По гребню между колеями заросшие травой. Иногда вдруг сливающиеся с полянками, склонами, пропадающие в густых, колючих зарослях-джунглях, когда не найти ни выхода из них, ни входа... Незаметно нахмурилось небо, начал накрапывать дождик. Но пока светло – мы прибавили ходу, торопимся. На часах – 17.15. Остается час светлого времени. Дошли до развилки, у которой камень со стрелкой – в сторону дороги, ведущей в Кикети. И указывает она в обратном направлении, только чуть вправо-вверх... Дорога вперед опять-таки раздваивается: влево-вверх и вправо-вниз. Налево пойдешь – можешь выйти на крутую тропу наверх, к Кикети – будем там через полтора часа, если найдем выход на тропу. Направо пойдешь – там длинная, но торная дорога к Кабени, а оттуда опять-таки проторенная дорога в Коджори, надежная, но часа на три. Впрочем, в темноте и там можно сбиться с пути.
Предводитель выбирает самый короткий путь. Мы покорно следуем за ним. А дорога превращается в тропу, теряется в зарослях, мы выпутываемся из них с трудом, становимся, видимо, на другую тропу... У предводителя есть фонарик, он укрепляет его на лбу, и торопится наверстать упущенное время. В какой-то момент в просвете между деревьями видны знакомые скалы под самым Кикети – и тут же мы оказываемся в густом лесу, полностью закрывающем небо над нашими головами. В нетерпении предводитель сворачивает с тропы в лес, влево, и начинает подниматься круто вверх – пытается найти знакомую тропу в Кикети. Метров через пятьдесят мы уже не видим его огонька и останавливаемся с жалобными криками. Предводитель велит нам стоять на месте и ждать от него вестей. Останавливаемся. Одна из нас, наиболее романтически настроенная, предлагает заночевать тут же, в лесу, на довольно крутом склоне, разложить костер и греться возле него до наступления рассвета. Я пытаюсь «вырвать из ее рук романтический флер»:
- Сейчас седьмой час (на мобильнике видно – 18.12). Светать начинает в 6.30. Двенадцать часов топтаться в мокром лесу возле костра? Как вы это себе представляете?
- А что делать? А если в темноте я сломаю ногу? - возмущенно отзывается вторая, настроенная пессимистически. - Я вообще в темноте почти ничего не вижу!
- Все равно надо двигаться. Ведь замерзнем, и плащи не спасут от промозглой ночной сырости, боюсь, и костер тоже. И потом, у нас ведь нет воды, чтобы вскипятить чай, - терпеливо продолжаю взывать к здравому смыслу.
В ответ они начинают громко взывать к исчезнувшему в темном лесу предводителю. Он отзывается. Жалобно-раздраженные призывы вынуждают его вернуться на наши голоса. Тропу он не нашел. Хороший у него фонарик. Интересно, на сколько рассчитан аккумулятор? Проводим «военный совет в Филях». Убедили: возвращаться к той развилке с указателем на камне. Большинством голосов: у предводителя – два, он и фонарик, еще мой, а у оптимистки с пессимисткой – всего два! Разворачиваемся, чтобы к склону спиной идти, круто вниз, выходим на крепкую тропу и как можно поспешней топаем по ней. Именно топаем: шаги надо делать короткие, крепкие, чтобы чувствовать тропу и не потерять равновесия... Мы все время отстаем от лидера... Наконец, он пропускает вперед оптимистку, у которой голос погромче и жалобней:
- Иди в своем темпе, а я за тобой!
Дело пошло лучше, она идет в луче света, да и пессимистке полегче, она тоже идет ближе к свету, время от времени причитая по поводу возможной травмы:
- Нет, он точно хочет, чтобы я сломала ногу!
Я замыкаю шествие, стараясь топать почаще, чтобы не отстать, полагаясь на «зрение» ног. Тропа оказалась не той, по которой мы шли «туда». Зато она превращается в дорогу: гребень посередине и две колеи – то глубже, то помельче. Стараемся идти по гребню дороги, хотя это тоже не комфортно... Все время ощущается подъем. Уже полтора часа идем, не останавливаясь. Время от времени пробиваются к нам звонки мобильной связи: «Где вы?» Первым пробился мой шестилетний внук:
- Бабуля, ты где?
- В лесу.
- Ой, правда?! А там у вас тоже темно?
- Да, солнышко, темно!
- Как здорово!!
Потом – жена предводителя, потом моя дочь, потом – дочь предводителя. Тексты одинаковые: «Где вы? - Заблудились в лесу! - Куда за вами приехать? - Не знаем! - А что же делать? - Вот выйдем к шоссе какому-нибудь...» Голоса: у них – все более нервные, испуганные, у нас – все более раздраженные:
- Наберитесь терпения! Мы же не в джунглях, не на необитаемом острове...
В какой-то миг в просвете между деревьями мы видим слева от нас сплошную ровную линию огней трассы Тбилиси-Марнеули, там, где она уже выходит на равнину после Соганлуги. Они такие яркие в темной осенней ночи, и кажутся совсем близко, ну, прямо рядом! И мы сворачиваем на первом повороте, ведущем в сторону огней, - и опять оказываемся в темном густом лесу... Дорога довольно круто спускается вниз...
И вот – кульминация, скоро финал! Или, скорее, финиш.
Раздается отчаянный вопль пессимистки. Предводитель разворачивается в нашу сторону, и в ярком свете фонарика я вижу свалившуюся в канавку колеи нашу спутницу, которая стоит на коленях и, опираясь на обе руки – и не может встать, от сильной боли жалобно и отчаянно стонет. И вот уже все втроем стараемся устроить ее поудобнее на более ровной обочине дороги. Осматриваем колено – оно вспухает прямо на глазах. Хорошо еще, что нет крови, нам было бы еще страшнее! У предводителя нашелся эластичный бинт, делаю фиксирующую повязку. Боль очень сильная... Пациентку прямо-таки колотит, а не трясет, – собираем все мало-мальски теплые вещи, одеваем, укрываем, подстилаем... Начинаем возиться с костром – разжигаем, собираем ветки, которые еще не успели намокнуть (хрустящие)... Кто-то должен идти за помощью... Опять – только предводитель! С фонарем! А мы вдвоем с оптимисткой остаемся поддерживать огонь: одна его все время подкармливает, чтоб не потух, другая ищет вслепую пищу для костра... А это оказалось нелегкой задачей! Ногой нащупываю толстые ветки, нагибаюсь, подсвечиваю мобильником, экраном – он у меня без фонарика, у напарницы – то же самое. Приношу три ветки потолще:
- Откуда такая прелесть?! - но они как-то быстро сгорают, «бегу» искать следующую порцию. Пациентка немного согрелась и лежит молча. Напарница по поддержанию огня пытается ломать ветки, даже живые, с деревьев, которые поближе, причитая:
- Бедненькие вы мои, я бы не стала вас ломать, но нам очень надо!
Мне приходится уходить все дальше от огня, и потом как можно быстрее возвращаться с новой порцией хвороста. Черт, да кто же это здесь все так подчистил?! И вдруг – звонок в службу по чрезвычайным ситуациям, и в трубке голос предводителя:
- Я уже в Кикети! Вызвал СЧС! Они едут, экипаж спасателей и скорая! Я жду их, на последней остановке автобуса! Разжигайте большой костер, чтобы нам было легче найти вас!
Да-а, большой костер... Хоть бы маленький продержать! Смотрю на часы: оказывается, прошел час, как он ушел. Это хорошо, значит, мы совсем близко от поселка! И становится досадно: если бы не травма, мы бы сами выбрались!
Сообщаю девушкам радостную новость, и снова – за дровами... Ну, хоть бы пару чего-то похожего на бревнышки! Все чисто... На этот раз беру все-таки влево, осторожно спускаюсь по склону – нахожу приличный хворост! А меня уже зовут:
- Где ты так долго?! Возвращайся!
Опа! Я, кажется, слишком спустилась вниз! Поворачиваюсь на голос и вижу: метрах в трех-пяти выше - цепочка ярких огней!
Они быстро движутся в том направлении, где должен быть наш жалкий костерок, и откуда зовет меня встревоженный голос подруги. Я радостно ору изо всех сил:
- Эге-ге-гей! - И тут же над бровкой овражка, куда меня занесло в темноте, склоняется крупная мужская фигура – за снопом огня спасательного фонаря, разом прогнавшего тьму вокруг меня:
- Бебо, руку давай!
Бросаю свои дрова, и тяну вверх руку, живо карабкаясь по совсем не страшному склону – на свету-то!
- С вами кто-то еще есть там?
- Нет! - я уже выбралась на дорогу, а мимо меня уже проползает большая красная машина, вся в огнях, мне кажется, что это радостно-веселая предновогодняя рекламная машина «Кока-Колы», только музыки не хватает. Но музыкой звучат бодрые веселые голоса парней-спасателей:
- Осторожно, чуть выше поднимайся, там можно будет развернуться! - это уже не мне, водителю, но мне все равно уже весело! Поднимаюсь – меня легко вытягивает на дорогу мой личный спасатель и спешу вниз, туда, где врачи уже занимаются нашей пострадавшей: машина скорой помощи не смогла к нам подняться, она осталась в полутора-двух километрах ниже, а врачи пришли вместе со спасателями. Пульс, давление, бабочку в вену – делают обезболивающее, снимают мою повязку, бережно ощупывают вздувшееся колено – а у нее нога болит уже от пальцев и до самого верхнего сустава... делают новую повязку, успокаивают:
- Потерпите, сейчас будет не так больно, а там и вообще боль уйдет...
Носилки уже готовы, женщину бережно укладывают на них, привязывают – и вся цепочка готова в обратный путь. Кто-то из ребят старательно засыпает наш костер землей. Вся сцена, со всеми действующими лицами залита щедрым огнем фар развернувшейся машины спасателей. Как это здорово – когда светло! Ребята уже пустились в путь со своей ношей, за ними спешат и врачи, их двое, мужчина и женщина, совсем молодая. Мы быстро собираемся и тоже спешим за ними. За нами важно следует машина, освещая дорогу. Нам с подругой ребята предложили сесть в машину, но мы почему-то отказались... И почему? - было бы чем похвастаться перед внуками: на какой машине прокатились! Вся «операция по эвакуации» заняла минут десять-пятнадцать, еще минут двадцать – спуститься до машины, которая стоит на наезженном проселке, носом к Кикети. Быстро перегружаемся: носилки, врачи в салоне, я – в кабине водителя, оптимистка с предводителем в легковой машине, в которой приехал за дедом взрослый внук с приятелем, за нами экипаж спасателей.
И все так споро, бодро, доброжелательно – ну, как команда учителей, встречающих на пороге школы первоклассников в первый день учебного года! Заботливо, ни намека на упреки, которых мы сполна получим от родни: «И куда вас занесло в вашем-то возрасте! И чего вам не сидится дома, - по горам, да еще ночью, ну, вы даете!»
Я в группе самая старшая, мне 74 года, я и не скрываю, но вообще-то все мы получаем пенсии по возрасту... И поэтому можно извинить нас за то, что не спросили мы ни у кого из спасавших нас ни имени, ни фамилии. Уж больно быстро все произошло! Но как приятно было встретить в темной осеннней ночи столько людей, делающих свое дело с удовольствием и радостно! Происшествие это завершилось в 0ч. 10 мин в приемном покое Лечкомбината, где тепло попрощались с нами врачи скорой.
У нашей подруги оказался разрыв мениска. Ее оставили до утра в больнице, а утром – под расписку – отпустили домой.
Тамара ГАЙДАРОВА |
|
НЕУТОМИМЫЙ ДЕЯТЕЛЬ «КАВКАЗСКОГО МУЗЕЯ» |
|
Более века тому назад судьба Александра Николаевича Казнакова – участника Первой мировой и гражданской войн, путешественника-первооткрывателя, естествоиспытателя, топографа, этнографа, историка, археолога, переплелась с Кавказом. 4 сентября 1903 года он был назначен исполняющим должность директора Кавказского музея и Тифлисской публичной библиотеки; в январе 1909 года, после выхода в свет монографии «Мои путешествия по Монголии и Каму», произведен в полковники и утвержден в должности директора; первого января 1914 года Императорская Академия наук, объединив оба учреждения в одно под названием «Кавказский музей», избрала его директором. Эту должность Казнаков официально занимал до первого августа 1919 года. Следует отметить, что Кавказ не был для него terra incognita. Одним из интереснейших впечатлений для юного Казнакова должны были стать его поездки на Кавказ к наместнику великому князю Николаю Михайловичу, где он вместе с великими князьями, Г.И. Радде, Г.И. Сиверсом, С.Н. Алфераки и другими натуралистами принимал участие в охоте и естественнонаучных экскурсиях.
Родился А.Н. Казнаков 8 февраля 1871 года в семье потомственных дворян Тверской губернии. После окончания в 1890 году специальных классов Пажеского корпуса зачислен корнетом в Кавалергардский полк, где обучал верховой езде. Его отличала «крайняя терпимость к ошибкам солдат, ... объяснял ... без всякого крика и шума. В манеже никогда не было слышно свиста и хлопанья бича... Наружно он не был любезен, но душевная доброта его чувствовалась во всем» (Д.И. Подшивалов. «Воспоминания кавалергарда», Тверь, 1904). Следует отметить, что в мирное время молодых офицеров со склонностью к исследовательской деятельности влекла служба в отдельных командах – небольших воинских частях, выделенных в особую единицу, где была большая самостоятельность, интересные командировки и возможность участия в экспедициях. К числу таких офицеров относился и А.Н. Казнаков. До назначения на Кавказ он обучался саперному делу, заведовал полковой кузницей, оружием, военно-практической телеграфной станцией, командой носильщиков, нестроевой командой, служил делопроизводителем полкового суда, участвовал в экспедициях: в Японию, на Памир, в Рошан и Шугнан; был помощником начальника одной из самых выдающихся и богатейших по научным результатам Тибетской экспедиции 1899–1901 гг. Ему был свойственен интерес к необычному и неизведанному: «Когда в Зоологический музей Академии привезли труп мамонта, А.Н. Казнаков еще был в Петербурге. Он попросил у директора музея кусок мяса мамонта и ... приказал своему повару приготовить из него котлету и съел ее. Вероятно он сделал это для того, чтобы прихвастнуть тем, что из всего многомиллионного населения земного шара только он один ел мамонтовое мясо» (Из воспоминаний зоолога А.М. Никольского// Из истории биологических наук». М.-Л., 1966.). Во время Тибетской экспедиции проявились блестящие исследовательские способности А.Н. Казнакова. Он первый из европейцев, проник в высокогорную альпийскую страну Кам, где занимался топографическими съемками, изучением этнографии края, исследованием озер, собиранием флоры и фауны. Многие из добытых им представителей фауны получили его имя. Наряду с разнообразной естественноисторической коллекцией, он собрал богатые этнографические сведения о малоизвестных или вовсе неизвестных племенах, населяющих верховья Хуанхэ, Янцзы (Чанцзян) и Меконга. По результатам экспедиции Казнаков составил описание коллекций тибетских буддийских ладанок – «гау». Лучшая часть собранных материалов – гордость тибетских коллекций Эрмитажа и Этнографического музея. Часть тибетских икон, статуэток, предметов быта и т.д. находилась в личных коллекциях участников экспедиции. Обладателем обширной тибетской коллекции был и А.Н. Казнаков; он выставил ее в специальном шкафу в Кавказском музее. Бурханы давали простор воображению, поражали таинственностью, будоражили фантазию. Всеобщий интерес и живое обсуждение данной экспозиции нашли отражение в неопубликованной пьесе библиотекаря Кавказского музея А.П. Гейдеман-Опочининой. За особый вклад в успех экспедиции Императорское Русское географическое общество присудило А.Н. Казнакову в 1902 году золотую медаль им. П.П. Семенова (Тян-Шанского). О его человеческих качествах расскажет цитата из дневника руководителя экспедиции П.К. Козлова: «И как мне не вспомнить состав Монголо-Камской экспедиции. То были люди один другого лучше: Казнаков, Ладыгин, Бадмажапов, Иванов, все эти люди отдавали экспедиции весь свой ум, силы, знания. … Казнаков из моих вместе с Ладыгиным были лучшими спутниками и лучшими людьми, более высокими по подбору, нежели сотрудники последнего путешествия. Мы втроем (я, Казнаков, Ладыгин, по-китайски да жень Ко, да жень Ка и да жень Ла) жили полтора года превосходно и одинаково» (Письмо П.К. Козлова Е.В.Пушкаревой от 26 ноября 1910; «Дневник экспедиции» (III, c.601 об.). Известно, что человек формируется в результате социализации, воспитания и саморазвития. В связи с этим для осмысления личности А.Н. Казнакова интересна история его семьи. Он был младшим сыном Е.С. Неклюдовой и Н.Г. Казнакова (воспитатель великих князей, киевский военный губернатор и управляющий гражданской частью, Западно-Сибирский генерал-губернатор и командующий войсками Западно-Сибирского военного округа, член Государственного совета; широта его административного кругозора сравнивалась с широтой кругозора Сперанского; при его содействии учреждены Западно-Сибирский отдел ИРГО в Омске и первый на территории Сибири университет в Томске. В экспозиции Омского исторического музея выставлена его восковая скульптура). Заложенные семьею в А.Н. Казнакове нравственно-духовные ценности, проявились в подвижнических трудах по приданию Кавказскому музею и Тифлисской публичной библиотеке статуса ведущих научных учреждений по исследованию Кавказа и сопредельных стран. «В качестве директора музея он снаряжал экспедиции в разные мало исследованные уголки Кавказа, и эти исследования давали хорошие результаты. За эту заслугу А.Н. Казнакова можно помянуть добрым словом» (Из воспоминаний зоолога А.М. Никольского// Из истории биологических наук». М.-Л., 1966.). В Кавказском музее он одновременно заведовал этнографическим отделом, совершал научные путешествия по Кавказу, открыл комплекс погребальных скальных помещений, редактировал «Известия Кавказского музея», инициировал издание «Записок Кавказского музея»; ввел книгу регистрации поступающих в музей предметов (до него была книга приходов-расходов, а учет геологических, этнографических и археологических коллекций вообще не велся); разделил коллекции на выставочные – открытые для публики, дающие общее представление о природе и культуре Кавказа и фондовые – закрытые для посетителей, но доступные для исследователей; при фондовых коллекциях основал специальные отделы Тифлисской публичной библиотеки: «Библиотеку Кавказского музея» и «Специальную археологическую библиотеку». Благодаря Казнакову Кавказский музей был включен в число ведущих научных организаций России, руководители которых имели право на представление подведомственных им лиц к награждению орденами св. Владимира и св. Анны. До него особенно успешно развивались зоологический и ботанический отделы, а археологии и этнографии – медленно. А.Н. Казнаков, используя такой путь пополнения музейного фонда, как передача ему коллекций других учреждений, заключил с Департаментом торговли договор о передаче музею чрезвычайно ценной коллекции кавказских кустарных изделий, приобретенных министерством финансов для Кавказского отдела на Всемирной выставке в городе Сент-Луисе (США) «с условием, что в случае участия на какой-либо другой выставке министерство могло на нее рассчитывать». Он также заключил договор с Кавказским отделением Московского археологического общества о присоединении к Кавказскому музею на особых условиях ее библиотеки и добытых во время раскопок в бассейне озера Гокча (Севан) древностей. Многое из того, чем сегодня гордятся Национальный музей и Парламентская национальная библиотека Грузии приобретено во время его директорства. Говоря о вкладе Александра Николаевича в развитие Кавказского музея нельзя не отметить его усилий по покупке «Ахалгорийского клада» – гордости Национального музея Грузии. Подтверждением сказанному является благодарность Классического отделения Императорского русского археологического общества, которое, «заслушав на заседании 17 марта 1912 года доклад старшего хранителя Эрмитажа Я.И. Смирнова: «Ахалгорийский клад Тифлисского музея», единогласно постановило выразить директору тифлисского музея А. Н. Казнакову и его сотруднику Е.С. Такайшвили глубокую благодарность за их ревностные и плодотворные труды по собиранию и упорядочению предметов, входящих в состав означенного клада» (Архив Национального музея Грузии, 1912, С.152). Этот клад в 1921 году вместе с остальными музейными ценностями меньшевики вывезли за границу, откуда подвижническими трудами его хранителя – Е.С. Такайшвили, он был возвращен в Грузию в целости и сохранности. А.Н. Казнаков также выкупил у жителей селения Новая Джульфа, представляющий научный и художественный интерес клад: китайский фарфор минской династии и медные изделия того времени; на свои средства приобрел для музея богатую коллекцию ваз и глазурованной посуды из раскопок в городищах Рей, Хамадане и Султанабаде; из раскопок в г. Баку привез надгробные камни с куфическими надписями и разные предметы. Из Вана и Эрзерума – большую коллекцию клинообразных надписей, по числу которых «Кавказский музей занял видное место в мире» (Казнаков). При нем значительно выросла коллекция одежды и предметов быта народов Кавказа. Представляет интерес письмо А.Н. Казнакова к Г.И. Орбелиани, старшему помощнику начальника Терской области и наказного атамана Терского казачьего войска: «В последнее время, под влиянием проникновения общеевропейской культуры в быт различных народов, необычайно быстро происходит исчезновение этнографических особенностей этих народов, их костюма, характерных предметов обихода и обычаев. Явление это, общее для всего мира, наблюдается особенно ярко на Кавказе, где тесно соседствуют многие народности и племена. Они, кроме того что подвержены нивелирующему влиянию европейской культуры, влияют еще непосредственно друг на друга. Это последнее явление сказывается особенно явно на костюме, так что теперь становится все труднее, а часто и вовсе невозможно, найти старинный мужской костюм данного народа, так как все носят черкеску общего покроя, совершенно отказавшись от старой формы кафтана. Женщины отличаются большей консервативностью и поэтому отличия в их одежде сохраняются в различных местностях, но у некоторых народов старый национальный костюм исчез уже совершено, например, у мингрелов, абхазов, лазов и тушин... Так как одной из главных задач Кавказского Музея является сохранение костюмов племен и народов Кавказа, ... то я позволил себе обратиться к Вам с просьбой оказать Музею содействие с целью сохранения потомству всех характерных и быстро исчезающих особенностей Кавказа, придающих ему столько научного интереса и художественной красоты» (Архив Национального музея Грузии, 1909, с.197-199). Обращаясь к лидерам калмыцкого народа Казнаков писал: «Кавказский музей, ... располагая обширными коллекциями по всем народам Кавказа, ... к сожалению, не имеет ничего, касающегося быта и религиозного культа калмыков. Желая ... заполнить этот пробел, Музей решил устроить специальный калмыцкий отдел. Но в виду того, что Музей не имеет в своем распоряжении больших денежных средств, ... поэтому... был бы чрезвычайно признателен калмыцкому народу..., если бы, по примеру туркмен и ногайцев... он нашел бы возможным принести в дар молодому калмыцкому отделу Музея небольшую коллекцию предметов культа и домашнего обихода» (Архив Национального музея Грузии, 1911, с.78). Сам Казнаков во время экспедиций собрал большую этнографическую коллекцию горских евреев, татов, азербайджанцев, лезгин, айсор. Ознакомив студентов-кавказцев Петербургского университета с методами полевой этнографии, поручил им сбор материала для Кавказского музея. Так, полевые работы в степях Калмыкии выполнял Е.Ч. Чонов. Об этом в письме Чонова к Казнакову: «…я сумею оправдать Ваше доверие – собрать возможно полную коллекцию произведений нашего народа и нашей степи». Сбором этнографических коллекций в Артвинском округе, Батумской и Карской областях занимался А.А. Флоренский. Кроме того, в пространной докладной записке наместнику И.И. Воронцову-Дашкову, он просил обратиться циркулярно ко всем начальникам Кавказского края, с тем, чтоб они привлекли население к поиску национальной одежды и предметов быта для Кавказского музея. Как следствие, «начальниками губерний Эриванской, Элисаветпольской, Бакинской, Кутаисской, областей Дагестанской, Карской и Терской и Закатальского округа были доставлены коллекции костюмов жителей вверенных им областей, со списками лиц, пожертвовавших коллекции и способствовавших сбору, и к концу 1911 года... была получена Музеем богатая коллекция кавказских костюмов значительной материальной ценности и высокого научного значения» (Казнаков//Архив Национального музея Грузии, 1912). В благодарность за содействие А.Н. Казнаков ходотайствовал о представлении их к наградам. Для того, чтобы достойно представить в строящемся новом здании Кавказского музея этнографическую экспозицию он пригласил в музей художников. Макс Тильке выполнил по материалам Кавказского музея 85 акварельных рисунков, изображающих разные типы народов Кавказа в их костюмах, некоторые из них в окружении характерных для национального быта предметов; баронесса Я.Э. Фон-Драхенфельс подготовила для публикации в «Записках Кавказского Музея» исследование о костюмах народов Кавказа. Один из важнейших промыслов жителей Кавказа – изготовление оружия. Не удивительно, что А.Н. Казнаков обратил особое внимание на пополнение оружейных коллекций музея; изучил историю оружейного дела на Кавказе и, получив разрешение на осмотр конфискованного у населения оружия, значительно расширил коллекции. Содействовал он и сохранению нематериального культурного наследия кавказских народов: Н.Я. Марру – в ознакомлении с чеченским языком; Императорской Королевской Академии наук в Вене – в записи кавказских языков (по договору, Академия обязывалась высылать Кавказскому музею дубликаты всех пластинок). Нельзя не отметить также и то, что во многом благодаря А.Н. Казнакову Тифлис получил здание, соответствующе научным амбициям Кавказского музея, расчитанное на его двадцатипятилетнюю перспективу развития. Проект фасада Кавказского музея решили выполнить в персидском стиле (архитектор Татищев) «... как наиболее гармонирующем с условиями местной природы и особенностями местной архитектуры». Фасад стен предполагалось оштукатурить на гидравлическом растворе с отделкой местами метлахской плитой в виде кирпича разных тонов и изразцами. Стены здания, для защиты от возможных землетрясений, решено было поставить на железобетонный монолит. К сожалению, созидательную деятельность этого ревностного труженника прервали Первая мировая война и революции. Высочайшим приказом от 26 августа 1914 года его перевели во 2-й Горско-Моздокский полк Терского казачьего войска; ранен и госпитализирован 23 октября 1914 года; подвижной врачебной комиссией в г.Львове признан непригодным к военно-походной службе и зачислен в резерв чинов Штаба военного генерал-губернатора Галиции; 8 августа 1915 года назначен исполняющим обязанности переводчика при разведывательном отделении Штаба Юго-Западного фронта; в октябре 1915 года он в Петрограде, где занимается проблемами Кавказского музея; 10 февраля 1916 года переведен в распоряжение главнокомандующего Кавказской армией великого князя Николая Николаевича для непосредственного руководства практической деятельностью музея; с 13 марта 1916 года, оставаясь в его распоряжении, руководил музеем. Ввиду опасности гибели исторических памятников в районах военных действий на границе с Турцией, Академия наук приняла постановление об охране научных и художественных сокровищ и командировала исследователей для их регистрации, описания и спасения. Собранные предметы предписывалось сдавать в Кавказский музей. Выполнение данного постановления приказом возложили на А.Н. Казнакова. О его заслугах в деле спасения художественных ценностей в письме великого князя Георгия Михайловича: «Особенно ценную услугу Вы оказали организацией отправки собранных коллекций из Вана... до Тифлиса. Этим содействием Вы подтвердили ... Ваше искреннее желание в совместной работе идти к достижению общих научных целей. Искренне Вас уважающий Георгий» (Архив Национального музея Грузии, 1916, с. 672). Второго января 1917 года исполнилось пятьдесят лет со дня официального открытия Кавказского музея. Это событие прошло без юбилейных торжеств, но не прошло без внимания общественности. В поздравительном адресе Л.Г. Лопатинского и Е.С. Такайшвили говорилось: «Тесно связанный с Музеем Кавказский отдел императорского московского археологического общества желает своему научному собрату дальнейшего процветания под руководством просвещенного его директора А.Н. Казнакова, с неутомимой энергией заботящегося о его всестороннем пополнении и твердо верит, что Музей в скором времени достигнет своего полного развития и, что воздвигаемое для него здание будет вместительным хранилищем его научных сокровищ...» (Архив Национального музея Грузии, 1917, с.10). Дальнейшие события развивались стремительно: 2 марта 1917 г. Николай II отрекся от престола и приказом назначил великого князя Николая Николаевича младшего Верховным Главнокомандующим; 20 марта 1917 года А.Н. Казнаков пишет рапорт об оставлении службы в музее и вместе с верховным главнокомандующим едет в Могилев; Временное правительство отменяет этот приказ. А.Н. Казнаков 9 мая 1917 года прикомандирован в распоряжение Штаба Армии Юго-Западного фронта; 3 июня 1917 года – к Управлению Генерал квартирмейстерства Штаба Главнокомандующего Юго-Западного фронта; 5 августа 1917 года – внештатный переводчик разведывательного отделения штаба фронта; в ноябре 1917 года Подвижной врачебной комиссией при Бердическом гарнизоне признан негодным к службе (хронический правосторонний плеврит, уплотнение правого легкого, увеличение печени и тяжи сальника травматического происхождения); 30 декабря 1917 года возвращается в Тифлис; 30 января 1918 года пишет рапорт на увольнение в отставку по болезни, «вызванной ранениями, с производством в следующий чин генерал-майора, с мундиром и пенсией. Ввиду назначения моего на военную службу в начале войны по моему собственному желанию с гражданской службы, с должности директора Кавказского музея, от которой я до сих пор не отчислен, ходотайствую о назначении мне пенсии по гражданскому ведомству». (Национальный исторический архив Грузии. – ф. №1935. – № 2, дело № 537, с.19). 28 февраля 1918 года Канцелярия Закавказского Комиссариата командировала Казнакова к месту его прежней службы – Кавказский музей. 14 апреля 1918 года, врачебная комиссия Тифлисского губернского правления «по результатам освидетельствования директора Кавказского музея А.Н. Казнакова, ... определила его право на пенсию и отставку от военной службы по болезни» (дигноз: «малокровие, упадок общего питания, артериосклероз, слабая деятельность сердца, увеличенная печень, ослабление слуха и зрения, общее нервное расстройство, боли в области ранений – ключицы, живота и правого бедра». Документального потверждения получения им звания генерал-майора пока найти не удалось, хотя в некрологе на смерть его жены сказано: «Казнакова (урожд. баронесса Икскуль фон Гильденбандт Варвара Карловна). Вдова генерала». Дальнейшие сведения о Казнакове, в оценке графини П.С. Уваровой «преданном и неутомимом деятеле Кавказского музея», скудны и отрывочны. Из дневника императрицы Марии Федоровны известно, что в сентябре 1918 года он находился в Крыму: «Понедельник. 10 сентября. В 12 часов приняла младшего Казнакова, который остался на завтрак. Он весьма мил и интересен. Вот только считает, что мне необходимо срочно покинуть Россию, пока здесь спокойно». Первого августа 1919 года высший законодательный орган Грузинской демократической республики издает декрет о ликвидации «Кавказского музея», и об учреждении на его базе «Музея Грузии» (ныне Национальный музей Грузии). Все имущество Кавказского музея объявляется собственностью Музея Грузии. Всем его сотрудникам, непринятым в штат, выдали «ликвидационные» пособия. «Ликвидационная» застала А.Н. Казнакова 14 октября 1919 года в Баку. Грузинская чрезвычайная комиссия опечатала ящики с личным имуществом Казнакова и передала в Национальную галерею, последняя вернула их Государственному музею Грузии. Несмотря на неоднократные обращения Казнакова к руководству Музея Грузии передать его доверенным лицам, принадлежащую ему собственность, это не было сделано. Так лишился он уникальной тибетской коллекции и фамильных ценностей. Когда и как эмигрировал Казнаков в Париж еще предстоит установить. Известно, что в 1923 году издательством «Ратай» (Киев-Лейпциг) была издана книга Гульельмо Ферреры в переводе Казнакова. Сохранилось письмо А.Н. Казнакова к Е.С. Такайшвили, написанное в сентябре 1925 года в Париже на бланке выставки декоративного искусства «Китеж», в работе которой, судя по письму, он принимал активное участие. В Париже он существовал вырезыванием из камня художественных безделушек. Александр Николаевич, скоропостижно скончался в Париже 19 февраля 1933 года в возрасте 62 лет (был найден окоченевшим на лестнице метро и доставлен в госпиталь), похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. «Нам отказано в долгой жизни; оставим труды, которые докажут, что мы жили», - эти слова Плиния Старшего как нельзя точно описывают подвижнический труд Казнакова по развитию Кавказского музея как памятника культуры в Кавказском крае.
Нинель МЕЛКАДЗЕ |
|
|
Отрывок из воспоминаний
Ранней весной 1959 года Борис Леонидович Пастернак, вместе с супругой, Зинаидой Николаевной, приехал в Тбилиси. Этот приезд был отчасти вынужденным – в Москву должен был прибыть Премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан и чтобы исключить всякий контакт англичан с Пастернаком, Борису Леонидовичу «посоветовали» покинуть Москву. В Тбилиси Пастернак остановился в доме своего ближайшего друга, Нины Александровны Табидзе. К этому времени чуть приутихла гнусная клеветническая кампания против Пастернака, ожесточенная травля, угрозы, требования выслать его из СССР, завести уголовное дело как на «врага народа». Люди, хорошо помнящие недавнее прошлое, понимали, чем это может грозить великому поэту. Конечно, публичное появление Пастернака не «поощрялось», однако многие интеллигенты, особенно молодежь, старались пообщаться с Борисом Леонидовичем, выразить свои чувства.
Однажды вечером, моя тетя, Марика Николаевна Чиковани, позвонила к нам домой и сказала маме: «Сегодня вечером мы ждем в гости Бориса Леонидовича. Пусть Зураб спустится к нам, я хочу, чтобы он увидел Пастернака!»
В этот незабываемый для меня вечер у Симона Ивановича Чиковани собрались Борис Леонидович, Зинаида Николаевна, Нина Александровна Табидзе, Георгий Николаевич и Евфимия Александровна Леонидзе.
Симон Иванович и Георгий Николаевич мучительно переживали свое вынужденное участие в заседании президиума правления СП Грузии, на котором писательская организация Грузии должна была поддержать решение СП СССР об исключении Б.Л. Пастернака из Союза писателей. Помнится, Марика и Ника советовали Симону не идти на это заседание. Симон ответил, что будет хуже, если ему устроят ловушку и заставят персонально написать что-нибудь против Бориса Леонидовича. Нe мое дело кого-то оправдывать, просто стараюсь объяснить ситуацию тем, кто не пережил ужасное время тоталитаризма. На том заседании Георгий Леонидзе, на предложение председателя СП Ираклия Абашидзе высказать свое мнение, сказал, что все это худо для грузинской литературы – недавно мы потеряли Заболоцкого, а теперь и нашего Бориса исключили из СП; Симон Иванович постарался отделаться общими фразами о том, что писатель должен, в первую очередь, печататься на родном языке.
Не могу с уверенностью сказать, но я не заметил ни малейшего охлаждения в отношениях Бориса Леонидовича с друзьями. Наоборот, за столом царила теплая, дружеская обстановка. К сожалению, мне трудно сейчас восстановить в памяти все подробности очень интересной беседы. Ведь не только пятнадцатилетний подросток, но и гораздо более подготовленный и образованный взрослый слушатель часто с трудом мог следить за неожиданными изменениями движения мысли Бориса Леонидовича. Я больше помню общее содержание беседы, воспоминания о конкретных событиях, остроумные замечания. Пастернак говорил о том, что поэт обязательно должен заняться прозой. Это ему, как поэту очень полезно. Георгий Николаевич сказал, что он сейчас как раз работает над прозой, Борис Леонидович одобрил его. Леонидзе произнес тост за память, как он сказал, Сережи Есенина и Володи Маяковского. Меня несколько удивила такая фамильярность, но потом я вспомнил, что оба они были друзьями молодости и Леонидзе, и Симона. Пастернак рассказал, что женский образ в его стихотворении «На пароходе» связан с некой Кашиной. Когда Есенин опубликовал «Анну Снегину», я, сказал Борис Леонидович, узнал в героине Кашину. «Послушай, твоя Снегина – Кашина?» - спросил я Есенина. «Ба, да откуда ты знаешь», - удивился Есенин.
Конечно, грузинское застолье не обходится без тостов. Обращаясь к Леонидзе, Борис Леонидович сказал: «Ваш кабинет похож на Вас, на Ваш талант – такая же щедрая нагроможденность, богатый беспорядок...» «Да, да, - обрадовалась неожиданному союзнику Евфимия Александровна. - Я тоже все время прошу Гоглу навести порядок». «Я очень дорожу Вашим мнением, - сказал Пастернак Симону, - не знаю в стране никого с более тонким вкусом!» Затем Георгий Николаевич выпил за русско-грузинские поэтические отношения. «Начало этим отношениям, - сказал он, - положил приезд Пушкина в Грузию. Представьте, одетый в архалук, Пушкин прямо на улице ел горячий лаваш». «Для Пушкина Грузия была экзотикой, - не согласился с Леонидзе Ника. - Вы, Борис Леонидович, первый большой русский поэт, кто всерьез заинтересовался грузинской литературой и вообще грузинской культурой и историей». «Ну, почему же», - возразил Пастернак, хотя Никины слова были, по-видимому, ему приятны. Помню еще одно остроумное замечание Пастернака. В общей беседе Зинаида Николаевна, на вопрос как Леня, сказала, что ее беспокоят Ленины отношения с одной женщиной. «А что, она недостойна его?» - спросила Марика. «Ну, она особа свободного мировоззрения», - ответила Зинаида Николаевна. «К сожалению, она свободного поведения, - сказал Борис Леонидович. - Свободное мировоззрение – это у меня!»
Кроме этих отрывочных воспоминаний, в памяти навсегда осталось ощущение какой-то огромной силы, «ауры», как сейчас модно говорить, исходящей от Бориса Леонидовича. Даже простая русская женщина, домработница Катя, сказала Марике: «Такого гостя у вас никогда не было!» «Ты почувствовал гениальность Бориса?» - спросила меня Марика. «Да, судьба мне подарила встречу с гениальным человеком!»
В мае 1959 года в Москве проходил съезд СП СССР. Марика предложила взять меня с собой. «У Симона хороший номер в гостинице. Зураб многое посмотрит, походит по театрам, музеям, ему будет интересно», - сказала она маме. Действительно, моя «культурная» программа была очень насыщенной. Но ничего не могло сравниться с впечатлением, которое произвела на меня новая встреча с Борисом Леонидовичем. В Переделкино к Пастернаку в гости поехали Симон Иванович, Марика Николаевна, я и Леонидзе, Георгий Николаевич, Евфимия Александровна и их дочь Нестан. Борис Леонидович встретил нас у калитки. Он был точно такой, как в стихотворении Заболоцкого:
Щурит он глаза свои косые,
Подмосковным солнышком согрет, -
Выкованный грозами России
Собеседник сердца и поэт.
В гостях у Пастернака, кроме нас были Г.Г. Нейгауз, С.Г. Нейгауз с супругой, Б.Н. Ливанов с супругой и А.Ф. Асмус. Разговор зашел о «Докторе Живаго». «Часто в романе, - сказал Борис Леонидович, - ищут подтекст, которого там нет». Потом он спросил у меня, знаю ли я английский и привел пример: «У меня говорится о торговом доме Ветчинкина, а английский литературовед видит в этом намек на Гамлета (ветчина – ham)». Беседа перешла на проблемы перевода. Пастернак и Симон говорили о том, что хороший перевод должен стать фактом той литературы, на языке которой он выполнен. «Оригинал это история, а перевод – сплетня о ней», - афористически подытожил Борис Леонидович. Гибель Галактиона Табидзе у всех была свежа в памяти. Пастернак вспомнил о том, как он вместе с Галактионом Васильевичем был в Париже в 1935 году на конгрессе европейских писателей. «Как-то мы с ним оказались у дома, в котором жил Марат, - рассказывал Борис Леонидович, - там почему-то валялась ванна, и мы с Галактионом Васильевичем еще пошутили, что это, наверное, та ванна, в которой убили Марата. Жаль, что у нас не сложились близкие отношения, - с сожалением проговорил Борис Леонидович, - может быть и потому, что наша общая приятельница не постаралась их наладить».
Зинаида Николаевна пригласила нас в столовую. За ужином серьезная беседа о поэзии, о судьбе и назначении творца, об истории, перемежалась острословием, шутками. В конце концов и коньяк сделал свое дело. Уже подвыпивший Симон вышел за водой и вернулся с баночкой из-под сметаны. Зинаида Николаевна забрала баночку и заменила ее стаканом. Через несколько минут Симон снова вышел и опять возвратился с той же самой баночкой. «Где он ее раскопал? - засмеялась Зинаида Николаевна. - Мне казалось я ее надежно спрятала».
Симон Иванович выпил за здоровье Пастернака, тост был очень теплый, не праздно красноречивый, а точно и глубоко характеризующий личность адресата здравицы. «Чувство, которое я испытываю, входя в ваш дом, - сказал Чиковани, - я испытал только в Веймаре, в доме Гете». Симон закончил тост гениальными строками Пастернака:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
Переполненный впечатлениями я возвращался из Переделкино. Удивительно было и то, что для меня как бы с новой стороны раскрылся Симон Чиковани, человек, которого я с детства любил и почитал, как второго отца. Таким интересным, окрыленным я его до того не видел. Это был его уровень, такой духовной атмосферы ему часто не хватало.
30 мая 1960 года. Пастернака не стало! Все мы почувствовали – что-то огромное ушло из нашей жизни, но, конечно, неизмеримо тяжело переживал Симон Иванович. Ночью у него был сердечный приступ, к тому времени у него открылась сердечная недостаточность. В Москву, на похороны Бориса Леонидовича, вылетели Марика и Евфимия Александровна. Позже, возвратясь из Москвы, Марика подробно рассказала Симону о том, как прошли похороны, как молодежь устроила чуть ли не митинг на могиле поэта. «Тебе и Гогле надо было поехать на похороны», - мягко сказала Марика. «Мне мучительно трудно было бы хоронить его», - проговорил Симон.
Сейчас об отсутствии Чиковани и Леонидзе на похоронах Пастернака со скрытым укором пишут некоторые люди. Повторюсь, я никого не оправдываю, просто хочу прояснить некоторые детали касательно Симона Ивановича. Именно в то время вокруг журнала «Мнатоби» и его редактора С.И. Чиковани стала сгущаться атмосфера. Журнал уже давно стал головной болью для идеологических руководителей республики. Симон как-то горько пошутил: «Ну, что это за номер, если из-за него не вызывают на бюро ЦК». Пошли доносы – Чиковани печатает только бывших заключенных (это о Ч.Амирэджиби, О.Пачкория), идеологически вредные романы О.Чхеидзе, статьи П.Ингороква. Кстати, вообще первую публикацию автобиографической прозы Пастернака «Люди и положения» осуществил Чиковани в журнале «Мнатоби». Дошло до того, что в редакции появились сотрудники органов госбезопасности и стали «беседовать» с сотрудниками. Недоброжелатели только и ждали момента, чтоб напакостить Чиковани. Наконец, осенью того же года его освободили от должности редактора. Симон очень тяжело пережил эту отставку, гораздо тяжелее, чем в свое время потерю поста председателя СП Грузии. Он не мог жить вне интенсивной общественно-литературной жизни, каждый номер журнала он ставил, как режиссер ставит спектакль. «Мнатоби» времен Чиковани сравнивают с катаевской «Юностью» или с «Новым миром» Твардовского. По-моему, болезнь Симона Ивановича была спровоцирована этими событиями.
В архиве Чиковани осталось несколько черновых строф стихотворения о кончине Пастернака, очень интересный план статьи о творчестве Бориса Леонидовича. К сожалению, Симон Иванович не успел довести это дело до конца.
Зураб СИРАДЗЕ |
|
Утром их не накормили, вытолкали прикладами автоматов на аппельплац и, наскоро пересчитав, погнали в ближний лес. Конвоиры незлобно покрикивали на овчарок. Собаки заливались лаем, бесновались от барачного духа колонны, настороженно слушали паровозные гудки. Лес насквозь прошит железнодорожными строчками, бегут к славутскому лагерю невольничьи поезда. Спешат мордастые конвоиры – сотня качающихся от слабости людей подлежит немедленной ликвидации.
Обреченная колонна бредет осенним лесом, шаркает опухшими ногами по мокрым листьям. Каждый занят невеселыми мыслями и мало похож на Гензеля и Гретель, не теряющихся детей бедного дровосека, заведенных судьбой-мачехой в лесную чащобу, откуда не выбраться. А жизнь страшнее этой свирепой немецкой сказочки. От белых камешков их избавили сразу по приезде в лагерь, теперь в карманах ограбленных людей не найти и хлебных крошек, которыми они могли отметить свой крестный путь.
Она шла вместе со всеми, не спеша и не отставая, ранним сиротством, несвободным бытом за проволокой наученная, что смерть приходит, не спросясь. Мобилизованная с третьего курса на второй день войны, привычно работала медсестрой – вытаскивала раненых из-под огня, перевязывала в пещерах и блиндажах на прибрежных керченских откосах; после майской трагедии, когда их стрелковая часть попала в окружение и земля горела от зажигательных бомб, была брошена в лагерь, на допросах подвергалась пыткам и унижениям, бита смертным боем в карцере, но не смирилась, продолжала лечить лекарственными травами – это умение унаследовала от отца врача, - обратила на себя внимание подпольщика, заведующего райздравотделом Ковальчука; через местную жительницу Софью Василевскую, партизанскую связную, переправляла в лес медикаменты и перевязочные материалы; узнавала местонахождение складов боеприпасов и продовольствия, время прохождения воинских эшелонов, национальность охранников на караульных постах – немцев, мадьяр, румын. За каждую переданную на лесную базу записку и выход из зоны по фальшивому аусвайсу грозила пуля, но Бог миловал – в лагере ее ни в чем не подозревали. Только сейчас она в одной колонне с евреями, куда попала из-за цвета волос. И это озарение пришло к ней, прежде чем пригнали их к проклятым рвам, вырыли их несколькими днями раньше такие же заключенные.
Поняв это, ее тридцать молодых лет громко возопили против чудовищной несправедливости, присвоенного одними людьми права пролить кровь других, из ее груди вырвался крик: «Ва ворек уриа до мушени око домхритат» (Не еврейка я, и почему меня должны расстрелять? -мингр.)
Столько боли и молодой силы, бездумно убиваемой, было в этом вопле затравленного существа, что ее услышали все евреи в мертвом лесу – бедные дети Израиля. Перед каждым разверзлась бездна, и ангел смерти Малэхамовес, с огненным мечом и тысячью глаз, довольно рассмеялся им в лицо. Они поняли, что уже никогда не родят младенца, не прижмут к материнской груди, защищая от множества бед, которые ему грозят со дня рождения, не дождутся внуков, не посмотрят в их чистые глаза, не погладят шелковые волосы, не откроют священные книги, не будут соблюдать субботу покоя, не наденут все новое к празднику Песах, не возьмут в умелые руки портняжную иглу и чаровницу скрипку Гварнери, не сыграют свою «бессмертную» шахматную партию в старом, добром стиле романтиков прошлого века, не будут давать уроки французского и немецкого своим и соседским детям, не пропишут нужного лекарства в аптеке, не помогут страждущим, обратившимся к ним за помощью, потому что обращаться будет не к кому. И зная, что сейчас их станут убивать, эти пасынки истории, сыны и дочери богоизбранного народа, сошедшего с пути назначенной ему миссии дать спасение всему миру, не принявшего Христа и взявшего на себя ответственность за кровь его, внушающего мистический страх малокультурным людям от низменных, чудовищных мифов, эти праведники проявили редкую силу духа, презрев собственную гибель, вспомнили в смертный час завещанное на века указание Талмуда: спасающий одну жизнь – спасает целый мир, и, рискуя получить пулю в лицо, - сколько Аманов может иметь один народ! - потребовали от своих убийц: «Освободите эту женщину, она не еврейка».
И случилось чудо. Нелюди, для кого чужая жизнь всего ничего, капля в море слез, в решающий миг познали справедливость высшего принципа гуманности. Чья-то сильная рука вырвала ее из толпы и отшвырнула далеко в сторону. Теряя сознание от удара об землю, она продолжала слышать плач и рыдания и автоматные очереди иродова дела.
Потом стало тихо в лесу. До ее затуманенного рассудка доносился шум крови, этой души всякого тела, потоками вытекающей из расстрелянных в еще одной безымянной еврейской могиле.
От безумия ее спас доктор Ковальчук. В декабре его самого схватили и повесили как партизана и долго не разрешали вынуть из петли, в назидание и устрашение других.
Рассказывая, Гулико Манткава плачет, через полвека заново переживая убийство однополчан и мирных жителей, породненных общей бедой. Как мало героического в облике этой седой фронтовички. Само участие в войне противоречило ее женскому естеству, когда она в составе санитарной роты высадилась с десантной группой на Керченский полуостров, выжила в двух лагерях, вышла неопалимая из бараков, подожженных гитлеровцами вместе с холерным блоком. Партизанское соединение, куда она пробралась через линию фронта, скоро влилось в краснознаменную бронетанковую дивизию 3-го Белорусского фронта. И Гулико наградили орденом боевого Красного Знамени, к которому сегодня мало почтения у тех, кто разъезжает в перегнанных из Германии заносчивых мерседесах, лакает баночное пиво, не зная вселенского ужаса, когда нацисты выбирали живой мишенью людей.
От горящих бараков проволока на бетонных столбах ограждения накалилась и легко отгибалась. Многие пленные тогда бежали.
Места вокруг Ровно безлесные. Гулико пряталась в высоких неубранных хлебных полях, кормилась колосьями и травами. На десятый день услышала шорох раздвигаемой травы и окрик: «Руки вверх!» Перед ней стоял темноволосый мужчина с черным немецким автоматом наперевес. Он спросил на армянском языке, кто она, куда идет и как здесь оказалась, а у нее был один выход – смерть или уход в Украину. Незнакомец предложил обменяться адресами, записал ее – тбилисский. С наступлением темноты бывший военнопленный Гурген Галоян тайно провел ее на станцию и спрятал в товарном вагоне, в угольной куче, посигналил электрическим фонариком, что путь безопасен. В восьми километрах от станции она спрыгнула с поезда и ушла в лес.
Гурген Григорьевич слово сдержал. В начале семидесятых приехал с женой из Сумгаита, который строила вся страна, называла великой стройкой и городом интернациональной дружбы. Ничто тогда не предвещало погромы по пятому пункту – Содом и Гоморру перестройки, звериный оскал фашиствующих уголовников, методику хладнокровного убийства беззащитных стариков, женщин, детей.
22 августа тридцать девятого года, за неделю до вторжения в Польшу, на совещании лидеров фашистской военщины в Оберзальцберге Гитлер вещал: «Я приказал своим смертоносным отрядам безжалостно уничтожать детей, женщин и мужчин польского племени и говорящих на этом языке. Только таким образом мы можем приобрести необходимое нам жизненное пространство. Кто сегодня помнит об уничтожении армян?»
Так цинично сановным палачом рейха утверждалась старая незабытая разбойничья идея: нет народа – нет вопроса. История повторилась и, вопреки известной сентенции, дважды трагедией, одной из крупнейших катастроф века. Массовые убийства евреев варшавского и лодзинского гетто во многом развивались по сценарию кровопролитных драм в раскаленной месопотамской пустыне Дер-Зор, где даже солнце усердствовало в роли палача тысяч армян.
Развивая технику обезлюдения – Гитлер понимал его как устранение целых расовых единиц – фашизм сплел в Европе чудовищную паутину лагерей индустрии смерти.
В одном из самых зловещих – в Треблинке, маленькой захолустной станции в шестидесяти километрах от Варшавы, в начале сентября сорок четвертого побывал подполковник в изношенной армейской шинели. Для него это не рядовая поездка, за которую следует отписаться в газете. Военкор «Красной звезды» Василий Гроссман близорукими синими глазами за железной оправой очков увидел многое, что пытались спрятать с концами строители конвейерной плахи.
Он начинает рассказ негромким, ровным голосом много повидавшего на своем веку человека, но спокойствие это только кажущееся. Скоро мы узнаем, что Треблинка состояла из двух лагерей. В первый – за незначительные проступки заключали поляков. Этот трудовой лагерь, уменьшенная копия Майданека, стоял в лужах крови, и могло показаться, что нет ничего страшнее в мире. Но его узники знали, добавляет писатель-фронтовик, что есть нечто ужаснее, во сто раз страшней, чем их лагерь. В трех километрах дымит еврейский комбинат плахи, выбрасывая облака огня и пепла.
Он говорит о бутафорской станции Обер-Майдан – с кассами, камерой хранения, стрелками мифических маршрутов, за чьей платформой растет желтая трава и обрываются рельсы надежды, видит вахманов в черных мундирах, эсэсовских унтер-офицеров на вокзальной площади, вытоптанной миллионами пар ног. Их смешит, что крикливые мамаши отчитывали детей, отбежавших на несколько шагов, одергивали на них матросские курточки, мужчины вытирали лица носовыми платками и закуривали сигареты, заневестившиеся девушки оправляли растрепанные волосы, испуганно придерживали трепетные юбки от порывов нескромного ветра, уверенные в надежде, что их везут в нейтральную страну, где не стреляют.
Он вглядывается в прибывших обреченным эшелоном, в их прекрасные лица, и в логове волчьем ему открывается рафаэлевская истина о высоте и неистребимой силе человеческого в человеке. Он видит, как босоногая Сикстинская Мадонна пошла в газовню, понесла на руках сына по колкому песку треблинской земли, содрогавшейся от скрежета огромных экскаваторов-могильщиков. Ему и страшно, и стыдно, и больно за эту ужасную жизнь, за упоенное властью самодовольной насилие, и он честно спрашивает: нет ли в этом и его вины и почему мы живы. Ужасный, тяжелый вопрос, признается себе писатель. Задать его живым вправе только мертвые, но они молчат.
Грозный судья, он берется за непосильную задачу – пройти путь этих живых мертвецов и вернуться, чтобы поведать правду потрясенному человечеству. Он пройдет с ними мимо высокой, в три человеческих роста, колючей проволоки, противотанкового рва, лагерных вышек с пристрелянными крупнокалиберными пулеметами – до самого порога красивого каменного здания, украшенного деревом. Снаружи оно напоминало античный храм – самовлюбленный фашизм искал аналогии с блеском и роскошью древнего Рима. Но за широкой стальной дверью скрыто десять газовых камер. Усаженная елками и цветами, дорога без возвращения хранила на песке трудноразличимые следы босых ног: маленьких – женских, совсем маленьких – детских, тяжелых старческих ступней. И память о высокой девушке. Прекрасная в гневе, как Немезида, она выхватила карабин из рук глазеющего на их наготу садиста и вела короткий, неравный бой с десятками профессиональных убийц, пока не упала навзничь, как подстреленная белая птица.
Гроссман шаг за шагом прошел по кругам треблинского ада, и безобидной, пустой игрой сатаны показался ему Дантов ад. Тут не отвернешься, не пройдешь мимо, не оскорбив память погибших. Он встречался со свидетелями – с крестьянами соседней деревни Вульке, с арестованными эсэсовцами из концлагеря. Увиденное и услышанное позволяет ему задать грозный вопрос: «Каин, где все те, кого ты привез сюда?»
Он собирает факты, письменные показания, сталкивает их и завершает расследование математически точно выверенной цифрой, от которой порядочного человека берет оторопь. Треблинка за десять месяцев убила три миллиона людей – больше, чем все моря и океаны за время существования рода человеческого.
Невозможно без сердечной боли читать о страшном конце смертников, когда за считанные секунды низвергались в пучину небытия большие сильные умы, честные души, славные детские глаза, милые старушечьи лица, гордые красотой девичьи головы, над созданием которых веками трудилась природа. От них остался черный пепел, вывозимый пудами на мобилизованных крестьянских подводах, лопатами разбрасываемый заключенными детьми на черной дороге меж двух лагерей. Напрягая зрение, можно увидеть в этой траурной ленте горящие медью волнистые густые женские волосы, втоптанные в землю тонкие, легкие девичьи локоны из невывезенного в Германию мешка – страшное сырье людоедки-войны.
Черный пепел стучал в сердце русского писателя Василия Гроссмана. Изданный отдельной брошюрой «Треблинский ад» лег на стол Нюрнбергского трибунала весомым обвинением Холокоста. В сентябре сорок четвертого он писал: «Сегодня мало говорить об ответственности Германии за то, что произошло, нужно говорить об ответственности всех народов и каждого гражданина мира за будущее, разобраться в природе расизма, в том, что нужно, чтобы нацизм, гитлеризм не воскрес никогда, во веки веков ни по эту, ни по ту сторону океана». Как актуальны эти слова писателя-гуманиста в наши дни, когда в киосках бывшей «Союзпечати», в стране, потерявшей на войне и без нее десятки миллионов человек, продается «Майн кампф», запрещенная в покаявшейся Германии безумная книжка. Как не прислушаться к завещанию–предостережению: мы должны помнить, что расизм, фашизм вынесет из этой войны не только горечь поражения, но и сладостные воспоминания о легкости массового убийства.
Треблинка была прологом к главной книге Гроссмана. Еще в фронтовом очерке он отмечает железную логику войны: офицер с зеленой ленточкой сталинградской медали записывает показания лагерных палачей, победоносная сталинградская армия освободила многострадальную треблинскую землю. Роман-эпопею о Сталинграде он посвятил матери – Екатерине Гроссман, старой учительнице, замученной в бердичевском гетто. «Когда я умру, ты будешь жить в книге… судьба которой схожа с твоей судьбой». Ей продолжал писать письма, прося совета у мертвой, до последних своих дней, так нещедро отпущенных ему судьбой. Гроссман приводит в романе скорбные строки последнего письма Екатерины Савельевны сыну, с удивительным рефреном материнской любви: «Живи, живи, живи вечно…» Давясь от слез, его перечитывает ученый физик Виктор Штрум.
Остается загадкой, как типичный русский интеллигент, читающий в подлиннике Мопассана и Доде, зная с десяток слов на идиш, с такой пронзительной силой написал о трагедии еврейского народа, и многие страницы его романа о Сталинграде – несмолкаемый реквием по шести миллионам замученных душ. Он опрокидывает все мыслимые представления о человеческих пределах творческого процесса, вводя действия романа в белые бетонные стены газовой камеры, куда вопреки физическому закону Авогадро втиснуты немолодая доктор Софья Левинтон и ее непривычно молчаливые попутчики по арестантской теплушке, беспомощные, задыхающиеся, раздавленные ужасом. Близок конец… темнеет в глазах, гулко пустынно в сердце, скучно, слепо в мозгу… Слепнущая от удушья Софья Осиповна ощутила, как осело в ее руках невесомое тело бездомного мальчика Давида, которого она обнимала из последних сил, пытаясь спасти и защитить в бетонной могиле. «Я стала матерью», - подумала никогда не рожавшая женщина и умерла.
Война грохочет на Волге, ломая людские судьбы, пожирая новые жертвы. Жена Штрума – Людмила Шапошникова без вещей и продуктов ночью плывет пароходом в саратовский госпиталь, куда с тяжелыми ранами помещен сын, беззвучно шепча непослушными губами заклинание: «Пусть Толя останется жив». Больше мать ничего не просила у неба, но земной путь молодого лейтенанта-артиллериста оборвался. Свежий могильный холмик сохранил для нее на фанерной табличке имя и воинское звание сына. Она наконец нашла Толю на последнем страшном мальчишнике – однообразие и густота фанерок вокруг напомнили строй щедро взошедших на поле зерновых. Ночью она осталась одна на военном кладбище, как безумная говорила с сыном, прикрыла полой пальто босые толины ноги, сняла с головы пуховый платок и укрыла его плечи в легкой бязевой рубахе. Людмилу Николаевну поразила мысль о вечности ее горя: умрет муж, умрут внуки ее дочери, а она все будет горевать.
На форзаце одной из немногих книг о жизни и судьбе Гроссмана недавно обнаруживаю редкую фотографию. Гроссман похож на Михаила Ботвинника и на Исера Купермана. Задумчивый и грустноглазый, сидит на большом камне, просветленный, как Он в пустыне, прости, Господи, на полотне Крамского в Третьяковской галерее. Классик, не удостоенный издания собрания сочинений. Черное демисезонное москошвеевское пальто, теплое и надежное, как он сам, толстый шерстяной шарф, белая сорочка, крупный узел темного галстука. Устало опущены сильные плечи. За ним громоздится девятый вал каменного моря, кажется, сейчас накатит на этот естественный подиум. Что-то знакомое в рыжих скалах, аскетически строгих, без единого клочка травы, в развалинах языческого храма, которому две тысячи лет.
Гарни, древняя летняя резиденция армянских царей.
Среди старых бумаг нахожу свою фотографию, как две капли воды похожую. Та же каменная плита стилобат – основание ионической колонны. И снято, возможно, в один и тот же ноябрьский день. Сохранился и групповой снимок. На фотографии я дальше и выше других, сижу на краю пропасти с речкой-змейкой Азат на далеком дне. Снова слышу слова нашего спутника, обладателя белой красавицы «Волги»: осторожно, не скатись вниз! – и с запоздалым благоразумием не спеша слезаю с предательски неустойчивой каменной глыбы.
Гроссман приехал в Армению, когда жить ему оставалось неполных три года. Эту малую толику времени он проживет несчастливо и с достоинством. Великан, опутанный лилипутами тысячами нитей. Арестована главная книга, и судьба рукописи долго будет волновать не покинувших его друзей. Лишенный обычного заработка писателя, он надевает хомут ремесла, соглашается на постылую поденщину, в Армении занимается авторизованным переводом военного романа Рачия Кочара, да так неистово, что к вечеру лицо и лоб покрываются фиолетовыми пятнами, и еще собирает материал для последней книги, условно названной «Путевые заметки пожилого человека». Она не избежала судьбы его книг-страдалиц.
Писатель, чей роман он переводил, пригласил его на свадьбу племянника. Гроссман едет в бедную деревню на южном склоне Арагаца, к выходцам из далекого Сасуна, с невероятным трудом вырубающим хлеб из базальта, к землякам Давида Сасунского и генерала Андраника.
Суровые груды голых камней, синее небо, сахарные головы Арарата, на который смотрели писавшие Библию люди, живо заряжают его писательское воображение. Он не просто гость, кого не замечают на улице ереванские коллеги, подверженные знакомой по Москве эпидемии неузнавания, когда в квартире сутками молчит телефон. Он участник народного веселья в сельском клубе, пьет с мужиками крепкую виноградную водку, заедает огненно-режущим зеленым помидором. Он работает – его пытливый взгляд замечает, как потрескивают тоненькие восковые свечи, кажется, это глаза людей светятся мягким огнем; и очень миловидная невеста, молоденькая продавщица из сельмага, танцуя, боится, как бы расплавленный воск не попал на ее новое, светло-голубое пальто; у некоторых танцоров в руках блестят трофейные немецкие кортики и кинжалы с насаженными на острие яблоками.
В разгар веселья к нему обращается седой мужчина в застиранной добела солдатской гимнастерке. Колхозный плотник говорил о евреях. В немецком плену он видел, как жандармы вылавливали евреев-военнопленных – так были убиты его товарищи. Он говорил о своем сочувствии и любви к погибшим в газовнях Освенцима еврейским женщинам и детям, сказал, что читал военные статьи гостя, где он описывает армян, и подумал, что вот о нас написал человек, чей народ испытал много жестоких страданий, ему хотелось, чтобы о евреях написал сын многострадального армянского народа.
Я слышу этот удивительный тост старого колхозного плотника, с суровым каменным лицом; вижу Гроссмана, вытирающего платком не видящие от слез глаза. В книге об Армении он сказал о переполняющих его чувствах, низко кланялся армянским крестьянам, которые во время свадебного веселья всенародно заговорили о муках еврейского народа в период фашистского гитлеровского разгула, о нацистских лагерях смерти, низко кланялся всем, кто торжественно, печально, в молчании слушал эти речи, за горестное слово о погибших в глиняных рвах, газовнях и земляных ямах, за тех живых, в чьи глаза человеконенавистники бросали слова презрения и ненависти: «Жалко Гитлер всех вас не прикончил», давая клятву до конца жизни помнить услышанные в сельском клубе речи крестьян.
Это к нам, живущим, обратился он в повести «Добро вам!» Добро вам, армяне и не армяне, люди планеты Земля!
Умирал Гроссман трудно. Лежал притихший, на узкой больничной койке, прислушиваясь к боли, ненасытным пламенем лизавшей внутренности, его окровавленные легкие. Мысленно он далеко, в городе Садко, который его не любил и нелюбовью своей навлек столько бед. Он снова вел бой за сталинградский вокзал, где оставлен биться до последнего патрона батальон старшего лейтенанта Филяшкина, и, не дождавшись подкрепления, в кольце окружения погибал вместе с ним, теряя командира за командиром, бойца за бойцом, как терял свои арестованные книги, уже не надеясь подняться, как Виктор Некрасов, к знаменитым бакам на Мамаевом кургане, войти в стреляющие цеха Тракторного, встретить среди развалин фронтовых знакомых - Новикова, Грекова, Березкина, Вавилова, Ершова…
В кровавом от рвущихся снарядов мареве дрожит странное видение – высокий мужчина в красном камзоле, в островерхой шляпе набекрень, в широченных штанах, в чулках, заправленных в башмаки с бантами, пучеглазый и большеротый. Колдун из старого Гаммельна, спасший город от нашествия несметных полчищ крыс.
Нет уже сил вспомнить, откуда этот навязчивый образ средневекового крысолова.
Играя на бронзовой флейте, незнакомец привычно шел к морю, вошел в воду. За ним, повинуясь диковинной колдовской мелодии, послушно следовали погромщики, насильники, убийцы всего живого на голубой планете, такой малой, беззащитной. Они шли, как сомнамбулы, не видя ничего вокруг, сваливая и топча друг друга, тяжелыми комьями падали с крутого берега. Волны смывали горланящую пеструю ленту и не было ей конца.
Арсен ЕРЕМЯН |
|
