Коренные тбилисцы, дворяне Непринцевы, оставили замечательное наследие не только своему родному городу, но и всей Грузии. Их творения служат людям уже десятки лет и хорошо знакомы многим поколениям. А известность одного из Непринцевых – Юрия – вышла и за пределы его родины. Но прежде чем посмотреть на него поближе, познакомимся с его ближайшими родственниками, прославившими свою фамилию, служа Грузии.
В этом наибольшие заслуги у архитектора Михаила Непринцева. Он родился в 1877-м, через три года после того, как его отец, Николай, был переведен в Тифлис начальником топографического управления Северо-Кавказской железной дороги. Здесь один из лучших картографов империи, кавалер пяти орденов и медали «За Хивинский поход» удостаивается дворянства, женится на местной жительнице Анне Смирновой. Прогуливаясь с ней по Головинскому проспекту или присутствуя на светских приемах, он с гордостью достает золотые карманные часы, лично врученные ему за заслуги Александром II.
Член Императорского Русского Географического Общества и Комиссии по уточнению российско-афганской границы, производитель картографических работ Кавказского военно-топографического отдела Непринцев проводит съемки планов Абастуманского ущелья и его минеральных источников, северного склона Эльбруса, районов Северного Кавказа, крепости Карс с окрестностями… И, как сообщает его служебная характеристика, приобретает «достаточную известность как специалист высокой квалификации». С 1918 года он – в Военно-топографическом отделе Демократической Республики Грузия. Большевики, придя к власти, этого дворянина не трогают – им тоже нужны опытные специалисты.
Сын картографа Михаил, окончив знаменитую 1-ю Тифлисскую классическую гимназию, проявляет «влечение к строительству и архитектуре» и поступает в Петербургский институт гражданских инженеров. Вернувшись в 1902-м в Тифлис, 12 лет работает архитектором в почтово-телеграфном ведомстве, а по совместительству – на строительстве железных дорог Эривань-Джульфа и Карс-Сарыкамыш. А качество его работы таково, что он трижды избирается гласным (членом) Тифлисской городской Думы и входит в Технический совет по земскому, дорожному и гражданскому строительству при канцелярии наместника Кавказа.
Он участвует в работе тифлисских комиссий по постройке Мухранского моста и электрической станции, по устройству Бальнеологического курорта. Проектирует знаменитую Нерсесяновскую армяно-григорианскую семинарию и уникальные жилые дома в районе Сололаки. А при советской власти Михаил Юрьевич от различных комиссий, комитетов, научно-технических и проектных институтов входит в комиссии по разработке нескольких рабочих проектов. Это – Дворец правительства Грузинской ССР, ныне – Парламент (архитектор В. Кокорин), здания «Зари Востока» (сейчас – торговый центр) и Закавказского совета народных комиссаров (впоследствии – ЦК Компартии Грузии, теперь – одна из спецслужб).
«Работая постоянно в столице Грузии, г. Тбилиси, я естественно в своих проектах иду по пути освоения богатого архитектурного наследия грузинского народа и стараюсь добиться национальной, а иногда специфически тбилисской выразительности, применяя переработанные в духе современности мотивы грузинской архитектуры прошлого, в основном на базе классического наследия, как грузинской, так и архитектуры Греции и Рима», – делился заслуженный деятель науки и техники СССР. Он оставил столице еще и здание треста «Чай-Грузия» (там сейчас долгострой гостиницы «Хилтон»), часть ТБИИЖТ – Тбилисского института инженеров железнодорожного транспорта (сейчас – 2-й корпус Грузинского технического университета), жилой дом «Грузнефти»…
А вне Тбилиси – защитный павильон над домиком Сталина и Педагогический институт в Гори, красивейшее здание почтамта в Батуми (сейчас – часть гостиничного комплекса) и целый город, который вначале так и назывался – «Рустави при Закавказском металлургическом заводе», главным архитектором проекта которого он был. Многие приписывают ему и здание цирка над площадью Героев. Но на самом деле этот проект создавал вместе с Владимиром Урушадзе и Степаном Сатунцем его старший сын Николай, ставший заслуженным архитектором Грузинской ССР.
Ну а младший сын Юрий решает стать художником. Оно и понятно: на стенах их небольшой квартиры недалеко от Головинского проспекта – литографии с картин старых мастеров, а большая библиотека заполнена книгами по истории искусства. Больше всего Юре нравится Илья Репин, повзрослев, он напишет: «Репин захватывает своим неповторимым умением предельно выразить через состояния и переживания героев большую мысль, актуальное социальное и философское содержание. И основное в его работах – не эффектный артистичный мазок, не мастеровитость исполнения (при всей своей внешней выразительности они подчас бывают холодными), а большое умное мастерство, подчиненное единой цели: с предельной силой через раскрытие психологического состояния героев выразить основную мысль, идейный замысел. Этим Репин помог мне».
В 42-й трудовой школе Тифлиса, где учится Юра, вопреки официальному названию, особое внимание уделяют не столько трудовым навыкам, сколько искусству и литературе. В ней – собственное «издательство», выпускающее рукописные «книги» в единственном экземпляре, проходят литературные диспуты, собирает зрителей драматический кружок. Кстати, его ведущая актриса Леля, ровесница Непринцева, с годами станет народной артисткой России и трижды лауреатом Сталинской премии Еленой Кузьминой, ее мужьями поочередно будут знаменитые режиссеры Борис Барнет и Михаил Ромм. И вообще, она – настолько неординарная личность, что никак не удержаться от отдельного рассказа о ней в ближайшем номере журнала.
Драмкружок популярен и в других школах, его спектакль «Дворянское гнездо» даже посещает сам народный комиссар просвещения СССР Анатолий Луначарский с женой.  Непринцев не только делает декорации для этого «театра», но и рисует шаржи и карикатуры для всевозможных стенгазет. А с «внеклассным занятием» по литературе ему везет особо – он присутствует на поэтическом вечере, где Владимир Маяковский читает свои стихи и дискутирует с грузинскими поэтами Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили.
Первым способности рисовальщика открывает в мальчике художник А. Казакевич, с которым он знакомится во время учебы в школе и который любит повторять: «Искусство – это яд, к которому нет противоядия». Заражается этим «ядом» и Непринцев, у которого в свидетельстве об окончании школы подчеркивается: «Имеет навыки и выдающиеся способности к рисованию. Имеет способности к литературной работе».
Конечно же, после школы он хочет учиться «на художника», но первый блин – комом. В 1925-м Юра проваливается на экзамене в Тифлисскую академию художеств и отправляется в студию при Тифлисском доме Красной Армии. Руководит ею один из наиболее известных художников, работавших в Грузии в первой половине  XX века Борис Фогель. Он сразу замечает в юноше талант графика и помогает ему в выборе основ для работы с натурой, намечает основные направления творческого развития.
Через год 17-летний парень отправляется поступать в очередную Академию художеств, на этот раз – на берега Невы. У него нет ни рекомендаций, ни приглашений, ни каких-либо договоренностей. В кармане – лишь письмо художника Казакевича к вдове давно умершего художника-анималиста Николая Сверчкова, у которой можно снять квартиру. По дороге в Ленинград поезд на несколько часов останавливается в Москве. Но это – ночные часы. И Непринцев, мечтающий посмотреть на исторические места, успевает увидеть лишь Храм Христа Спасителя, который исчезнет через пять лет.
Императорская Академия художеств в Петербурге была ликвидирована и получала в название нелепые аббревиатуры: то – Свомас (Свободные художественные мастерские), то – ПГСХУМ (Петроградские государственные свободные художественно-учебные мастерские). В 1921 году Академия возрождается, и именно в нее пытается поступить Непринцев. Пытается дважды, оба раза неудачно. И идет учиться в частную студию уволенного из Академии исторического живописца и портретиста Василия Савинского.
Тот учит Юрия работать над историческими картинами, осваивать натуру и форму, владеть техникой и живописи, и рисунка. Все это становится основой творчества Непринцева, признававшегося: «В.Е. Савинский дал мне твердые основы художественной грамоты, основную школу в области рисунка, формы и я с благодарностью вспоминаю его в течение всей своей творческой деятельности».  
Учебу в частной студии Юрий сочетает с работой в жанре журнального и газетного рисунка, иллюстрирует литературные произведения в журнале «Резец». Устраивается художником-оформителем в дворцы-музеи Петергофа и Детского (бывшего Царского) Села, зарисовывает интерьеры детской половины Царскосельского Александровского дворца. И лишь в 1990-х годах он расскажет, как смотрел в пустых комнатах расстрелянных царских детей на оставшиеся нетронутыми игрушки, мебель, книги, иконы. И как ощущал незримое присутствие царевен и царевича…
А в Петергофе – два знаменательных момента. Во-первых – знакомство с главным хранителем местных дворцов-музеев Сергеем Гейченко, будущим восстановителем и директором Мемориального музея-заповедника Пушкина «Михайловское». Многие годы их будет связывать крепкая дружба. А во-вторых – встреча со старшим научным сотрудником музеев Мариной Тихомировой. Им предстоит прожить вместе 55 лет…
Непринцев становится художником «Комбината наглядной агитации и пропаганды отдела массовой политико-культпросветработы» Ленсовета, но впервые демонстрирует свои работы в родном Тифлисе, в 1928-м. Публике нравятся все шесть – портреты, натюрморт, пейзаж «Гора Давида».  В следующие два года у него еще пара выставок,  проведенных Обществом имени А.И. Куинджи в залах Академии художеств. Но настоящая известность приходит к нему на необычных выставках в ленинградском Доме художника.
В начале 1930-х годов там проходят встречи с известными людьми, во время которых молодые художники рисуют портреты приглашенных, вывешивают их на всеобщее обозрение, а жюри, состоящее из признанных мастеров, определяет лучших. При этом главные герои вечера могут забрать домой рисунок, который им больше всего понравился. По этому поводу откроем ленинградскую газету «Смена» от 18 февраля 1932 года:
«Встреча художников с лучшими ударниками завода состоялась в Доме художника. Во время встречи был проведен сеанс одновременной зарисовки шести лучших ударников завода… За три часа было изготовлено 84 портрета. Жюри конкурса в составе заслуженного деятеля искусств художника И.И. Бродского, художника Н.Э. Радлова, Докторова и др. и представителей завода во главе с т. Хинейко присудило первую премию художнику Непринцеву, вторую – художнику Беленкову».
С таких вечеров свои портреты, созданные Непринцевым, уносят с собой композитор Дмитрий Шостакович, шведский полярник-гляциолог Альман Ханс, известный питерский артист Яков Малютин (Итин). И именно на этих встречах молодой художник обретает именитого покровителя. На его работы обращает внимание Исаак Бродский. Находящийся в фаворе автор художественной ленинианы и многочисленных портретов советских вождей. Он с 1934 года возглавляет Всероссийскую Академию художеств и предлагает Непринцеву еще раз подать туда заявление. Сразу на третий курс.
Вообще-то, поступить тогда в Академию было практически невозможно. И дело не только в том, что на 14 мест подано 150 заявлений. И не в том, что ход экзаменов берет под свой контроль газета городского комитета компартии «Ленинградская правда». Как и во всех советских вузах, здесь идет поиск «врагов народа» и «контрреволюционных элементов». А дворянское происхождение Непринцева известно, и его отчисляют практически сразу после зачисления.
Но Бродский возмущен таким отношением к своему протеже и заявляет о «невозможности выполнения задач воссоздания советской реалистической школы в искусстве, если будут отчислять таких способных и талантливых учеников, как Ю. Непринцев». И вообще грозит уйти вслед за Юрием. Это возымело действие. А студент Непринцев все в том же 1934-м отправляется в ЗАГС с Мариной Тихомировой, которая потом станет заведовать Сектором музеев Управления культуры Ленгорисполкома и напишет несколько книг по искусству.
Учась в Академии, Юрий пишет много пейзажей, портретов, иллюстраций, учится синтезировать жанровые, архитектурные и пейзажные элементы, строить многофигурные композиции. Он считается одним из самых лучших рисовальщиков, с одинаковым мастерством пишет и маслом, и акварелью, осваивает технику офорта. И начинает осуществлять заветное желание – создавать образ Пушкина и героев его произведений. Именно пушкинскую тематику он выбирает в 1938 году и для дипломной работы.
Но поэта в селе Михайловском он пишет, так и не побывав на месте действия картины – бдительные «органы» не разрешают человеку дворянского происхождения появляться на Псковщине: рядом – граница с враждебной Эстонией. Хотя в 1931-1932 годах Юрий именно в Пскове служил в армии. Приходится работать, как сказали бы сейчас, «дистанционно». Изучаются описания, фотографии, гравюры Михайловского, воспоминания современников. И на защиту диплома Непринцев идет с такой характеристикой от Бродского: «Талантливый рисовальщик и живописец. Чрезвычайно упорный работник. Много работал над композицией».
Картина приносит ему не только диплом с отличием, но и третью премию на Всесоюзной выставке молодых художников. Всесоюзный музей А.С. Пушкина покупает ее и выставляет в музее поэта в Михайловском, откуда она исчезнет во время войны. А Непринцев поступает в аспирантуру и начинает преподавать сразу в двух местах – на кафедре рисунка и в мастерской театрально-декорационной живописи Академии. Главное же для него тогда – картина для аспирантской защиты. Тема ее предложена «сверху» и весьма далека от дипломной – «В.И. Ленин и И.В. Сталин в дни Октября». Попробуй сделать что-то не так…
Но картине этой не суждено появиться в законченном виде. Слово – самому художнику: «После окончания Академии у меня там была аспирантская мастерская, где осталось много начатых работ, стояли холсты, доски, лежали оттиски, разбросанные краски. В июне 1941 года я со всем этим распрощался. Закрывая дверь мастерской, я закрыл двери и в свою юность. Надо было найти место в новой жизни, найти дело. Вместе с другими я подал заявление о зачислении в добровольцы и с группой художников из Союза рыл окопы под Ораниенбаумом». А все связанное с аспирантской картиной погибает во время блокады.
В начале войны Юрий под руководством архитектора Михаила Бенуа участвует в маскировке важнейшего объекта – Балтийского судостроительного завода. А в июле он уже – командир взвода морской пехоты, охраняющего артиллерийский дивизион. Применять оружие ему не приходится, и он «вооружается» карандашом. Ни о каких больших полотнах и не думает, а пишет и пишет зарисовки-портреты своих боевых товарищей, старясь запечатлеть характеры и настроение тех, в чью жизнь вошла война.
В ноябре 1942-го его отзывают в распоряжение Политического управления Балтийского флота. И до конца войны он вместе с другими художниками выпускает сатирические плакаты цикла «Балтийский прожектор». А еще участвует в восьми художественных выставках, в том числе знаменитой Всесоюзной выставке 1942-1943 годов в Москве «Героический фронт и тыл». Жена же его, работающая хранителем оставшихся в блокаде музейных экспонатов Петергофа, из-за блокадной дистрофии и нервного истощения лишается возможности иметь детей. И они воспитывают сына Марины от первого брака.
После войны вместо разрушенной бомбежками квартиры Непринцевым дают пару комнат в бывшей квартире председателя Государственной думы двух созывов Михаила Родзянко. В 1946-м художник снимает военную форму и становится доцентом на кафедре «живопись и композиция» родного вуза, членом Ленинградского Союза художников. На волне успехов пишет картину «Здравствуй, Ленинград!», портрет партизанки Лизы Чайкиной и… понимает, что это – неудачи.
Основной положительный отзыв о картине «Хорошо написана вода…», а о портрете он сам признавался: «В поисках образа героической советской девушки… я не сумел избежать некоторой надуманности композиции и допустил излишнюю театральную эффектность в освещении. Этим я невольно придал простому и мужественному образу Лизы несвойственную ему театральную приподнятость…». Но в 1951 году Непринцев представляет картину, которая приносит ему всенародную известность.
В каждом виде искусства появляются произведения, которые становятся знаковыми для своего времени. Так и происходит с полотном «Отдых после боя». Причем очень многие увидели в ней иллюстрацию к другому знаковому – литературному – произведению тех лет, поэме Александра Твардовского «Василий Теркин». На картине – явный любимец публики, солдат-весельчак, о чем-то «заливающий» пехотинцам, танкистам, разведчикам, которые корчатся от смеха. Ну совсем, как у Твардовского: «Балагуру смотрят в рот,/ Слово ловят жадно./ Хорошо, когда кто врет/ Весело и складно». Тут-то и пригождаются армейские зарисовки, и один из автопортретов – хохочущий солдат с прижатой к щеке рукой сзади и справа от рассказчика.
Репродукции «Отдыха после боя» смотрели со страниц журналов, висели во многих домах, а если кто не знал названия картины, называл ее просто «Василий Теркин». Она очень нравится первейшему художественному критику страны – Сталину, и автору рекомендуют выдвинуть свою работу на соискание Сталинской премии. Соответствующий комитет представляет «Отдых после боя» к премии III степени. Но вождь накладывает резолюцию: «Непринцеву – Премию I степени!», вычеркнув фамилии остальных кандидатов… А теперь слово – рядовому ленинградцу Владимиру Байкову:
«В нашей коммунальной квартире, в которой мы жили с 1945 по 1955 гг. было семь комнат. Две из них занимал с семьей известный впоследствии советский художник Юрий Михайлович Непринцев. Написав в 1951 году картину «Отдых после боя»… Юрий Михайлович получил за нее Сталинскую премию первой степени – 100 тысяч рублей…  Будучи человеком широкой души, Юрий Михайлович отметил свою премию с соседями. Были приглашены все жильцы вместе с детьми. В течение недели он за свой счет установил в квартире ванную с дровяной колонкой… В течение двух недель Непринцеву с семьей по личному указанию Сталина была предоставлена пятикомнатная отдельная квартира в районе «Электросилы»… со студией: расположенная на последнем этаже шестиэтажного здания она имела «фонарь», т.е. стеклянный потолок и огромную стеклянную стену.
Его жена, портрет которой выполненный им висит в Третьяковке, говорила по телефону, висевшему у нас в коридоре так: «Теперь будем жить верхом на «Электросиле»… А про студию с дневным светом она объясняла своим знакомым по телефону: «Теперь Юрка сможет прямо с утра в одних трусах шедевры писать».
У нас до сих пор висит на стене подаренная им репродукция картины «Отдых после боя» с дарственной надписью: «Полине Осиповне и Дмитрию Ивановичу Байковым, а также Вове и Саше от соседа-автора. Л.с.п. Ю. Непринцев. 08.04.52» Эту репродукцию мы, окантовав рамкой и стеклом, повесили на стену…  Правда, будучи у нас в гостях, один знакомый, внимательно рассмотрев автограф художника, посоветовал картину со стены убрать. Ведь в сокращении «Л.с.п.» означавшем: «Лауреат Сталинской премии» буква «с» была не заглавной и это значило, что имя «Сталин» было написано с маленькой буквы!»
Вообще-то, картину эту Непринцев пишет…трижды. В 1953-м он узнает из газет, что «душевно выстраданный» им первый вариант Сталин подарил на 60-летие китайскому лидеру Мао Цзэдуну. На следующий год по личному заданию вождя делается второй вариант – для Кавалергардского зала московского Кремля. А в 1955 году пишется и третий авторский вариант – по заказу Третьяковской галереи, для постоянной экспозиции.
После Сталинской премии, как говорится, пошло-поехало. За десять с небольшим лет Юрий Михайлович становится профессором и руководителем мастерской станковой живописи в Институте имени Репина, депутатом Ленинградского облсовета, заслуженным деятелем искусств РСФСР, народным художником России и СССР... И все время пишет и выставляется.
Среди более 300 его работ потрясает серия офортов, названная «Ленинградцы». С 17-ти графических листов дышат время и драматизм, смотрят образы блокадников, зарисованные прямо с натуры. Непринцев участвует почти в ста выставках, много работает в книжной иллюстрации, а наиболее удачными для себя считает портреты. Потому что пишет только тех, кого хорошо знает: академика Дмитрия Лихачева, народного художника СССР Учу Джапаридзе, писателя Александра Крона, архитектора Евгения Левинсона, актера Александра Бениаминова и, конечно, свою жену Марину.
Вместе с ней Юрий Михайлович – в центре жизни художественной элиты страны. Их на самом высоком официальном уровне принимают в Голландии, Италии, Франции, Бельгии, Финляндии, Австрии, Турции, странах Восточной Европы. Оттуда привозятся рисунки и наброски.  Супруги знакомятся с Любовью Орловой, Фаиной Раневской, Михаилом Ульяновым… А это – из статьи в журнале «Огонек» за 1967 год: «Мы назовем несколько имен – Толубеев и Смоктуновский, Соловьев-Седой и Дзержинский, Аникушин и Непринцев, Колпакова и Соловьев, Петров и Моисеенко, Козинцев и Иванов, Мравинский и Мимеонов, Товстоногов и Акимов…, – и станет светло от звезд, что светят нынче в небе ленинградского искусства».
А потом настают времена, в которых те же коллеги и критики, что превозносили талант Непринцева, ставят ему в вину «советскую иконопись», последней точкой в которой стал посмертный портрет Сталина, выполненный совместно с Владимиром Серовым. После чего, как вспоминал искусствовед Михаил Герман, на обоих долго «лежала печать избранничества, отчасти и испуга». В 1990-х Непринцеву мстят те, кто, раньше были испуганными, но не были избранными. Его произведения в России почти не покупают, только за границей, а интервью у него берет лишь японское телевидение.
Эти годы – тяжелейшие в жизни Непринцева. На его руках умирает жена, из-за недомогания он работает на полставки, к нему перестают приходить ранее многочисленные гости. На свой 85-летний юбилей, в отличие от былых лет, он получает всего лишь две телеграммы – от президиума Российской Академии художеств и… художников города Череповца. Некоторые СМИ «не замечают» его участия в выставках…
А он, всю жизнь бывший нерелигиозным, неожиданно отправляется к христианским святыням в Иерусалиме и начинает писать картину «Шествие с Голгофы». Всех свидетелей казни Христа он пишет с одного человека – внука Аркадия.
И когда в 1996-м Юрия Михайловича хоронят там, где покоятся питерские знаменитости – на Литераторских мостках Волкова кладбища, газета «Смена», отнюдь не склонная идеализировать советское прошлое, подчеркивает в некрологе: «Никто из друзей, знакомых не может упрекнуть его в лицемерии. Кто-то говорит о трудном характере, кто-то – об упрямстве, но все – о его честности, о трогательной рыцарственности, о смелости в защите своего мнения…».


Владимир Головин

Он появился на свет в центре Европы, а прославился, прожив основную часть жизни за две с лишним тысячи километров от родного города. Его отец стал частицей истории Польши, а сам он вошел в историю Грузии. Поселившись на Южном Кавказе, он слегка изменил имя и из Людвика превратился в Людвига. И мы будем звать так человека, о котором известный путешественник и исследователь Африки Василий Юнкер сказал: «Быть на Кавказе и не видеть Млокосевича, все равно, что быть в Риме и не видеть Папы».
Единственного поляка, который в первой половине XIX века стал генералом, не будучи дворянином, звали Францишек Млокосевич. Он был, как говорится, «военной косточкой», о нем можно сказать словами русского офицера Дениса Давыдова, против которого ему довелось воевать: «Я люблю кровавый бой, / Я рожден для службы царской!/ Сабля, водка, конь гусарской, /С вами век мне золотой!». Впрочем, что касается службы царской… Русским царям Францишек присягал не раз и навсегда, а – периодически.
Карьеру он начал в борьбе с ними, когда в 1790-х польские военные нарушили присягу, принесенную еще Екатерине II, и присоединились к участникам войны с Россией. Потом он служит в армии Наполеона, отличается в Испании, защищая от англичан подступы к Гибралтару, получает орден Почетного легиона и становится известен в европейских военных кругах. Затем – война против России в рядах французов, несколько ранений, плен и служба… уже у русских. В Корпусе инвалидов и ветеранов Польского Королевства. Он присягает Александру I, который в 1814-м разрешил вернуться домой полякам, воевавшим на стороне Наполеона.
Через три года он выходит в отставку и 13 лет мирно занимается сельским хозяйством в имении жены. Но начинается польское восстание 1830 года, и 61-летний, болеющий, Млокосевич вновь забывает о присяге и отважно сражается с русскими. А потом, как сообщают справочники, «после падения Варшавы, видя надвигающееся поражение восстания, он попросил об отставке и принял присягу на верность Николаю I». Который, вдобавок, через год дарует ему дворянство Королевства Польского с гербом в честь доблести, проявленной в рядах французов в Испании. Вот такие, как говорят в одном культовом фильме, «высокие, высокие отношения!»
Солдат до мозга костей, для которого все, не связанное с войной, было неинтересно и обременительно, пан Францишек не удовлетворяется тем, что старший из его четырех сыновей – Константин стал гусаром. Он желает, чтобы и младший Людвиг, родившийся в 1831 году, тоже носил военный мундир. А мальчик страстно любит природу: «Варшава или, правильнее, города – мне не нравились.  Я не мог дождаться того счастливого дня, когда родители мои покидали город на лето и брали меня с собою в деревню, где у нас было так хорошо: замечательные сады, оранжереи, теплицы, а вокруг красивые леса, луга и озера». И, чтобы наблюдать, чем и как живут рядом фауна и флора, мальчик создает нечто вроде зверинца, птичника, маленькие пруды с рыбками и садик с цветами:
«Помню отлично, как я брал из разных муравейников, несмотря на боль от укусов, горстями разных муравьев и переносил их в свои кадушки, для наблюдения за их жизнью. Я им готов был сделать все возможное, чтобы им было хорошо у меня. Но мне нравились не одни только муравьи, а вообще все животные и растения… Как только оканчивались мои уроки, я находил самый приятный отдых предаваться своему природному хозяйству. Помню, что эти влечения к природе были не минутными, а длились целые годы».
Увы, отца это увлечение сына не интересует. И в 11 лет мальчика отдают в Брестский Александровский кадетский корпус. Склонный к уединению, увлеченный изучением природы Людвиг оказывается на казарменном положении в суровых стенах бывшего монастыря бернардинцев, в обстановке строгой муштры: «От своего милого хозяйства я попал сразу в суровую тех времен военную обстановку, к которой я чувствовал менее всего призвания. Понятно, что мое прошлое еще красивее рисовалось мне в воспоминаниях и усиливало тоску. Я сознавал, что я испытал страшное насилие, но из опасения быть осужденным, высказать кому-нибудь свои впечатления я не решался: стремления ребенка к природе казались тогда ничтожностью!»
Он не чувствует никакого призванья к военной науке и, хоть как-то протестуя против нахождения в закрытом заведении с жестким режимом, начинает плохо учиться. «И чем более меня упрекали в лености и читали мне нравоучения, тем более я ненавидел учение». При этом никто не задумывается, что происходит с кадетом, который при поступлении в корпус «выдержал экзамен блистательно». Так продолжается, пока в 1845-м не умирает отец-генерал. И юноша «как милость» просит мать забрать его домой, а та не может отказать ему: «Я очутился снова дома, но уже совершенно при других обстоятельствах; мне дали учителей».
Как отличаются домашние занятия с нанятыми матушкой учителями от пережитой атмосферы казенщины и муштры! Никто не мешает заниматься тем, к чему лежит душа – ботаникой, зоологией, минералогией… И французским языком, расширяющим возможности знакомиться с книгами по естественным наукам, мемуарами натуралистов и всевозможными энциклопедиями.
Но в душе ранимой, рефлексирующей натуры на всю жизнь остается травма. Впрочем, в истории с кадетским корпусом находится и определенный плюс. Память о пережитом в Бресте страхе лишиться любимых увлечений по-своему подпитывала исследовательскую неутомимость Людвига. Ведь он, как и Францишек, служил лишь одной идее, шел раз и навсегда избранным путем. Только отец служил уничтожению Жизни, а сын – ее сохранению и процветанию.
А к тому, что Людвиг черпает из книг, прибавляются рассказы людей, приехавших из экзотических для варшавянина и будоражащих воображение мест: «В ту пору в имении моей сестры, стоял мусульманский полк из Кавказа; от знакомых из этого полка я слышал много о Кавказе, о его богатой природе, о местных знаменитых охотах, и под влиянием этих рассказов я возмечтал увидеть этот край. Став совершеннолетним, я осуществил это желание, приехал на Кавказ и поступил в военную службу, но не более как на один год. Между тем, я так увлекся Кавказом, что… этот мой год все еще длится».
Закавказским конно-мусульманским полком, о котором вспоминает Млокосевич,  командовал генерал-тифлисец, князь Давид Бебутов. Ему и его подчиненным было, что рассказать юному натуралисту о природе своих родных мест. Как сын дворянина Людвиг обязан отслужить в армии и для выполнения этого долга он в 22 года выбирает Кавказ. Несколько месяцев уходят на дорогу, и вот он – штабной офицер-подпоручик 5-го Тифлисского гренадерского полка, расквартированного в Лагодехи, на кордонной линии с лезгинами. Здесь – граница, отделяющая Грузию от Дагестана, подчиняющегося Шамилю.
Место это живописно, но жизнь в нем – скучна и однообразна. В густом лесу – с десяток разрозненных зданий: казарма, склады, лазарет, жилье офицеров, генеральский дом, православная церковь, католическая часовня… Типичное место размещения небольшого резервного гарнизона, который должен был устремиться туда, где неожиданно появляются горцы. Здешняя природа зачаровывает Людвига, и он часами бродит по окрестностям, презрев опасность появления лазутчиков Шамиля.
Вообще же, крупные схватки на этой линии нечасты, полк поднимается по тревоге лишь, когда горцы пытаются ночью пересечь кордон. Но время от времени отправляются экспедиции на дагестанскую территорию для устрашения противника. Млокосевич не может не участвовать в них, хотя категорически выступает против человекоубийства: «Сначала я участвовал неоднократно в экспедициях против горцев; новые местности, до которых так трудно было добраться, крайне меня интересовали; на горцев я смотрел не столько как на врага, а, скорее, как на любопытный, тоже принадлежащий к зоологии, экземпляр…».
Такое отношение к войне не скроешь в замкнутом военном кругу. По мере того, как окружающие понимают, что кровопролитие ему чуждо, трещина в отношениях с частью офицеров становится все шире. Сослуживцы просто не в состоянии понять, почему сын боевого генерала, чтобы не стрелять в людей, соглашается пасти полковых лошадей, заготовлять дрова, добывать дичь для кухни, заниматься другими «тыловыми работами». Впрочем, неприязнь к поручику рождают и другие факторы.
В полку немало кубанских казаков, которые помнят, как в Запорожской Сечи их не такие уж далекие предки насмерть бились с исконными врагами – поляками. И Млокосевич воспринимается ими как «лях». Невзлюбили его и солдаты из разжалованных за различные прегрешения и высланных на Кавказ офицеров. К тому же, все помнят, как некоторые поляки, сосланные за участие в антирусском восстании, перебегали к горцам, Так что, на Млокосевиче, как и на каждом его соплеменнике, лежит негласное клеймо потенциального дезертира.
Вот и получается, что не такой, как все, тихий, мечтательный поляк-пацифист не становится «своим среди своих». И в замкнутом мирке небольшого гарнизона быстро оказывается в центре недоброжелательства, даже интриг. Но, не скрывая своих взглядов, он идет все дальше, затронув святое для офицерства всех стран – охоту:
«Вначале я сделался здесь также страстным охотником, но всякий раз, когда от моего выстрела падал раненый олень или красивый фазан и мне приходилось добивать страдающее по моей вине животное, я испытывал неприятное чувство; также постоянные во всякое время года охоты и убийство зверя целыми массами, которые часто не поедались и портились, все это возбудило во мне вопрос: есть ли необходимость в этих убийствах? Охота – достоинство или недостаток?
И я пришел к заключению, что охота, не думающая о сбережении зверя, есть страсть, и, как всякая страсть, она глушит в нас силу здравого рассудка; но страсть к курению, пьянству, к опиуму приносит вред лично нам, тогда, как усиленное и бесцельное уничтожение зверя и полезных птиц производит громадный ущерб в экономии природы и даст, хотя незаметным образом для большинства, весьма печальные результаты впоследствии. Кроме того, я пришел к заключению, что вообще жизнь красивее смерти, и я себя убедил оставить навсегда охоту и с тех пор сделался горячим защитником жизни».
В общем, назревает конфликт с сослуживцами. И военная служба Людвига вполне могла бы иметь какой-нибудь печальный исход, если бы не спасительное поручение командования: разбить полковой сад. Лучшего применения его природным наклонностям не найти! Он никогда не забывал отраду своего детства – прудики и маленькие клумбы, цветники и огородики. А теперь все это предстояло создать в больших размерах, на 50-ти гектарах, выделенных в южной части Лагодехи. Причем, «сверху», не дали регламентирующих указаний, только лишь общие пожелания. И подпоручик Млокосевич принимается за дело.
На пустыре за казармами американские секвойи поселяются рядом с японскими живыми ископаемыми гинкго, несколько видов азиатских магнолий – с декоративными тропическими лианами, черноморские кипарисы с березовой рощей, неведомые в этих краях хвойные таксодиумы – с привычными для Южного Кавказа дубами, липами, грецкими орехами, грабами, каштанами. Пруды, созданные для водных растений, украшены искусственными водопадами… Вдобавок ко всему Людвиг раздает местным жителям саженцы, в первую очередь – фруктовые и декоративные.
И весь этот уникальный дендрарий испещрен причудливыми освещенными дорожками и тенистыми аллеями, на которых –  увитые плющом беседки и уютные садовые скамейки. Так начинается история культурных лесонасаждений в Кахети. Но это – с точки зрения специалистов-дендрологов. А для жителей Лагодехи и расквартированных там военных творение Млокосевича становится замечательным городским парком. Там играет полковой оркестр, под который по аллеям прогуливаются господа-офицеры с дамами и местная почтенная публика в модных нарядах.
Высокое командование признает этот парк лучшим среди полковых во всей Кавказской армии. Имя его создателя становится известным далеко за пределами Кахети. И эта слава сослужила плохую службу Млокосевичу – напомнила о нем его недоброжелателям. Снова начинаются демонстративные выпады, наветы, отчуждение от сослуживцев – своим в среде офицеров-рубак он так и не стал. Такая жизнь становится невыносимой, и Людвиг в 1861 году подает в отставку. Он носил мундир 8 лет.
Можно уехать в родную Польшу, в любой город Европы или Российской империи, а он выбирает Персию. По его словам, «лечить измученную людьми душу», «искать забвенья». По жарким просторам этой страны он доходит аж до пакистанской провинции Белуджистан, от персидской границы, тянущейся к Аравийскому морю. Наблюдает за жизнью тамошних животных и птиц, учит у местных жителей их языки, собирает не только гербарии, но и семена, плоды, корни диковинных растений. Но в сердце его навсегда поселился Южный Кавказ, он тоскует по живописнейшим окрестностям Лагодехи. И через два года решает вернуться.
Увы, сделать это не удается. На российской границе Млокосевича арестовывают. Из-за доноса (как оказалось позже, ложного) о его участии в подрывной деятельности. Дело в том, что в 1863 году вспыхнули сразу два антиправительственных восстания. Одно в очередной раз подняли поляки, второе – лезгины, в Закатальском округе по соседству с Лагодехи. И власти, заподозрив в подстрекательстве поляков, стали арестовывать тех из них, кто, живя на Кавказе, имел дружеские отношения с горцами. И в первых рядах подозреваемых оказывается Млокосевич, не скрывавший, что во время прогулок заимел «запретных друзей». Все, собранное им в путешествии, конфискуется и исчезает навсегда.
Суд приговаривает Людвига Францевича к шестилетней административной ссылке, то есть, под тайный надзор полиции в Воронежскую губернию. Сам он, не вдаваясь в подробности, говорил, что жилось там очень трудно, зарабатывать удавалось охотой. Так продолжалось четыре года, потом его досрочно освобождают и отправляют в Варшаву. Но и там, на родине, он опять тоскует по зеленым ущельям, стремительным рекам и густым лесам Кахети. Тогда на помощь приходит сестра Хелена. Выйдя замуж за графа Микорского, она оказывается в высших сферах Царства Польского, говорят, что сам Фредерик Шопен посвящает ей Мазурку соль мажор.
И когда она просит Александра II разрешить ее брату добровольно уехать туда, куда поляков ссылают, император не видит причин для отказа. В Лагодехи Людвиг привозит из Воронежа жену Анну, она – из обедневшего украинского дворянского рода. С ними – уже пятеро детей, мал мала меньше. В жизни Млокосевича чувствуется влияние Жан-Жака Руссо и Льва Толстого. Дворянин и зимой ходит босым, словно крестьянин, выращивает овощи, фрукты, виноград, табак, разводит пчел и шелкопряд… И круглый год купается в ледяной горной реке.
То, чем он занимается, определено заранее: «С 1867 года, как только тяжелые обстоятельства моей жизни прояснились, я себе дал задачу – найти такое подходящее занятие, которое никому не приносило бы вреда, а, по возможности, одну пользу, и при котором человек чувствовал бы себя менее зависимым. Сознание мне указало, что собирание различных предметов естествознания и вообще для ученых мира есть труд, более подходящий под сказанные условия, и пора детской наклонности воскресла во мне с новой силой; с тех пор я усердно предался этому занятию и имел счастливые случаи представить нашим ученым на разработку новые зоологические экземпляры, получившие довольно громкую известность».
На жизнь тратится не только материнское наследство, но и вознаграждение за поставки образцов лагодехской флоры и фауны в Европу. В частные и музейные коллекции. Это и есть «собирание различных предметов естествознания и вообще для ученых мира». Ежегодно он уходит в дальние экспедиции по Восточной и Западной Грузии, Аджарии, Азербайджану, Армении и по зарубежным Турции и Персии.
Их итоги – обширные гербарии, коллекции насекомых, чучела, саженцы и семена. А главное – масса научных открытий, самые сенсационные среди которых – кавказские тетерев с саламандрой и эльдарская сосна. Млокосевичу покоряются и несколько высочайших вершин Южного Кавказа и Малой Армении. Ясно, что при такой жизни не остается времени для того, чтобы прокормить семью работой на земле. Так что и потом, когда Людвиг почти 20 лет работает лесничим, семью кормят результаты экспедиций. Они посылаются в крупные города, и приносят ему хоть какие-то деньги и большую известность.  
С этим удивительным человеком, в быту отказавшимся от многих благ цивилизации, переписываются и получают от него посылки виднейшие ученые того времени. Географ Петр Семенов-Тян-Шанский, его французский коллега Элизе Реклю, зоолог Владислав Тачановский, энтомолог Антон Вага и ботаник Болеслав Гриневецкий из Польши, российские дендролог и лесовод Яков Медведев, энтомологи Гуго Христоф, Эмилия Мирам и Максимилиан Шодуар… Млокосевича, не имеющего никакого специального образования, называют своим учителем председатель Всероссийского союза лесоводов, управляющий Боржомским имением Павел Виноградов-Никитин и сын Кавказского наместника, внук Николая I, ботаник, великий князь Николай Михайлович.
На окраине поселка, у горной реки перед входом в ущелье, ведущем к Дагестану, появляется одноэтажный деревянный дом Млокосевичей. Отец многочисленного семейства – у него одиннадцать (!) детей –  помимо многочисленных служебных обязанностей, успевает и лечить раненых зверей, и одомашнивать диких птиц, и вести метеорологические наблюдения, и пытаться победить малярию, и изучать причины наводнений… Да еще выписывает и штудирует научные журналы и книги, Он продолжает начатые еще в Тифлисском полку опыты по разведению новых для этих мест маслин, чая, цитрусов, пробкового и железного деревьев, бамбука, джута… И рядом с домом разбивает ботанический сад, в котором его детям прививается  любовь к природе.
О том, как жила эта семья, где царили взаимоуважение и равноправие, трудолюбие и бескорыстие, вспоминал гостивший в ней научный сотрудник Ботанического сада Императорского Юрьевского университета Болеслав Гриневецкий: «Среди собравшейся за столом семьи бегали собачки, по плечам и столу прыгали прирученные птицы, а одна из прирученных галок, передразнивая младшего сынка, орала время от времени «Папаша!». Если кто из собеседников хотел напиться воды, то брал со стола кувшин или стакан и шел к подножью большой липы, откуда пробивался источник чистой воды. Если хотел кто-то умыться или помыть руки, то направлялся к берегу потока, куда все мужчины ходили каждое утро. Над другим ручьем, огибающим домовладение, было специальное место, предназначенное для женщин. Со смехом, хозяин мне рассказывал, что как-то его барышни прибежали с криком и полураздетые: на то место, где они обычно купались, явился медведь – попить воды».
У Млокосевича постоянно – гости из научного мира. Всем интересно увидеть, чему посвятил свою жизнь дворянин, ставший крестьянином и двигающий науку. Ведь этот человек, добровольно заточивший себя в глуши, удостоен и Большой Золотой медали Парижского общества акклиматизации и Серебряной медали Императорского Русского Географического Общества, и звания члена-корреспондента Зоологического музея при Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге. Ведь он открыл почти шесть десятков (!) видов растительного и животного миров, и многие из них носят его имя. А еще этот «крестьянин» опубликовал около 50 научных работ о природе Кавказа.  
Но Людвиг Францевич, стремится не только как можно шире знакомить ученых с этой природой.  Он буквально кричит на весь научный мир о том, что может погибнуть главное открытие его жизни – уникальные живность и растительность Лагодехского ущелья. О том, что необходимо спасать единственное на Кавказе место, где растения еще доледникового периода сосуществуют и с эндемиками (растущими только на этой территории), и с типичными для всего кахетинского региона. Из-за неразумной, нерегулируемой деятельности человека там исчезают звери и птицы, вырубаются и выгорают леса, меняется климат.
Он призывает видных ученых помочь организовать на границе Грузии и Дагестана «строго заповедные участки». Вот, например, что он пишет главному в стране авторитету по зоологии, непременному секретарю Российской академии наук, действительному статскому советнику, члену многих зарубежных обществ естествоиспытателей Александру Штрауху: «Я здешний старожил и вижу, что делается, помню, что было, знаю, что есть и представляю, что будет. Я вижу грустную картину скорого будущего, как здешние оазисы редчайшей жизни превратятся в скучнейшие пустыни и целые страницы интереснейшей зоологии погибнут для потомства навсегда».
Между тем, как и в армейской молодости, Людвиг Францевич, не похожий на живущих рядом людей, вызывает у них недоумение и злобу. Люди эти – бывшие офицеры и солдаты, которые, выйдя в отставку, осели в Лагодехи.  Им непонятно, почему этот странный человек, невенчанный, сам обучающий своих детей дома, а не в школе, противопоставляет общению с людьми какие-то приборы, домашний зверинец, составление гербариев, непонятные записи в толстых тетрадях… Не такой как все? – Так получи! И неприятие со стороны озлобленных обывателей выливается в трагедии. Младшую дочь, 17-летнюю Люсю изнасиловали и убили в лесу недалеко от дома. Позже убили и жену Анну…
Вообще, трагическая судьба у еще четверых детей этой семьи. Виктор, как и отец, работавший лесничим, в 1922-м сорвался в пропасть, и говорят, что к тому «приложили руку» браконьеры. Биологи Леонид и Владимир расстреляны в 1937-м, этнограф и художница Анна скончалась от рака в Ленинградскую блокаду. Успев, правда, в начале ХХ века помочь отцу в борьбе за спасение уникального ущелья вместе с научным сотрудником Тифлисского ботанического сада Дмитрием Сосновским и профессором Юрьевского университета, географом и флористом Николаем Кузнецовым. А вот дочь Юлия стала первой в мире женщиной, покорившей Большой Арарат.
Всего три года не дожил Млокосевич до апреля 1912-го, когда Лагодехское и соседнее с ним Анцальское (ныне – Шромское) ущелья объединились в государственный заповедник площадью 3.500 гектаров. А в 1915-м на заседании Русского энтомологического общества в Петрограде Семенов-Тян-Шанский подвел черту под вопросом о новом заповеднике в Грузии: «Знакомством с Лагодехским ущельем и зоологи, и ботаники обязаны главным образом семье покойного Л.Ф. Млокосевича».
И еще нельзя не вспомнить, что с горцами, по землям которых Млокосевич ходил в экспедиции, никаких конфликтов у него не было. Он приносил им подарки, разрешал им зимой пасти овец вдоль реки Алазани, помогал лечить заболевших, фотографировал их свадьбы. Словом, был своим человеком. Аварцы звали его «Старшилесничи», думая, что это – имя, и образовав его от должности старшего лесничего. Млокосевич умер от болезни во время экспедиции 1909 года в своей палатке, недалеко от аула Чорода. Жители которого старались ему помочь, а потом проводили в последний путь в Лагодехи. На месте смерти «Старшилесничи» они поставили каменную плиту.  
И, наконец, о том, что необходимо знать и запомнить. Слово – биографу Млокосевича, уроженцу Лагодехи, автору сайта об этом городе Петру Згонникову: «В последнее время часто приходится слышать, что основателем Лагодехского заповедника был Людвиг Млокосевич. Это не так, это заблуждение. Частное лицо не может учредить государственное образование, учредителем чего бы то ни было государственного (банка, театра, университета, заповедника) может быть только государство. Можно понять простых людей, которые десятки раз слыша имя Млокосевича в контексте создания Лагодехского заповедника, ошибочно полагают, будто Млокосевич его и основал. Но, к сожалению, встречаются серьезные издания, как, к примеру книга «Лучше знать друг друга», автор которой М. Айдинов повторяет эту нелепость, не задаваясь вопросом, каким это образом частное лицо, человек, умерший в 1909 году, мог спустя 4 года после смерти объявить 3.500 гектаров государственных земель заповедными».
Реальная заслуга Людвига Францевича в том, что он первым сделал немало замечательных дел: стал изучать Лагодехское ущелье, открыл его ценность для науки, заинтересовал им ученых и поднял вопрос о создании заповедника. Вот за это наука и благодарна человеку, у которого была не такая уж счастливая судьба, но который сказал: «Когда собираю растения, я не могу себя чувствовать несчастным».


Владимир ГОЛОВИН