«История – это опытное поле для борьбы добра и зла»… Почему слова, которые Осип Мандельштам часто повторял своей жене, вспоминаются именно на этой улице, именно у этого дома? Наверное, потому, что они имеют прямое отношение и к тому, чье имя носит улица, и к тому, кто построил этот дом, и к тем, кто обитал или бывал в нем.
Улица названа в память об Иванэ Мачабели – замечательном литераторе и общественном деятеле, чьи переводы Шекспира и по сей день используются в репертуаре знаменитого Руставелевского театра. А его либретто к опере «Витязь в тигровой шкуре»,  вообще, было создано по личной просьбе русского композитора Михаила Ипполитова-Иванова. В далеком 1898-м этот человек, сделавший немало добра для своей страны, ранним утром вышел из дома на чей-то зов и до сих пор считается без вести пропавшим. Особняк же, под номером №13 по улице Мачабели, где мы остановились, когда-то был построен Давидом Сараджишвили, о котором до сих пор ходят легенды. Он вошел в историю не только как создатель грузинского коньяка, поставщик двора Его Императорского Величества, но и как благотворитель-меценат широчайшей души. Тысячи простых людей из разных районов Грузии добирались в 1911 году до Тифлиса на его похороны, чтобы попрощаться с человеком, оставившим о себе столь добрую славу. Однако, 27 лет спустя, зло сказало свое слово: останки  филантропа и его жены «строители нового мира» выселили на городское кладбище из Дидубийского пантеона, который должен был стать «идеологически выдержанным». И «фабрикантам» там было не место. Но времена снова изменились. И, в 1995-м, в очередной раз доказав, что у них хорошая память, тбилисцы перезахоронили легендарного земляка в самом центре своего города – во дворе Кашуэтской церкви. Которая, кстати, построена, в основном, на деньги Сараджишвили. Так подтвердились слова Акакия Церетели о том, что «Давид заслужил любовь своего народа своей же, щедро отданной любовью».
Ну, а сам Акакий, вместе с другими писателями, общественными деятелями, художниками часто бывал в доме Давида Захарьевича – любимом месте счастливых встреч грузинской интеллигенции. Да и кто только не почитал за честь оказаться в гостях у достойнейшего представителя этой интеллигенции, доктора химических и философских наук. Да что там – в гостях! Приглядимся к одной из первых реклам коньяка Сараджишвили и убедимся: известному фотографу Александру Роинашвили позирует не какая-нибудь модистка, а красавица-княжна Бабо (Варвара) Багратион-Давиташвили. Между прочим, младшая сестренка жены… все того же Иванэ Мачабели. И кто мог предположить тогда, что именно его имя, через десятилетия, будет носить Сергиевская  улица, на которой стоит дом Сараджишвили? Но со сколькими, приходившими сюда, судьба поступила не менее жестоко, чем с Мачабели или Ильей Чавчавадзе! Впрочем, борьба добра и зла не обошла и сам этот уникальный дом.
Сегодня его уникальность в том, что, в отличие от остальных сололакских домов, мимо которых мы проходили, он… в отличном состоянии. Он отремонтирован! А в начале прошлого века, когда респектабельным видом особняков в этом районе удивлять было некого, он выделялся как один первых образцов модернизма в зодчестве Тифлиса. Современники восхищались его волнистыми фронтонами, мансардой, консолями, орнаментом из раковин и растений. А помимо роскошных спален и кабинетов, приемных и гостиных, был еще и сад с источником, к которому вели ступени с широкой каменной террасы перед парадным залом. Не случайно, именно здесь грузинская общественность в 1914-м принимала Николая II во время его единственного кавказского «турне». Но это – к слову. Главное, что творение немецкого архитектора Карла Цаара помнит немало счастливых часов, пережитых замечательными людьми, в том числе, и гостями из России. Увы, как и в жизнь людей, эпоха внесла в его жизнь свои жесткие коррективы.
В газете «Русское слово» за июль 1911 года – информация под заголовком «Щедрый дар». Читаем: «После панихиды вдова Сараджева заявила городскому голове, что, по воле покойного, она приносит в дар городу роскошный особняк на Сергиевской улице со всей обстановкой… В доме Сараджева собрано много картин кавказских художников. Ценность дара исчисляется в полмиллиона рублей». А ведь, в самом деле, Сараджишвили завещал свой дом грузинским писателям, причем, в вечное пользование. Сегодня председатель Союза писателей Грузии Маквала Гонашвили утверждает: вдова, все-таки, выставила дом на продажу. Но главное не в деталях, а в том, что добро, несмотря ни на что, восторжествовало: другой меценат – Акакий Хоштария выкупает особняк и передает права на него писателям, назначив комендантом не кого-нибудь, а Паоло Яшвили. Однако владеть таким зданием – еще не значит быть счастливым. Мог ли предположить человеколюб Сараджишвили, что в завещанных им помещениях в недоброй памяти 1930-х будут строчить доносы на соратников по перу, а собрания в Союзе писателей превратятся в судилища, решающие судьбы «идеологических противников»? Или, что уже в XXI веке литераторы несколько лет будут бороться с властями, решившими  отобрать у них здание? Да, в итоге, добро победило, но сведет ли это на нет все то зло, которое, как говорится, имело место быть?
Ну, а мы, подойдем к порогу красивого дома на Мачабели, чтобы повидать автора слов, с которых начата эта страница. Уж, в его-то судьбе зла хватало и, в конце концов, оно отняло у него жизнь. Но Тбилиси может гордиться тем, что особняк на одной из его улиц дарил великому поэту России только добро. Тем более что первое появление Мандельштама в Грузии, а точнее в Батуми, было встречено отнюдь не гостеприимно. А ведь эта страна вошла в его жизнь, можно сказать, заочно – встречами в Петербурге с грузинскими красавицами-княжнами, которым он посвящал стихи. Первая – Тинатин Джорджадзе, жена придворного церемониймейстера Сергея Танеева. Вторая – «Соломинка», как назвал ее влюбленный Мандельштам, Саломея Андроникашвили, покорившая столько сердец! Эти женщины оставили в душе поэта такой след, что на крымском берегу в Коктебеле он грезил другим берегом Черного моря – грузинским, повторяя: «Золотое руно, где же ты, золотое руно?» Но между мечтами и реальностью, как известно, дистанция огромного размера. Мандельштам с братом ступают на землю золотого руна через четыре года после этих грез, в сентябре 1920-го, и сразу оказываются в… карантине Батумского особого отряда. В Осипе Эмильевиче заподозрили шпиона, причем, двойного – и врангелевцев, и большевиков. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы об этом не узнали отдыхавшие в Батуми поэты Тициан Табидзе и Нико Мицишвили. Они не только смогли вызволить узника (в то время у поэтов еще были такие возможности!), но еще и организовали его вечер в местном  «Обществе деятелей искусств».
Тифлис же компенсировал гостю батумский прием на все сто процентов. Новые друзья «двойного шпиона» Тициан Табидзе и Паоло Яшвили проявили гостеприимство в таких масштабах, что, случайно встретив на Головинском проспекте растерявшихся в незнакомом городе Илью Эренбурга с женой, Мандельштам, ничтоже сумняшеся, объявил: «Сейчас мы пойдем к Тициану Табидзе, и он нас поведет в замечательный духан...» Потрясенный Эренбург потом вспоминал: «Каждый день мы обедали, более того, каждый вечер ужинали. У Паоло и Тициана денег не было, но они нас принимали с роскошью средневековых князей». Однако надо ли говорить, что одними духанами в Тифлисе того времени  для поэтов дело ограничиться не может? Творческая жизнь бьет ключом, дополнительный напор которому придают, говоря нынешним языком, звезды литературы, живописи, музыки, приехавшие из неспокойной и голодной России. И Мандельштам вполне естественно входит в эту жизнь на обе недели своего пребывания. Вот он на сцене консерватории, где проходит его совместный с Эренбургом вечер. А вступительное слово о новой русской поэзии там произносит замечательный писатель Григол Робакидзе, впоследствии, как и Мандельштам, запрещенный советской властью, но, в отличие от него, успевший вовремя эмигрировать. Вот Мандельштам проводит занятия с актерами в «Театральной студии Ходотова». Вот спорит с Алексеем Крученых, Анной Антоновской, Сергеем Рафаловичем и другими на вечерах в тифлисском «Цехе поэтов», созданном Сергеем Городецким по образцу петербургского. Можно его встретить даже в журнале с интересным названием «Искусство и промышленность». Там, как свидетельствует Константин Паустовский, он предлагает написать исследование о вывесках Москвы, навеянное картинами Нико Пиросмани. А еще, конечно же, были нескончаемые прогулки по Тифлису, который своими  улочками, балконами, храмами, базарами, погребками, шумным людом, казался городом из «Тысячи и одной ночи» …
Интересно, что, как Грузия встретила Мандельштама вооруженной охраной, так ею же и проводила его. Но уже под «крышей» весьма уважаемой дипломатической должности и не на обычном транспорте, а на… бронепоезде. Полномочное представительство РСФСР в Тифлисе дает статус дипкурьеров супругам Эренбург и братьям Мандельштам, а МИД Грузинской Демократической Республики снабжает «командированных в Москву» соответствующими пропусками. Что ж, без этого, наверное, нельзя было рассчитывать на быстрое возвращение домой в обход бумажной волокиты и весьма вероятных новых недоразумений на границе. «…Мы были первыми советскими поэтами, которые нашли в Тбилиси не только душевный отдых, но романтику, ощущение высоты, толику кислорода, - делится Эренбург и от имени Мандельштама. - Без Кавказа трудно себе представить русскую поэзию: там она отходила душой, там была ее стартовая площадка... А еще стоит посмотреть, как Осип Эмильевич получает в России продуктовую посылку от американской благотворительной организации «АРА», в голодные годы поддерживавшей деятелей культуры и ученых. По воспоминаниям Михаила Пришвина, он расписался в получении… на грузинском языке. Лучшей характеристики впечатлениям от Грузии и не придумаешь.
Но еще интересней увидеть, как сололакский дом принимает Мандельштама в 1921 году, во время его второго, самого длительного пребывания в Грузии.  Появление здесь поэта с женой Надеждой поистине потрясает. Мало того, что они прибывают на полугрузовом автомобиле, которых в городе тогда было раз, два – и обчелся. За рулем машины, промчавшейся по центру Тифлиса, сидит…негр. Надежду Яковлевну сие тоже потрясло, пожалуй, даже не меньше событий, приведших к переезду в Сололаки. А события эти, в другом старинном районе – Вере, мягко говоря, неприятны. Мандельштамы жили у знакомого из Москвы, во дворике на углу Гунибской (ныне – Барнова) и Кирпичной (ей с переименованиями особенно повезло: сначала целиком – Белинского, а ныне – частью Човелидзе, а частью – Схиртладзе). Но это – так, для справки тем, кто захочет пройтись по памятным литературным местам. И все было у Мандельштамов по-доброму, пока не явилось зло в лице советской власти, которая в том году уже установилась в Грузии.
Весь квартал за несколько часов выселяется по какой-то, очень важной государственной надобности. Надежда Яковлевна признавалась, что в Киеве она уже видела, как за одну ночь чекисты обыскали целый город, «изымая излишки». Но тифлисское «массовое организационное действие» просто ошеломило ее. Правда, в кутузку никого не увозят – верийцам раздают уже приготовленные ордера на новое жилье, а Мандельштамы, когда приходит их очередь, могут назвать только «Дом искусств», как именовалось тогда здание Союза писателей. Вещи кидают в кузов машины (не будет же столь уважающая себя организация, как ЧК, развозить выселенных на арбах!). И шофер, которого, исходя из нынешней толерантности, вообще-то, следует именовать афрогрузином, подъезжает к бывшему особняку Сараджишвили. Ну, а там, как мы помним, комендантом Паоло Яшвили. К тому же, он и Тициан живут с семьями на втором этаже. И Надежда Яковлевна на всю жизнь запомнила, как он, «великолепным жестом приказал швейцару отвести нам комнату... и швейцар не посмел ослушаться – грузинские поэты никогда бы не позволили своему русскому собрату остаться без крова».
В общем, без всякого разрешения властей приезжая чета поселяется в одном из небольших кабинетов этого дома. Еще сохранившаяся со старых времен прислуга возмущена этим и периодически бегает жаловаться в народный комиссариат просвещения. И, заручившись очередным предписанием «не пущать», пытается выполнять его. Итог таких попыток описывает Надежда Мандельштам: «Тогда с верхнего этажа спускался Яшвили и, феодальным жестом отшвырнув слугу, пропускал нас в дом. Мы продержались там около месяца». И надо признать, что это – самое плодотворное время для Мандельштама в Тифлисе. Именно в «Доме искусств» родилось стихотворение, считающееся переломным в его творчестве – «Умывался ночью на дворе». Современники  увидели в нем «новое мироощущение возмужавшего человека». Однако это произведение примечательно еще многим. Во-первых, оно навеяно гибелью близкого друга Николая Гумилева, о которой сообщил тифлисский одноклассник расстрелянного  поэта, полномочный представитель РСФСР в Грузии Борис Легран. Во-вторых, оно основано не на сочиненном ради романтики «восточном колорите», а на реальном тифлисском быте – водопровод в роскошном здании не работает, и все умываются привозной водой, из огромной бочки во дворе. Ну, а самое главное, оно удивительно перекликается со стихотворением Анны Ахматовой «Страх», тоже посвященным смерти Гумилева. Судите сами, дорогие читатели. Вот строки Мандельштама:

Умывался ночью на дворе.
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч – как соль на топоре.
Стынет бочка с полными краями.

На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова.
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее.
Чище смерть, солонее беда,
И земля правдивей и страшнее.

А вот – начало стихотворения Ахматовой:

Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий –
Что там, крысы, призрак или вор?

В первых строфах поэтов, разделенных огромным расстоянием – один и тот же образ луча на топоре! У Ахматовой он родился  в конце августа, а в печатном виде появился в октябрьском номере петроградского журнала  «Записки мечтателей». У Мандельштама луч лег на топор осенью, напечатано же стихотворение в декабре, в тифлисской газете «Фигаро». Что это – фантастическое совпадение мыслей двух гениев или же Мандельштам как-то смог прочесть ахматовские строки и откликнуться на них? В те времена питерский журнал вряд ли мог попасть в Грузию за столь короткий срок после выхода в свет. Но вполне возможно, что «Страх» в списках дошел до обширных литературных кругов Тифлиса, в которых вовсю вращался Мандельштам. Противники же  этой «приземленной»  версии, которых немало среди литературоведов, спорящих до сих пор, приводят строки из письма Мандельштама Ахматовой: «Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя  людьми: с Николаем Степановичем (Гумилевым – В.Г.) и с Вами. Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервется»…
Однако посмотрим, чем еще занимается Мандельштам в этом особняке. Главное, пожалуй – переводы. Он открывает для себя Важа Пшавела и переводит его по подстрочникам Паоло и Тициана. Да и самого Табидзе перевел вместе с другими «голубороговцами» - Валерианом Гаприндашвили, Нико Мицишвили и Георгием Леонидзе – для первой русской антологии «Поэты Грузии», изданной в Тифлисе в конце 1921 года. Еще – переводы Иосифа Гришашвили, а с армянского – Акопа Кара-Дервиша. Но, при всем этом, на террасах «Дома искусств» Осип Эмильевич яростно спорит со своими друзьями, осуждая символизм. Он искренне недоумевает, почему «голубороговцы» живут образами, связанными с европейской литературой, призывая их обратиться  к корням Грузии, где «старое искусство, мастерство ее зодчих, живописцев, поэтов, проникнуто утонченной любовностью и героической нежностью». Дело доходит даже до разборок на уровне «А кто ты такой, чтобы нас учить?» и клятв именем Андрея Белого «уничтожить всех антисимволистов». Ничего не поделаешь, поэты – народ, пылкий во всем… Но были, конечно же, у Мандельштама и не менее увлекательные занятия. Ведь за полгода жизни в Грузии он активно писал в местные газеты, выступал на различных диспутах и вечерах, преподавал в театральной студии и даже вступил в Союз русских писателей Грузии. Да, была тогда и такая писательская организация, мы можем прочесть расписку Мандельштама о получении денежного пособия от нее. Словом, гость уже настолько становится своим в литературном мире Грузии, что, открыв петроградский «Вестник культуры», увидим примечательную «утку»: «Поэт О. Мандельштам переехал в Тифлис».
На деле же, все иначе. «Комиссары, убедившись, что примитивно – ручным способом – выгнать нас нельзя из-за сопротивления Яшвили, дали нам ордер на какую-то гостиницу с разбитыми стеклами», - вспоминает Надежда Яковлевна. И вскоре, выпив вина с соседями-милиционерами (Тбилиси во все времена – Тбилиси!), Мандельштамы через Батуми уезжают из Грузии. Чтобы вернуться почти через 9 лет. Этот их приезд на Южный Кавказ  в 1930-м посвящен, в основном Армении. Дожидаясь вызова туда, поэт с женой шесть недель проводят в Сухуми, на правительственной даче. И вновь, именно в добрейшей к ним атмосфере Грузии, их настигает отголосок зла, весть о гибели еще одного большого русского поэта, на этот раз Владимира Маяковского. Вообще, в Армении чета пробыла с начала лета до осени, Тифлис же предшествует этой поездке, а потом венчает ее. Нельзя точно сказать, бывал ли снова Мандельштам в столь памятном ему сололакском особняке. Скорее всего – да, ведь он вновь встречался с местными писателями, вел переговоры о работе в архивах. Гораздо важнее другое: в тот его приезд Тифлис делает огромное дело не только для самого поэта, но и для всей мировой литературы – впервые после 5-летнего перерыва Мандельштам снова начинает писать стихи. Это – не только цикл об Армении, но и совсем небольшое стихотворение:

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом...

Да, видно, нельзя никак.
Литературоведы признали его шедевром и посвящают сотни страниц расшифровке   образов. Установлено, что оно обращено к жене, которую Мандельштам во многих письмах называл «большеротиком» и «птенцом». Вспоминают, что его самого под именем Щелкунчик зашифровал в «Траве забвения» Валентин Катаев. Но для читателей этой страницы, пожалуй, более ценна другая конкретика. Словом «товарищ» на правительственной даче в Сухуми супруги «ответработников» обращались к своим мужьям. Жена Мандельштама смеялась над этим, а он сказал: «Нам бы это больше пошло, чем им». «Ох, как крошится наш табак» - картинка того, что творилось тогда в Тифлисе: исчезли многие промтовары, и приходилось курить бракованные папиросы. А ореховый торт был подарен Надежде Яковлевне на именины… Мандельштам признавался, что после пяти лет поэтического молчания, именно это стихотворение, навеянное и жизнью тогдашней Грузии, «пришло» к нему первым и «разбудило» его.
В поэзии Мандельштама, которая с тех пор не «засыпала», Тифлис, Грузия остались жить до самого трагического конца поэта. Он вспоминал их и в ссылках после первого ареста, писал о них новые строки, оттачивал уже написанное. В своей последней обители – в царстве зла пересыльного лагеря под Владивостоком – Мандельштам мог бы услышать отголосок из прежней жизни. Ведь там же оказался и знаменитый  художник Василий Шухаев, а им было что вспомнить. Нет, не о грузинской столице – ее жителем Василий Иванович стал лишь после возвращения из этой ссылки. Но именно он создал самый известный и самый красивый портрет той «Соломинки» - Саломеи Андроникашвили, в которую был когда-то влюблен Осип Эмильевич... Встретиться им не довелось, но однажды Шухаеву дали самокрутку из бумаги со стихотворением Мандельштама. Быть может, в лагере 3/10 «Вторая речка» зеки скурили и строки, посвященные Тифлису.

Владимир ГОЛОВИН

Что только не пригрезится в вечернем, морозном воздухе, когда со всех сторон ворожат рождественско-новогодние огни! Вот и сололакские поникшие особнячки-старожилы распрямляются, как в стародавние времена. Исчезают со стен морщины трещин, обретает былое великолепие литье решеток и перил, преображаются подъезды, которые некогда были воистину парадными. Того и гляди, подъедут к ним экипажи на дутых шинах, и важный швейцар торжественно распахнет массивную дверь… Вот, скажем, прямо у этого дома на углу улиц Леонидзе и Мачабели. В прошлом веке мы сказали бы: на углу Сололакской и Сергиевской. Именно в самом начале того века, а точнее, в 1900 году, так оно и происходило. Фамилия семейства, выгружавшего вещи, чтобы поселиться в доме (тогда он назывался просто: «дом инженера Мирзоева в Сололаках»), никому не была известна в Тифлисе. Разве что, только чиновникам местного отделения «Северного страхового общества», куда из Питера перевелся глава семьи. И была эта фамилия – Гумилевы. А самому младшему ее носителю Тифлис наворожил удивительные преображения.
Что же заставило Степана Яковлевича, корабельного врача в отставке, служившего на военных судах, в том числе и на ставшем потом легендарным «Варяге», покинуть столичные места, чтобы столь резко изменить жизнь и оказаться в Грузии? Да, то, что извечно руководит поступками всех родителей, включая и нас с вами – забота о детях. У старшего сына, Димы, появились симптомы туберкулеза, и врачи посоветовали южный климат. Но оказалось, что еще больше Тифлис помог младшенькому – Коле, подарив этому «гадкому утенку» поистине волшебное преображение. В ночь, когда он родился, свирепствует буря, и старая кронштадтская нянька предсказывает: «У Колечки будет бурная жизнь». Сегодня мы знаем, что так оно и случилось, но в детстве поэта ничто на это не указывало. Совсем наоборот. Мало того, что слабый, худенький ребенок мучается головными болями, доктора диагностируют еще и повышенную деятельность мозга, заявляют, что ему пока рано заниматься в подготовительном классе. Мальчик быстро утомляется, любые внешние явления, в том числе и городской шум, ослабляют организм, доводя до глубокого сна. Колю забирают из гимназии, нанимают ему домашнего педагога. И впервые в его жизнь входит слово «Тифлис» - занимавшийся с ним студент физмата Багратий Газалов был из этого города. Правда, он не сумел привить мальчику любви к математике, но очень подружился с ним. И именно он увлек будущего путешественника зоологией, а, в особенности, географией.  
Повзрослев, Гумилев напишет в стихотворении «Память» о том, каким был в те годы:

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака –
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.

Действительно, сегодня миру трудно представить столь слабым и болезненным  участника смертельно опасных путешествий по Африке, дважды кавалера высшей боевой награды – Георгиевского креста, человека, в разгар чекистских репрессий, открыто заявлявшего: «Я – монархист». А, ведь, именно Тифлис открыл ему путь к этому  –  в доме на углу двух сололакских улиц исчезают и головные боли, и сонливость, и вата в ушах, а  горные городские окрестности становятся местами, столь необходимыми юношеской романтике. Даже с учебой дела идут на лад. Почему «даже»? А потому, что и по состоянию здоровья, и в силу своего характера, до переезда особых успехов за партой Николай не достиг. В петербургской гимназии  Я.Гуревича его больше увлекали сражения оловянных солдатиков. Заглянем, хотя бы в воспоминания преподавателя немецкого языка Ф.Фидлера: «…Все учителя считали его лентяем. У меня он всегда получал одни только двойки и принадлежал к числу наименее симпатичных моих учеников». Всего же, в 4-м классе Коля нахватал двоек еще и по греческому, латинскому, французскому. Так что, педагогический совет постановляет оставить его на второй год. Но вновь в 4-й класс он идет уже в Тифлисе – во 2-ю мужскую гимназию. И не стоит удивляться, что при этом ему уже  четырнадцать лет – гимназистом-то он стал в десять. В то время это было обычным делом, в гимназиях учились восемь лет, и отправлять за парту пятилетних малышей, как ныне, было попросту немыслимо.
Кстати, именно в этом абзаце гумилевской страницы нам придется сделать еще одну сноску – чтобы внести свою первую, чисто тбилисскую, лепту в исследования жизни поэта. А конкретно – вежливо поправить уважаемых профессионалов, ведущих эти исследования. Многие из них ссылаются на известного московского литературоведа и издателя Евгения Степанова, сообщающего, что 2-я мужская гимназия находилась на Воронцовской набережной. Однако эта набережная перестала существовать за год до приезда Гумилевых, в 1899-м, превратившись в Великокняжескую улицу, где и учился наш герой. В красивом здании, через десятилетия вошедшем в историю города как Нахимовское училище, а сегодня принявшем Министерство образования.  Но это – так, к слову, истины ради.
Конечно, та гимназия была хороша, ведь попечителем ее был сам Михаил Арамянц, успешный промышленник и великий меценат, именем которого тбилисцы и по сей день называют крупный больничный  комплекс. И, все-таки, через полгода, отец переводит Колю в одно из лучших учебных заведений Российской империи – знаменитую Тифлисскую 1-ю мужскую гимназию на Головинском проспекте. Там, кстати, уже учился его брат. И что же? У Николая – ни одной двойки! Правда, натуру не  изменишь – по всем языкам и прилежанию – трояки. Но зато по истории, географии и поведению – «отлично». Что ж, именно по последним трем из этих предметов его годами экзаменовала уже сама жизнь. И с теми же оценками!
Тем не менее, среди нарушителей гимназической дисциплины он однажды оказался – уже в 6-м классе. Запись в «Общем кондуите» от 9 мая 1903 года свидетельствует об ужасной провинности: «Был в театре без разрешения и в блузе». В графе «наказание»: «Оставлен на 2 часа в воскресенье». Вот, такие преступления и наказания… Что же касается столь не дававшегося Коле греческого языка, то переэкзаменовка по нему все же будет в 5-м классе. И, чтобы сдать ее, надо пройти через еще одно преображение – в самостоятельного путешественника. Он впервые в жизни, в одиночку, совершит большую поездку – из имения Березки, купленного семейством в Рязанской губернии, в Грузию. Вообще же, именно после того, как Николай избавляется от этого «хвоста», фактически и начинается его самостоятельная жизнь. До приезда родителей он живет у гимназического друга Борцова. А друзья по юношеской учебе, да еще в таком городе, как Тифлис – предмет особого разговора. Они появляются у Гумилева в первые же полгода пребывания в лучшей гимназии Грузии. О некоторых из них история сохранила для нас лишь фамилии. О Борцове, например, известно только то, что он был одним из самых близких и в 1912 году приезжал к Гумилеву и Анне Ахматовой в гости, в петербургские меблированные комнаты «Белград». О Глубоковском – лишь то, что он впоследствии стал художником. А вот приглядеться к двум парам братьев –  Кереселидзе и Легран – мы сможем.
Итак, Иванэ и Давид, сыновья штабс-генерала Георгия Кереселидзе, кстати, выпускника той же самой славной гимназии. Старшему из них дали имя в честь знаменитого деда – одного из основателей грузинского театра, публициста, издателя  первого журнала «Цискари». А еще позавидуем списку дедовских друзей: великий француз Александр Дюма, выдающийся грузинский поэт Александр Чавчавадзе и его дочь Нина – вдова Грибоедова, известный русский художник Григорий Гагарин, писавший и восстанавливавший фрески в церквях Грузии и оставивший интереснейшие ее зарисовки… Увы, сразу после столь блистательной семейной страницы – совершенно иная, в черной окантовке. Иванэ Кереселидзе-младший – среди юнкеров, пытающихся остановить 11-ю Красную армию, вступившую в Грузию. И его расстреливают в Гори вместе с соратниками. Эхо этого расстрела отдается под Питером, где в тот же самый год перед палачами стал друг его юности Николай Гумилев. Младший брат Давид, тоже юнкер, чудом спасся, был арестован в 1937-м, выпущен и погиб в автомобильной катастрофе.
А вот заводила из второй пары братьев, дружившей в Тифлисе с Гумилевым, оказался в лагере тех, кто расстреливал. Биография Бориса Леграна обычна для «разрушителей старого мира». Еще в гимназии –увлечение политикой и вступление в РСДРП, офицерский чин, участие в октябрьском перевороте. Дальше – больше: комиссар Петроградского окружного суда и Судебной палаты, заместитель наркома военно-морских дел РСФСР, один из организаторов обороны Царицына вместе со Сталиным, председатель Реввоентрибунала РСФСР, первый полпред РСФСР в Грузии, Армении и Азербайджане после их советизации… А свой бурный жизненный путь этот многогранный революционер заканчивает заместителем… директора Всесоюзной академии художеств, поработав до этого еще и директором Эрмитажа!  И хотя жизнь раскидала его с Гумилевым по разным дорогам, судьба, все-таки, пусть и косвенно, сводит двух бывших гимназистов с Головинского проспекта. Будучи российским полпредом в Тифлисе, друг гумилевской юности Легран поддерживает оказавшегося здесь друга зрелого Гумилева – Осипа Мандельштама, подобрав ему непыльную работу – делать вырезки из газет. И в сентябре 1921-го именно Легран сообщил Осипу Эмильевичу, что Николай Степанович расстрелян.
Но, давайте отлистаем назад эти страшные страницы и вернемся в то время, где все это – еще впереди. А Давид, Иванэ, Борис и иже с ними – просто гимназисты, «пылкие, дикие», как называл их Николай, которому нравились в друзьях именно эти качества. Ну, а  его самого Тифлис в очередной раз преображает – во «второго» героя  стихотворения «Память», которое мы уже начинали читать:
И второй... Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.

Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.

Так, что же это за мир на «коврике под ногами» его, 15-17-летнего? Мир уже довольно самостоятельного человека, в чем-то уже определившегося, а в чем-то – продолжающего поиски со всей пылкостью юности.  Хоть и немного, но, все-таки, серьезней относясь к учебе, он готовится с репетитором к экзаменам за 6-й класс, берет и уроки рисования, увлекается астрономией. Не может не сказаться и влияние «пылкого, дикого» вольнодумца Бори Леграна, который пытается приобщить друга к политике – Николай даже начинает изучать Карла Маркса, но очень быстро оказывается, что на «коврике под его ногами» нет места политике. Зато для поэзии – это уже огромный, расшитый всеми цветами ковер. Первые попытки рифмовать Коля сделал еще в 6 лет, сразу же, как научился читать и писать. Ахматова предлагает нам  такой отрывок из «творчества» 6-летнего Гумилева: «Живала Ниагара/  Близ озера Дели,/ Любовью к Ниагаре/ Вожди все летели». Ясно, что здесь и речи не может быть о какой-либо художественной ценности, но поражает, что уже тогда Гумилева влекла экзотика заморских стран. Потом появились басни, а с 12-ти лет – тетрадка стихов, которая пополняется и в Тифлисе.  Конечно же, в этом пополнении, да и не только в нем, много подражательного – сказывается влияние модного тогда Семена Надсона. Заглянем, хотя бы, в альбом одной из окружавших его девушек: «Когда же сердце устанет биться,/ Грудь наболевшая замрет?/ Когда ж покоем мне насладиться/ В сырой могиле придет черед?»
Согласимся, что строки эти далеки от тех, к которым мы привыкли у Гумилева. Но, ведь, это – возраст, самое начало пути. Да и написано для девичьих альбомов, которых, кстати, становилось все больше. Николай начинает посещать вечеринки, правда, танцами пренебрегает, но зато очаровывает изысканными манерами и необычной внешностью. Он ходит по улицам Тифлиса в той же войлочной шляпе и с тем же ружьем, что и во время походов по городским окрестностям. Застенчивость же пытается скрыть надменностью. Так что, нам самое время заглянуть за «вывеску поэта». Там – очередное перерождение Николая. В печатающегося поэта. В дом на углу Сололакской и Сергиевской он приходит 8 сентября 1902 года, держа одну из самых читаемых газет – «Тифлисский листок». В ней – первое в его жизни опубликованное стихотворение «Я в лес бежал из городов…». Это, опять-таки, дань весьма востребованному тогда декадансу, трудно поверить, что 16-летний  парень искренне пишет о себе:

Вот я один с самим собой...
Пора, пора мне отдохнуть:
Свет беспощадный, свет слепой
Мой выпил мозг, мне выжег грудь,

Я страшный грешник, я злодей:
Мне Бог бороться силы дал,
Любил я правду и людей;
Но растоптал свой идеал...

И, все равно, это – первый шаг на печатные страницы, это – не только предмет   юношеской гордости, но и окончательное определение жизненного пути. Хотя, наверное, он и сам еще не осознает, что повзрослел – перед его фамилией в газете стоит инициал не Н. (Николай), а К. (Коля). Отец вообще не одобряет эту публикацию, но окружающие девушки в восторге: перед ними – поэт. А Гумилев влюбляется в них  напропалую, причем, отнюдь не в одну. А на то, чтобы очаровать тифлисских барышень, лишнее время не тратит – его мать вспоминает, что одно и то же стихотворение он писал в альбомы сразу двух девушек, имена которых, увы, неизвестны, время донесло до нас лишь фамилии – Воробьева и Л.Мартене. Впрочем, «прекрасные дамы» на это не обижались – с Воробьевой Гумилев переписывался и после отъезда в Царское Село и даже посылал ей стихи. Скорее всего, посвященные уже только ей. А потом в его жизни снова появляется фамилия Маркс.
Но это уже не бородатый автор «Капитала», а очаровательная гимназистка Машенька – безответная любовь Николая. Если бы эта девушка ответила взаимностью,   Гумилев вполне мог бы войти в театральный мир Грузии – вместе с теми, кому в Тбилисском государственном музее театра, музыки, кино и хореографии много лет была посвящена экспозиция, так и называвшаяся: «Уголок семьи Маркс». Дед Марии руководил русскими театральными  труппами Тифлиса еще в середине XIX века. Отец, профессиональный актер, создал вместе со знаменитым промышленником и меценатом Исаем Питоевым Артистическое общество, в здании которого ныне Руставелевский театр, а потом стал финдиректором  питоевской компании. При этом он был еще фармацевтом и владел одной из первых аптек в Тифлисе. А его сестра, Машина тетя, вообще вышла замуж за Питоева, и среди добрых дел  этой пары – дебют Федора Шаляпина на оперной сцене. Впрочем, из нашего сегодня, зная, какой успех имел у женщин уже женатый Гумилев, можно предположить, что  у него вряд ли сложилось бы семейное счастье с Машей. И вряд ли клан Марксов-Питоевых  простил бы ему измены...
Но, как известно, история не знает сослагательного наклонения. Мария Маркс вышла в Москве замуж, была и врачом на Первой мировой, и санитаркой, и актрисой, в память о своем тифлисском детстве назвала сына Ираклием. И осталась в поэзии не   стихами (как говорят, хорошими), а тем, что была первой большой любовью Поэта. Большой настолько, что, уезжая навсегда из Грузии, Николай именно ей, 14-летней гимназистке, оставил свой рукописный сборник «Горы и ущелья». Даже литературоведы, считающие стихотворения этого альбома «подражательными и ходячими романтическими штампами», признают их «биографическую ценность». А мы заглянем на последнюю страницу  сборника, там – посвящение М.М.М:
Я песни слагаю во славу твою
Затем, что тебя я безумно люблю,
Затем, что меня ты не любишь,
Я вечно страдаю и вечно грущу,
Но, друг мой прекрасный, тебя я прощу
За то, что меня ты погубишь.
Что ж, М.М.М. – Мария Михайловна Маркс – никогда не забывала влюбленного в нее юного поэта и до конца жизни хранила этот альбом. Сейчас он – в Рукописном отделе  Пушкинского дома. Кстати, в связи с «Горами и ущельями», интересно послушать мнение известного исследователя творчества Гумилева Алексея Павловского. Он считает: этот сборник мог бы показать, что Гумилев-гимназист был не чужд  и ноты гражданственности, так как именно в Тифлисе он прошел весь краткий период увлечения  общественными интересами. И добавляет: «Возможно, вспышка интереса к социальности…, все же оставившая какой-то след в душе, была связана и с англо-бурской войной, развернувшейся именно тогда, когда гимназист тифлисской гимназии писал стихи в свой альбом». А мы с вами, дорогие читатели, полностью согласившись с этим, тем не менее, позволим себе и возразить уважаемому литературоведу.
Вот, что он утверждает: «Гумилев не мог не помнить проводов на англо-бурскую войну, виденных им в Тифлисе, когда ликующие толпы провожали князя Николая Багратиона-Мухранского, решившегося отправиться на поле сражения... Какой страстной и неизбывной завистью страдали тогда все гимназисты тифлисских гимназий, а в их числе и он тоже!.. Гумилев на всю жизнь запомнил и сцену проводов, и свое пылкое желание оказаться рядом с Багратионом-Мухранским». При всем почтении к памяти Алексея Павловского, нельзя не сказать, что… ничего этого не было, и быть не могло. Потому что светлейший князь Багратион-Мухранский, он же – легендарный Нико Бур, попал в плен 5 апреля 1900 года, в неравном сражении с англичанами у Бошофа. А мать Гумилева с сыновьями выехала в Тифлис лишь 11 августа того же года. Да и никаких ликующих толп   не было. В Африку, причем, не в южную, а в восточную князь выехал из Франции, просто на сафари. А о начале англо-бурской войны узнал по дороге, в Александрии. И тут же отправился сражаться на стороне буров: «Мне показалось, что их страна очень похожа на мою родину, и я почувствовал, что должен защищать их». Вот такая вторая, чисто тбилисская, лепта в исследования  гумилевоведов.
Ну, а сам Гумилев, независимо от того, что потом о нем будут писать, в 1903-м навсегда покинул зеленый Сололаки, став «третьим» в своей автобиографической  «Памяти»:

Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
…………………………..
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.

Вот так, приняв болезненного мальчика, Тифлис проводил в большую жизнь мужчину. Все еще у него впереди – и Африка, и создание акмеизма, и строки, которые уже ни с кем не спутаешь.  Но нота «пылкости и дикарства» из гимназических годов прозвучит еще не раз:

Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Не отголосок ли это тифлисской зурны?

Владимир ГОЛОВИН