Принято считать, что этот человек, любимый миллионами людей  за его удивительную музыку, не создал ничего о своем родном городе. Даже вдова его вспоминает: «В один из моих приездов в Тбилиси, на концерте музыки Микаэла Таривердиева… кто-то сказал мне: «Как жаль, что Микаэл Леонович так и не написал песню о Тбилиси». Я ответила: «Как же, он написал. Песню о далекой родине из «Семнадцати мгновений». Это так и не так. Она и о Тбилиси, об этом утраченном мире детства, которое он ощущал как свою родину…» Давайте, именно с этой точки зрения, еще раз вслушаемся во фрагмент этой известной всем песни: «Прямо у реки/ В маленьком саду/ Созрели вишни, / Наклонясь до земли./ Где-то далеко/ В памяти моей/ Сейчас, как в детстве, тепло,/ Хоть память укрыта/ Такими большими снегами»… Что ж, со снегами все понятно – они легли между уехавшим в Россию Микаэлом Таривердиевым и его родиной. А вот сад «прямо у реки» - прямая связь с тбилисским детством. Уточним – совсем ранним детством.
Все коренные тбилисцы связывают с именем своего земляка-композитора старый  дом на нынешней улице Ингороква. И это вполне справедливо – здесь, когда она еще носила имя Дзержинского, рос мальчик, которого мать звала Балик, друзья – Мика, а он сам себя – Гарик. Но родился он совсем в другом месте, далеко от склона горы Мтацминда – на Дидубийской, 23, где-то в районе сегодняшней станции метро «Церетели». Никакого проспекта там, конечно, не было, к Куре спускались фруктовые сады. В одном из них стоял каменный дом землевладельца и торговца Гришо Акопова, брат которого был одно время городским головой. «Это был красивый, даже для Тбилиси, дом в три этажа с большим двором, в котором был фонтан и огромное тутовое дерево», - вспоминал потом Таривердиев. Правда, в отличие от песни, стоял этот дом в саду отнюдь не маленьком, а длиной почти в километр.
И надо же так было случиться, что одна из шести дочерей этого богача – Сато увлеклась большевистскими идеями. Девушка, с малых лет окруженная, как говорится, мамками-няньками, вдруг заявляет отцу с матерью, что стыдно жить хорошо, когда многим так плохо, и уезжает учительницей в глухую деревню. Вернуть ее не может даже специально вызванный из Парижа брат. А она разводит среди крестьян такую революционную пропаганду, что ее ненадолго арестовывают… У дальнейшего развития событий есть две версии.
Версия первая, романтическая. Власти обретшей независимость Грузии тоже сажают большевичку Сато в тюрьму. А выходец из другой – живущей в Нагорном Карабахе – семьи крупных землевладельцев Леон Таривердиев, также подавшийся в коммунисты, врывается в Тифлис во главе конного полка XI красной армии. Кавалеристы бросаются к тюрьме, освобождать узников и… «По семейному преданию, именно там на шею молодому комполка кинулась прелестная девушка, в которую красный кавалерист немедленно влюбился», - вспоминал сын композитора Карен.
Версия вторая, прозаическая. Уже при советской власти Леон, выпускник Финансовой академии в Баку, вполне мирно приезжает на работу в Тифлис и знакомится с Сато, которая рассталась с женихом, уехавшим на учебу в Москву. А вот – слова самого Микаэла Таривердиева: «…Моя мать была из богатой тбилисской семьи, которую в городе хорошо знали, отец родился в Карабахе и позже переехал в Тифлис».
Как бы то ни было, в 1931 году у Сато и Леона в дидубийском доме рождается единственный сын. Собственно говоря, дом этот уже экспроприирован советской властью,  семье оставляют лишь три комнаты, затем – и вовсе две. А потом Таривердиевым дают государственную квартиру в районе Сололаки, где и проходят детство и юность Микаэла. Отец его возглавляет Государственный банк Грузии, мать, закончившая университетские факультеты географии и философии – завотделом в Статистическом управлении. Но всю себя она посвящает долгожданному сыну... Ее воспитание, ее любовь к дому, ее глубокое понимание музыки и формируют характер Мики, его восприятие мира. Сам он признавался: «Всему, что было во мне хорошего, я научился у моей матери. А все плохое – это то, чему я не смог у нее научиться. Мама обожала меня, я был главным смыслом ее жизни. Но все же она выстраивала со мной отношения достаточно жестко. Мне постоянно внушалось, что я ничего выдающегося из себя не представляю, что если и могу чего-то достичь, так только упорным трудом. Мама никогда не потакала моим глупостям».
А того, что взрослые могут считать глупостями, у него, как и у каждого нормального мальчишки, вполне хватало. Например, долго не могли понять, почему он разлюбил детский сад, куда, в соседний дом, ходил без сопровождения. Оказалось, что мальчик… влюбился в воспитательницу, и когда она вышла замуж, садик стал ему не нужен. А вот – знаменитый сад Муштаид, где только что построили парашютную вышку, известную многим поколениям тбилисцев. Маленький Микаэл оказывается здесь с домработницей Марусей, и им овладевает «совершенно сумасшедшее желание прыгнуть с вышки». На его счастье, появляется ухаживающий за Марусей солдат, и бдительность домработницы  притупляется. Выпросив деньги на мороженое, Мика бежит к кассе вышки. Спрыгнуть-то он спрыгнул, но его веса не хватает, и он зависает в нескольких десятках метров над землей: «Я подтягиваюсь на руках и все-таки постепенно спускаюсь. В голове – одна мысль. Чтобы Маруся не сказала маме».
Через пару лет совершается глупость, которая могла закончиться трагедией для всей семьи. Микаэл с другом Игорем Агладзе обнаруживают ключ от ящика отцовского стола, а там – браунинг. Ну, как тут не пострелять! Поднявшись на крышу, мальчишки делают по выстрелу в водосточную трубу. А спускаются уже под крики и свистки на улице – мимо дома пролегает маршрут, которым ездит на работу глава Компартии Грузии Кандид Чарквиани, живущий на параллельной улице. У стрелков хватает ума почистить пистолет подсолнечным маслом, спустить гильзы в унитаз и невинными глазами встретить «людей в штатском». Убедившись, что взрослых в квартире нет, те уходят, ни в чем не заподозрив мальчишек.
Конечно, были и не столь смертельные «глупости». С годами, Мика полюбил лошадей и стал тренироваться на ипподроме. А для своего скакуна таскал из дома дефицитный сахар. Мать, замечавшая это, смотрела на него с укоризной, но ничего не говорила. А он проделывал на трамвае неблизкий путь на ипподром, чтобы покормить своего любимца. Которому, впрочем, это не прибавило прыти – однажды конь и всадник рухнули, пытаясь преодолеть барьер, и Мика сильно разбил подбородок. После войны приходит увлеченность уже «стальным конем» – мотоциклом. И вот, к ужасу жителей дома 14 по улице Дзержинского, в  подъезде, еще хранящем респектабельность и даже зеркала на стенах, раздается страшный грохот. Это Мика  с другом втаскивают по мраморным ступеням на третий этаж раздолбанный старый мотоцикл – подарок некоего дяди Коли, работающего аж в гараже ЦК. Восстановить его в домашних условиях так и не удается. Отец Мики спускает с лестницы и мотоцикл с гордым названием «Красный Октябрь», и сопровождающих его лиц. Процессия со скрежетом удаляется по улице –  мотоцикл приходится толкать. Родные Микаэла свидетельствуют, что эта история  излечила его от «мотоциклетной болезни».
«Бедная моя мама! - вспоминал об этой поре Таривердиев. - Сколько ей пришлось переволноваться за меня! У меня были постоянно меняющиеся страсти. Я занимался боксом, фехтованием, лошадьми, мотоциклом, плаванием. Периодически меня приносили домой то с перебитым носом, то окровавленного после того, как я вылетел на полном ходу из мотоцикла или упал с лошади. И все-таки лет в тринадцать-четырнадцать музыка перебила все другие увлечения. Все стало менее интересным».
А еще он увлекался философий, литературой, фотографией. Но музыка – на первом месте. Хотя, по собственному признанию, заниматься ею он стал «почти случайно». У соседа был рояль, и Мика так пристрастился бренчать на нем, что потерявший терпение сосед посоветовал отцу мальчика купить пианино. «Так все и началось, - сообщает Таривердиев. - Очень быстро мне надоело играть гаммы, упражнения, пьесы Майкапара и сочинения типа «Похороны куклы»… А играть пьесы посложнее я пока не мог. Так что же делать? Я стал делать то, что мне было интересно, - сочинять». В общем, упражнениями он занимается «для мамы», которая ко всем занятиям относилась серьезно и ответственно. А тут еще появляется новая страсть – чтение, и приходится совмещать ее с музыкой: «Ставил на пюпитр книжку, под нее что-то импровизировал… Занимаясь своими делами на кухне, она и вправду слышала мои экзерсисы. В результате у меня развилась довольно высокая техника. Просто я много читал».
А вообще, ему повезло, что все его детство прошло в атмосфере музыки – неповторимой музыки Тбилиси. О которой никто не скажет лучше, чем он сам: «Окна распахнуты, и отовсюду несется музыка. Шуберт. Этюды Черни. Из какого-то окна – неумело подбираемая грузинская мелодия. Где-то звучит радио. Все это смешивается, но не создает впечатления дисгармонии. Музыка звучит негромко, ненавязчиво. Она как бы часть жизни, продолжение этого двора, этого города. Она не выставляется напоказ. Она просто живет. Иногда вечерами за каким-нибудь окном, а то и просто на балконе собираются мужчины, и начинается знаменитое грузинское музицирование, абсолютно непонятное мне и по сей день. Как люди, никогда нигде не учившиеся, встречающиеся, быть может, в первый раз, с такой точностью на ходу аранжируют мелодию на четыре, пять, шесть голосов? Это полифония самого высокого класса. Не могу этого понять и восхищаюсь бесконечно. Возможно, предки грузин жили в горах, и полифонические ходы, такие, как канон, были подсказаны им эхом гор, а потом родились более сложные формы? Может быть, сама земля эта столь удивительно красива и щедра, что не петь невозможно? Я не знаток фольклора, и в грузинском мелосе есть, наверное, песни и о тяжелой доле. Но то, что я слышал в детстве, - это песни о любви, о нежности, о красоте. Я вырос на этом пении. И еще на Шуберте».
Шуберт – это уже от тети, младшей сестры матери – Маргариты, «всеобщей любимицы, веселой и легкомысленной». Приглядеться к ней стоит особо. Обучаясь вокалу в консерватории, она признает только этого композитора и поэтому пренебрегает программой, постоянно конфликтует с педагогами. Причем особенно любит петь Шуберта, запершись в… туалете – считает, что там ее голос звучит лучше всего. В конце концов, на третьем курсе ей приходится расстаться с консерваторией, но влияние на племянника она оказывает огромнейшее, он потом признавался: «…Первая музыка, которую я вспоминаю осознанно, были романсы и песни Шуберта. Я люблю их и по сей день. Они по-прежнему вызывают во мне восторг своей прозрачностью, чистотой, благородством». Вот и видят сегодня многие музыковеды в романтических, по-шубертовски щемящих мелодиях Микаэла Леоновича прямую связь с впечатлениями тбилисского детства.
Сам же он считал, что  любовь к романтизму, которым, по его словам, он «грешил многие годы», подарили ему еще и «красота музыки, сентиментальность сюжета» первой услышанной им оперы – «Травиата». А во время следующего прихода в Тбилисский театр оперы и балета Мику поражает объединение двух его главных страстей: «Евгений Онегин» завораживает уже не только музыкой, но и поэтическим сюжетом. Потом – новые и новые постановки, для впечатлительного, наделенного богатой фантазией мальчика искусство в чем-то переплетается с жизнью. Не случайно считают знатоки музыки Таривердиева, что «сейчас уже трудно сказать, какие впечатления дет­ства стали для него впоследствии более значительными: художественные или жизненные».
Во время войны, несмотря на все трудности, культурная атмосфера Тбилиси, по словам Таривердиева, была поразительной. В Тбилиси эвакуируется много знаменитых московских и ленинградских музыкантов и артистов, на сценах оперного театра – певица Вера Давыдова, вернувшийся на родину танцор Вахтанг Чабукиани… Постоянно приезжают талантливые гастролеры, и Микаэл впервые слушает молодого Святослава Рихтера… Он буквально каждый день ходит на спектакли и концерты, если не с друзьями, то один. К этому времени он уже – старшеклассник музыкальной школы-десятилетки при Тбилисской консерватории по классу фортепиано. Одновременно с ней должен закончить и общеобразовательную – 3-ю мужскую школу. Но сделать это не удается. Он совершает  поступок, который в те времена можно было считать опять-таки глупостью.
Микаэл резко выступает на комсомольском собрании против директора школы, избившего его одноклассника. И Сато Григорьевне предлагают: «Или вы забираете сына из школы, или он вылетит из нее с волчьим билетом». Вот и приходится Гарику – уже так   зовут его окружающие – заканчивать последний класс в вечерней школе и там же получать аттестат зрелости. А после десятилетки при консерватории он идет в Тбилисское музыкальное училище №1 – только там был класс композиции. Учебу под руководством народного артиста Грузии, двукратного лауреата Сталинской премии Шалвы Мшвелидзе он заканчивает за год.
К тому времени уже был арестован его отец. Спустя годы Таривердиев был убежден, что еще в страшные 1930-е его родители, жившие в молодости идеалами большевизма, «многое поняли». Еще до войны из их дома стали исчезать соседи, по этажам и балконам проносились леденящие слова «враг народа» и «шпион». Обсуждать это мальчику было запрещено. Потом мать призналась Микаэлу, что ее и отца происходящее приводило в ужас, но всерьез она боялась только за сына. Тогда Таривердиевых не тронули. Но два момента Мике запомнились навсегда.
Бдительные товарищи на работе его матери обращают внимание на то, что она… ходит в шелковых чулках. И тут же делают вывод: неплохо бы вспомнить, что «она из совсем не пролетарской семьи, а ее заслуги во время революции еще требуют доказательств». Дальнейшее развитие этой темы могло привести к исключению из партии, а значит, автоматически, к аресту. И Мика слышит, как на кухне родители шепотом обсуждают, каяться Сато или нет: «Мама говорила, что каяться ей не в чем. На том и разошлись. Беду пронесло. Но она все-таки продолжала ходить в шелковых чулках».
Еще один случайно подслушанный разговор на кухне шел о том, что несколько лет назад Серго Орджоникидзе не умер от инфаркта, а застрелился. Когда родители понимают, что сын все слышал, лицо Сато искажается ужасом. «Она сказала: «Никогда и нигде не говори об этом», - вспоминал Таривердиев. - Я все же спросил ее: «А папа говорил о дяде Серго, которого он знал?» «Нет-нет, - сказала мама. - Это совсем другой человек, он жил в деревне и случайно выстрелил в себя из ружья. Это совсем другой». Она повела меня спать и все время повторяла: «Совсем другой, совсем другой, но никогда об этом никому не говори».
И вот, в 1949-м, Леона все-таки арестовывают. Семью сразу «уплотняют», оставив  из трех комнат две маленькие. Родители школьных товарищей начинают с опаской относиться к Гарику: «Не то чтобы они запрещали со мной общаться, просто относились как-то с опаской. Меня жалели, совали какие-то бутерброды, но я чувствовал, как боялись моих приходов». А вскоре добрые люди и вовсе советуют Сато с сыном исчезнуть из дома, и три-четыре месяца они кочуют по знакомым. Денег практически нет, сидят на картошке с чаем, и Гарик начинает подрабатывать  уроками музыки. Тем временем выясняется, что отца, к счастью, не угнали в дальние лагеря и он «тянет срок» в Грузии. Когда у Сато и Гарика исчезает необходимость скрываться, они могут возить передачи. Никаких свиданий не было, но Сато все время повторяла: «Папа вернется».
Между тем, музыкальные заработки для Микаэла уже привычны. Первым известным сочинением у него стал гимн той самой школы, которую он покинул со скандалом. Никакого гонорара, естественно, не было, но награда автору действует до сих пор. Каждый год под этот гимн в Москве собираются выпускники школы, которая потом стала носить номер 43 и прославилась знаменитыми воспитанниками.
А настоящий гонорар Таривердиев получает за… балеты, - свой первый профессиональный заказ. Балетов два, и появились они на свет после того, как школьника Гарика отправили в санаторий «Дарьял». Там он знакомится с Жорой Геловани – сыном знаменитого актера Михаила Геловани, которого Сталин лично отобрал для воплощения своего образа на экране, и который в кино сыграл вождя 16 раз, получив четыре Сталинские премии первой степени! Жора для Таривердиева – «солидный пожилой человек лет двадцати пяти».  Для всех остальных – человек, несмотря на свою молодость, уже ставший режиссером Тбилисского оперного театра. Что, впрочем, вполне легко понять.
И вот, заглянув в клуб санатория, Геловани видит парнишку, который по памяти воспроизводит на рояле только что переданную по радио увертюру к «Франческе да Римини» Чайковского. Узнав, что Микаэл столь блестяще играет то, что раньше никогда не слышал, Жора, «с вытаращенными глазами», предлагает ему создать балетную музыку. Так рождаются одноактные балеты «Допрос» и «На берегу» на либретто Геловани, который стал и одним из постановщиков. На сцене оперного театра их воплощают учащиеся Хореографического училища, и они остаются в репертуаре на каждое воскресенье целого сезона. Автору музыки это запомнилось, как «смутное сияние и полет души». А вот один из отзывов в прессе ему кажется обидным – в газете «Заря Востока» его называют юным композитором: «Я был оскорблен. Не молодым, а юным – это было уже слишком. Ведь мне даже гонорар заплатили, а тут такая статья!».
На гонорар он, первым делом, покупает шляпу – символ солидности. И фотографируется в ней. В семье же к этому успеху относятся без особого ажиотажа, да и вообще, особенная известность к Микаэлу не приходит. Сам он воспринимает это спокойно: «То, что произошло со мной, было тогда в порядке вещей. Это считалось нормой. Это было время талантливых людей. Совсем молодые ребята выступали с оркестром. Тогда еще не было филармонии, и каждый понедельник в театре были симфонические концерты, где собиралась вся публика. Каждый понедельник – новая программа, исполнялись новые сочинения, в том числе и молодых, недавно закончивших консерваторию. Помню премьеры Отара Тактакишвили, Реваза Габичвадзе. Помню молодого Одиссея Димитриади…»
Когда заканчивается учеба – и в школе, и в училище – Микаэл уже четко представляет свое будущее: уехать в Москву и стать профессиональным композитором. Но Сато Георгиевна (как и любая мать, а тем более, кавказская), против того, чтобы ее единственный сын жил вдалеке. И сын отправляется в соседнюю Армению – поступает на композиторское отделение Ереванской  консерватории. Но там у него, как говорится, не заладилось… Не будем рыться в причинах этого, а просто еще раз предоставим слово Микаэлу Леоновичу. Он сказал все, что считал нужным, начав с родного Тбилиси:
«Город делился как бы на две части. По правую сторону реки – Сололаки, где я жил. По другую сторону реки, там, где Плехановский проспект, – это уже другая часть. Так вот была знаменитая плехановская шпана. Предводителем плехановской шпаны был Володя Бураковский – ныне знаменитый кардиохирург, академик. Кстати, вместе с другим будущим академиком – Женей Примаковым. А в Ереване мне было грустно, одиноко. Розовый красивый город меня не принял. Я привык к дому, а здесь впервые попал в общежитие. Прожил там всего два года… Я вернулся в Тбилиси, чтобы уехать».
Как он уехал в Москву, и как там жил – уже совсем другая история. Но и в московских стенах рядом с Таривердиевым был Тбилиси. Послушаем еще раз его жену Веру Гориславовну: «Мы много говорили об этом городе. Микаэл Леонович любил его вспоминать. Впрочем, он без него никогда и не жил. И я понимала, что невозможно уловить, понять загадку, тайну судьбы без ощущения этого пространства, этого мира Тбилиси… Обустраивая дом, он невольно привнес в него что-то от старых тбилисских парадных комнат… Портрет мамы, совместный портрет родителей… Какие-то вещи, их совсем немного, остались у него от родителей. Например, портрет прапрабабушки и прапрадедушки, написанные в Париже в год первой Всемирной выставки. Многие годы они валялись на чердаке в Тбилиси и осторожно не предъявлялись. Микаэл Леонович, никогда не задумывавшийся о такого рода осторожностях, сделал эти портреты частью интерьера. Как и фамильный кинжал и пороховницу XV века, в которой не достает одного, самого большого камня – мама сдала его в Торгсин в тяжелые голодные времена»…
Сегодня пространство, в котором прошло детство Таривердиева, изменилось. Старый район ветшает. Увы, не исключение и дом, возле которого, в 1960-е,  всезнающие сололакские кумушки показывали нам, мальчишкам, на стройного седого человека: «Его сын – знаменитый композитор в Москве». Мемориальная доска Таривердиева на подъезде, давно позабывшем о настенных зеркалах, долгое время еле держалась из-за широких трещин. Сейчас трещин нет. Нет и доски. Первое отрадно – дом, как смогли, укрепили. Что же касается второго, то я уверен: доска, снятая на время ремонта, обязательно вернется на свое место. Обитель же первой любви композитора – живописный особняк, в котором располагался детский сад, - превратилась в развалину…
Ну а музыку, посвященную родному городу, Микаэл Леонович все-таки написал. Название говорит само за себя – «Тема Тбилиси». Правда, слов к ней нет, есть просто мелодия. Тихая, чуть щемящая, заставляющая вспоминать и думать. Таривердиев замечательно играл ее на рояле. А с экрана она прозвучала в фильме Валерия Ахадова «Я сказала, я уйду» в 1992-м – в пору, когда очень многим было уже как-то не до кинематографии. Да и критика приняла картину без восторга. Но вот, что подчеркивает известный киновед Сергей Кудрявцев:  «Если бы не было музыки… Она – как своеобразный гимн светлой отрешенности бытия, которое отнюдь не завершается за рубежом смерти, а длится и длится в другом времени и пространстве, в бесконечном инобытии».
Таривердиев ушел в инобытие через четыре года после того, как с экрана прозвучала его музыка о Тбилиси.

Владимир ГОЛОВИН

«Да, остаются книги и мосты, машины и художников холсты, да, многому остаться суждено, но что-то ведь уходит все равно!». Эти строки Евгения Евтушенко приходят на ум, когда вспоминаешь человека, который был в числе первых художников, открывших для Европы с Россией жизнь и Грузии, и всего Кавказа.  Его холсты сегодня живут в самых престижных коллекциях. В одном лишь Государственном Русском музее в фонде его имени – около 1.200 единиц хранения, а рыночная стоимость полотен, написанных им в позапрошлом веке, только с 2006 по 2008 годы увеличилась на 100 процентов. Остались иллюстрированные им книги Александра Пушкина, Федора Соллогуба. И все это – при том, что сам он называл себя художником-любителем, а некоторые современники – дилетантом. «Но что-то ведь уходит все равно…» Увы, ушел в небытие после пожара Тифлисский оперный театр, полностью оформленный этим человеком. Ушли и уходят его росписи на стенах грузинских храмов. Но все равно, несмотря на безжалостность времени и людей, стены эти помнят князя Григория Гагарина.
Носителю столь громкого титула, конечно же, была уготована карьера, традиционная для его общественного положения – военная или дипломатическая служба.  Гагарин, род которого восходил к Рюрику, отличился на обоих этих поприщах. И все же, в историю он вошел не как дипломат или боевой офицер, а как живописец, с блеском запечатлевший Кавказ и для современников, и для потомков. Аристократическое происхождение вполне допускало занятие искусством, но лишь в любительском статусе, а для этого князя творчество стало профессией. Европейски образованный, талантливый, он был хорош в различных творческих сферах, и наиболее полно это проявилось в Тифлисе.
Впервые он приезжает на Кавказ в 1837-м, в свите Николая I. Это – двадцатисемилетний титулярный советник, который вырос в семье, поклонявшейся  искусству. Ему было всего шесть лет, когда он написал и подарил знаменитому поэту Василию Жуковскому морскую акварель, которая сегодня хранится не где-нибудь, а в Пушкинском доме. За спиной этого ученика выдающегося живописца Карла Брюллова – учеба в Италии и Франции, изучение математики, филологии, права, философии, истории, строительного искусства и живописи в Париже. Он уже известен виртуозно выполненными акварелями. При этом молодой князь успел послужить в дипломатических миссиях во Франции, Мюнхене и Константинополе, в Азиатском департаменте Коллегии иностранных дел.
Хотя салонный Петербург принял его увлечение живописью весьма  благосклонно, и в альбомах Гагарина – портретные зарисовки известных аристократов, самого его чопорный «свет» не влечет. Ему намного ближе мир литературы. И, имея еще самое младшее придворное звание камер-юнкера, он доказывает это своими работами. Знакомство с другим камер-юнкером – Александром Пушкиным перерастает в  творческое содружество. Гагарин делает рисунки не только к «Руслану и Людмиле» и  «Сказке о царе Салтане», но и к стихотворениям «Гусар», «Утопленник» и «Пред испанкой благородной…» Он с гордостью сообщает отцу, что Пушкин доверил ему  «несколько неизданных стихотворений, которые могут послужить для очень оригинальных рисунков». Затем появляется обложка к предполагавшейся книге «Повести  А.П.» и задумывается целый цикл иллюстраций к «Пиковой даме». А когда поэт хочет заплатить ему за работу, Григорий Григорьевич решительно отказывается, заявив, что  «чести воспроизводить его мысли в рисунке совершенно достаточно». Увы, многое из задуманного для Пушкина так и не реализуется, но известность иллюстратора все-таки приходит к Гагарину – после появления рисунков к знаменитой повести Федора Соллогуба «Тарантас». Они становятся одним из самых значительных явлений в книжной графике 1840-х годов.
Во время поездки с императором по Кавказу художник знакомится с бароном Павлом Ганом. Этот сенатор возглавляет комиссию, составляющую новое Положение об управлении Закавказьем. Он докладывает царю о выявленных им в крае злоупотреблениях, и тот отправляется в столицу, весьма довольный «проделанной работой». Довольным уезжает и Гагарин – в его альбоме появились первые кавказские зарисовки. Проходят три года, и уже в ранге чиновника по особым  поручениям VIII класса при Азиатском департаменте Коллегии иностранных дел его командируют к все тому же  барону Гану, который начал вводить в жизнь управленческую реформу в Закавказье.
И надо же случиться так, что тогда же и туда же едут Михаил Лермонтов (в ссылку за дуэль с сыном французского посла Эрнестом де Барантом) и старые друзья Гагарина из «Кружка шестнадцати». Современники характеризуют их как «молодых людей из самых лучших семейств России, недовольных существующим положением вещей». Все они и лермонтовские друзья. Так художник оказывается рядом с великим поэтом, с которым, судя по многим фактам, был знаком еще в Петербурге. Оба они очарованы Кавказом, его природой, самобытной культурой народов, однако от воинского долга никуда не уйдешь – надо сражаться. И в сражениях с горцами рождается их уникальный творческий тандем.  Появляются совместные акварели  «Эпизод сражения при реке Валерик», «Схватка», «Бой между всадниками», «Джигитовка». Надписаны они одинаково: «Рисовал Лермонтов, расцвечивал Гагарин».
Поэт и художник участвуют в одних походах, живут в одной палатке, встречаются с общими друзьями в Кисловодске и Пятигорске. Но, конечно же, в альбоме Гагарина – и собственные зарисовки. «Сражение в горах при Ахатли», «Лагерь в Кара-Будах-Кент», «Переправа через реку Сулак», «Вступление в аул Чиркей», «Виды Чиркея» и другие – неприкрашенная хроника жестокой кавказской эпопеи. Став, говоря современным языком, репортером этой эпопеи, он зарисовывает не только схватки, но и горские мотивы, самих горцев. Однако не будем забывать, что репортерство его – военное. И однажды Николаю I сообщают, что князь Гагарин, едва успев сложить походный альбом и схватить ружье, метким выстрелом сразил нападавшего на него неприятеля. «Такому молодцу стыдно не носить военного мундира», - резюмирует царь и повелевает записать удальца поручиком в лейб-гвардии гусарский полк. «Таким образом, отец совершенно случайно сделался военным», - утверждал впоследствии сын художника. Кавказ навсегда поселяется в сердце художника, и через год Григорий Григорьевич снова отправляется туда – сопровождая военного министра Александра Чернышева. Так в альбоме появляются новые зарисовки.
Конечно же, в те приезды он не может не побывать в столице Кавказа – Тифлисе. Там рождаются зарисовки портретов родни князя Александра Чавчавадзе. Да и сам этот воин и поэт, тесть Александра Грибоедова, смотрит с картин Гагарина. Акварель «Лезгинка» запечатлела его вместе с дочерьми Ниной и Екатериной, живописное полотно «Стоянка Нижегородского драгунского полка в Карагаче близ Тифлиса» - гарцующим на коне. Но не одни лишь творческие замыслы привозит Гагарин из этих поездок. Он поражен жестокостями войны, произволом чиновников. И считает своим долгом поделиться соображениями с военным министром. Нам будет достаточно прочесть лишь один абзац: «Не имею намерения входить во все подробности злоупотреблений чиновников, они к несчастию слишком известны всякому, кто побывал на Кавказе, потрудился взглянуть на управление края; но уверен, что все те, которые слышали жалобы народа и суждения тамошних здравомыслящих и благонамеренных людей, могут согласиться со мною, что настоящая болезнь, что главная язва Кавказа гнездится в безнравственности чиновников; не говорю о главных, они мало доступны; но второстепенных, которых постоянное сообщение с народом дают сему последнему самое ложное понятие о нашем правительстве и духе народа!.. Всякая вера в наши слова и обещания совершенно утрачены. Народы, прежде вполне нам преданные, питают к нам лишь чувства тайной ненависти или презрения, или непреодолимой недоверчивости!».
И что же? Ответ министра Чернышева звучит издевательски: «Содержание письма Вашего Сиятельства … я долгом счел всеподданнейше довести до Высочайшего сведения. Государь Император по прочтении труда Вашего изволит находить весьма похвальным, что флигель-адъютанты Его Величества занимаются изложением мыслей и замечаний своих по предметам столь важным в отношении к пользам службы и к благоустройству государства. О таком Высочайшем отзыве, приятным долгом поставляя уведомить Вас, милостивый государь, прошу принять уверение в совершенном моем к Вам почтении». Комментарии, как говорится, излишни...
Но все это – результаты разовых наездов в столь приглянувшийся князю край. Потребовалось еще пять лет, чтобы в 1848-м приехать в него надолго и обосноваться в  Тифлисе. Гагарина отправляют в распоряжение главнокомандующего Отдельным кавказским корпусом и одновременно наместника на Кавказе князя Михаила Воронцова. Тогда было принято прикомандировывать к действующей армии художников, чтобы они вели в рисунках летопись событий – фотография только зарождалась. А еще военный министр предлагает Воронцову, чтобы Гагарин «был употребляем в ученом и художественном назначении». Так начинается почти семилетний период жизни Григория Григорьевича, весьма знаменательный и для него, и для Грузии.
Уже само его появление с женой Софьей Андреевной в Тифлисе становится значительным событием в культурной жизни города. Послушаем местного чиновника, некоего Соковнина: «Приезд Гагариных очень важное событие в жизни тифлисской. Муж, как художник, заставляет любоваться произведениями своей кисти. Жена... ходит пешком под руку с мужем, носит короткие волосы, визитные карточки без герба и написано просто: кн. Гагарина, урожденная Дашкова, без имени и отчества; много и других милых необыкновенностей…Совершенно новый порядок в жизни тифлисской... с визитных карточек сброшены короны и гербы с именами... Дом Григория Гагарина самый любезный и приятный в Тифлисе, хотя публика является туда со страхом и осторожностью, боясь изящного вкуса и направления, царствующего в их семействе». От себя добавим: жена  художника была институтской подругой иной, самой знаменитой Софьи Андреевны – жены Льва Толстого.
Впрочем, «страх и осторожность» быстро исчезают у тифлисцев всех национальностей, которых объединяет эта «Мекка изящных искусств». Здесь часто бывает вдова Грибоедова – Нина Александровна, Гагарины сближаются с княжескими семействами Чавчавадзе и Орбелиани, появляются новые портреты грузинской знати. Однако Григорий Григорьевич рисует на только аристократов, его альбом «Кавказские типы» по сей день считается этнографической классикой, многие бытовые зарисовки уже больше полутора столетий иллюстрируют энциклопедические издания. Ну а кроме того, у русского князя есть две самые большие заслуги перед Грузией.
Во-первых, он всей душой отдается созданию в Тифлисе уникального, самого большого в Закавказье театра. Фундамент здания был заложен за год до приезда Гагарина на Эриванской площади, ныне носящей имя Свободы. Театр строится на деньги щедрого мецената-промышленника, почетного гражданина Тифлиса и Ставрополя Гавриила Тамамшева. А директором назначен писатель Федор Соллогуб, с которым Гагарин уже был  «употребляем в художественном назначении», работая над книгой «Тарантас». И Григорий Григорьевич не только сотрудничает с итальянцем Джованни Скудиери в окончательной разработке проекта. По его эскизам расписывают зал и фойе, создают орнамент, лепнину, роскошный занавес.
Каков же результат? Слово – знаменитому французу Александру Дюма-отцу, побывавшему в Грузии в 1859-м: «За всю жизнь я видел почти все театры, но ни один из них по красоте не может сравниться с тифлисским театром». А вот – восторги Федора Соллогуба: «…Вас поражает нижний ярус лож, обозначенный широкой и нежной арабеской белого и голубого цвета на бледно-сиреневом фоне. Над ним первый ряд лож украшен широкою золотою лентою, поперек которой симметрически расписаны серебряные продолговатые сосуды, наполненные различными цветами, верхняя галерея, вместо балюстрада, окаймлена прозрачной белой решеткой самого хитрого узора, где игриво вьется золотая полоса, а по ровным местам расставлены сделанные в том же вкусе канделябры… В глубине театра выступает, под золотым мавританским куполом,  царская ложа, по сторонам которой утроено в 2 яруса по две отдельных ложи с золотыми решетками… Повторяются бирюзовый цвет и позолота; на авансцене белыя с голубым лепныя украшения нежно выдаются на сиреневом фоне, а посередине вставлены стеклянные матовые часы. Плафон голубаго цвета, так-сказать, залитой золотыми арабесками, удерживает люстру в виде золотаго восьмиугольного резнаго фонаря с приделанными к нему со всех сторон жирандолями и висячими пунцовыми кистями… Тут все придумано, даже окружающие зал коридоры нарочно выкрашены ярким красным цветом с широкою черною каймою… Особый зал (foyer), весь исписанный белыми и зелеными узорами, по которым кругом зеркалов и каминов и огибая свод потолка, пущены извилистыя украшения коричнево-малиноваго цвета».
Однако не только роскошный театр появляется в Тифлисе в результате усилий Гагарина. Для лепнины потребовался легкий материал, и князь «по своей инициативе… при ничтожной затрате, оборудовал и построил целый заводик картонной массы, из которой эти орнаменты вылеплялись». Со временем на основе заводика была создана единственная в Грузии фабрика папье-маше. Но и этого мало. Гагарин пишет декорации и эскизы костюмов, делает парики, да еще сам выступает в роли режиссера, а иногда и актера. Играет там и его жена, а как она это делает, свидетельствует другой актер-любитель, князь Александр Дондуков-Корсаков: «Она замечательно одарена была драматическим талантом. Я помню, что на spectacles de la societe (спектакли любительского общества) мне случалось играть с ней в Тифлисе в нескольких пьесах; естественность и осмысленность ее игры были замечательны».
Другое большое свершение Гагарина – восстановление росписей грузинских церквей, в которых были утрачены старинные фрески. Для стен одного из двух главных храмов – Сионского собора в Тифлисе – князь создает фрески в византийском стиле, близком грузинской иконописи. Прежде всего, он укрепляет старую живопись, а затем впервые в Российской империи применяет восковые краски. Для этого приходится не только изучить специальную литературу, но и совершить ознакомительную поездку в Мюнхен. Вообще же, художник  «возобновлял по возможности все древнее в древнем храме». А отношение современников к срокам и качеству его работы выражает выдающийся грузинский историк Платон Иоселиани: «Полтора года, как он, попеременно художник и мастеровой, приводит к окончанию колоссальное предприятие».
Во втором главном храме Грузии – мцхетском Светицховели – Гагарин впервые обнаруживает на юго-восточной колонне и зарисовывает в альбом фреску, запечатлевшую картлийскую царицу Мариам Дадиани. А в конхе (полукуполе, перекрывающем центральный неф собора) он воссоздает по остаткам древней фрески изображение Спасителя. Затем наступает очередь и периферийных храмов. Церковь монастырского комплекса Шио-Мгвиме художник расписывает сюжетами на библейские темы. А в окрестностях Тифлиса, в местечке Бетаниа, забредает в заброшенный храм Рождества Пресвятой Богородицы, построенный в Х-ХII веках и… среди едва видных, поврежденных фресок с фигурами грузинских властителей обнаруживает неизвестный портрет царицы Тамары! Гагарин зарисовывает фрески, восстанавливает их в своем альбоме, а его открытие вызывает такой ажиотаж, что церковь ремонтируют, и она вновь принимает людей.
И вот, что интересно: все реставрации и росписи князь ведет на собственные деньги – правительству не до таких «мелочей». А ведь Гагарин оплачивает не только ход работ, на его имя идут и идут из Москвы посылки с полотнами, красками, арматурой, другими материалами, всевозможными справочниками, изданиями старинных гравюр… Вдобавок ко всему он составляет на Кавказе планы десятков церквей, в том числе в Грузии – в Тифлисе, Кутаиси, Мухровани, Боржоми… В Грузии им восхищаются, а вот  высокопоставленная родня в российских столицах весьма отрицательно относится к его кавказской деятельности, «недостойной князя».
«Московские ведомости» перепечатывают из газеты «Кавказ» заметку о декорациях, созданных Гагариным к очередному спектаклю, и дядюшка художника Сергей Иванович негодует: могут подумать «что какой-нибудь Григорий Гагарин – вольноотпущенник по подряду мазал вам декорации». К тому же родственники художника «носили александровские ленты и поэтому должной пристойности даже к ним сею публикациею не соблюдено». Жене Гагарина напрямик советуют: «Постарайся, чтобы в другой раз не было подобной публикации». Родня недовольна и поездкой князя в Мюнхен: «все работы его не стоят Тифлиса, и, тем более, что все это делается на счет кн. Григория, тогда как эти же работы, произведенные в Москве или Петербурге, были бы достаточно оценены и русской публикой и беспрестанно прибывающими иностранцами». Да и вообще, в Москве подыскали Григорию Григорьевичу непыльную должность помощника попечителя с двухтысячным окладом. На ней можно «сохранить и военный чин, и звание», а «связи…  поддерживать удобнее, нежели из проклятого Тифлиса». Да и весь Кавказ для родни Гагарина  – «трущоба» и «африканская глушь». Но Григорий Григорьевич решительно пресекает все эти переговоры. Правда, часть своих трудов ему все же приходится выпускать анонимно, а в дальнейшем, даже сделав карьеру, не очень распространяться о том, что он делал в Грузии.
Карьера же эта блестяща: генерал майор, заведующий художественной частью   коронационных торжеств Александра I, обер-гофмейстер двора Его Императорского Величества, вице-президент Императорской Академии художеств… Но в истории Грузии, конечно же, он остался не этими должностями. И не тем, что в ее столице стал единственным художником, зарисовавшим с натуры знаменитого Хаджи Мурата, перешедшего на сторону русских. Вдобавок ко всему, о чем мы уже говорили, Григорий Григорьевич был членом Кавказского Отдела Императорского Русского Географического Общества, и одним из создателей Кавказского музея в Тифлисе. Написанные им портреты Давида Чавчавадзе, Маико Орбелиани и Марты Сологашвили по сей день хранятся в Тбилисском музее искусств и Русском музее Санкт-Петербурга. В Париже в середине ХIХ века вышли в свет двадцать выпусков издания «Живописный Кавказ» с его иллюстрациями, посвященными пейзажам, быту и нравам народа Грузии.
Той Грузии, в которой родились трое из семи его детей. О которой он писал, что «возникшие в Гурии смуты» - горестное доказательство «значительно умноженного  числа притеснений». Что «грузинское вино при лучшей выделке не уступит французскому», что «большую военную грузинскую дорогу» необходимо превратить в «прочный шоссе», а «центральное положение Тифлиса могло бы сделаться точкой соединения двух других дорог» - первая общалась бы с Одессой, «посредством парового судоходства, вторая бы достигла бы Баку, соединясь тем же способом с Астраханью и Волгой». Не правда ли, удивительное предвидение коммуникаций сегодня проходящих через Грузию?
И по сей день на крупнейших международных аукционах появляются и пользуются большим спросом ранее неизвестные работы Гагарина 1829-1855 годов. Кто знает, может в их числе обнаружится и еще что-то, посвященное им Грузии?

Владимир Головин