|
«Я ТРОГАЮ СТАРЫЕ СТЕНЫ...» АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ В ТИФЛИСЕ |
|
«Рано поутру с балкона я увидел бурый, красноватый, крытый черепицей Тифлис, его восточную сторону. Над домами в прозрачном и неподвижном воздухе поднималось множество дымов; на мутной, быстрой Куре медленно поворачивались большими колесами большие пловучие мельницы…» Эти строки во время Первой мировой войны пишет в тифлисской гостинице молодой, но уже известный писатель. Ему еще только предстоит стать одной из самых противоречивых личностей в русской культуре прошлого века – яростным обличителем большевиков, белоэмигрантом, которого, по возвращении из Берлина, сам Сталин будет… лично опекать, а в литературных кругах прозовут «красным графом». В начале февраля 1915 года на Кавказский фронт, где шли сражения с турками, приезжает в качестве военного корреспондента газет «Русская мысль» и «Киевская мысль» Алексей Николаевич Толстой. Судя по пейзажу, который открывается ему с тифлисского балкона, остановился он или в «Гранд-отеле» или в «Лондоне». Здания, в которых располагались эти гостиницы, и поныне стоят у нынешнего Сухого моста. Но в их стенах уже совсем не гостиничная жизнь…
То был не первый приезд графа в Грузию, но первый – в Тифлис. В 1911-м он побывал в Абхазии, практически после того, как к нему пришла известность. Стоит послушать некоторые отзывы того времени о нем. «Сейчас Толстой самый видный из молодых беллетристов… он уже настолько на примете, что даже неудачи его интересны». Это – Валерий Брюсов. «В нашей литературе восходит новая сила, очень вероятно, что это будет первоклассный писатель, равный по таланту своему однофамильцу. Я говорю об Алексее Толстом». Это – Максим Горький. «Положение мое упрочается, и все мне прочат первое место в беллетристике, не знаю, как это выйдет». Это – сам Алексей Толстой.
А вот Ю.Копельман, глава издательства «Шиповник», в котором вышла первая успешная книга Толстого, дает не менее лестный для молодого автора отзыв – договор ежемесячно платить 250 рублей лишь за право печатания его произведений, а за каждое из них – еще и отдельный гонорар. Именно он привозит, как сказали бы сейчас, «восходящую звезду», на Черноморское побережье – в имение родственников своей жены под Сухуми. В дневнике писателя тот приезд лишь обозначен краткими записями, но зато он порождает рассказ «Эшер», поначалу называвшийся «Речь», и повесть «Неверный шаг (Повесть о совестливом мужике)». Копельман публикует их и, таким образом, первое появление Толстого в Грузии приносит «навар» его издателю.
Между тем, судя по записям в дневнике, жизнь Грузии всерьез заинтересовала Алексея Николаевича. И вот – второй его приезд, уже не только как писателя, но и в роли военкора: «Я делаюсь корреспондентом, объезжаю Западный фронт, Волынь, Галицию, Карпаты, Кавказ…» Если говорить о Кавказе конкретно, то это – приморские линии фронта в Аджарии и, конечно, Тифлис. Толстой пробыл здесь около двадцати дней, отправляя фронтовые корреспонденции из Батуми и впитывая все, что увидел в грузинской столице. А она уже с вокзала встречает гостя темпераментом и колоритом, непривычными для северных широт:
«Обдав меня запахом чеснока, носильщик схватил чемодан, протолкался сквозь толпу солдат, горцев, всякого и по-всякому одетого галдящего люда и посадил в парный экипаж. Извозчик, молодой толстый армянин, повернул ко мне маленькую голову, обдал запахом чеснока и спросил: « Куда тебя везти?» Я никогда не видел большей сутолоки, чем на тифлисском вокзале 5 февраля, хотя в этот день ничего особенного не случилось, если не считать некоторых возвращающихся беженцев. В залах нельзя было протискаться. У кассы стоял красный жандарм; видно, как прыгали его усы, открывался рот, но голоса не было слышно… Лакеи с тарелками кидались в тесноту и пропадали. Когда же разрешено было садиться, из зал на перрон вывалилась толпа, крича на девяти языках, и облепила вагоны; на площадках, отбиваясь от лезущих, громче всех кричали кондуктора, махая фонарями. Таковы здешние нравы: если можно, например, постоять, - человек стоит столбом до последней крайности, после чего начинает безмерно суетиться, будто ждет его величайшая опасность». Интересные наблюдения и вывод, не правда ли?
Вот – первое, что поражает Толстого, пока извозчик везет его в гостиницу: «Длинная улица была пустынна. Высоко впереди в самом небе горели огоньки фуникулера». Восхищение северянина южной ночью и горой, возвышающейся прямо над городом, не исчезает в последующие дни: «В Тифлисе ночью пусто на улицах: кипарисы бросают тени на темные стены домов, кипарисы и тополя – за каждой оградой, по гористым переулкам; молодой месяц давно зашел; небо черное, звезды ясные, большие; над горой святого Давида блистает как алмаз, переливается Марс, правее его ослепительное созвездие Ориона. А ниже, у самой земли, звезды становятся желтыми точками. Это – огни на кругом лежащих горах». Уж, кто только не воспевал тбилисскую ночь, но это, согласитесь, одно из самых поэтичных ее описаний. И жаль, что оно не вошло ни в одно издание сочинений Толстого, а осталось лишь на страницах 37-го номера газеты «Русские ведомости» за 1915 год.
На живописные строки подвигает и старая часть города: «…От самой Куры стояли старые стены домов, такие высокие, что река, казалось, текла по дну глубокого ущелья; из дверей кое-где висели лесенки к воде; дальше, на азиатской стороне, видны серые минареты, купола и дымы; еще дальше, кольцом охватывали город каменистые и бурые холмы, и за ними горы, а еще дальше – снега». Ну, а на центральных улицах в глаза бросаются контрасты. Автомобили, роскошные экипажи, а рядом с ними – арба, которую буйволы тянут прямо по тротуару, ослик, груженный плетеными корзинами с грузом... Нарядные дамы в национальных лечаки, описанных Толстым как «низкие вышитые шапочки с длинными вуалями за спиной», блестящие офицеры, а между ними шныряют чумазые и босоногие мальчишки…
В общем, даже за то не очень долгое время, которое Алексей Николаевич проводит в Тифлисе, он настолько пропитывается духом этого города, что привносит его и в письма к жене – прямо перед отъездом в Грузию он женился на поэтессе Наталии Крандиевской. Прочтем некоторые строки молодожена. «…Я в Тифлисе, в гостинице, вымылся, лежу в постели, за стеной кашляет простуженный офицер. Ночь, Наташенька, южная, черна, звезды, большие, сияющие, «каких не бывает». На юге низко Марс, бриллиант, повыше его блистающий Орион… И тысячи созвездий – твоих мыслей – ведь это все ты, Наташа. Повсюду кипарисы – черные, высокие, на улицах пусто»… «В Тифлисе цветут яблони. Любовь моя, почему тебя здесь нет…»
Да что там проза! Тифлис вдохновляет влюбленного графа и на поэзию. Его стихотворение, посланное Крандиевской, нигде не печаталось целых шестьдесят три года – пока его не обнаружила и не доказала авторство Толстого доктор филологии Светлана Кошут. Впервые этот стих опубликован ею в 1978 году и, благодаря этому, мы можем услышать сейчас голос «очарованного странника»:
Вершин блистающих алмаз
И воздух гулкий между ними.
Я повторю в горах не раз
Любимое навеки имя.
Кавказ! Из серебра вознес
Ты горы в небо голубое,
Я новую любовь принес
В твое святилище земное.
В твои аулы, в ночь долин,
В ущелья, в дикие опушки,
Где так любили миг один
И Лермонтов, и юный Пушкин.
А еще в те февральские дни Тифлис потрясает гостя проводами в последний путь одного из великих сыновей Грузии: «…Мне довелось быть свидетелем похорон Акакия Церетели. Я видел, как осиротелый грузинский народ прощался с любимым поэтом, лежавшим в хрустальном гробу, как он оплакивал этого удивительного человека, которого любили и знали даже в самых глухих селениях. Тогда я понял, чем был для своего народа Акакий Церетели». В «Русские ведомости» отправляется очерк, в котором происходящее описано как в живописи – сильными, точными «мазками». В нем можно увидеть и столь впечатлившую Алексея Николаевича гору Мтацминда. Но не потому, что именно на ее склоне погребли Акакия, она – деталь общей трагической картины: «Закат уже потускнел наверху над горой святого Давида»... «Облака затянули полнеба, едва виден загнутый кверху месяц»… «Посреди поющей толпы – четыре вороных коня с высокими султанами везут открытую колесницу, на ней под двумя развернутыми траурными знаменами – хрустальный гроб»… «Несут коптящие факелы, затем в два ряда – черные свернутые знамена с золотыми копьями, хоругви»… «Прохожие поднимаются на скамейки»…
Он не забывает о Церетели и через четверть века после этих похорон, посвящая статью столетию со дня рождения Акакия: «Он воскресил, продолжил и углубил наследие Шота Руставели. Этот удивительный человек с умными, ясными глазами зорко видел далекое прошлое и отдаленное будущее… Он ценил и хорошо знал творчество Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена, Некрасова, Льва Толстого. И он много почерпнул из литературного наследия русских собратьев… Ему были близки передовые идеи лучших людей его времени – Чернышевского, Добролюбова. Со вниманием он следил за развитием освободительного движения на Западе и в России…» Но это будет потом, а в 1915-м граф прощается с Грузией на целых девятнадцать лет. Тех лет, что вместили крутой, болезненный излом в его судьбе и породили столь неоднозначное отношение к нему у части больших русских литераторов.
Он бежит из России во время гражданской войны –Константинополь, Париж, Берлин… Не будем сейчас вдаваться в подробности его эмигрантской жизни и возвращения на родину – ко всем этим перипетиям тбилисские стены не имеют никакого отношения. Хотя и в Париже Тифлис напомнил ему о себе – встречей с человеком, выросшим в этих стенах. «Сливки» эмигрантского общества сотрясал роскошной жизнью Леон Манташев – сын легендарного тифлисца Александра Манташева, крупнейшего российского нефтяного магната и филантропа, одного из богатейших людей своего времени. Леон умножил капитал отца, увлекался лошадьми и на Скаковой улице в Москве до сих пор стоит дом, украшенный его вензелем – бывшие знаменитые Манташевские конюшни. Причем помещение для коней было таково, что в 1990-х власти сочли возможным передать его Государственному академическому театру классического балета. «Нефтяной магнат, расточитель миллионов, липнувших к нему безо всякого, казалось, с его стороны, усилия, человек с неожиданными фантазиями, лошадник, рослый красавец… Он занимал апартаменты в одном из самых дорогих отелей – «Карлтон» на Елисейских полях…», - таким Леона описывает Алексей Николаевич. И не просто описывает, а делает одним из персонажей романа «Эмигранты».
И еще одна встреча эмигранта Толстого с тифлисцем, на этот раз - человеком взглядов, диаметрально противоположных его родному классу. На лечение в Германию приезжает заместитель председателя Совнаркома Грузии, бывший секретарь Тифлисского комитета РКП(б) Леван Гогоберидзе, и граф, уже подумывавший о возвращении в «Совдепию», просит организовать им встречу. Сестра Гогоберидзе вспоминает, что на этой встрече Толстой был в приподнятом настроении, много острил, с большим интересом слушал рассказы о советской стране и надолго уединился с приезжим в кабинете… Так что, в принятии окончательного решения о возвращении из эмиграции свою роль сыграл и один из лидеров тифлисских большевиков. Впоследствии расстрелянный той самой советской властью, которая приняла Толстого с распростертыми объятиями.
А когда, вернувшись, писатель начинает публиковать произведения о жизни белой эмиграции, тифлисская газета «Заря Востока» успевает раньше всех в СССР напечатать, пожалуй, центральное из этих произведений. В номере за 25 мая 1924 года появляется «Повесть об одном обывателе (отрывок из повести Алексея Толстого)». Это – значительная часть повести «Похождения Невзорова, или Ибикус», которая в журнале «Русский современник» начала печататься лишь с июня. Подобное, конечно, не происходит без ведома автора. И это ли не доказательство того, что связи Толстого с Грузией продолжались? Кстати, та же газета статьей Владимира Эльснера первой откликнулась и на «Парижские олеографии» - рассказ, написанный сразу после возвращения и впоследствии переименованный в «Убийство Антуана Риво».
Ну, а сам автор этих произведений мечтает вновь появиться в Грузии, предполагает сделать это в 1924-м, в 1928-м, но, из-за навалившейся работы, реализует мечту лишь в 1932-м. Правда, до Тбилиси, как и в первый приезд, не доезжает, проехав из Кисловодска в Батуми. От этой поездки остаются красочные наблюдения о Военно-Грузинской дороге, о Батуми и его Ботаническом саде, об аджарских горных ущельях и реках, строительстве ГЭС на Аджарисцкали… А потом, после отъезда, разлуку с Грузией ему компенсируют встречи в России с ее литераторами.
Вот в 1933-м, по приглашению редакции газеты «Известия» из Тбилиси приезжает большая писательская бригада, и Алексей Николаевич встречается с ней в Ленинграде. Он приходит к выводу, что «грузинские писатели и художники являются людьми большой европейской культуры», обсуждает планы издания книг с Михаилом Джавахишвили и Константином Лордкипанидзе. А вот Ираклий Андроников привозит к нему в Детское Село Тициана Табидзе, и Толстой, предвкушая эту встречу, пишет жене: «У нас в воскресенье обедает Тициан Табидзе. Это замечательный грузинский поэт, и я давно хотел познакомиться с ним». Встретившись, они говорят о многом, Толстой в восторге: «Он изумительно интересно все знает. И очень интересно рассказывает… В нем сохраняется та наивность, без которой поэта не существует». После – новые встречи, новые знакомства и полное единодушие – во время I Всесоюзного съезда писателей в августе 1934-го. И сообщение жене: «Вчера же говорил с грузинами, Табидзе, Паоло Яшвили и др. Они нас ждут». В общем, созревает очередной план поездки в Грузию. На этот раз выполнить его удается.
Появившись в Тифлисе с женой уже через месяц после съезда писателей, Толстой немедленно отправляется к Тициану. А к кому же еще! Но дома никого не оказывается, и он возвращается в гостиницу «Ориант» на проспекте Руставели, оставив у соседей записку о своем приезде. Прочитав ее, Табидзе, конечно же, развивает бурную деятельность. Он отправляет жену Нину к Толстым, чтобы отвести их на выставку Фирдоуси, проходившую в городе, а сам спешит по организационным вопросам – надо накрыть подобающий столь радостному событию стол. На выставке, как вспоминает Нина Табидзе, гость с «удивительным интересом рассматривал каждую мелочь» и успевал при этом знакомиться и оживленно общаться с местными художниками, писателями, артистами: «Толстой был как дома. И я впоследствии убедилась, что это была замечательная черта его характера: он по-домашнему шутил с новыми знакомыми, беседовал с ними о тысяче вещей, расспрашивал и в то же время рассматривал экспонаты выставки. Очень быстро вокруг него собралось бесчисленное множество людей».
За столом в «Орианте» помимо грузинских поэтов –режиссер Сандро Ахметели, актеры Акакий Хорава, Акакий Васадзе, много других творческих людей. Некоторые из них заходят не сразу: хохочут у дверей, заслышав голос Толстого – им кажется, что мастер пародий Ираклий Андроников изображает гостя. А обед, по общему признанию, удается. Застольные песни так нравятся Толстому, что он много раз вспоминает о них, возвратившись в Россию. Но каким бы любителем поесть ни был граф, а одним гурманством тот вечер не ограничивается. Много говорят о литературе, обмениваются идеями, Толстой делится своими взглядами на работу писателя – «работать без перерыва», рассказывает, сколько времени уходит у него на роман и на пьесу, признается, что ненавидит карандаши: «Поклоняюсь только авторучкам… готов даже красть их, где бы ни видел. Это мой психоз». Вспоминает он и первый свой приезд в Тбилиси.
На следующий день – отъезд в Западную Грузию. Несмотря на то, что билетов у Толстых не было, все происходит чисто по-тбилисски. На вокзале один из провожающих, писатель Александр Кутатели встречает своего брата, уезжающего в Цхалтубо. А тот – не кто-нибудь, а заместитель командующего войсками Закавказского военного округа. И в мгновение ока салон-вагон высокого военного чина оказывается в распоряжении Толстых… Но, с шиком доставив их до Цхалтубо, красный командир не прощается с «красным графом» и его женой. Через несколько дней он везет их в свое родное село недалеко от Багдади – родины Маяковского. Там вместе с Ниной Табидзе и кинорежиссером Николаем Шенгелая гостей чествуют инженеры, строившие в этих местах электростанции, местные старейшины.
Происходящее потрясает Толстого. Ему предоставляют право первым открыть самый большой квеври с «крахуной», и он, пробуя вино, приговаривает: «Это просто чудо, какое оно нежное, воздушное… Вот оно, в бокале, а кажется, что куда-то испарится, уйдет, исчезнет в эфире…» Уж в чем-чем, а в винах Алексей Николаевич знал толк! Его особенно трогает, когда грузинские песни сменяются русской «Румяной зарею покрылся восток», он обнимает певцов, сам поет и танцует. В общем, когда через месяц он уезжает из Грузии, ему есть что с восторгом вспоминать многие годы. Увозит он и оправленный в серебро рог – подарок Нины Табидзе на обеде в «Орианте». И ставит его в рабочем кабинете рядом с самыми дорогими сувенирами… А через год Толстой появляется в Грузии уже с новой женой. Но не в Тбилиси, а в Гагра, ненадолго. Он очень надеялся приехать в 1937-м на празднование 750-летия со дня рождения Шота Руставели как член Руставелевского комитета, но помешала болезнь. Приходится ограничиться телеграммой, в которой – «пламенные поздравления и пожелания – вашей прекрасной Грузии, где живой поэзией звучит в каждом сердце роскошный стих Руставели».
Зато летом 1938-го – приезд уже не в качестве отдыхающего гостя. На встрече с литераторами в Союзе писателей Грузии Толстой делает доклад, в котором ставит давно волнующий его вопрос. Это – создание с помощью местных литераторов раздела грузинской литературы в задуманном им «Учебнике по истории литератур народов СССР». На встречах с грузинскими писателями он подчеркивает, что в этом разделе обязательно должна быть показана «атмосфера, в которой рождалось искусство слова», то есть связь литературы с архитектурой, живописью, музыкой: «Я надеюсь, что глава о грузинской литературе будет одной из самых блестящих в учебнике, потому что грузинский народ, помимо всей любви к родине, любит искусство большое, выходящее за пределы Грузии. Грузинские поэты, писатели, художники являются универсалами, то есть людьми большой европейской культуры».
Тот последний приезд Толстого в Тбилиси богат на встречу с такими универсалами. И вот, что вспоминает один из них, писатель Шалва Дадиани, друживший с Алексеем Николаевичем: «Во время своего пребывания в Грузии он почти не расставался со мной… Вместе со мной он осмотрел все достопримечательные места Тбилиси. Побывал в Мцхета и известном монастыре Джвари. Осмотрел хранящиеся в наших музеях ценности и рукописи». А дача Дадиани в селе Багеби производит на гостя впечатление тем, что оттуда можно «обозревать добрую половину Тбилиси». Вот и не хочет он идти обедать в дом, просит накрыть стол во дворе с видом на столицу Грузии. Он словно предчувствует, что больше уже не увидит ее. Что не суждено сбыться его намерениям приехать и через два месяца, и в 1940-м…
Но в истории русской и грузинской литератур остаются слова: «Мы, русские писатели и поэты…особенно любим и ценим прекрасную Грузию и сокровища грузинской культуры. Они открылись перед нами, древние сказочные клады»… «Я убедился, что Грузия создала все предпосылки Ренессанса и создала творения, равные Джотто, за два столетия до Джотто». Пожалуй, добавить к этому нечего.
Владимир ГОЛОВИН |
|
«Я ТРОГАЮ СТАРЫЕ СТЕНЫ...» ГОГОЛЬ НА ГРУЗИНСКОЙ СЦЕНЕ |
|
В репертуарных афишах на стенах двух знаменитых тбилисских театров есть названия пьес, которые по-особому воспринимаются сейчас – они звучат, как дань памяти Николаю Васильевичу Гоголю. Ведь именно сейчас, нынешней весной, мы отмечаем двести пять лет со дня его рождения. Эти пьесы – «Ревизор» и «Женитьба». Одна из них впервые познакомила Грузию с творчеством великого писателя (на русском языке) почти сто семьдесят лет назад, в театре, на месте которого стоит, и преемником которого стал театр имени Грибоедова. Вторая с огромным успехом была сыграна (на грузинском языке) непрофессиональными актерами в здании, и сегодня принимающем театралов. Тогда, в начале позапрошлого века, оно называлось Народным домом Зубалова, сегодня – театром имени Марджанишвили. И здесь, и в Грибоедовском встретили юбилей Гоголя уже полюбившимися зрителям постановками его пьес. Ну, а если мы оглянемся в прошлое, то убедимся: произведения Николая Васильевича самым теснейшим образом связаны со становлением театра в Грузии, с именами его первых корифеев. Вот она, эта замечательная, а в наши непростые дни и примечательная ретроспектива.
Не успевает в Тифлисе появиться постоянный русский театр, моментально ставший очень популярным, как уже во втором его сезоне – в 1846 году – в Грузии впервые видят пьесу Гоголя. Это – «Ревизор». А ставит его знаменитый в то время артист и режиссер Александр Яблочкин. Он возглавляет труппу, в которую великий Михаил Щепкин прислал артистов Императорских театров Петербурга и Москвы, как сказали бы сейчас, «для усиления кадрового состава». Кстати, дочь Александра Александровича почти через 40 лет дебютировала на тифлисской сцене, и именно из Грузии начался триумфальный путь в искусстве легендарной Александры Яблочкиной…
Но вернемся к Гоголю, которого в Грузии сразу же полюбили. Когда, через шесть лет после той памятной премьеры, писателя не стало, читающая публика передает из рук в руки 21-й номер тифлисской газеты «Кавказ» за 1852 год. Там в большом материале – подробный рассказ о последних днях Николая Васильевича и репортаж с его похорон. Ведь Гоголь уже – один из самых популярных русских писателей в Грузии. В 1870-х годах позапрошлого века «Ревизор» не сходит со сцены Тифлисского русского театра, с успехом ставится и «Женитьба». Что же касается грузинского профессионального театра Георгия Эристави, то он был закрыт в 1856-м на долгие 23 года и зрителей активно собирали различные кружки, считавшиеся любительскими. Среди русской классики, переведенной тогда для грузинского зрителя, были и гоголевские «Женитьба» с «Ревизором», авторы переводов – соответственно К.Кипиани и Г.Сулханишвили.
А потом, в 1879-м, грузинский театр воссоздается, и в июле того же года, на гастролях в Кутаиси, все тот же К. Кипиани читает со сцены «Записки сумасшедшего», переведенные его коллегой К.Месхи. Вот и получается, что на грузинской профессиональной сцене Николай Васильевич «дебютировал» не драматургией, а прозой. И целых два последующих десятилетия это произведение с большим успехом читают перед театралами и сам автор перевода, и знаменитый трагик В.Алекси-Месхишвили. В 1882 году газета «Дроэба» печатает этот перевод, и он, вплоть до революции, неоднократно повторяется в различных репертуарных сборниках. Ну, а персонажи «Ревизора», переведенного еще в 1876 году, заговорили со сцены по-грузински в апреле 1881-го.
Правда, первый перевод, сделанный Г.Сулханишвили, уже не удовлетворял требованиям, предъявляемым к профессиональному театру – он был сокращенным и не совсем точно передавал художественные нюансы оригинала. Поэтому инициатор постановки – великий актер и режиссер Васо Абашидзе обращается к переводу, сделанному кутаисским педагогом А.Чичинадзе. Сам Абашидзе играет Хлестакова, на роль городничего приглашают из Кутаиси видного общественного деятеля А.Лорткипанидзе, отличившегося в любительских спектаклях. Успех настолько огромен – и на тифлисской премьере, и на кутаисских гастролях – что для своего бенефиса в декабре 1882 года Абашидзе выбирает именно «Ревизора». И в № 267 газеты «Дроэба» можно прочесть, что «в исполнении этой характерной русской комедии некоторые зрители не нашли ему равных даже русских артистов». И все последовавшие вплоть до революции постановки «Ревизора» на грузинском языке связаны с именем Абашидзе.
Культурная жизнь Грузии уже становится невозможной без гоголевского наследия, и в 1886 году общественность решает торжественно отметить пятидесятилетие первой в истории постановки «Ревизора». Делается это в форме вечера-спектакля, а, по предложению Грузинского драматического общества, весь доход от него идет в фонд памятника Николаю Васильевичу в Тифлисе. Готовиться к юбилейному вечеру стали загодя. За неделю до него газета «Иверия» рассказывает в пространном обзоре о том, как в России отметили полвека, прошедшие после первого появления «Ревизора» на сцене в Петербурге. А, говоря о том, как официозная критика реагировала на комедию великого русского писателя, газета вспоминает великого грузинского поэта, приводя цитату из Шота Руставели: «Но людям, подобным Гоголю, хоть это остается в утешение: «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор». Еще раз «Иверия» напоминает почтенной публике о юбилейном вечере уже за два дня до него, называя пьесу «подлинным сокровищем театрального репертуара; до настоящего времени она не состарилась и не потеряла своей привлекательности».
Ну, а празднуют пятидесятилетие «Ревизора» с подлинно тифлисским размахом. На это стоит посмотреть. На фоне красного бархата, на постаменте, увитом цветами, возвышается огромный портрет писателя. Возле него представитель Грузинского драматического общества Н.Авалишвили говорит не только о значении Гоголя для русской литературы, но и о его влиянии на литературу грузинскую, о том, как важен «Ревизор» для грузинского театра. Завершающие слова этого выступления: «Многому мы учились у Гоголя, многому еще будем учиться».
Потом звучат стихотворения, посвященные Гоголю. Среди них – специально написанное великим Акакием Церетели к этому дню. Вот несколько его строф в переводе другого великого поэта – Бориса Пастернака:
…Поэт – мечтатель и задира,
Смеясь, он слезы проливал,
Писал он на слепых сатиры
И, высмеянный, прозревал.
…………………………………..
Когда он умер, пустомели
Признались ханжески в вине –
Какое сердце проглядели
Они, мол, в этом ворчуне!
………………………………..
Припоминали ум природный
И как он был неистощим ...
Преклонимся же всенародно
Пред гением его живым.
…………………………….
Не может автор «Ревизора»
Чужим остаться для грузин,
И мы, как бы по уговору,
Его венчаем, как один.
А вот резюме из 99-го номера газеты «Иверия» за 1886 год: «Все общество пришло в восторг от стихотворения Акакия». Затем – венки к портрету и два акта пьесы-юбиляра в исполнении артистов Тбилисского грузинского театра. В роли Хлестакова – конечно же, Абашидзе.
Вообще же, мы убедимся, что Васо (Василий) Алексеевич просто не мыслил себя без гоголевских персонажей. Уже на следующий год он отмечает десятилетие своей артистической деятельности отрывками из наиболее удавшихся ему ролей, и основная часть программы – все те же два акта «Ревизора». Этот спектакль, с участием выдающихся актеров К.Кипиани, Н.Габуния-Церетели, М.Сапаровой-Абашидзе, К.Месхи, И.Цагарели, А.Казбеги имеет успех и в последующие годы. В том числе уже в постановке товарищества грузинских драматических театров. И с непременным участием все того же Абашидзе. Так что, не трудно догадаться, что именно этот основоположник реалистического направления в грузинском национальном актерском искусстве выбрал для своего бенефиса в 1895 году. Правда, на этот раз он «изменяет» Хлестакову – играет городничего.
«Этот мастерски сыгранный спектакль воскрешает перед глазами зрителей эпоху, правдиво запечатленную гениальным писателем», - отзывается в журнале «Квали» виднейший грузинский писатель и общественный деятель Георгий Церетели. А через пару лет «Ревизора» в постановке К.Месхи выбирает для своего бенефиса уже «актер второго положения» Г.Канделаки, и Абашидзе вновь играет Хлестакова. Гениальная комедия остается в репертуаре тифлисской грузинской драматической труппы. Театральная критика, как ей и положено, не всегда в восторге. Так, в декабрьской постановке 1898 года взыскательная газета «Иверия» усматривает «невысокий общий уровень актерского исполнения». А вот русская газета «Кавказ» считает тот же самый спектакль… «самым удачным в настоящем сезоне в смысле исполнения».
Что ж, раз на раз, как известно, не приходится. Но все же стоит после критиков послушать и участника той постановки, одного из основателей в Тифлисе Рабочего театра (Авчальской аудитории) И.Имедашвили: «Большой заслугой грузинского театра было то, что наши актеры мастерски исполняли драматические произведения русских классиков, в особенности замечательную комедию «Ревизор». Это было любимое произведение нашего выдающегося мастера сцены Васо Абашидзе. Да иначе и не могло быть, так как грузинский театр всегда был тесно связан с русской театральной культурой».
Ну, а «Ревизор» продолжает шествие по различным юбилеям на грузинской сцене. В 1899-м это – двадцатилетие восстановления постоянной грузинской труппы, в 1902-м – пятидесятилетие со дня смерти Гоголя. О спектакле Тбилисского грузинского драматического театра, связанной с этой печальной датой, номер 1716 газеты «Цнобис пурцели» даже сообщает, что «вечер Гоголя прошел сравнительно лучше вечера Шекспира», который был проведен незадолго до этого.
А вслед за профессионалами память Гоголя почтил и Тифлисский рабочий театр. Он полностью оправдывал свое название: все его актеры – любители из рабочих, а играли они в перестроенном помещении чайной фабрики на Авчальской улице (впоследствии – Советской, а ныне вместившей улицы Чикобава и Читая). Понятно, что рабочий люд, собирающийся в небольшом зале, не столь уж искушен в искусстве, поэтому приходится предварительно рассказывать аудитории о жизни и творчестве Гоголя. А завершается все, по свидетельству современников, так: «Глубоко любовное отношение к делу рабочих-любителей сцены увенчалось успехом. Зрители, состоящие главным образом из рабочих Главных мастерских Закавказской железной дороги, встретили спектакль восторженно».
Потом эстафету у Тифлиса принимает Кутаиси. И там памяти русского писателя посвящается «Ревизор» в местном драматическом театре, возглавляемом В.Алекси-Месхишвили. И там на сцене – портрет Гоголя, украшенный венками, рассказ о значении творчества Николая Васильевича и стихи о нем. Ну, а зрители, расходясь, эмоций не сдерживают: «Да здравствует Гоголь! Ура, ура, Гоголю!»
Но и это еще не все. Все в том же 1902-м отмечается и двадцатипятилетие сценической деятельности Васо Абашидзе. И юбиляр блестяще играет городничего, представляя третий акт «Ревизора» в Тифлисе и Кутаиси. А до конца года эту пьесу ставит в столице Грузии еще один выдающийся деятель грузинского театра – Валериан Гуния. Кстати, его перевод «Ревизора» использовался на грузинской сцене много десятилетий. И, что особенно приятно, билеты на тот, поставленный им спектакль продавались «по общедоступным ценам». А через год такой же специальный, уже дневной, показ гоголевской комедии Абашидзе предлагает и учащейся молодежи, которая, как известно, во все времена и во всех странах особо нуждается в общедоступных ценах.
Следующий крупный «гоголевский всплеск» на сценах Грузии – в 1909 году. К тому времени из Москвы на родину возвращается целая группа молодых грузинских актеров и режиссеров, прошедших подготовку в знаменитой студии Московского Художественного театра (МХТ). Профессионалы с успехом показывают «Ревизора» тифлисскому и кутаисскому зрителю, естественно, с участием Васо Абашидзе. А любители из «Кружка по устройству грузинских народных спектаклей при Народном доме» открывают свою творческую деятельность именно этой пьесой, причем посвящают ее вековому юбилею со дня рождения Гоголя. На Кирочную (будущую Марджанишвили) улицу они перебираются из той самой Авчальской аудитории, где на сцену выходили рабочие. «Пожелаем им и впредь так же честно исполнять свой долг», - откликается на этот очень успешный спектакль газета «Дроэба».
Через три года в Народном доме – вновь восторженные рукоплескания, на этот раз гоголевскую комедию ставит окончивший студию МХТ будущий лауреат Сталинской премии и народный артист Грузии А.Цуцунава. «Я не представлял себе постановку «Ревизора» на грузинской сцене иначе, чем она была изучена мною в Московском Художественном театре, - признается он. - Я решил поставить эту комедию по плану и интерпретации Художественного театра, о чем и было объявлено и в афишах, и в прессе». А оценка в 724-м номере «Сахалхо газети» такова: «В Народном доме мы видели не шаблонно поставленного «Ревизора», а такого, который был отмечен настоящей творческой мыслью». Окрыленный успехом Цуцунава еще дважды повторяет эту постановку, а в 1916-м, все в той же интерпретации МХТ, переносит ее на сцену Тифлисского русского театра ТАРТО – «Товарищества артистов Российского театрального общества». В том же году Грузия уже «экспортирует» этот спектакль – Цуцунава, приглашенный режиссером в Ростовский театр, открывает там сезон своим «Ревизором» и при полном аншлаге показывает его аж пять раз подряд.
Но, конечно, гоголевские герои выходили не только на перечисленные здесь сцены. Еще в XIX веке они говорят в столице Грузии на армянском языке – в единственном в мире армянском государственном театре, который действует за пределами Армении. Во второй половине прошлого века на сценах грузинских городов идет, в основном, «Ревизор», и, наверное, удивляться этому не стоит – всех его персонажей от душки-Хлестакова до Бобчинского с Добчинским можно встретить при любой власти. По мнению и критиков, и зрителей, особенно удается эта комедия Батумскому и Сухумскому драмтеатрам. Там их ставят, соответственно, В.Чомахидзе в 1939-м и Г.Журули в 1947-м. Причем, сухумский режиссер использует перевод свой, а не В.Габуния.
Одной из самых успешных признана премьера1951 года в театре Марджанишвили. В ней Хлестакова играет молодой Васо Годзиашвили, которому еще только предстояло стать любимцем зрителей. Этого «Ревизора» труппа и постановщик А.Такайшвили посвящают 100-летию со дня смерти Гоголя, использовав перевод не только Габуния, но и поэта-академика Иосифа Гришашвили. Самому поэту спектакль нравится, и среди его плюсов он называет «любовное, бережное отношение к гоголевскому тексту». Но проходит шесть десятилетий, и новая громкая постановка той же пьесы в том же театре точным цитированием текста пьесы отнюдь не отличается. Режиссер Гизо Жордания адаптирует к современности перевод В.Гуния, сокращает некоторые места, вводит новые мизансцены, слова из «Шинели» и даже персонажа из «Мертвых душ». И… полностью сохраняет гоголевский дух! То, что зритель это принял, доказывает переполненный на каждом спектакле зал.
К новому осмыслению гоголевской классики пришел сегодня и Грибоедовский театр. В его истории уже дважды ставился «Ревизор». Вспомним, как это было. В постановке А.Августова, открывшей сезон 1937-38 года, спектакль был… раскритикован за «недоработанность центральных образов городничего и Хлестакова». А конкретно, вот, на что указывал журнал «Сабчота хеловнеба»: «А.Смиранин напрасно наделяет Антона Антоновича мефистофельскими жестами и вычурностью речи… Игра В.Брагина в роли Хлестакова характеризуется неровностью и временами доходит до шаржа». Что ж, это нынче приветствуются и шаржирование, и гротеск, и всяческие творческие «измы», а в те годы подобные поиски форм выражения считались «отходом от принципов соцреализма».
Ну, а в 1952-м эту комедию ставит у грибоедовцев А.Такайшвили, за год до того добившийся успеха у марджановцев. И спектакль этот расценивается как «стремление коллектива настойчиво добиваться усовершенствования путем исправления допущенных ошибок». Объявляется следующее: «К чести постановщика и исполнителей ролей следует сказать, что они создали полноценные образы». И вот, что примечательно. Одной из первых больших похвал своему мастерству удостаивается тогда исполнитель роли Хлестакова, которому через 18 лет было суждено стать любимцем огромной страны, создателем образа поистине культового киногероя. Имя его – Павел Луспекаев, тот самый таможенник Верещагин из «Белого солнца пустыни».
А потом сложилось так, что почти шестьдесят лет у театра Грибоедова «руки не доходили» до гоголевского репертуара. Не будем разбираться, почему это произошло – жизнь, тем более театральная, подвержена многим факторам, и объективным, и субъективным. Главное, что в апреле 2011 года Гоголь возвращается на главную русскую сцену в Тбилиси. Уже – «Женитьбой», поставленной Автандилом Варсимашвили и неизменно идущей с тех пор при полных аншлагах. В минувшем сентябре именно она открывала VIII Международный театральный фестиваль «Встречи в Одессе». Этот один из самых крупных форумов русских театров за пределами России был посвящен столетию со дня рождения Георгия Товстоногова, который дебютировал как режиссер именно в Грибоедовском театре. Постановка тбилисцев была принята «на ура!» и зрителями, и прессой. Вот выдержки из рецензии на украинском портале «Таймер»: «Гости сумели удивить – немало версий «Женитьбы» видела эта сцена, но вот такой озорной одноактной дьяволиады здесь еще не было… Наверное, в этот вечер самого Пьера Ришара в ролях влюбленных неудачников заткнул за пояс Валерий Харютченко, он же отставной моряк Жевакин…»
И еще одна цитата из этой рецензии. Приятно, что в юбилейном году ее можно отнести к обеим осовремененным постановкам Гоголя в тбилисских стенах – и у марджановцев, и у грибоедовцев: «Гоголю понравилось бы, он был не только мистик, но и довольно-таки веселый человек!»
Владимир ГОЛОВИН |
|
|
«Я ТРОГАЮ СТАРЫЕ СТЕНЫ...» ТИЦИАН ТАБИДЗЕ |
|
Подойдя к этому дому на склоне горы Мтацминда, осознаешь: а ведь, в его стенах не случайно переплетались судьбы грузинских и русских поэтов прошлого века. Века, выплеснувшего на берега Куры и Невы, Черного моря и Москвы-реки целое созвездие талантов. И впитали эти таланты традиции двух Александров, породнивших не только дворянские ветви, но и литературы двух стран – Чавчавадзе и Грибоедова. Именно на перекрещении улиц, носящих их имена, и стоит дом, где жил человек, которого Сергей Есенин назвал «подлинным Авраамом любого пиршества поэтов», - Тициан Табидзе.
В историю литературы он вошел неразрывно от Паоло Яшвили – друга по жизни, единомышленника по символизму, соратника по поэтическому ордену «Голубые роги». По их собственным словам, они стали «как сиамские близнецы» еще со времен Кутаисской классической мужской гимназии. А еще там с ними учился «рослый худощавый мальчик», который, по их словам, «от многих своих сверстников отличался тем, что прекрасно плавал в Рионе и в случае необходимости не отступал в драке…» Мальчика звали Володя Маяковский, а их самих – Титэ и Павле. Спустя годы, как и следовало истинным символистам, став Тицианом и Паоло, они первыми встречали каждого русского поэта, приезжавшего в Тифлис. Точь-в-точь, как некогда Александр Чавчавадзе.
Книги входят в жизнь Табидзе, когда ему всего четыре года, первые стихи он пишет в гимназии, десятилетним – естественно, революционные, в духе времени. В шестом, предпоследнем классе гимназии – первая публикация, в журнале «Стрелы Колхиды», который редактирует и оформляет Яшвили. В 16 лет Табидзе – уже признанный поэт в кругу товарищей, он пишет и стихотворения в прозе, по-юношески возвышенно и романтично. Потом его стихи появляются и в городской газете, такие события отмечаются за столиком… в лимонадном заведении знаменитого по сей день Митрофана Лагидзе. Ну, и, конечно же, увлечение символизмом. Он переводит на грузинский Александра Блока, Валерия Брюсова, Федора Сологуба, Иннокентия Анненского… А потом – прикосновение к этому литературному течению, что называется, «вживую» - в Кутаиси приезжают Сологуб с женой Анастасией Чеботаревской и опекаемый ими, пока еще малоизвестный Игорь Северянин.
На этот поэтический вечер Тициан отправляется с одноклассником, тоже будущим писателем Серго Клдиашвили (воистину, в пестовании литературных дарований Кутаисская гимназия немногим отставала от Царскосельского лицея). В отличие от товарища, Титэ приходит «нелегально» - в наказание за какую-то провинность ему запрещено идти в театр, но он пренебрегает этим: на сцене – Сологуб! Тот выступает после жены и Северянина, взрывы аплодисментов встречает с показным величавым равнодушием, и тут с галерки несется юношеский голос: «Пожалуйста, почитайте «Чертовы качели!». Сологуб уже не играет на публику, он искренне изумлен: «Как? Меня знают здесь?». Он просит юношу спуститься, представиться, но уговоры напрасны. И это легко понять: даже, если бы Табидзе преодолел свою застенчивость, он «засветился» бы перед гимназическим начальством. Правда, по окончании вечера Титэ и Серго дожидаются поэтов у выхода, долго идут за ними, но подойти не решаются. Северянин замечает их и даже спрашивает, где можно попить чаю. Ах, какой повод пригласить всех троих к себе, на съемную квартиру! Однако время позднее, смущенные гимназисты не рискуют и отправляют гостей города в круглосуточный вокзальный буфет.
Но встреч и с символистами, и с представителями других литературных «измов» ему не миновать, когда в 1913-м он становится студентом Московского императорского университета. А точнее (не так уж и легко запомнить) - исторической секции пятого философского отделения филологического факультета. Он в восторге: «Студенчество – это такое время, когда не стесняются романтизма… Время, проведенное в университете, равно всей последующей жизни… Раньше звание студента было столь же почетным, как звание поэта…» Водоворот жизни культурной столицы России увлекает восемнадцатилетнего поэта. Знакомство с Константином Бальмонтом, переводящим поэму Руставели, увлечение поэзией Блока и Анненского, вечера Маяковского, лекции академика Николая Марра (кстати, выпускника все той же Кутаисской гимназии), заседания Общества свободной эстетики в Художественном кружке…
В ритме такой жизни – не до застенчивости. Тем более, что он периодически посылает в тифлисскую газету сообщения о литературной жизни Москвы. Вот и появляется на визитных карточках надпись золотом: «Титэ Табидзе – сотрудник газеты «Сакартвело», на груди – пестрый галстук, в руках – модная трость. Все это помогает держаться уверенно. Уверенней становятся и стихи, растет мастерство, Поэзия молодого грузина соединяет в себе опыт европейской и русской литератур, приходит известность. Об одном из визитов к Бальмонту – его стих-воспоминание: «Замедлит рука у звонка дверного,/ Тут-храм, где живут моей юности чары./…В портфеле своем я несу Руставели,/ И лоб мой в поту и холодном накрапе./ …Внимательно слушает Балтрушайтис,/ Волошин склонил свою львиную гриву/». В 1915-м он уже признанный поэт, один из создателей в Грузии символистской группировки «Голубые роги», как ее лидер он пишет соответствующий манифест. Это уже, как говорится, голос не мальчика, но мужа.
Зима 1917-го – последняя и в его московской жизни, и в истории Российской империи. В письме Валериану Гаприндашвили из кафе Филиппова он не только интересуется «Голубыми рогами», выступлением своего кузена Галактиона Табидзе и другими новостями поэтической жизни Тифлиса. Он демонстрирует отличное знание деталей того, чем живет литературная Москва: «Памятник Пушкину стоит, как Командор. Так сравнил один московский футурист Королевич, который написал интересную книгу «Студенты столицы»… Макс Волошин выставил картинами «Венок сонетов»… Интересен портрет Альтмана «Анна Ахматова». Скоро выйдет альманах, в котором Валерий Брюсов продолжит пушкинские «Египетские ночи»…Нико Лордкипанидзе скоро пришлю книгу А.Белого «Серебряный голубь», Ашукин выпускает ее на днях, старого издания уже нет…» При этом на родину его влечет неудержимо: «А у вас, видно, есть еще грузинское солнце, и в кутежах вы благословляете поэзию… Пришли хотя бы письмо обмокнутое в вине. Умираю, замерзаю, хороню себя под снегом без друзей. Впрягите меня в жизнь поэзии». Ну, прямо стихотворение в прозе! А это уже проза жизни: «Возвращаясь в Грузию, я в поезде прочел петроградскую газету «Новая жизнь», где была напечатана «Революция (Поэто-хроника)» Маяковского». На родину он приезжает уже после Февральской революции. Навсегда связав себя с русскими литераторами и совместными выступлениями, и просто дружбой.
Сразу за ним в Тифлисе появляется Бальмонт – с лекциями о том, что «Шота Руставели возвышается Казбеком в цепи средневековых лириков». Они много ходят по городу, уже равными собратьями по цеху. На крутых улочках Тициан и сам узнает немало нового, пишет стихи о Тифлисе и… встречает девушку, которая станет его женой. Точнее, встречает ее Бальмонт. Он заговаривает с ней на улице – какой же поэт удержится от желания познакомиться с темноволосой стройной красавицей, да еще в вечернем полумраке. Тициан, не желая мешать, пошел вперед, а Ниночка Макашвили, увидев рядом с собой знаменитого стихотворца, обомлела и долго не могла понять, что он ей говорит. А когда поняла, что сам Бальмонт предлагает ей почитать стихи «обрадовалась и закивала головой: «Хочу, конечно, пойдемте к нам!» Дом ее – совсем рядом, в нем две подружки «еще больше поражены, увидев Бальмонта», который расходится вовсю. А, провожая его, девушки видят ожидающего друга русоволосого, синеглазого молодого человека с гвоздикой в петлице пиджака. Решают, что это Сергей Городецкий, приехавший, как писали газеты, с фронта. Но это был Тициан. Дождавшийся и Бальмонта, и свою судьбу.
В квартире на Грибоедовской,18 и прогремела в 1919-м свадьба поэта Тициана Юстиниановича Табидзе и княжны Нины Александровны Макашвили, чей прадед был братом великого Ильи Чавчавадзе. В доме Ильи маленькая Ниночка видела Важа Пшавела и, повзрослев, признавалась: «Я думаю иногда, что в тот вечер Илья Чавчавадзе и Важа Пшавела благословили меня на то, что потом я всю жизнь прожила с поэтами». Увы, поэты часто бездомны. «Мне было стыдно признаться, что у Тициана нет квартиры. Наутро после свадебного пира мы с друзьями стояли на углу Грибоедовской и улицы Чавчавадзе, размышляя, куда пойти», - таково воспоминание новобрачной. Ведь квартира, где сыграли свадьбу, тогда была занята, в ней жил дядя Нины.
О том, что было дальше, Василий Аксенов так пишет в «Московской саге»: «Член группы поэтов «Голубые роги» Тициан Табидзе однажды столкнулся на Головинском проспекте с мэром Тифлиса. «Слушай, Тициан, почему мрачный ты идешь по моему городу с молодой женою?» - спросил мэр. «Негде нам жить, господин мэр, - пожаловался Тициан. - Нечем платить за апартман». Мэр вынул ключ из кармана: «Только что, Тициан, реквизировал я особняк Коммерческого клуба. Там и живи ты с молодой женою, там и работай. Только лишь Грузию не лишай своих стихосложений». Вот был пир и бал в ту же ночь в Коммерческом клубе, съехалась вся богема!» Красивая легенда, близкая к истине. Но на деле все было драматичнее. Сразу после свадебного застолья молодожен Тициан оказывается в… больнице. С воспалением легких. О дальнейшем –слово его жене: «Там, в больнице, мы и провели наш «медовый месяц»… Когда Тициан поправился, Паоло приехал за нами вместе с друзьями. Из больницы мы ехали на двух извозчиках. Навстречу нам на своей машине ехал городской голова, с которым Тициан был знаком еще по Москве. Он остановил машину и сказал: «Слышал я, что ты женился, да еще на княжне, и не знаешь, куда ее повести. Вот я закрыл купеческий клуб на Эриванской площади, получай ключи и живи там». Воспоминания не сохранили имени этого городского головы, но, порывшись в различных документах я узнал, что «в 1919 г. обязанности мэра были возложены на М.Атабекяна»…
И именно в этой подаренной квартире Нина получает первый наглядный урок, который так пригодится ей, когда их дом станет приютом приезжих русских поэтов. В газете появляется объявление о том, что в бывшем помещении клуба Сергей Городецкий сделает доклад о поэзии. Места много, но в наличии всего четыре стула, да и чем угощать публику, как того требуют традиции – и чисто поэтические, и просто тифлисские? Со стульями разобрались – собрали по соседям, а после доклада остались лишь самые близкие друзья. Конечно, можно гордиться тем, что их так много, но кормить все равно нечем. И тогда поднимается Ованес Туманян, патриарх тифлисских поэтов, боготворимый «голубороговцами». Он выходит, пообещав молодой хозяйке вернуться, и появляется с мушами, в руках которых – солидные корзины со снедью и бутылями: «Девочка, можешь не волноваться, я все принес!» Вот тогда-то и «был пир и бал в ту же ночь».
Практически одним, растянувшимся на года приемом гостей стала огромная часть последующей жизни семьи Табидзе. Осенью 1920-го Тициан и Паоло берут под покровительство Осипа Мандельштама, вызволенного «голубороговцами» из батумского Особого отряда, где его заподозрили в шпионаже и на белых, и на большевиков. Ему организуют «и стол, и дом», и выступления, и условия для работы. А Мандельштам приводит к Табидзе и еще и случайно встреченных Илью Эренбурга с женой. Эренбург потрясен приемом и людьми, которые его оказали: «…Повел нас к Тициану Табидзе, который восторженно вскрикивал, обнимал всех, читал стихи, а потом побежал за своим другом Паоло Яшвили… Мы прожили в Тбилиси две недели; они показались мне лирическим отступлением… Все время я был с новыми друзьями, которых сразу полюбил, - с Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе… О том, что они были прекрасными поэтами, можно теперь прочитать в любом справочнике. Мне хочется добавить, что они были настоящими людьми. Я приехал снова в Тбилиси в 1926 году, приехал к Тициану и Паоло. Потом я встречался с ними в Москве: дружба выдержала испытание временем». В тот, второй свой приезд Эренбург приходил уже в квартиру на Грибоедовской, которая освободилась летом 1921 года, и в которую переехала семья Тициана, ставшего одним из символов столицы Грузии. Давайте, посмотрим, кто входит сюда и присаживается к большому овальному столу.
В 1924-25 годах это – Сергей Есенин. Именно здесь рождается его прозвище для тифлисских близких друзей – «золотая монетка». Так воскликнула Нита, трехлетняя дочь Тициана, увидев необычный для Грузии цвет волос. Именно сюда Нина приводит Сергея, вытащив его из пивной на «Земмеле», а ее мама, единственная в городе, готовит ему любимые русские блюда – борщ и кашу. Здесь у него комната, из которой он с «голубороговцами» отправляется на литературные вечера и дружеские застолья. Тут его надоумили, как выйти из безденежья – получить гонорар в «Заре Востока», где его «стихи из рук рвут». Именно здесь он проводит время с друзьями Тициана – Валерианом Гаприндашвили, Шалвой Апхаидзе, Николозом Мицишвили, Георгием Леонидзе, Сандро Шаншиашвили, Серго Клдиашвили… И именно отсюда пытается бежать, наскоро собрав вещи, когда Паоло разыгрывает его, сообщая, что скоро появится неожиданно приехавшая Айседора Дункан. Сюда он приходит в полночь из гостиницы, чтобы впервые прочесть вслух только что написанное стихотворение «Поэтам Грузии». Тут Тициан открывает для него поэзию Важа Пшавела. И именно сюда он приносит первые экземпляры выпущенной издательством «Заря Востока» книги «Страна советская», чтобы подарить хозяевам дома: Нине – с надписью: «Люби меня и голубые роги», ее мужу – с посвящением: «Милому Тициану в знак большой любви и дружбы. Сергей Есенин. Тифлис, фев. 21–25». Причем, надпись Нине сделана ни чем иным, как кровью…
В феврале 1926-го сюда приходит поговорить о литературе Маяковский – перед вторым своим выступлением со сцены Руставелевского театра. И тифлисские друзья отправляются с ним, чтобы поддержать его. А на следующий день после знаменитого пиршества, начавшегося в подвальчике «Симпатия» на Пушкинской и продлившегося в Ортачальских садах, Владимир Владимирович приходит на Грибоедовскую пить чай. В руках его – книга «Солнце в гостях у Маяковского». Редкое издание, выпущенное Давидом Бурлюком в Нью-Йорке, раздается с автографами: «Замечательнейшим друзьям Табидзе. Самому. Вл. Маяковский» и «Самой Макаевой (Табидзихе) Вл.Маяковский». Через одиннадцать лет в поезде Москва-Тбилиси Тициан напишет строки, которые посвящены Маяковскому, и которые можно отнести к нему самому, хотя драчуном он и не был: «Он не остался в долгу перед веком,/ Каждым шагом и каждым жестом/ Дрался за то, чтоб быть человеком,/ Званье поэта пронес над веком». Написано в день рождения Тициана – 2 апреля. Больше ему эту дату не отмечать, за окном – 1937 год.
Но вернемся на угол Чавчавадзе и Грибоедовской, в год 1927, когда здесь появляется Андрей Белый. Он настолько окружен флером мистики и фантастичности, что эта атмосфера проникает в квартиру Табидзе. За знаменитым овальным столом Белый произносит речь, впадая в экстаз: «С веками солнце может погаснуть, оно перестанет светить, но в нас самих оно сохранится, и свет не исчезнет…» И тут весь дом покачивается. Гость не замечает этого: «Солнце исчезнет, в нас самих будут свет и тепло!», - снова толчок. Все замирают, а Паоло восклицает: «Хватит! Мы хотим жить, перестаньте говорить о солнце, пока все не рухнуло!» И все воспринимают это серьезно. А на следующий день выясняется, что в городе почему-то взрывались пороховые склады.
В застольных беседах у Тициана Андрея Белого поражают «атмосфера народной культуры… достоинство, непроизвольный во всех проявлениях такт». Он признается: «Не только утонченников поэтической школы, я видел грузин настоящих». И не случайно, он приходит сюда во время не очень удачного приезда в Грузию в 1929-м. Тогда срываются многие планы, а под конец, когда уже куплены билеты в обратный путь, гостя подкашивает болезнь. И целых три недели Белый лежит в доме Табидзе, заверяющего, что для него это – приятное «бремя мелких хлопотливостей». При этом жена и дочь Тициана находятся на курорте. А его гость признается: «Нам было бы и стыдно и мучительно быть невольной помехой дому, если бы не Тициан, превративший это наше сиденье в радость нового узнавания его как изумительного человека, с которым отныне чувствую себя совсем просто и братски связанным».
А от Оперы к этому «дому, где согреваются сердца», поднимаются все новые и новые гости. И каждый по-своему видит поэта с неизменной гвоздикой в петлице. Юрий Тынянов: «Я понял, как рождается его поэзия… Тициан ходит по Тифлису как ходит человек по своей комнате… У него история не есть книга, поставленная на полку; нет, история в нем и с ним, он ее чувствует и поэтому он так открыт для нас, для русского искусства, для русской поэзии, которую он любит и понимает…» Павел Антокольский: «За круглым столом в доме Тициана на улице Грибоедова мы, москвичи, учились высоким традициям грузинской застольной беседы… Содержательны и выпуклы были его комментарии и к башне Метехи, и к горе святого Давида с гробницей Грибоедова, и к картине гениального самоучки Нико Пиросманашвили, и многому еще, им же найденному, облюбованному, распропагандированному… Он был щедр и пачками швырял эти нераспечатанные в творчестве воспоминания и образы, радуясь тому что может поделиться с новыми людьми своими патриотическими ощущениями».
С перекрестка на мтацминдском склоне Табидзе увозит Тынянова по Грибоедовским местам Грузии, Сергея Павленко – по следам Шамиля, Николая Заболоцкого, Николая Тихонова, Бориса Пильняка и украинца Миколу Бажана – на храмовый праздник Алавердоба в Кахетию… После того, как его стихи полюбили читающие на русском языке, он знакомится за пределами Грузии с Анной Ахматовой, Константином Фединым, Алексеем Толстым, Леонидом Леоновым, Егише Чаренцем, Мартиросом Сарьяном…
И, конечно же, с домом Тициана связано имя Бориса Пастернака. Тот впервые приезжает в Тифлис по приглашению Паоло, и Тициан очень волнуется – таков ли он, каким видится в стихах и рассказах о нем? Опасения оказываются напрасными, они «тут же стали навек друзьями», Пастернак навсегда запоминает Табидзе таким: «Он курит, подперев рукою подбородок. Он строг, как барельеф, и чист, как самородок. Он плотен, он шатен, он смертен, и однако – таким, как он, Роден изобразил Бальзака». В тот приезд Пастернака возят в Мцхету, дают возможность отдохнуть в Коджори и Кобулети. «Там реял дух земли, остановившей время, которым мы, врали, так грезили в богеме», - напишет он в поэме «Из летних записок».
Этот неповторимый «дух земли» приводит его в Грузию и в 1933 году, когда в Москве ему уже невозможно писать и печататься. К тому же, он живет переводами, необходимы подстрочники – работа со стихами Табидзе удается блестяще. И Борис Леонидович просит включить его в официальную делегацию Союза писателей СССР, отправившуюся в Грузию. Поездка получается не из самых удачных – он простыл в дороге, утомляют пышные банкеты, огорчает, что «у бригады высокие, государственные цели». Но встречи с Тицаном и Паоло помогают скрасить все это. А в декабре 1937 года Пастернака вызывают в Тбилиси на пленум правления Союза писателей, приуроченный к юбилею Шота Руставели, но он не едет: именно в этот месяц не стало Тициана, семью которого Борис Леонидович будет годами поддерживать и материально, и морально. «Да как же я мог тогда ехать в Грузию, когда там не было Тициана? Я так любил его», - признавался он. А Нине он посылает телеграмму, на которую в то время решились бы немногие: «У меня разбито сердце. Нет Тициана. Как жить?»
С именем Тициана (еще не реабилитированного!) связан и его приезд в 1945 году, на столетие со дня смерти Николоза Бараташвили. Условием своего участия Пастернак ставит присутствие в зале Нины Табидзе. Она впервые появляется на публике после гибели мужа, и он читает стихи, подчеркнуто обращаясь к ней. А перед отъездом Нина дарит ему великолепную гербовую бумагу, оставшуюся от Тициана. И именно на этих листах появляются первые главы беловой рукописи «Доктора Живаго», о котором автор говорил, что это «Нинин роман»: «Прозу я начал ведь писать с Вашей легкой руки, то есть толчком к ней послужила подаренная Вами Тицианова бумага… Вы, Нина, оказали на меня литературное влияние». И одной из первых, поздравивших Пастернака с Нобелевской премией в его доме в октябре 1958 года, была Нина Табидзе.
А потом, в трудный для него февраль 1959-го, он в последний раз приезжает в дом на Грибоедовской: если уж власти вынуждают покинуть Москву, то ехать надо только сюда. Так же искали отдушину в Грузии многие и многие русские литераторы и до и после него. А у Пастернака в Тбилиси – практически родной дом, в котором до сих пор сохранились его вещи. Десять дней, проведенные им здесь, прогулки по Тбилиси с дочерью погибшего друга Нитой дают опальному поэту огромную душевную передышку. Появляется мысль «…приняться за роман вроде «Доктора Живаго». А из окна поезда Пастернак кричит провожающей его Нине: «Ищите меня у себя дома! Я остался там!»
Как много их, теней больших поэтов, осталось в этом доме… Но его стены помнят и другое. Рассказывая о том, как Берия уговаривал его признаться в шпионаже на Америку, вот, что Тициан говорит дочери, оправдывая тех… кто будет его травить: «Как бы меня ни ругали, чтобы ни делали, ты ни на кого не обижайся. Потому что нельзя, чтобы Грузия осталась без поэтов, без критиков. А если они это не будут делать, их ждет такая же судьба». Много ли сегодняшних пиитов, даже в абсолютно иных, не грозящих смертью обстоятельствах так же относиться к своим критикам? Многие ли будут так же руководствоваться принципом: «Лишь бы литература не пострадала», как этот поэт, в расстрельном приговоре которого значится, что он французский шпион, да еще «проводил вредительскую работу на фронте литературы и искусства». И который на углу улиц Чавчавадзе и Грибоедова написал строки, признанные Пастернаком лучшим своим переводом:
«Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут/ Меня, и жизни ход сопровождает их./ Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,/ И заживо схоронит. Вот что стих...»
Владимир ГОЛОВИН |
|
«Я ТРОГАЮ СТАРЫЕ СТЕНЫ...» ЧАЙКОВСКИЙ В ТИФЛИСЕ |
|
Покосившиеся и потрескавшиеся стены в конце этой недлинной, крутой тбилисской улочки способны испугать случайного прохожего или гостя города, направившего свои стопы к горе Мтацминда. Жители же района не столь боязливы – они привыкли. И, если спросить их о здешних достопримечательностях, они первым делом назовут дом с мемориальной доской как раз в конце улицы. Пару десятилетий назад в достопримечательностях также числились главная пожарная команда города, знаменитая физико-математическая школа и районный суд. А еще тысячи кинозрителей видели эту улицу в щемящей картине Резо Чхеидзе «Ну, и молодежь!» («Гимилис бичеби»). Именно по ней поднимались, уходя на фронт, юные герои фильма…
Сейчас вместо пожарной команды №1 – заброшенные остатки многолетней стройки, напоминающие сталкеровскую Зону братьев Стругацких. Здание районного суда элементарно рухнуло. И не только под грузом судебных грехов – оно было в том же состоянии, что и обветшавшие окрестные дома. Фильм Чхеидзе попросту неизвестен нынешним поколениям зрителей. Ну, а дом №16 с полустертой надписью мемориальной доски и треснувшими стенами стоит, продолжая вызывать удивленные восклицания приезжих: «Как, и он тоже жил в Тбилиси?!» Да, здесь жил Петр Ильич Чайковский. И был очень доволен этой жизнью.
Правда, в надпись на памятной доске вкралась ошибка – великий русский композитор жил в этом доме не только в 1890 году. Тогда был его последний приезд, а до этого на улице, ныне носящей его имя, он останавливался еще четыре раза. Началось же все с того, что в 1885-м из Москвы в Грузию переводится прокурором Тифлисской судебной палаты Анатолий Чайковский. Поселяется он в небольшой квартире дома, принадлежащего на Консульской улице чиновнику МВД Михаилу Тебенькову.
И такие, говоря нынешним языком, силовики были в те времена, что общие интересы у них оказываются не только в правоохранительной, но и в культурной сфере. Анатолий Чайковский владеет игрой на скрипке, увлекается театром, на короткой ноге со многими известными актерами, сам играет в любительских спектаклях, в том числе и в столице Грузии. Свой он и в музыкальном мире, в Тифлисе даже избран членом дирекции Музыкального общества, а как скрипач участвует в камерных ансамблях. И все это, отметим, не помешало ему дослужиться до должностей Тифлисского, а затем Ревельского и Нижегородского вице-губернатора. А господин Тебеньков редактирует газету «Кавказ», да еще настолько увлекается историей, что создает несколько серьезнейших монографий. Карьеру же завершает не только почетным мировым судьей Тифлисского окружного суда, но и исполняющим обязанности главного редактора петербургского «Сельского вестника».
Так что, можно понять, почему столь комфортно жилось в доме таких людей еще одному правоведу по образованию – брату прокурора, Петру Ильичу, прославившемуся отнюдь не на поле юриспруденции. Многочисленные письма композитора, который, кстати, был силен и в эпистолярном жанре, свидетельствуют: в Грузию, в Тифлис его влекли не только природа и колорит, но и тот круг интеллигенции, в котором он вращался.
Впервые он приезжает к брату в апреле 1886-го, сразу окунувшись в светскую жизнь. Дом на Консульской пышен и гостеприимен. Невестка, жена брата Прасковья, по семейному «Паня» - одна из первых красавиц города, в ее гостиной – балы, спектакли, концерты, центр литературной жизни. А еще Петр Ильич приглашается на приемы и карточные сражения, званые обеды и любительские спектакли в другие блестящие дома. В общем, не жизнь, а праздник. А вот первые впечатления о самом Тифлисе: «Город восхитительно живописен… Главные улицы очень оживлены, магазины роскошны и совсем Европой пахнет. Зато, когда я зашел сегодня в туземный квартал (Майдан), то очутился в совершенно новой для меня обстановке. Улицы необыкновенно узенькие, как в Венеции; с обеих сторон внизу бесконечный ряд лавчонок и всяких ремесленных заведений… Тут же и хлебопекарни. И какие-то съестные лавочки, в коих что-то пекут и жарят. Очень любопытно и оригинально», «В общем, Тифлис мне очень по сердцу»... Он много ходит по городу, часто гуляет в саду Муштаид, бывает на службе в Сионском соборе: «Теперь я уже хорошо ознакомился с Тифлисом и все наиболее замечательное видел. Был в здешних банях, устроенных на восточный лад, посетил наиболее замечательные церкви… был также в монастыре Давида, на горе, где похоронен Грибоедов…», «…Разнообразие прогулок большое. Изучил Тифлис гораздо лучше многих, постоянно живущих здесь». А после прогулок «занимался чтением и работой».
Ну и, конечно, встречи, так сказать, по специальности: «…Провел один вечер в концерте Музыкального общества… В Тифлисе живет несколько хороших, выдающихся музыкантов. Из них особенно выдаются Ипполитов-Иванов, талантливый композитор, и Корганов, армянин-пианист, бывший ученик Московской консерватории. Они оказывают мне всяческое внимание, и хотя я предпочел бы быть здесь инкогнито, но не могу не быть тронутым выражениями сочувствия и любви со стороны собратов по искусству. Вообще я не ожидал, что в Тифлисе мою музыку так хорошо знают. Оперы мои здесь играются больше, чем где-либо, и особенно «Мазепа» имеет большой успех. Все это мне очень приятно и подкупает меня в пользу Тифлиса, который и без того мне очень нравится». В дневнике его – записи о концертах, музыкальных вечерах и в больших залах, и в светских гостиных. Ну, а главное событие – торжество 19 апреля в Тифлисском театре.
Газета «Кавказ» в №104 называет этот вечер «экстренным концертом Тифлисского Отделения Императорского Русского Музыкального Общества, устроенным в честь дорогого тифлисского гостя, талантливейшего из современных русских композиторов». Исполняются «исключительно произведения виновника торжества», которому отведена директорская ложа, украшенная его вензелем, гирляндами лавра и лирой. «Театр, где состоялось его чествование, был убран зеленью и цветами, ложа, в которой помещался с семьей дорогой гость, вся утопала в ландышах, их мы выписали из Кутаиса целый вагон», - делится впечатлениями организатор вечера, композитор и дирижер Михаил Ипполитов-Иванов. Зал начинает заполняться за час до начала, и к назначенным восьми переполненный театр «представлял особенно торжественный и элегантный вид». Ничего не скажешь, умел Тифлис любить: кому-то – миллион алых роз, кому-то – вагон ландышей!
Приветствуя гостя, музыкальный и общественный деятель, меценат Константин Алиханов, подчеркивает: «Наша небольшая музыкальная семья, как и вся музыкальная Россия, давно знакома с вашим славным именем и, по справедливости, считает вас творцом русской национальной симфонии». Чайковскому преподносится его портрет в серебряной оправе в виде лаврового венка, затем вручаются и настоящие венки, «на лентах которых отпечатано, от представителей какой именно отрасли музыкального искусства они поднесены». В завершение – сам «экстренный концерт», длящийся до полуночи. И именно на этом концерте происходит то, что сегодня называют мировой премьерой – впервые в истории с тифлисской сцены звучит третья и окончательная редакция увертюры «Ромео и Джульетта».
И снова слово Ипполитову-Иванову: «Все прошло чрезвычайно гладко, и праздник удался на славу, закончившись блестящим банкетом. 25 апреля, в день рождения Петра Ильича, наш праздник продолжался. Оперная группа возобновила «Мазепу», и овации по адресу автора приняли тот бурный характер, какой умеет проявлять только восторженная южная молодежь». А Чайковский растроганно «благодарил артистов за реабилитацию его оперы, которая так незаслуженно равнодушно была принята публикой столичных театров». В общем, не только светской, но и музыкальной стороне тифлисской жизни есть, чем порадовать композитора. Тем более, что именно здесь он начал работать над первыми набросками оперы «Чародейка».
Но кончается апрель, а вместе с ним и первое пребывание Петра Ильича в Грузии. Послушаем его признание Ипполитову-Иванову, с которым он подружился. «Месяц, проведенный мною в Тифлисе, принадлежит к самым радостно-светлым, проведенным мною в жизни... Я вспоминаю Тифлис с особым удовольствием… Попаду ли в Тифлис осенью или зимой, пока еще ничего не знаю. Очень, очень бы хотелось, и надеюсь, что так оно и будет. Лишь бы только дожить, да здоровым быть, а что меня тянет в Тифлис сильно и что, так или иначе, я там буду – не подлежит сомнению».
Ни осенью, ни зимой приехать не удается, в доме на Консульской композитор появляется лишь в июне следующего года, да и то ненадолго. Основное время этого приезда проведено в Боржоми. В Грузию он отправляется по Волге – до Каспия, а там – через Баку. Нам стоит заглянуть в салон первого класса волжского парохода, чтобы увидеть необычное проявление популярности Чайковского. Вот на импровизированном музыкальном вечере пассажиров никем не узнанный Петр Ильич вызывается аккомпанировать даме, поющей его романс. Но той аккомпанемент не нравится, и на робкое возражение автора она заявляет, что «лучше знает, так как сам Чайковский проходил эти романсы с ее учительницей». Вот другой пассажир рассказывает Петру Ильичу, как Чайковский настолько восхитился тифлисским исполнением «Мазепы», что рыдал на его плече… Ну а в июньской жаре Тифлиса уже не до юмора. После нескольких дней светского общения композитор, вместе с семьей брата, уезжает в прохладу Боржоми.
Там врачи рекомендуют ему пить минеральную воду и принимать ванны – чтобы привести в порядок здоровье, особенно желудок. Делать все это инкогнито невозможно, и Чайковский оказывается в центре внимания отдыхающей публики. Курортники осаждают его целыми днями, он скрывается окольными путями, но в узком кругу светская жизнь продолжается, а основное вечернее развлечение – партия в винт. И при всем этом Петр Ильич находит время, чтобы работать над сюитой для оркестра «Моцартиана». Мысль о ней вынашивалась уже три года, а тут, в Грузии, работа пошла вовсю. Что же касается Тифлиса, то для него именно в Боржоми композитор делает великую вещь. Он пишет императору Александру III ходатайство о выделении денег на завершение строительства нового Оперного (Казенного) театра вместо сгоревшего в 1874 году. Просьба эта возымеет эффект: благоволящий к Чайковскому царь дает распоряжение о выделении средств.
А Петр Ильич торопится из Грузии – в Аахене умирает его друг. Так что, в Тифлисе он не задерживается. Приехать снова собирается в ноябре, однако поездка по Европе с концертами, которыми он дирижирует, перечеркивает эти планы. Но в следующем 1888 году в газете « Кавказ» 14 июля можно прочесть: «Находящийся в Тифлисе П.И. Чайковский, как мы слышали, занят подробным описанием своего последнего артист. путешествия по Зап.Европе. Статья появится в одном из наших толстых журналов». Петр Ильич действительно гостит у брата с 25 марта по 20 апреля, но никаких путевых заметок для толстых журналов не оставляет. И не только для местных – его «Автобиографическое описание путешествия за границу» было издано лишь посмертно, Чайковский стеснялся саморекламы.
А свой третий приезд в Тифлис он объясняет тем, что хотел отдохнуть и привести в порядок мысли. «Приехал сюда после двухнедельного путешествия… Устал очень, но… чувствую себя дома и это ощущение приятно», - признается он. Мы же заглянем в дом, который, по словам музыковеда Василия Корганова, завещан «городу Тифлису старухой Шиоевой, на углу Головинского проспекта и Давидовской улицы». Это здание Музыкального кружка. На его месте, на углу нынешних Руставели и Бесики потом появилось новое, в дальнейшем принявшее Дом офицеров.
Весной 1888-го здесь идет репетиция любительского концерта. Корганов дирижирует «игрою восьми девиц в 16 рук на 4 роялях». Точно в тот момент, когда начинают играть «Песню без слов» (Souvenir de Hapsal, опус 2) Чайковского, в зал входит группа организаторов концерта и… Петр Ильич. Корганов, у которого «рука задрожала, в глазах потемнело», машинально продолжает махать палочкой. Именитый гость подходит к нему при последних звуках пьесы: «Позвольте познакомиться, Чайковский… Что же вы машете под пюпитром, у самого пола. Ведь дамы не видят вашей палочки». Услышав в ответ искреннее: «Хорошо еще, что я сам не полез под пюпитр и не растянулся на полу», предлагает прийти нему и проштудировать все три пьесы. Девицам делает комплимент: «Дамы хорошо разучили свои партии. Все пойдет отлично. Надо только отделать кое-что». И, отвесив поклон, уходит, оставив всех в «самых растрепанных чувствах». Резюме Корганова: «Кое-как мы окончили эту репетицию и разошлись с тем, чтобы собраться на следующую, в ближайшее воскресенье, когда я явлюсь уже в качестве «ученика Чайковского».
Они встречаются еще, гуляют по городу, беседуют, и в этих беседах проявляются натура и взгляды Чайковского. Он расхваливает местные природу, климат, общество, сообщает, что, поработав до полудня, ходит в сад Муштаид, «с которым просто сроднился», признается, что не выносит азиатской музыки, рекомендует привлекать знаменитых исполнителей для улучшения посещаемости концертов, рассказывает, как трудно ему появляться на сцене. «…Но лишь только я пытался перейти к беседе на музыкальные темы, выражение лица его становилось сумрачным, и он отвечал такими отрывистыми фразами, точно хотел отвязаться от назойливого спутника», - огорчается Корганов. В тот приезд Петр Ильич берется за работу над Пятой симфонией, в записной книжке появляются эскизы ее тем, программа работы. А, уже уехав, в октябрьском письме Ипполитову-Иванову признается: «Так и или иначе, но знаю только одно: смертельно хочется в Тифлис».
Надо ли удивляться, что в апреле 1889-го он снова появляется на берегах Куры? Работать ему практически не удается в течение всех 18 дней – в доме брата полно гостей, желающих познакомиться со знаменитостью, со всех сторон сыплются приглашения в гости. В дневнике даже появляется запись: «Неудачное желание одиночества». Приходится сдаться на волю гостеприимных тифлисцев. Откроем номер «Кавказа» за 29 апреля: «В воскресенье, 30 апреля, в 1 ч. дня в Артистическом Обществе состоится музыкальное утро в честь новоизбранного члена Арт. Общества П.И.Чайковского из его произведений. Потом состоится обед в саду Харазова. Участвуют только члены Арт. Общества, несколько лиц, близких П.И. Чайковскому, и артисты, участвующие в концерте».
Концерт проходит, как и полагается – «элегические романсы», «прелестное трио», виновник торжества в первом ряду, приветственная речь драматурга и поэта, одного из организаторов Артистического общества Александра Опочинина. А потом «компания, человек сорок, поехала на фаэтонах» на главную часть программы – застолье, в одном из знаменитых Ортачальских садов. Во главе длинного стола под деревьями – Чайковский и жена Ипполитова-Иванова, замечательная певица Варвара Зарудная. Остальные рассаживаются «по своим музыкальным и общественным рангам». Тамада – еще один правовед, член Судебной палаты Валериан Карнович провозглашает тосты, Опочинин читает экспромт, восхваляя «То море звуков, лес гармоний,/ Что в ряде опер и симфоний/ Твой славный гений дал нам в дар». И на похвалы за этот стих отвечает под общий хохот: «Мой «экспромт» вы находите удачным; недаром, значит, я просидел за ним два вечера».
А застолье идет своим чередом, о чем свидетельствует Корганов: ««Произносилось немало речей и тостов; болтовня шла также подобающая обстановке; было выпито немало кахетинского вина… Некоторые из присутствовавших подносили Чайковскому листочки бумаги, другие, более предусмотрительные, - его фотографические портреты, а Сараджев – свою белую фуражку, с просьбой получить на ней автограф карандашом». Веселье запечатлевает фотоаппаратом «один из главных деятелей юного Артистического общества, инженер путей сообщения, скрипач-дилетант, кн. Иос. Зах. Андроников». Он же делает и другие уникальные снимки – 2 мая, когда уезжающего Петра Ильича брат с друзьями сопровождают до «Белого духана» на шестой версте от Тифлиса.
Следующий, он же последний приезд – самый продолжительный, с 10 сентября по 22 октября 1890 года. Композитор предвкушает его еще под Москвой: «Трудно выразить до чего я душою стремлюсь в Тифлис. Даже мне самому странно, на чем основана моя совершенно исключительная симпатия к этому городу». На этот раз он не только присутствует на исполнении своих произведений, но и сам выступает, дирижируя симфоническим концертом. Он настолько волнуется перед этим выступлением, что друзья принимаются его отвлекать – везут в любимый им Ботанический сад, показывают великана в одном из балаганов, катают на каруселях, «что очень его развлекло», а потом укладывают спать. О результате этих усилий рассказывает Ипполитов-Иванов: «Весь концерт прошел в бесконечных овациях любимому композитору и дирижеру; оркестром он остался очень доволен, и я торжествовал, так как все его комплименты в отношении оркестра косвенно относились и ко мне». Дело в том, что вся подготовка концерта легла на плечи автора этих слов. Удается и немузыкальная часть: Чайковский получает диплом почетного члена местного Музыкального кружка, дирижирует преподнесенной ему палочкой из слоновой кости, его засыпают цветами, а вечер, естественно, заканчивается «парадным ужином в Артистическом обществе с рядом сердечных речей, тостов и приветствий».
Те осенние дни проносятся быстро. Но заполнены они не только традиционными для тифлисской жизни композитора встречами, прогулками, приемами. Прочтем письмо владельцу музыкального магазина Баграту Мириманяну, написанное 22 октября, за день до окончательного расставания с Грузией: «Возвращая вам рояль фабрики Дидерихса за №4336, коим в течение шести недель, проведенных в Тифлисе, благодаря вашей любезности я пользовался, - считаю долгом выразить вам мою живейшую признательность. Инструмент этот был для меня неоцененным пособием при сочинении последнего моего произведения «Воевода» (баллада для оркестра). Примите уверение в искренней моей благодарности». Думаю, что это уверение можно отнести и ко всем тифлисцам, встретившимся на пути композитора. А вот и последний документ, связанный с его пребыванием – №281 газеты «Кавказ»: «Во вторник, 23 октября, П.И. Чайковский выехал по Военно-Грузинской дороге. До Мцхета его провожали многие почитатели».
На этом можно было бы отойти от тифлисских стен, помнящих Петра Ильича. Тем более что в том же 1890-м их покинул и его брат Анатолий, переведенный в Ревель. Но как не вспомнить, что в них он не только написал уже перечисленное, но и начал работать над «Спящей красавицей» и «Иолантой», а в арабском танце «Щелкунчика» использовал мелодию грузинской колыбельной «Иавнана»... Как не прочесть письма, которые продолжали приходить к друзьям, живущим в этих стенах, и в последующие годы. Чайковский интересуется возможностью дирижировать в Грузии за небольшой гонорар, спрашивает, как идет строительство Оперного театра, признается в июле 1892-го: «Я лелею мечту побывать в Тифлисе. Ты не можешь себе представить, как меня туда тянет. Весьма, весьма вероятно, что в сентябре или в октябре я хоть не на долго появлюсь на берегах Куры». Не сбылось. Через год с небольшим после этого письма тифлисские газеты печатают некрологи о смерти композитора. И Музыкальное общество «отдает дань памяти Чайковского, устроив симфонический концерт из его произведений».
А в сердце Тбилиси, хранимом истертыми временем домиками, и сегодня живет память о человеке, заявившем: «Тифлис город до того мне во всех отношениях симпатичный, что я многу только поощрять всякого, желающего туда водвориться».
Владимир ГОЛОВИН |
|
