Ностальгия

РАССВЕТ ЦВЕТА ОХРЫ

Несколько лет тому назад мне бы и в голову не пришло задержаться в маленьком провинциальном городке дольше двух дней, да еще с удовольствием. Всегда считала себя типичным городским жителем, и без шума-гама, запаха бензина и сутолоки – никак. Но, видимо, разные обстоятельства несколько вывели из равновесия, а может, с высоты добавившихся лет жизнь показалась не такой уж бесконечной, слишком быстротечной и захотелось замедлить шаг, оглянуться вокруг, запечатлеть в памяти увиденное, каждую мелочь, подышать свежим воздухом, услышать себя... Одним словом, я рада, что однажды летом по воле судьбы меня выбросило на природу, и я оказалась в совершенно другом мире, первый раз в жизни окунулась в деревенскую жизнь, далекую от изнеженности и привычного комфорта, и это общение с природой и простыми деревенскими жителями придало мне сил, успокоило, окрылило и стало казаться, что для меня открылась какая-то тайна бытия...
Все началось с того, что сосед пригласил нас с семьей прокатиться в Манглиси, где у него дача, которую он обожает и восторженно и долго может о ней рассказывать. Ну, мы и поехали. Был солнечный день, вертлявая дорога поднималась все выше и выше, стало закладывать в ушах, как в самолете, а глаз радовался бесконечным просторам сочно-зеленого цвета и фантастическим пейзажам, кажущимся рисунками. Радовала и хорошая, заасфальтированная трасса, благодаря чему через 50 минут оказались в Манглиси. Соседу хотелось показать нам все достопримечательности: и жизнерадостные полянки с ромашками и маками, и сосновые рощи, и крутые дачи. Дома были добротны, с красивым дизайном, разноцветными покрытиями крыш, причудливыми балконами – все правильно, стандартно, как и должно быть у «новых». Домики простых манглисцев были обычными, и я уже начала скучать, когда мы отправились по длинной улице смотреть старинную церковь. И тут я обратила внимание на старые домишки причудливых форм с черепичными крышами, расположившиеся вдоль дороги, но как-то в глубине, в зелени, как грибочки. Не дома, а настоящие избы с резными балкончиками и фасадами, и это меня по-настоящему впечатлило. Еще больше удивило, что все их жители – русские и украинцы. Избы действительно оказались настоящими, бревенчатыми, с печами, банями и ухоженными дворами, за которыми простиралось бескрайнее, душистое поле, река и горы. А место это называется – Старый Манглиси и имеет совершенно потрясающую историю, как и старинная церковь, расположенная напротив домов. С этого места и начинается история Манглиси.
Мы решили снять один из таких домиков с огромным, раскидистым старичком ясенем во дворе, и я, как любительница старины, окунулась в далекие времена, в IV век, когда поселок входил в состав княжества Картли, а от мусульманских захватчиков не было покоя. Местное население истребляли, угоняли в плен с громкими криками: «Гет, гет!» через холодную и бурную реку, получившую название Алгети, или как ее сейчас называют, Алгетка. Чтобы спастись, люди рыли туннели, где и скрывались во время очередного набега. Говорят, они сохранились по сей день под Старым Манглиси. Однажды один из них раскопал... бычок! Стоял долго на одном месте и упорно копал, копал... Сбежались люди и стали помогать «археологу». Увидев нечто похожее на туннель, вызвали профессионалов, обнаруживших еще и кувшин высотой с человека, на дне которого сохранились кусочки мяса, вернее, того, что от него осталось...
Турки набегали, как саранча, истребляя все и всех на своем пути и чувствовали себя в Манглиси как дома. Здесь сохранились и руины мечети со старым мусульманским кладбищем, а место по сей день называют Мечетка. Недалеко от Манглиси находится Дидгори, где в 1121 году произошла знаменитая Дидгорская битва, во время которой турки были побиты и изгнаны. Однако остановить их было сложно, и набеги продолжались. В 1795 году после нашествия Ага-Мохаммед хана все опустело, население истребили или угнали в плен. Чтобы спасти эти земли от колонизации в Манглиси был дислоцирован 13-ый лейб-гренадерский Его Величества полк – старейший и наиболее титулованный полк русской армии.
Вот мои милые соседи и оказались потомками этих самых бравых военных и старались наперебой рассказать мне все, что слышали от своих дедов и прадедов. Эти вечерние посиделки доставили мне немало удовольствия.
В Манглиси в советское время располагалась военная часть и казармы. Кстати, здесь служил Иосиф Кобзон, о чем манглисцы любят рассказывать. На сегодняшний день от военной части остались лишь воспоминания.
Русские военные укоренились в Манглиси, домой ездили лишь за невестами. Мои соседи, Клименко, смеясь, вспоминали рассказы дедов. «Приехали три брата-украинца – Клименко, от которых пошел наш род. Скоро половина старого Манглиси были Клименко!», – рассказывала тетя Мария. Жили дружно и весело, по вечерам звучали песни и гармошка, люди собирались, пели, плясали... Поведали мне и о священной горе, называемой «Каменная невеста». На самом деле, это целый мегалитический комплекс (груда камней) на склоне Триалетского хребта – остатки древних сооружений, предположительно, недостроенной христианской базилики. Существует легенда о том, как манглисская девушка, спасаясь от турок, пытавшихся ее похитить, обратилась к Богу с просьбой превратить ее в камень. Так и случилось. Этот камень существует по сей день. Раньше на эту гору, к камню, шли с разными просьбами, например, в засуху просили дождя. Шли пешком всей деревней, со священником во главе шествия. Нужно было сдвинуть камень с места, и в этот день обязательно шел дождь. Вот такие чудеса... Наш дом тоже принадлежал Петру Клименко, но часть дома тетя Мария поделила с нашими добрыми хозяевами – Гурамом и Этери. «Я из другой деревни, мы мтиульцы, вышла замуж в Манглиси, у мужа русское образование, соседи все – русские, вот я и выучила первым делом русский язык», – ответила на мое удивление Этери на чистом русском. И Гурам говорил грамотно и без акцента. Да и вообще с тех давних пор все изменилось, население многонациональное, многоязычное и дружное. Люди спокойно, просто и душевно общаются, как когда-то в Старом Тбилиси.
Поначалу все время хотелось спать, видимо, это была реакция изумленного организма на чистый воздух, а проще, акклиматизация. Ведь раньше, в советские времена, благодаря умеренному мягкому климату здесь был создан горноклиматический курорт с санаториями и пионерскими лагерями. Поэтому задышалось и зажилось в другом ритме – просыпалась с рассветом, когда небо необыкновенного цвета охры, ждала в поле, похожем на полотна импрессионистов, когда выплеснется солнце, разольется по горам, и мир оживет, а с закатом – клевала носом. Часто засыпала под звуки фортепиано, потому что рядом в доме жил чудесный сосед – композитор Отар Татишвили, и там рождалась Музыка. И вообще, сбавив темп, начинаешь замечать каждую мелочь, завтракать, обедать и ужинать под звон колоколов, невольно вспомнив о молитве. А ведь в старину никто не принимался за еду, не поблагодарив Господа за хлеб насущный.
История древней манглисской церкви Богоматери затерялась в веках и предположительно начинается с IV века во времена правления царя Мириана. Говорят, что поначалу это была церквушка, спрятанная в лесу, но с тех пор она претерпела реконструкции и реставрации. Некоторые части храма относятся к VII веку, вся восточная часть, притворы и облицовка стен с разнообразными резными украшениями датируются ХI веком. В 1002 году здание было основательно перестроено. В 1852 году памятник отремонтировали. Сохранилась надпись над входом во двор церкви: «Колокольня сооружена в 1862 г. под руководством прапорщика Пономарева, трудами чинов Лейб-Гренадерского Эриванского Его Величества полка при содействии Командира полка Генерал-Майора Князя Голицина». Есть надписи и на стене церкви, где отмечаются труды поручика С.Сливицкого. Во дворе церкви старинные могилы князей и княгинь, военных. Уникальные фрески датируются ХI веком и сохранились лишь на куполе, а стены покрыты толстым слоем известки, что вызывает сожаление. И тем не менее, у церкви необыкновенная аура, хотелось приходить сюда еще и еще раз, сидеть возле уникальных икон или во дворе, слушать службы отца Георгия, очень простого, скромного, одухотворенного человека, служившего с каким-то особым вдохновением. Рано утром и по вечерам после службы он занимался строительством небольшого домика недалеко от нашей дачи, и я могла наблюдать за этим трудолюбивым, худощавым человеком, строившим дом своими руками...
Там у всех все своими руками. Это я отдыхала, а у местных жителей на отдых не было времени: вставали ни свет ни заря и расходились по своим делам – кто в поле, кто в горы живность пасти, кто копать, кто косить – работы хватало. Пропоешь лето красное – зимой останешься голодным. Я могла часами наблюдать за работой косарей в огромном поле за домом. Работали и молодые, и старики с утра и до заката. К вечеру устало брели домой, но никто не жаловался. Это был их хлеб, правильный и поэтому – вкусный. И вся их жизнь, тяжелая, трудовая, но в гармонии с природой, казалась мне очень правильной и спокойной. Они жили так, как это было задумано изначально...
Очень скоро один за другим выросли душистые стога, и огромное поле стало горбатым. Можно было зарыться в душистый стог и смотреть вдаль, ждать или провожать солнце, слушать дождь, следить, как надвигается густой туман, чувствовать его запах, или наблюдать за облаками и полетом крикливых ласточек, миниатюрных перепелок и работой трудолюбивых пчел. Казалось, что все это какие-то счастливые рисунки невидимого художника. Утреннее небо походило на рисунок акварелью, послеполуденное, как sand art или просто пустой холст, закрашенный ярко-голубой краской, вечернее же было написано густым, насыщенным маслом. А вокруг – лес и веселая, бежавшая вприпрыжку Алгетка. Деревья перешептывались с речкой, кивали ветки, разбегались солнечные зайчики, колдовал ветер. Можно было усесться на камень под невысоким, но мощным водопадом и наблюдать за рыбешками, весело выпрыгивавшими из воды. Вот такой естественный spa-салон, в котором удовольствие не зависело от времени. Какое это счастье, когда кожа пахнет солнцем, на душе свет и покой и кажется, что разгадала все тайны мирозданья. Наконец, я нашла ту тишину, когда слышно только себя, и открыла нехитрые радости жизни. Научилась, пусть на время, жить, не дергаясь, не суетясь, а наслаждаясь каждым днем, так тесно пообщалась с природой и поняла, что в ней все то, что я так ценю: открытость, щедрость и искренность. А благодаря моим добрым Клименко стала отличать зверобой от душицы, собрала целебные травы, растущие прямо под ногами, полюбила ароматный чай из них, увидела, как собирают мед, грибы, узнала, что такое баня, натопленная дровами, перестала бояться разной живности, спокойно прогуливавшейся по полю. Когда в первый день мне навстречу направился бычок, качаясь, как в детском стишке, я не знала, куда бежать: вокруг поле, ни дерева, ни забора, ни моего пса, обезумевшего от счастья и носящегося по просторам. Пришлось остановиться и молиться. А он подошел и подставил мне свою теплую, шершавую голову, и я его просто погладила. Так что, никакой корриды не случилось. Перестали пугать и лошади. Кстати, туристы из разных стран брали их напрокат и совершали экскурсии верхом по всем долинам и взгорьям, фотографировали местные красоты и возвращались довольные, загоревшие и счастливые. Подружились мы и с кузнечиками, которые раньше приводили в ужас. А потом я внимательно разглядела это странное существо, усевшееся мне на ногу и походившее на йога, и успокоилась. На фоне такой мудрой природы, наивной живности кажешься себе какой-то неправильной и хочется стать лучше, что-то изменить к лучшему. Оказывается, какое оно простое – счастье, какое безмятежное, в каких простых вещах прячется, и стало понятно, что к природе, как к Богу, приходишь с годами.
Обратный путь был странным, в пасмурный и туманный день, дорога едва угадывалась, как и силуэты деревьев, домов, людей – весь мир стал черно-белым. Неожиданно резкость изменилась, мир приобрел краски, и я увидела огромный куст шиповника с крупными, как бусы, багровыми плодами, достававший ветками до машины. Может, он прощался, а может, хотел остановить, вернуть в полюбившийся Старый Манглиси, к моим добрым, загрустившим Клименко, бескрайнему полю, пушистому лесу, к которому уже подкралась осень... Кто знает...

Анаида ГАЛУСТЯН

ВСЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

В старом уголке нашего города, на улице, не раз сменившей свое название и помнящей историю, лица и имена, фаэтоны, живет одинокий человек, которому ни много ни мало 92 года. Он потомок княжеского рода Аргутинских-Долгоруких – последний представитель по мужской линии этой титулованной фамилии в Грузии.
Казалось бы, старый князь должен жить как-то особенно, по-княжески, но живет он просто, более чем скромно, по-стариковски. Человек он непростой, капризный, но очень правильный, достойный, интересный, и в нем чувствуются хорошее воспитание и вкус.
Мы видимся не так часто, как хотелось бы, больше общаемся по телефону, но это общение приносит радость. Он готовится к нашей встрече, о которой заранее договариваемся, убирает свою единственную комнатку, приводит себя в порядок, всегда выглядит опрятно и старается встречать меня стоя. Все это дается ему с трудом, но по-другому он не может. Нужно заметить, что старик он статный, с густыми седыми волосами и такими же густыми бровями. В его внешнем виде, разговоре и манерах чувствуется порода.
Его старый, перекошенный двор с крутой, но шаткой скрипучей деревянной лестницей, ведущей на традиционный общий балкон, прожил не один век, но продолжает мужественно держаться. Мой пожилой друг тоже держится, опираясь на стол, и улыбается, радуется встрече. Он усаживает меня, достает вазочку с конфетами, а сам идет освобождать мою посуду с гостинцами. Спорить с ним бесполезно, поэтому он все перемывает, аккуратно складывает в пакет и перед уходом вручает мне. Однажды, придя домой, обнаружила в одном из контейнеров для еды маленькие пакетики с повидлом из гуманитарной помощи. У меня опустились руки. Благодарность – редкое, очень ценное качество, как и искренность. Конечно, от добра добра не ищут, но добро порождает добро, и это стремление – отблагодарить – всегда приятно. Это был самый трогательный подарок в моей жизни...
А познакомились мы так.
Сначала был телефонный звонок. «Вы не удивляйтесь и тем более не пугайтесь, я звоню не с того света, хоть мне и 90 лет, - рассмешил меня пожилой незнакомец с бодрым голосом. - В одной из статей вы упомянули моего деда – Александра Аргутинского-Долгорукого...» Его взволновал и обрадовал этот факт, а меня – его звонок. И мы стали знакомиться, а потом – просто общаться. Старожилы, а тем более тбилисцы в возрасте – мои любимые собеседники. Вот и тогда появилось ощущение, что мы знали друг друга всегда. Ведь несмотря на разницу в возрасте, говоришь на одном языке. А это – самое главное. За несколько минут общения Александр Павлович описал весь старый Тбилиси. Все, о чем я слышала и знаю от бабушек, он видел своими глазами: и караван-сараи, и базары, и бани, Дворцовую улицу, Головинский и Михайловский проспекты, Эриванскую площадь с караванами верблюдов, Мадатовский остров, мельницы на Куре, веселый Майдан, Шайтан-базар, старые мосты, фаэтоны, кинто и карачохели, первые трамвайчики со складными сиденьями... Он оживил весь старый город, и у меня снова появилось ощущение, что все это я уже видела. Уверена, генетическая память существует!
Александр Павлович родился в Тифлисе на улице Л.Асатиани (в прошлом – Садовая, Бебутовская, Энгельса) в 1921 году. Закончил 43-ю школу и, вместо светлого будущего, о котором мечтали родители для своего единственного сына, оказался перед лицом надвигавшейся военной угрозы фашизма. Детство кончилось...
Александр Павлович – ветеран Великой Отечественной войны. Правда, когда стала расспрашивать, заскромничал: «Закончил военное училище в Муроме в 42-м, на передовой не был, немцев не видел. Работал с разведчиками – был связистом на радиостанции, служил в 105-м пограничном полку по охране тылов Ленинградского и Волховского фронтов». Но разве вражеским бомбам и пулям было известно, что такое тыл? Война – есть война. Эта тема для меня – святая, и мне есть, что рассказать о дедушках-фронтовиках... Снова показалось, что нет времени – есть общая жизнь, общие боль и радость, одинаковые мысли, одни ценности. «Я так давно не был в парке Победы, - сказал Александр Павлович. - Очень хотелось бы пойти». Что ж, подумала я, это не очень трудно организовать. Сколько себя помню, 9 мая мы всей семьей шли к могиле Неизвестного солдата. Теперь вожу туда детей – чтобы знали и помнили. Ведь это и символическая могила многих пропавших без вести воинов, в том числе и их прадеда, офицера, могилу которого так и не нашли...
Но разговор продолжался, хотелось говорить и говорить. Обо всем. «Я долго говорю, - вдруг забеспокоился мой новый друг. - Просто, так страшно быть одиноким. Жена умерла. А прожили мы с ней 60 лет. Представляете? Я очень ее любил...» Он погрустнел и показался мне каким-то потерянным и беспомощным. Как это печально, когда красивая, счастливая семейная пара доживает до старости, и один уходит, а второй, если нет детей, становится ничейным... Ну, почему не бывает, как в сказке: они жили долго и счастливо и умерли в один день? «Все началось банально – познакомились в 1944 году на танцах в Доме офицеров в Риге», - вспоминает Александр Павлович. Красавица Анна Павловна Воробьева работала старшим инженером-плановиком управления рижской железной дороги. Ее отец погиб под Ржевом и всю заботу о семье, младших сестре и брате-школьнике взяла на себя юная Анна. Александр Павлович привез в Тбилиси не только молодую жену, но всех ее родных, помог устроиться и укорениться. Их дети и внуки живут здесь по сей день. Возвращение домой с фронта было более чем печальным. Молодого солдата с юной женой встречал весь двор и пустой дом – родители умерли, не дожив до пятидесяти лет и счастливой встречи с единственным сыном. Мне не хотелось прерывать приятную, хоть и печальную, беседу, и мы поговорили еще. О сегодняшнем дне, о совершенно другом Тбилиси, об ушедших в историю понятиях и лицах. Но пришло время прощаться, и я пожелала Александру Павловичу здоровья и долгих лет. «Куда дольше, милая? - улыбнулся он. - Так уж заведено: на смену старым приходят новые поколения. Главное – делать добро, и оно бумерангом к тебе вернется. Так же, как и зло. Все возвращается. А еще – оставить о себе добрую память».
Думаю, об этом не стоит беспокоиться. Добрую память о себе оставили все его предки – представители древнего княжеского рода Аргутянов-Еркайнабазук (Аргутинских-Долгоруких). Династия, берущая начало из рода князей Закарянов, которые с XII века возглавляли ряд княжеств на северо-востоке Армении, впоследствии заняла прочную позицию в верхах Грузинского царства, достигнув значительных успехов на государственных и военных должностях. В двуязычном – грузино-армянском Манифесте 1783 года царя Ираклия II значится: «Аргутинские, что из Сомхети, т.е. Армении, и Иверии, т.е. Грузии, род великий и видный, как свидетельствуют наши исторические книги...» В 1800-м, указом Павла I, род был принят в русское дворянство и получил княжеский герб. Вот что пишет об этом выдающийся ученый Б.О. Унбегаун в своей книге «Русские фамилии»: «...Патриарху Армянскому Иосифу, его братьям и племянникам был пожалован титул князей Аргутинских-Долгоруких. Первая часть фамилии представляет собой русифицированную форму фамилии патриарха (Аргутян), вторая же часть является русским переводом прозвища царя древней Персии Артаксеркса I («длинная рука»), на происхождение от которого претендовала семья Патриарха. Князь Аргутинский-Долгорукий Моисей (Мовсес) Захарович (1797-1855) прославился своей службой на Кавказе, став генерал-адъютантом. Ему был поставлен памятник при Темир-Хан-Шуре...» Дипломаты, врачи, писатели, коллекционеры и искусствоведы... Иван Захарович Аргутинский-Долгорукий был попечителем Тифлисского благородного училища, Михаил Андреевич, статский советник, был помощником управляющего Закавказской казенной палатой, Михаил Павлович – тифлисским уездным предводителем дворянства. Дед Александра Павловича, Александр Аргутинский, благодаря которому мы познакомились, в 1902-1903 гг. был главой города. «Мой князь», как я называю своего друга, кадровый офицер, после окончания службы в 1955 году поступил на 31-ый авиационный завод и 36 лет проработал старшим контрольным мастером по радио-спецоборудованию. История Тбилисского авиационного завода началась в сентябре 1941 года, когда в Тбилиси из Таганрога был эвакуирован авиастроительный завод №31. «Я принимал и проверял работу рабочих завода – токарей, фрезеровщиков, слесарей. Все должно было соответствовать чертежам». На его глазах, с его помощью из деталей создавались самолеты, работа была интересной и ответственной.
Почетные граждане нашего города, люди-легенды... Хотелось бы, чтобы они просто жили подольше, ведь с ними город обретает другое содержание и смысл.
Впервые мы встретились в Вербное воскресенье. На Майдане царило оживление. Отреставрированные здания радовали глаз, беспорядочная торговля вербой напоминала старинный традиционный базар. Александр Павлович радовался и суетился, нес конфеты, тарелки, альбомы, документы, фотографии. Но главное – это общение. Мы говорили, говорили, уходить не хотелось. Он словно прочел мои мысли: «Не уходи. Ты как будто заполнила собой все пространство. А уйдешь – дом опустеет...» А провожая сказал: «Ты приходи, ладно? Как к родственнику. Или как к дедушке». «Конечно, приду!» - пообещала я. Обернулась, а он стоял на ветхом резном балкончике и провожал меня взглядом.
Мне посчастливилось жить с бабушками до их старости, увидеть жизнь Тбилиси их глазами, полюбить свой город, культуру и традиции так, как они меня научили, пережить сложную историю их судеб, моего города, моей Грузии. И вот – новая встреча, знакомство, дружба. Тбилиси глазами еще одного старожила, еще одна большая жизнь и история. Мне посчастливилось прикоснуться к ней, сохранить в памяти и рассказать людям. Может, эти встречи со старожилами – воплощение ответной любви моих предков? Ведь все возвращается.

Анаида ГАЛУСТЯН

НЕСГИБАЕМАЯ НОРА

Наше знакомство, столь внезапное, неожиданное, могло никогда и не произойти, если бы не ряд предшествовавших ему счастливых случайностей. Когда в 2010 году в Москве в издательстве «Прозаик» вышла первая книга моих воспоминаний «Было – не было...», я подарил ее сценаристу и литератору Павлу Сиркесу. В 70-х годах он занимался в мастерской на Высших сценарных курсах, которой руководили мой друг кинодраматург Константин Славин и ваш покорный слуга.
Павел Сиркес со своей женой, известной нашей поэтессой Тамарой Жирмунской, уже давно живет в Мюнхене. И я понятия не имел, что, прочтя мою книгу, он опубликовал нечто вроде рецензии в одной из газет Германии, выходящей на немецком и русском языках. Это издание адресовано главным образом переселенцам из Советского Союза, «русским немцам», которых в Германии, говорят, около двух миллионов...
В своей рецензии Сиркес кратко упомянул историю моей семьи и моего дяди (брата матери) Эрнста Лампартера, талантливого инженера, одного из создателей первой в Грузии гидроэлектростанции «Загес», которая до сих пор снабжает электроэнергией Тбилиси. В 1937 году он был арестован и расстрелян.
Оказалось, что сразу после опубликования этих материалов с редакцией газеты связалась читательница из Кельна и сказала, что хорошо помнит Эрнста Лампартера, большого друга ее отца, который тоже был репрессирован, но остался жив. Павел немедленно сообщил мне об этом, и я был взволнован столь неожиданным «голосом из прошлого».
В ту весну и лето я находился на юге Германии, в Рейнской области, у друзей, работая над этой книгой. Узнав телефон незнакомки, я тут же решил позвонить ей в Кельн. И пока набирал ее номер, подумал: сколько же ей лет, если она помнит такое далекое время?
Тут в трубке раздался достаточно бодрый женский голос, назвавший сразу (как принято в Германии) свою фамилию:
- Пфайффер!
Поздоровавшись и представившись, я спросил, как ее величать. Она тут же, по моему не лучшему немецкому и фамилии, поняла, что я из России, и сразу перешла на русский:
- Зовите меня просто Нора. Отчество называть здесь не принято...
Оказалось, что она действительно помнила очень многое... И такие детали, которые придумать невозможно. Как с родителями часто ходила в гости к моему дяде, жившему неподалеку от них, на Плехановском проспекте, напротив Михайловской больницы, как любила рассматривать у него на веранде коллекцию диковинных кактусов, а по вечерам слушать вальсы, которые играл духовой оркестр в летнем парке Закавказского военного округа (ЗАКВО), примыкавшем к дому дяди Эрнста.
Вспомнила Нора и как они семьями ходили по воскресным дням на богослужение в лютеранскую церковь, расположенную почти рядом, на пересечении Плехановского проспекта и Кирочной улицы... Она даже пришлет мне потом фотографию этой строгой готической церкви, которую разрушили уже после войны, руками немецких военнопленных... Такое вот садистское наказание.
Когда Нора сказала, что ее отец Густав Пфайффер в течение двадцати лет был директором немецкой школы в Тифлисе, я сразу вспомнил, как все родители стремились устроить своих детей в эту образцовую школу, в которой учился мой старый товарищ, известный кинодраматург Анатолий Гребнев, и даже Серго, сын самого Лаврентия Берия.
В наше первое знакомство я не стал утомлять ее больше расспросами, но на следующий день она сама позвонила, попросила прислать мою книгу, о которой узнала, прочтя статью Павла Сирвеса. И поинтересовалась, сколько мне лет...
- Ну по сравнению со мной вы еще молодец!.. - А мне уже девяносто два... Но карабкаюсь дальше... Может, доползу и до столетия? - рассмеялась она. - У меня ведь серьезная закалка. Двадцать лет за полярным кругом, на Таймыре. Оттуда даже олени сбегают на юг... - И она снова, уже невесело, рассмеялась. Сказала: - Звоните мне, пожалуйста, и почаще...
И мы, что ни день, стали подолгу разговаривать по телефону. Нора не сразу поведала мне свою драматическую историю. Сперва только отдельные фразы, эпизоды... И достаточно сдержанно, скупо. Лишь постепенно я стал узнавать, что она пережила на своем веку...
Все светлое, доброе, радостное в жизни Норы оборвалось, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Арестовали отца, а вскоре и мать. В Германии пришел к власти Гитлер, и после этого все немцы, в течение нескольких веков жившие и честно трудившиеся в России, попали под подозрение. С каждым годом число арестованных немецких «шпионов» все росло и росло.
Отца Норы Густава Пфайффера, одного из самых уважаемых людей в Тбилиси, несколько лет держали в Авлабарской тюрьме, бесконечно допрашивали, требовали признать, что он тоже тайный германский агент. И вдруг характер допросов странным образом изменился. Следователей стала интересовать знакомая Пфайффера, тоже немка. Она уже много лет жила в семье Лаврентия Берия, исполняла обязанности домоправительницы и воспитала его сына Серго, занималась с ним немецким языком, чтобы тот, уже учась в немецкой школе, еще лучше освоил его. Женщина эта стала близкой подругой жены Берия, почти родным для семьи человеком.
Эти неожиданные вопросы следователей насторожили Густава Пфайффера. И ему каким-то невероятным образом удалось передать из тюрьмы дочери, что затевается что-то против их знакомой немки, живущей в семье Берия. Он просил об этом немедленно ей сообщить.
Нора связалась с Серго, которого знала по школе, и тот, вероятно, тут же передал все отцу, занимавшему в те годы пост первого секретаря ЦК компартии Грузии, уже ставшему всесильным хозяином республики. Допросы Пфайффера в тюрьме вдруг прекратились, а вместо обещанного расстрела его приговорили к десяти годам заключения в лагере. И быстро выслали из Тбилиси.
Нора была убеждена, что чекисты готовили западню самому Берия, но их хитроумный план почему-то сорвался. Не нужно обладать способностями Шерлока Холмса, чтобы, сопоставив исторические факты, догадаться, что могло произойти тогда.
Шел уже 1937 год. На Лубянке воцарился палач Сталина Николай Ежов. Но хозяин вскоре понял, что «мавр сделал свое дело» и его пора убрать. И решил на его место назначить своего выдвиженца Лаврентия Берия, которому поначалу очень доверял. Слухи об этом из Кремля не могли не дойти до Лубянки. И видимо, Ежов решил опередить опасные для него события, попытаться скомпрометировать соперника в глазах вождя. Повод нашелся без труда. Чекистов уже давно раздражало, что в доме Лаврентия Павловича живет немка. И очевидно, созрел план: обвинить эту женщину в шпионаже, а Берия – в потере политической бдительности, поскольку немка могла выведать важные государственные секреты. И тогда песенка Берия была бы спета. Но Лаврентий чекистов успел опередить. Для этого достаточно было одного телефонного звонка Сталину.
В 1938 году Лаврентия Берия перевели в Москву, на первых порах – на должность заместителя Ежова (вот была для того «радость»). Вскоре Берия вселился в его кабинет, возглавив Наркомат внутренних дел СССР. Ежов покатился...
Все это я вспоминаю потому, что иногда в судьбы простых честных людей (в данном случае отца Норы) фатально вторгается большая политика со всеми ее гнусностями и грязью. И они становятся пешками в большой придворной игре.
А в жизни Норы произошли вскоре большие перемены. Она еще училась в Тбилисском педагогическом институте, когда пришла первая любовь... Она вышла замуж за молодого грузина Юрия, очень гордившегося тем, что был внуком католикоса Грузии Калистрата. Хотя религия в Советском Союзе влачила жалкое существование, в Грузии к ней всегда относились более уважительно. Потом произошло другое радостное событие: Нора родила сына Резо. Она ласково звала мальчика Бубой.
И тут война. Муж ушел на фронт, Нора молилась, чтобы он остался жив. И новая беда. 19 октября 1941 года из Москвы пришел приказ: немцев, состоящих на оперативном учете как «антисоветский элемент», арестовать, остальных в течение 24 часов выселить из Закавказья и направить в Казахстан и Сибирь. Слово «депортация» постарались заменить «переселением».
Насильственному переселению подверглось все немецкое население Советского Союза – около миллиона человек. Их высылали в дальние восточные районы страны с Украины и Крыма, из Поволжья и Северного Кавказа – из всех российских городов. Для оправдания этого беззакония была придумана чудовищная фальшивка. В указе Президиума Верховного Совета СССР за подписью М.И. Калинина говорилось: «По достоверным сведениям, среди немецкого населения Поволжья имеются тысячи и десятки тысяч (!) диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенных немцами Поволжья». Выходит, что хотели взрывать свои села.
Но можно себе представить, как население страны, охваченное паническими настроениями из-за стремительного наступления германской армии, ненавидящее фашистов, отнеслось к этому правительственному сообщению о советских немцах – «предателях», которых, как змею, приютил у себя российский народ?
Нору оставили в Тбилиси только потому, что она была замужем за грузином, да еще фронтовиком. Но все ее братья и родственники через сутки были вывезены. При этом вышел приказ: все, кто попытается бежать, будут приговорены к двадцати годам заключения. Хотя фактически они и так попадали в условия ГУЛАГа. Всех мужчин отправили на «трудовой фронт» – они стали работать в шахтах, на рудниках на прокладке тоннелей и дорог, всегда под неусыпной охраной, их заставили жить в бараках и получать еду по арестантским нормам. Женщин загнали в глухие деревни – на полевые работы, фермы, ухаживать за скотиной, пасти отары. Все немцы, веками сроднившиеся с Россией, были фактически объявлены врагами.
Нора осталась совсем одна, с незадолго до тех событий родившимся ребенком да с беспомощным дедом, не поднимавшимся с постели. Потому его и «пожалели», не сослали с другими. И все было проблемой – питание для ребенка, отсутствие тепла зимой... Да и денег, конечно...
В эти трудные 1941-1943 годы Нору морально поддерживали только грузинские друзья-студенты. Они были «вольнодумцами» и слишком откровенно высказывались по поводу действий советского правительства, приведших к ужасным последствиям в первые годы войны. Поздней осенью 1943 года пришло неожиданное известие: муж Норы жив, но тяжело ранен и находится в военном госпитале в Барнауле. Вот куда завезли его!.. Именно в те дни скончался ее больной дед. Похоронив его и договорившись с родственниками мужа, что они на время возьмут на себя заботы о ее малыше (сыну Бубе шел уже третий год), она решила немедленно ехать к мужу, поддержать его...
Но в вечер перед отъездом за ней пришли чекисты. Когда они уводили ее, проснулся Буба и, не понимая, что происходит, сонно спросил: «Мама, ты куда?» Что она могла ему ответить?.. И чтобы он не испугался, сказала первое, что пришло в голову: «Я за елочкой, сынок... Я скоро вернусь». Но увидит ее Буба уже юношей – только через четырнадцать лет!
И начался путь Норы на Голгофу. Изнурительные ночные допросы, одиночная грязная камера, карцеры, унижения, следователь Маркаров, который говорил ей: «Если докажешь, что ни в чем не виновна, получишь десять лет. А так...» Он угрожал расстрелом.
От нее требовали признания, что она сообщница «антисоветских заговорщиков» - группы знакомой ей грузинской молодежи, среди которых самым юным был Чабуа Амирэджиби, потомок великокняжеской фамилии, в будущем – знаменитый грузинский писатель, автор романа «Дата Туташхиа», переведенного на десятки языков мира (в 80-е годы по этому роману сняли одноименный многосерийный художественный фильм, с огромным успехом демонстрировавшийся по всесоюзному телевидению).
Чтобы не подвести друзей, она долго отрицала свое знакомство с ними, но ничего не помогло. На закрытом процессе несколько обвиняемых молодых людей были приговорены к расстрелу. Чабуа Амирэджиби как самого юного «пощадили» – приговорили к двадцати пяти годам заключения, а к Норе как к матери маленького ребенка проявили особое «снисхождение» – приговорили к десяти годам лагеря и впоследствии – к десяти годам ссылки.
Норе даже казалось, что судья был благосклонен к ней.
- Грузины любят молоденьких красивых блондинок, - со смешком говорила она мне. - А я тогда была недурна собой. И когда уставала стоять часами во время судебного процесса, он говорил только мне: «Садытес, садытес...» И плотоядно посматривал в мою сторону.
И началась жизнь по этапу – в арестантских вагонах, на баржах по Енисею, в лагерных бараках с «урками», в брезентовых палатках – в любые морозы... Долбила кайлом мерзлую землю в Заполярье, разгружала баржи с углем, погибала в пургу... Потом посчастливилось устроиться работать в медсанчасть...
Но больше она вспоминала не зло, которое ей причинили, а добро – от таких же бедолаг, как она, русских и латышей, евреев и поляков... Они не раз спасали ее от смерти...
Когда отсидела свой срок в лагерях, помер Сталин. В ссылку Нора попросила направить ее туда, где теплее. И где находились ее родители, уже на вольном поселении. Но ее загнали в глухую казахскую степь, в маленький поселок.
Нора попросилась в местную школу преподавать немецкий язык.
- Ишь, чего захотела! Фашистскому языку учить наших детей! Пойдешь пастухом. Овец пасти!..
И Нора стала пасти отары. И этому ей пришлось научиться.
Но отвлечемся на момент от судьбы Норы, чтобы вспомнить, какие политические виражи делало советское руководство, как манипулировало судьбами целого народа – советских немцев. Обвинив их в 1941 году в поголовном предательстве, Президиум Верховного Совета СССР 13 декабря 1955 года своим решением, уже за подписью К.Е. Ворошилова, «смягчает» режим переселенцам и тем, кто был мобилизован на трудовой фронт. Теперь они выводятся из-под неусыпного надзора МВД, но им запрещено возвращаться в места их прежнего проживания, а конфискованное имущество не подлежит возврату. Так что наша Нора все еще не имела права вернуться в Грузию, к сыну (о муже я расскажу ниже).
Прошло еще около десяти лет, и 24 августа 1964 года советское руководство было вынуждено со скрипом признать вину перед немцами – гражданами СССР. В указе Президиума Верховного Совета СССР за подписью Микояна говорилось: «Жизнь показала, что огульные обвинения в отношении советских граждан немецкой национальности в активной помощи и пособничестве немецко-фашистским захватчикам были неосновательны, явились проявлением произвола в условиях культа личности Сталина».
Как хорошо, что все можно свалить на мертвого тирана. Но тут же опять ложка дегтя в бочке меда. В указе говорилось, что места прежнего проживания советских немцев уже заселены другими жителями, и, следовательно, нужно помочь немецким переселенцам лучше обосноваться там, где они оказались в 1941-ом. То есть, хотя запрет на возвращение и снят, но возвращаться немцам некуда...
Пройдет еще несколько лет, и новым указом Президиума Верховного Совета СССР, уже за подписью Н.В. Подгорного, советская власть наконец милостиво разрешит (через тридцать один год после депортации!) «снять все ограничения в выборе места в отношении немцев и их семей и разрешить пользоваться правом избирать место жительства на всей территории СССР».
Но поезд уже ушел... Когда в годы перестройки будет предпринята попытка воссоздать автономную республику немцев Поволжья в составе РСФСР, Саратовский обком КПСС быстро организует «протесты» якобы местного населения против этой идеи под лозунгами: «Лучше СПИД, чем немцы», а местный комитет партии «Родина» выступит с таким заявлением: «То, что не удалось Гитлеру в 1941 году, пытаются сделать сейчас с помощью Москвы».
Небольшая справка: на месте нескольких довоенных немецких колхозов-миллионеров теперь пустошь. К годам перестройки в Поволжье было загублено более 600 тысяч гектаров плодородной земли. Так стоит ли удивляться, что, видя такое к себе отношение (и не только в Поволжье), сотни и сотни тысяч советских немцев (как теперь их зовут, «русских немцев») вынуждены были покинуть свою родину и уехать на другую историческую родину – в Германию. И Россия потеряла огромное количество умелых, работящих рук.
Уехала и Нора.
Но вернемся к ее истории. Еще находясь на Севере, будучи каторжанкой, она получила из Тбилиси известие, которое буквально стало выстрелом в ее сердце – муж Юрий, вернувшись из госпиталя, решил не ждать ее возвращения и довольно быстро женился на грузинской девушке, которая вскоре написала Норе оскорбительное письмо.
Конечно, можно найти этому оправдание чисто житейское – ждать Нору надо было долгие-долгие годы, да и вернется ли она живой... А он молод и надо поставить на ноги Бубу, да и после ужасов войны и тяжелого ранения хочется наконец нормальной семейной жизни...
Все так. И все-таки не так... Ведь иные мужья и жены, превозмогая все, ждали годы и годы, чтобы соединиться с любимыми. Но, видимо, это был не тот случай, не та любовь... Словом, поэтическое заклинание поэта Константина Симонова в военные годы «жди меня, и я вернусь, только очень жди» не сработало.
Наконец, уже в середине 50-х, Нора освободилась и переехала в Алма-Ату. Доучилась в тамошнем университете и там же стала преподавать, а еще работать в местной газете и диктором на немецком радио – для немцев, сосланных в Казахстан. И стала писать стихи для детей, пользовавшиеся большим успехом у маленьких читателей. Она словно писала их для своего Бубы, выросшего вдали от нее. И без нее. Эта рана была еще тяжелее, чем измена мужа, который предал Нору, когда она так нуждалась в поддержке. Этого она не простит ему никогда.
А сын Резо, которого теперь уже неловко было звать Бубой, став юношей, решил поехать пожить у матери, которую, как видно, не мог забыть и тосковал по ней. Возможно, ему жилось несладко с новой семьей отца. И долгожданная встреча наконец состоялась в Ташкенте, куда он прибыл поездом. Какое потрясение испытала Нора, увидев его через столько лет! В первый момент она просто потеряла сознание. Но эта встреча буквально возродила ее...
Прошел месяц с момента нашего заочного знакомства, а мы по нескольку раз в неделю продолжали говорить с Норой по телефону. И тут я узнал еще об одной страшной беде, что обрушилась на нее, когда она была уже совсем не молода.
Нора так гордилась своим Ревазом! Ее сын вырос умным, порядочным, интеллигентным человеком. Было очевидным, хотя и с запозданием, влияние матери. Он окончил Тбилисский университет, увлекся немецкой литературой и философией. Видимо, сказалась его немецкая «половинка». Реваз стал ученым, доктором филологических наук, одним из самых авторитетных специалистов по творчеству выдающегося немецкого писателя, лауреата Нобелевской премии Германа Гессе, одного из самых читаемых авторов в Европе, в Америке и даже в Японии.
По творческому наследию Гессе часто проводятся научные конференции. В них принимал участие и сын Норы Реваз Каралашвили. У него была уже семья, росли дети – внуки Норы. В 1988 году Реваза опять пригласили в Германию, на семинар по творчеству Гессе. И именно там, на родине своих далеких предков, он внезапно умер. Немецкие врачи констатировали: секундная смерть, смерть от «крадущегося инфаркта».
«Умерло мое единственное счастье», - говорила мне Нора.
Она прилетела на похороны в Тбилиси. Сын лежал в гробу, как живой. Красавец. Ему было только сорок семь... Она сидела рядом, ничего не видя, не слыша. Вдруг кто-то положил ей руку на плечо. И долго стоял рядом. Это был Чабуа Амирэджиби, лучше всех понимавший цену этой потери Норы, той, что так стойко держалась когда-то в одной с ним группе «заговорщиков».
И все-таки Нора не сдалась. У нее остался внук, потом появились уже правнучки. Несколько лет она прожила в Москве, работала редактором в издательствах, печаталась в газетах. Но потом поняла: чтобы сбросить с себя груз тяжких воспоминаний, преодолеть тоску по умершему сыну, надо кардинально переменить обстановку. И в 1992 году она навсегда покинула страну, принесшую ей столько горя. В возрасте семидесяти трех лет она уехала в Германию, откуда несколько веков назад переселились в Россию ее далекие-далекие предки.
Я долго не знал, что Нора пишет стихи, что она начала их сочинять в Заполярье, в самые трудные годы... И конечно, не знал, что она известная немецкая поэтесса. Да, она всю жизнь писала их на языке своей семьи... Писала о пережитом. А когда освободилась, уже в Алма-Ате, тоскуя по сыну, как я уже сказал, она стала писать их для детей. Чудные, добрые стихи. Их стали печатать в немецких газетах и журналах, ставших после войны выходить в Казахстане, где проживали сотни тысяч депортированных немцев.
Потом их стали переводить и издавать и в Москве. А когда Нора переехала в Германию, ее чествовали в Берлине немецкие писатели. И стали уже там издавать сборники ее стихов. Прочитать мне что-нибудь по телефону она отказалась: «Я не Белла Ахмадулина. Не умею». Но потом прислала мне свой поэтический сборник. На обложке стояло название – на немецком и на русском: Zeit der Liebe – «Время любви».
Признаться, соотношение названия и возраста автора меня несколько смутило, и лишь потом я понял, как широко толковала она это слово – любовь к жизни, любовь к людям, любовь к близким... Даже страдая, люби!
Я наугад раскрыл одну из страничек этой книги и прочел:

Еще я не могу
Забыть свой день вчерашний,
Еще свою тоску
Мне всю измерить страшно,
И горе все со мной,
Им долгий путь отмечен,
Как лист перекидной
В неведомую вечность.

Как все просто, емко сказано ею о своей страшной судьбе! И я дочитал уже вслух:

Еще я не могу
Поверить равнодушью,
Еще я берегу
Бунтующую душу.
Нирвану я молю:
Как призрак не маячь,
Еще я жизнь люблю,
Еще люблю и плачу.

Ниже стояло: «Кельн, 20.01.1993. Перевод Бориса Дубровина».
Из других стихотворений в ее сборнике мне показалось очень личным вот это:

Гроза, удар
порывистого ветра,
ночной кошмар
на тыщи километров,
Гудит и воет бешеная ночь,
гроза, гроза,
всклокоченные тучи,
слепит глаза
блеск молнии летучей,
и снова взгляду
тьму не превозмочь,
и вдруг – как плеть –
неистовство желанья
к тебе лететь сквозь тьму и расстоянья.
Хоть Маргаритой на метле
к тебе нестись
и силой ведьмы
вырвать у судьбины,
чтобы все горе от тебя отринуть,
и пусть за это
жизнью заплачу!

Это было так чувственно, так эмоционально! Я перечитал всю книгу. На одной страничке был немецкий оригинал стихотворения, на другой – перевод на русский. Как я пожалел, что не знаю немецкий настолько, чтобы еще глубже ощутить силу поэтического дара Норы!
Позвонив ей, я высказал ей свое восхищение.
- Ну вам виднее... - скупо отозвалась она.
Тогда я набрался храбрости и спросил о втором стихотворении:
- Это была любовь?
- Была да сплыла... - так же скупо ответила она. Но после паузы продолжила: - Я была уже немолода. Все произошло так неожиданно, когда я встретила этого человека. В Грузии, куда я изредка приезжала. В Пицунде. Мне показалось, что он тот, кого я ждала всю жизнь. Ради него я переехала в Москву, знаете, последняя любовь бывает такой же сильной, как первая... Но все проходит...
Больше мы на эту тему не говорили.
Лето уже подходило к концу, когда она сказала мне:
- Вот вы уедете, а мы так и не повидаемся... И вы не увидите, как я тут обосновалась... За долгие годы моей бродячей жизни я наконец свила себе здесь уютное гнездышко. И очень его полюбила... У меня две небольшие комнаты с верандой... В одной из них диван специально для гостей. Приезжайте!
Я поблагодарил и извинился, что не могу приехать из-за больных ног. А друзья мои очень заняты.
- Жаль... - грустно сказала она. - Беседа хороша, когда глаза в глаза... Телефонный разговор – это совсем другое...
Потом я тысячу раз пожалел, что не попытался все же организовать эту поездку. Вскоре почтальон привез посылочку из Кельна. В ней было изготовленное рукой Норы грузинское лакомство хачапури и кипа фотографий.
- Хачапури – это вам в память о нашем Тбилиси, – говорилось в ее записке, - и фотографии, чтобы вы все-таки увидели, как я здесь живу.
На цветных снимках была представлена вся ее квартирка. Множество книг и фотографий на стене. И даже кожаный диван с пледом, который меня так и не дождался... Поражало целое море цветов повсюду. Самых экзотических. И я вспомнил ее рассказ о том, как даже в лагерном медпункте, в бараке, она умудрялась выращивать, как в теплице, свои любимые цветы.
Я обратил внимание на одну фотографию. Там под большим зеркалом на трюмо стояло много разной косметики. И я подумал: женщина всегда женщина, в любом возрасте. Судя по всему, Нора очень следила за собой, не хотела выглядеть неопрятной. Она была уже стара, но не собиралась становиться старухой. А душой она оставалась молодой...
Все то лето в каждом нашем разговоре она сообщала, что очень ждет внука Отара, что он должен приехать к ней в Кельн. Но все задерживают дела в Тбилиси, где он, специалист по дизайну, преподает в каком-то вузе... Да и летать очень дорого. Не по карману сегодняшней грузинской интеллигенции...
Когда я вернулся в Москву, я всю осень, зиму и начало весны звонил в Кельн. Наши разговоры с Норой обо всем на свете стали какой-то очень дорогой частью моей жизни. Но в начале апреля 2012 года Нора перестала подходить к телефону. Он был отключен. Встревожившись, я стал пытаться через немецких друзей как-то узнать, что с ней... Ничего не получилось. Наконец я достал телефон ее внука в Тбилиси. Позвонил. Подошла его жена и сказала: «Отара нет. Он улетел в Кельн. На похороны бабушки...» Это прозвучало так буднично и так для меня больно...
Уже потом я узнал, что врачи внезапно обнаружили у Норы рак горла. От операции она отказалась. Скоро она уже не могла говорить. Но сознание было ясным. Когда к ней в палату пришла знакомая, она взяла ручку и на листе бумаги написала: «Привет всем». Через несколько дней ее не стало.
Как благодарен я судьбе, что на самом излете ее жизни я имел счастье познакомиться с этой удивительной женщиной, подлинной героиней, так достойно и мужественно прошедшей через все испытания, выпавшие на ее долю. Прощай, Нора...

Борис ДОБРОДЕЕВ

ТИФЛИС! ТЫ ЖИВ ВО МНЕ...

Гамлет Назарьян родился в самом начале минувшего века в интеллигентной тифлисской семье. Получив дома начальное образование, он окончил затем одну из престижных гимназий столицы Кавказского края. Довольно рано он проявил удивительную способность к изучению языков: кроме родного, армянского, он быстро и легко овладел русским и грузинским, персидским и турецким. В гимназические годы к ним прибавились еще французский, итальянский и немецкий, а также мертвые языки – латинский и ассирийский. Влекли его также литература и история, поэзия Востока, особенно классика средневековой Персии.
В родительском доме на Ольгинской улице нередко собирался цвет интеллигенции Закавказья, а также весьма известные люди из Центральной России. Здесь звучала классическая и народная музыка, исполнялись отрывки из спектаклей, читались стихи. Общение с выдающимися деятелями культуры во многом способствовало эстетическому развитию юноши. Гамлет много читал, изучал историю живописи и музыки, прозы и поэзии Востока и Запада. И сам писал стихи, публикуя их в периодических изданиях Тифлиса. Уже много лет   спустя, на закате жизни, он набросал в тетради несколько отрывистых фраз: «Ранняя юность моя. Тифлис… Писал белые стихи. Для себя. Цикл был напечатан при помощи товарищей-полиграфистов. Тираж – 75 экземпляров. Маленькая такая книжица. Назвал я ее «Сны»… Все померкло в дряхлеющей памяти. Забыто. Решил восстановить по крупицам и записать. Так, для себя…

Ночь
Лунно в подлунной.
В полынных долинах
Покоится
Лунная ночь.
И лани желаний,
Вытянув шеи,
Пьют
Аметистовый дождь.

Канал
Палаццо!
Палаццо!
Палаццо!
И вижу –
Вечер – немой гондольер –
Зажег
Закатной феерией
Кровавые окна дожей
И хрустальные руки каналов…

Вторым, после поэзии, увлечением был для него театр. Можно предположить, что тут сказалась наследственность – отец юноши был страстным театралом и почитателем Шекспира: потому-то дети его были наречены именами персонажей английского драматурга – Гамлет, Лаэрт и Офелия. Несколько лет начинающий поэт совмещал высокое искусство со службой в армянской драматической труппе города в качестве суфлера, литературного сотрудника и актера.
В 1924 году, уже в советизированной Грузии, Гамлет становится студентом историко-филологического факультета недавно созданного Закавказского университета народов Востока (ЗакУНВ). В годы учебы он продолжает активно печататься, с энтузиазмом романтика восприняв новую эпоху. Но вдруг, за несколько месяцев до получения диплома (в конце 1928 года), отлично успевавший студент, мало интересовавшийся прежде политикой и идеологией государства, вдруг вступил в конфликт с руководством учебного заведения: университет пришлось оставить. Но уже скоро деятельный и работоспособный Гамлет создает при Наркомпросе Грузии этнографический ансамбль и становится его художественным руководителем.
С ранних лет влюбленный в страну древней цивилизации, культуры и классической поэзии – Персию – тифлисский армянин стал подписывать свои публикации творческим псевдонимом «Иранцев», который на протяжении всей последующей жизни стал составной частью его фамилии и вошел во все официальные документы. Молодой литератор, страстно мечтавший посетить сопредельную страну, начал публиковать свои сочинения в популярном тогда журнале «На рубеже Востока», редакция которого, вняв настойчивым просьбам талантливого автора, и отправила Гамлета в желаемую командировку. Результатом этой поездки и явились две путевые заметки, опубликованные в этом журнале и подписанные псевдонимом «Иранцев».
Позднее Г.Назарьян-Иранцев, заведуя методическим отделом Закавказского общества пролетарского туризма и экскурсий (ЗОТиЭ), много ездил по городам и весям различных республик страны. Затем его пригласили занять должность заведующего литературной частью популярного в те годы ансамбля музыки и песни государственной филармонии под руководством композитора Ерванда Сагаруни.
В годы сталинских репрессий, потеряв практически всю свою родню, Гамлет Аркадьевич был вынужден покинуть Закавказье. Проработав некоторое время в Куйбышеве художественным руководителем, лектором и администратором Пушкинского концертного ансамбля областного гастрольного бюро, он подготовил и провел   цикл различных мероприятий, посвященных 100-летию со дня смерти великого поэта России.
В 1938 году его приглашают на Украину, и он до 1941 года живет в Чернигове, где возглавляет одновременно литературную секцию областного лекционного бюро, художественную студию в местном Доме Красной Армии и в областной филармонии. В это же время Гамлет Аркадьевич не только печатает свои многочисленные статьи по проблемам литературы, культуры и искусства на страницах областных газет, но и читает лекции в городах и районах области.
Об «украинских» годах отца мне долгое время почти ничего не было известно. И только после его смерти, находясь на научной конференции в Оренбурге, я познакомился с местным писателем, довоенная юность которого прошла в Чернигове. Это случайное знакомство и позволило мне узнать важные подробности биографии своего родителя. Как выяснилось, Леонид Большаков (так звали этого оренбургского писателя) в конце 1930-х годов был слушателем черниговской литературной студии, которой руководил Гамлет Назарьян. При прощании Леонид Наумович подарил мне свою книгу с трогательной дарственной надписью:
«Рубену Гамлетовичу Назарьяну с   о с о б ы м чувством!
Первым в моей жизни армянином – «эталонным» представителем своего народа, одним из первых – для меня – людей   з а в и д н о й   к у л ь т у р ы (помню его «речевые» уроки) был – с юности – «бесфамильный» (в моей памяти) Гамлет Аркадьевич. Теперь он обрел фамилию и это фамилия – та же, что и у Вас. Чту память Вашего отца, желаю счастья сыну и всему роду Назарьян.
18 сентября 1983 года. Оренбург»…

А затем была война. Подобно многим литераторам и людям искусства, отец сражался идейно, будучи начальником политпросвета 26 Управления оборонного строительства (УОС) и руководя лекторской группой 6-ой Саперной армии, в состав которой входили писатели и журналисты, актеры и музыканты. Он выступал перед бойцами с циклом литературных сказов-композиций об Александре Суворове и Александре Невском, о легендарных богатырях земли русской, о славной истории государства Российского, о подвигах его сынов и о подлинном патриотизме…
После серьезного ранения и последовавшей затем демобилизации, Гамлета Аркадьевича направляют в Узбекистан, с которым будет связана вся его последующая жизнь. Здесь он неоднократно бывал и раньше, сопровождая группы туристов. Прекрасное знание персидского и турецкого языков позволило Гамлету Аркадьевичу в короткое время овладеть близкородственными им таджикским и узбекским, что в значительное мере способствовало быстрой адаптации уроженца Закавказья на новом месте. Сначала он (единственный беспартийный) в качестве одного из ведущих лекторов Центрального лекционного бюро при ЦК КП республики, читал лекции и вел патриотическую пропаганду в тыловом Ташкенте, затем выезжал с лекциями во все области Узбекистана, одновременно создавая там филиалы вышеназванного бюро. Потом трудился последовательно в должности заведующего Бухарским областным лекторским бюро, консультантом по вопросам культуры местного облисполкома, преподавателем литературы и истории в ряде ВУЗов республики, сотрудником газет в различных областях Узбекистана. Он продолжал читать лекции, принимать активное участие в создании ряда музеев Узбекистана, вести литературные студии, организовывать народные театры, в которых сам был одновременно художественным руководителем, режиссером и актером. Без его участия не обходились и областные власти при организации декад литературы и искусства различных республик. Жизненный путь Гамлета Назарьяна завершился в Самарканде зимой 1980 года…
Предлагаемые сегодня вниманию читателей некоторые выписки и разрозненные записи разных лет сохранились в его домашнем архиве. Они были сделаны в разные годы и в разных ситуациях. Но где бы и в каких ситуациях не находился Гамлет Назарьян, он всегда с особым чувством вспоминал свое детство и юность, прошедшие в Тифлисе… Лучшие годы его жизни…
***
2 декабря 1958 г.
Не о малом, второстепенном, подчас ненужном и пустом, должен думать человек, а о главном. Когда ясно главное – ясно все и все устроится. Не работать – это значит умереть… Ничто на земле не требует к себе такого чистого отношения, как любовь и труд… Писать надо красками (живопись), и не только широкой кистью, но и тончайшим резцом (буйство красок и филигранность рисунка – это не парадоксально)…
Страшная штука музыка, страшная до слез! Человек живет, но умереть ему когда-либо суждено (смерть не была бы страшной, не будь она отталкивающей). Человек без горячего сердца не может быть истинным художником. «Детство», «Отрочество», «Юность». Лучше не скажешь. Автобиографично? Нет, эпохально… Какой-то сумбур мыслей сегодня. Усталость…
Интересная статья в журнале «Театр». Хорошо бы систематически вести дневник, записывать изо дня в день все, что на ум взбредет…
Какая-то провинциальная сентиментальная девушка спрашивает тоном наигранного огорчения: «Почему любовь только в романах бывает?» В самом деле – почему только в романах?
Хочется хорошей музыки… Пришел он… грустный, нестриженный, с грязными ногтями и разбередил наболевшее сердце мне… Милый, милый! …Перечитывал Блока и удивлялся… Диктор неправильно делает ударения, и это портит настроение. Бережное отношение к слову – одно из самых ярких выражений подлинного патриотизма. Позавчера смотрел цирк. Было немножко грустно, пахло смешанным запахом древесных опилок, краски и детства… Моего детства…
Тифлис! Город, любимый город моего детства. Старею я, но ты, ты… Ты жив во мне! Каждый дом твой, угол, дерево твое, вода твоя и воздух… Тифлис! Тифлис, город детства и счастья. Бессмертный город мира, столица прекрасной Грузии! Город, который покорял, влюблял в себя, ассимилировал и связывал с собой навеки!
Не знаю почему, но воспоминания о раннем детстве всегда ассоциируются во мне с лимонадом Лагидзе – вишневым, грушевым, яблочным. Маленькие бутылочки с этикеткой, на которой изображена голова грузинки в национальном головном уборе – лечаки. Янтарный, рубиновый лимонад. Бьет в нос. Несравненные вкусовые качества, благоухание несравненных грушевых садов. Дерево и солнце Кавказа. Какой лимонад, какой букет! Что это – наивность детства или секрет производства?..
С тех пор прошли десятилетия, я пил фруктовые воды в садах многих городов. Но нигде и никогда я такого лимонада не пивал. Нигде и никогда я не ощущал неповторимого вкуса и аромата тифлисского лагидзевского лимонада. Может быть потому, что это связано с воспоминаниями раннего детства, а, может быть, это волшебник Лагидзе? А, может быть, и то, и другое: аромат карталинских яблок, груш, вишен…
В киосках, где продают этот лимонад, посыпанные сахарным песком большие румяные пончики со сладким сливочным кремом, «тянучки», «ириски». Я до сих пор помню радужный запах пятикопеечных пончиков. И никакие шедевры кулинарии не сравнятся с этими грошовыми сластями!
Я читал французов, я общался с ними. Я хорошо знаю нравы Латинского квартала и разнообразие блюд многочисленных кафе Монмартра. Но я не знаю ничего тоньше, изысканнее и ароматнее, чем духаны Тифлиса! Духаны, подвалы, щедро расписанные рукой Нико Пиросмани. Зной. Ступени. Столетняя прохлада, напоенная запахом вина. Дощатый стол. Чьи-то руки устлали этот стол изумрудом виноградных листьев – в кабаке они еще дышат девственным трепетом виноградных лоз. Вино, холодное, ледяное и горячительное вино. Песни… Не молодящиеся старики, а молодые старики. Женщины. Органщики…
Огни, огни, огни… Будто титан, грузинский рыцарь Амиран Дареджани – овеществленный отголосок эллинского мифа о Прометее, поднялся на вершину горы и оттуда, с высоты, бросил на брега Куры неугасимые светочи радостей и дерзновений… Песенный, звонкий, сказочный мир моего детства…
Дудуки. Оровела. Лекури… Город мира (как Рим древних римлян). … Город веселый, но не легкомысленный. Город музыки, песен, город дружбы, который пронес через все свою мудрость и неистребимое жизнелюбие свое.
Метехи. Громады Метехи над мутным водоворотом Куры. Дворец пышных празднеств, тюрьма скорби и печали, музей. Здесь нет казней, нет лжи и обмана…
Подъемлем же рог. Гаумарджос! И Мравалжамиер – как тост, как здравица, как благовест, как утверждение жизни, как сама жизнь! Мравалжамиер – и пусть произрастают колосья и травинки, пусть звонко смеются и беременеют девушки, и пусть ликуют и мудреют юноши…

***
22 июня 1977 г.
Годами записывал я внезапно возникавшие у меня мысли, образы, картины. Записывал на клочках бумаги, на открытках – на всем, что попадалось под руку. Записывал, думая о том, что когда-нибудь все это пригодится мне для новелл, которые мечталось написать. И вот сегодня решил перенести все эти разрозненные отрывки, все эти «на ходу» записанные образы и метафоры сюда, в эту тетрадь.
P.S. Стараюсь делать это упорядоченно, систематизировать заметки,   сгруппировать   их вокруг конкретных тем и сюжетов.

К этюдам о старом Тифлисе.
1. Букинисты у ступенчатой ограды Александровского сада. Продавцы и покупатели. Физика Краевича и «Тайны мадридского двора». Старые учебники. Поэзия. Пинкертоновиана. Сборники анекдотов о «восточных чэловеках». Блудливые гимназисты и порнография.
2. Тифлис. Панорама города. Смешение языков. Многоязычные людские толпы. Пестрота названий улиц и площадей. В них – история, география: улицы Паскевича, Гудовича, Лорис-Меликова, Елизаветинская, Головинский проспект, Михайловский проспект, Воронцовская площадь. Эриванская площадь, Аббас-Абадская площадь. А на окраине – Лермонтовская, Пушкинская, Чавчавадзе, Грибоедовская.
3. Сады – Муштаид (в названии отголосок персидского владычества). Александровский (в два яруса). Акации, струпья акаций. Скромно смотрящийся (стыдливо прячущийся в зелени) в пыльных кущах бюстик Гоголя в Александровском саду. Ботанический сад. Сады в Ортачала.
4. Архитектурный пейзаж Тифлиса. Памятник Воронцову (Толстой и Пушкин о нем). «Храм славы». Церкви. Сионский и Военный соборы. Больница Арамянца, дом Зубалова, дом Мелик-Азарьяна, дом Арамянца (отель «Мажестик»).
5. Рестораны: «Анонна», «Над Курой» (или «Эльдорадо») с мрачной репутацией и номера для проституток. «Ужины» до утра. «Бомонд», «Химерион». Восточный кабачок «Тилипучури».
6. Театры – Артистического общества, Казенный, Народный дом Зубалова, Грузинского дворянства. Их репертуар. Театральные деятели.
7. Цирки Ефимова (Михайловский проспект), Ясиновского (Верийский спуск), братьев Танти (у Верийского моста). Клоун Диамо. Донато. «Четыре черта» под куполом. «Шари-вари» (своеобразные куверты прыгунов, головокружительный темп). Французская борьба. Арбитр Петр Елизаров. «Амплуа» борцов. Николай Вахтуров, Иван Заикин, Казбек Гора, Загоруйко, Клеменс – Климентий Вуль, Вейланд Шульц, Жан де Колон, Саид Крахура («индус» из Одессы или Житомира), Красная маска. Факир Бен-Али. Человек-аквариум. Бим-Бом. Гала-представление. Фокусники. Арраго – «живая счетная машина», мгновенно множивший, деливший, извлекавший корни и возводивший в степени. Играет неврастеника, пускает мистику (желтое лицо, глаза). «Транс». Наитие.
Буфет. Проститутки. «Шашлычок, шашлычок, с бадриджаном шашлычок» - рефрен к куплетам кинто Месхишвили.
Шпрехшталмейстер (инспектор манежа) казался недосягаемо счастливым человеком. Униформисты. Грабли. Гаснущие огни. И снова все после антракта залито светом. Яркие афиши с наездниками, клоунами, борцами. Непередаваемый запах цирка (опилки, навоз, пот и другое).
Девица Марго по прозвищу «Аэроплан». M-le Margo. Проститутка (офицерская). Человечность в ней. Ее больная мать. Ее забота о детях… Она одна, одна. И чопорные соседи глумятся над ней (судачат на всех этажах, отворачиваются демонстративно, ханжи), запрещают детям даже дотрагиваться до этой «швали».
8. Духаны (кабаки), расписанные щедрой рукой Нико Пиросмани. «Белая роза», «Райское место». Харчевни с европейской и азиатской кухней. Песни, музыка, сазандари.
9. Ованес Туманян. Тихая Вознесенская улица. Изредка прозвенит игрушечный вагончик трамвая №3 бельгийского общества. Тихая, безлюдная улица. Двухэтажный домик поэта, прилепившийся к горе. И сам поэт – высокий, слегка сутулящийся. Добрые глаза, подернутые акварельной печалью, грустью. Просто, но изысканно одет. Он и дети. Его друзья. Он любил Грузию.
10. Грузинские песни. Книжные магазины с неизменными портретами Руставели в витринах. Благородство, мягкость и экспансивность грузинского характера. Грузинские крестьяне. Утренний «мацони, мацони».
11. Мальчишки: «Халодни вада, тунелни вада!» Дарчо продает розы на Дворцовой площади, у пассажа, где мастерит фуражки кривой шапочник. Шарлатан из Одессы во фраке и цилиндре продает на Головинском проспекте панацею - средство от зубной боли. Работает «под американца».
12. Сын и жена известного архитектора. И сам он – выхоленный, высокомерный и брезгливый – мазал губы, когда … «возился с плебейскими мальчиками». На стенах его дома – живопись и графика.
13. Натюрморты на базаре: грузинский сыр. Фрукты. Чихиртма. Особо – пури – грузинский хлеб. Божественный запах свежевыпеченного пури!
14. Сололаки и Авлабар. Кладбище Ходжи ванк.
15. Кинто. Муши (хамалы). Шарманки. Розы и крикливо-яркие попугаи. Органщики с попугаями. «Сербиянки».
16. Мои родители. Детство. Радости и печали. Жюль Верн. Майн Рид. Шерлок Холмс. «Побег в Америку». Школа. Учеба. Учителя. «Софьванна». На уроке Закона Божия: история с преподавателем и Каспийским морем. И… «Вон, негодяй» (описать попа).
17. Синематографы: «Лира», «Мулен-Электрик», «Палас», «Аполло», «Миньон» с портретами «королей русского экрана». Фильмы, которые здесь показывались: Мацист, пожирающий яичницу из десятков яиц, многосерийный американский детектив «Вампиры» с героем, пленявшим воображение, Ирма Вамп, Макс Линдер, ленты с неизменным Глупышкиным, глицериновые слезы Веры Холодной и так называемые «видовые» картины.
Таперы и таперши в синематографах. Молодящиеся старушки (они пахнут кошками и сыростью). Пшюты (франты) с черными глазами и нафабренными усиками.
18. Ученик Ваксман и его мать-прачка. У него в гостях. Подвал. Зеленые лица. Бедность из всех углов, но опрятность, любовь. Самоотверженность матери. Всегда опрятно одет, но не по годам серьезен.
19. «Бедный ученик» Аристакесян. Бадалян и Авазов.
20. Студия Србуи Лисициан.
21. «Тихий Дети».
22. Литературная богема. Анемичный поэт с бородой фавна писал: «Я искал тебя среди жемчугов... Лилейных плеч…» Наивен. Странен. Стихи о ландышах и ссылки на лириков – он идет мимо жизни и не видит жизни. Плаксивый, патлатый поэт – преподаватель литературы. Его стихи, возбуждение и запах пота.
23. Писчебумажный магазин Матинянца, конфекцион братьев Альшванг, магазин бр. Миловых, роскошный ювелирный магазин «Соломон Кац», «Масло и молочные продукты» Чичкина, чай фирмы братьев К. и С.Поповых, караван-сарай Тамамшева (большой европейского типа пассаж на Эриванской площади по традиции сохранивший азиатское название).
24. Вывески, характерные для старого Тифлиса. Световая реклама шоколада «Эйнем». Серные бани. Воскресный базар-ярмарка. Извозчики. Чистильщики обуви. Кура. Мельницы на ней. Плоты.
25. Консерватория на Грибоедовской. А напротив – кулинарная школа «с отпуском вкусных и дешевых обедов на дом».
26. Окраины Тифлиса. Фабрика Адельханова. Лесопилки. Трамваи бельгийского производства, связавшие воедино все концы города – Ортачалf и Авлабар, Навтлуги и Вера, Дидубе и Сололаки. Телефонные станции при почтовых отделениях с неуклюжими эриксоновскими телефонами.
27. Гостиницы – «Гранд-Отель», «Ориант», «Отель Ной», «Кавказ», «Лондон». Меблированные комнаты и «семейные» номера.
28. Армянский базар. Татарский майдан. Шайтан-базар. Дезертирский базар…
К сожалению, ни задуманные новеллы, ни «тифлисская» трилогия так и не были написаны, хотя отец многократно возвращался к своим замыслам. Причину этого следует видеть как в социальной среде, так и в нелегкой личной судьбе этого щедро одаренного человека.

Дополнение к задуманному роману
…Я пил вино. Пил отроком, робко касаясь чаши в кругу седоусых патриархов; пил юношей, расплескивая щедро неповторимую весну бытия; пил, шагая к порогу старости под горестным грузом несбывшихся надежд.
То пьянящее как прикосновение женщины, то золотое как расплавленный янтарь мечтаний, то густое и пахучее как настоявшаяся мудрость – лилось в мою кровь вино и вскипали в крови у меня безымянные страсти поколений, трудом и тленьем которых взращены виноградники на этой древней земле.
Воинственным кличем ратников и бесстрастным голосом летописцев; безрассудностью бражничающего бродяги и скупой степенностью мудрецов; ужасом бессмысленных разрушений и неукротимым гением созидания – клокотала в жилах пьяная кровь и стучалась в сердце многоликостью отзвучавших времен…
Тысячелетия… По древней земле этой прошли в беге дней ассирийские пращеметатели и арабские копьеносцы, конница Дария и полчища Чингизхана, тяжеловесные легионы Рима и летящие колесницы эллинов, свирепые орды сельджуков, османов, Тамерлана…
Народ. Свет и тени веков. Противоречия. Солнечные тропы и безысходный мрак столетий. И будто все это несешь в себе.
Судьбы страны и человека (историческая жизнь народа в веках, взлеты и падения, ошибки предков, горечь этих ошибок).
Он ведал (человек – в десятилетиях, народ – в веках) горечь чужого хлеба и отраду куска заработанного честным трудом. Он видел белозубые улыбки невест и гниющий оскал старости. Мудрость в рубищах нищеты и самодовольную тупость в парчовых одеяниях. Ликующую песнь за пиршественным столом и надрывный плач вдов над гробом. Цветенье миндаля и молчаливую скорбь листопадом тронутых садов. И еще, и еще. Как много видел, как много перечувствовал! И все это осталось в извилинах мозга, в глазах, в беспокойном сердце его!
Родина! Пенные гривы твоих в каменных гривах неистовствующих рек. Неизреченная синь твоего неба. Голубые озера. Ивы над водами как печальницы (странницы, девушки, истосковавшиеся по любимым). Обрушивались в неукротимой ярости водопады. Неумолчный рокот невидимого водопада. Мутные валы реки с вскипающей гневной пеной... Кровью столетий омытые камни.
Ночь. Пастух играет на свирели. И на свирельный зов пастуха шла пугливой горной ланью дева, ловя биение собственного сердца (она шла по кремнистой горной тропе во мраке). Выси гор. В облаках скользящий месяц.
Облик пастуха. Бурка. Горы. Долы. И отголоски песни (эхо). И плывут облака как отара кудрявых ягнят (овец). Жизнь в веках, в прошлом должна была быть очень тяжела, чтобы труженик апеллировал к громадам гор.
Огромные сторожевые псы (волкодавы, любовь пастухов к ним). И орлы в небе (поднебесье). И студеные горные ключи (родники). И девушки с тонкогорлыми кувшинами на плечах. И сквозь века (будто вода ручьев, пробивающая мшистые скалы) просачивающиеся предания глубокой старины…

Рубен НАЗАРЬЯН

ЕГО УДЕЛ – БессмертИЕ

Справедливость требует признать, что классик грузинской литературы ХХ века, выдающийся поэт и исследователь, общественный деятель, зачинатель многих больших национальных дел, которые всегда завершал с успехом, Иосиф Гришашвили, к сожалению, все еще не оценен по достоинству.
В начале минувшего столетия совсем молодым поэтом, Иосиф Гришашвили внес новую струю в грузинскую лирику. Как сам он вспоминал, первые его стихотворные публикации появились в 1906 году. И сразу же привлекли к себе внимание читателей и критики, в которых уже никогда не было недостатка. Широкая популярность и всеобщая любовь обеспечили ему звание народного поэта. О его необычайной популярности свидетельствует хотя бы тот факт, что он устраивал литературные вечера вместе с Акакием Церетели, и это всегда было желанием автора «Цицинатэлы» и «Сулико». Известно, что сам юный Галактион Табидзе испытывал сильное влияние поэзии Иосифа Гришашвили, что отразилось на его раннем творчестве.
Велика роль Иосифа Гришашвили в осуществлении реформы грузинского стиха, которая произошла в начале ХХ века. Реформа позволила преодолеть устаревшие штампы, эпигонство, тормозящую развитие инерцию. Грузинская поэзия обрела европейский облик так, что не утратила своей самобытности.
Для того, чтобы дать читателю более или менее полное представление о заслуге и месте Иосифа Гришашвили в грузинской литературе, приведу несколько абзацев из предисловия известного исследователя грузинского стиха, доктора филологии Теймураза Доиашвили, предпосланного к двенадцатому тому «Антологии грузинской поэзии»: «Иосиф Гришашвили был одним из первых, кто высвободил грузинский стих из плена ритмико-интонационных шаблонов. Его «Романс», «Генацвале», «Наргизи» и другие произведения были новаторскими в поэзии 10-х годов. Он заново открыл и возродил музыкальность грузинского стиха, вернул стиху образный блеск, звуковое богатство рифмы.
Суть новаций Иосифа Гришашвили выразилась в содержательно-поэтической модернизации восточных мотивов. Это был опыт облачения пересаженного на грузинскую почву восточного начала в одеяние европейской культуры, что проявилось в таких его шедеврах как: «Триолеты на Шайтан-базаре», сонете «Мусульманка у Суры-Саркиса» и других, где в классических европейских формах разработаны мотивы восточной окраски».
Иосиф Гришашвили с юности полюбил таинственный мир театра. Дружеские узы связывали его с артистами, режиссерами, драматургами (он и сам писал пьесы), среди которых были такие яркие звезды, как Валериан Гуниа, Васо Абашидзе, Мако Сафарова, Нато Габуниа, Ладо Месхишвили, Нико Гоциридзе. Элисабед Черкезишвили, Шалва Дадиани, Сандро Шаншиашвили, Котэ Марджанишвили, Сандро Ахметэли, Вано Сараджишвили, Ушанги Чхеидзе, Нато Вачнадзе, Верико Анджапаридзе, Михаил Чиаурели, Сесилия Такаишвили, Васо Годзиашвили, Акаки Хорава, Акаки Васадзе, Серго Закариадзе... Не правда ли какая блистательная плеяда?
О молодом Иосифе Гришашвили особенно заботился Валериан Гуниа, который тогда редактировал и издавал свой журнал «Нишадури» («Нашатырь»). Он назначил поэта своим заместителем и вверил ему все редакционные дела (1907 г.). В 1908 году Иосиф Гришашвили начал работать суфлером в театре и одновременно исполнял второстепенные роли, как говорится, глотнул театральной пыли. Его любовь к театру не остывала до конца его дней. Этой любовью проникнуты статьи и рецензии И.Гришашвили на различные спектакли. Нельзя не отметить его книгу «В старом театре» (1948 г.), написанную профессионально, живо, с глубоким знанием материала. Интересную монографию написал он о достойном последователе Васо Абашидзе, наделенном многосторонним талантом комедийном актере Нико Гоциридзе (1924 г.), а также – об Элисабед Черкезишвили, на смерть которой (1948 г.) он написал и прочел в Дидубийском пантеоне волнующее стихотворение. Последнее слово великой актрисы было «театр».
Много сделал Иосиф Гришашвили для верной оценки деятельности выдающегося армянского драматурга Габриэла Сундукяна, чья пьеса «Пепо» в течение десятилетий с большим успехом шла на грузинской сцене и по сей день не утратила интереса. К песне для кинофильма «Пепо» он написал прекрасный текст, сразу же полюбившийся зрителям. Вообще на стихи И. Гришашвили создано немало прекрасных романсов.
Особо следует отметить заслугу Иосифа Гришашвили в переводе на грузинский язык прозы и поэзии классика армянской литературы Ованеса Туманяна.
Иосиф Гришашвили не оставил без внимания и детскую литературу. Наши дети и сегодня с увлечением читают его поэмы и стихи для детей и юношества, пронизанные тонким юмором и лиризмом.
Хорошо известно, что он был серьезным и принципиальным исследователем литературы. В отдельных случаях, когда он писал о жизни и творчестве того или иного писателя, он бывал очень эмоционален, что придавало его исследованию особую эстетическую ценность. Для подтверждения этого достаточно почитать его очерки о Саят-Нова, об Александре Чавчавадзе и Авксентии Цагарели. У него был колоссальный опыт работы в архиве и безошибочное чутье, что отразилось в его многочисленных и разнообразных работах.
В богатом литературном наследии писателя совершенно особое место занимает блестящее исследование эссеистского типа «Литературная богема старого Тбилиси», в которой собраны драгоценные сведения о значительнейших представителях нашей городской поэзии – Саят-Нова, Иэтим Гурджи, Хазира, Бечара, Гивишвили, Скандар-Нова. А также уделено внимание менее талантливым и забытым ашугам, без которых нельзя воспроизвести полную картину тех времен.
Сам Иосиф Гришашвили был в долгу у городского фольклора. Он по-своему обработал не один его мотив, и в предисловии к этой неувядаемой книге, преисполненный благодарности, пишет о божественной силе вдохновения, которая подвигла вышедшего из ремесленнической среды поэта на создание столь привлекательной и живой летописи.
«Удивительна расцвеченная полнота старого Тбилиси!.. Течение времени раскрыло сердце этой тайны. Здесь, в глубине сердца Старого города возник естественный источник – чистый родник и начало волшебно прекрасной поэзии. Я испил из этого родника обеими горстями и горжусь тем, что в моих жилах бьет ключом его благодатная струя.
...
Я Тбилиси люблю.
Люблю эту древнюю колыбель поэзии, эту беззаботную богему, это трепещущее сердце Грузии... Это начало и конец моего сиротливого существования».
Следует сказать, что «Литературная богема старого Тбилиси» была переведена на русский язык талантливым литератором, переводчиком Нодаром Тархнишвили, опубликована в «Литературной Грузии», издана отдельной книгой в издательстве «Мерани» (1977) и сразу же стала библиографической редкостью.
Особый вклад писатель внес в грузинскую культуру как лексикограф, причем лексикограф, обладающий всесторонними знаниями. В конце прошлого века, а именно в 1997 году был издан составленный Иосифом Гришашвили «Городской словарь». Подготовленный к печати опытным текстологомего подготовила Русудан Кусрашвили. Эта книга сейчас является бесценным сокровищем нашей культуры. Небезынтересно, что взяться за этот труд писателю посоветовал патриарх грузинской историографии Иванэ Джавахишвили. В заключительном абзаце аннотации книги сказано: «По своему историческому, этнографическому, литературному и фольклорному характеру «Словарь» уникален. А с лексикологической точки зрения он единственный как словарь единственного города – Тбилиси».
В книге собраны редчайшие сведения и факты, освещенные с разных сторон, поданные маленькими статьями. Непостижимо, как мог справиться с таким огромным материалом один человек!
В авторском вступительном слове, написанном лаконично, емко, читаем: «Тбилиси, как сердце Грузии, собирает вокруг множество незнакомых слов. Язык Тбилиси – энергичный, яркий. Часто тот или иной термин звучит на этом языке столь четко и пластично, что соответствие этого слова выражается сразу же. Тбилисский язык обладает тайной интонаций, и я вот тридцать лет тщательно собираю услышанные в Тбилиси слова, которых не найти ни в одном словаре...
Городской язык – жаргон (арго) рождается там, где живут остроумные люди, веселые, беззаботные, где царит неиссякаемая любовь к жизни и к человеку».
«Городской словарь» дает нам основание заявить, что Иосиф Гришашвили – прямой и достойный наследник гениального Сулхан-Саба Орбелиани, и идет по следу «Ситквис кона» («Букета слов») составленного человеком энциклопедического образования.
В 80-х годах прошлого века я вместе с моим другом поэтом Гиви Гегечкори работали над составлением шестнадцатого тома грузинской поэзии. Нам часто приходилось обращаться в дом-музей Иосифа Гришашвили, где нам очень помогал директор Нодар Григорашвили. Без хранившихся в гришашвилевском фонде текстов этот том не был бы полноценным. Работая там, мы поняли, каких трудов и средств стоило поэту создание этой библиотеки, уход за ней и какое богатство она представляет.
Много раз встречал я Иосифа Гришашвили в букинистических магазинах Тбилиси, откуда он выходил, нагруженный связками старинных книг и журналов. Это было одним из его любимейших занятий и отнюдь не мешало его плодотворной творческой деятельности. Напротив, неистребимая страсть обнаружить и приобрести редкое интересное издание придавала ему силы.
Общеизвестно было, какой феноменальной памятью обладал Иосиф Гришашвили. С одного прочтения он мог запомнить понравившееся ему стихотворение. Насмешкой судьбы кажется то, что к концу жизни именно эта фантастическая память изменила ему. В противном случае он, вероятно, оставил бы нам интереснейшую книгу мемуаров. Когда в 1951 году он переехал из своего любимого старинного района Тбилиси Харпухи на Вере, по соседству со мной, я часто его встречал. Тогда это мне казалось обычным делом.
Как-то раз, – было это за год до его кончины (1964), осенью, - я повстречался с ним в книжном магазине «Чирагдани» («Факел») - этот прекрасный магазин, к сожалению, стал жертвой рыночной экономики. Увидев меня, батони Иосиф обратился ко мне и спросил: «Ну-ка напомни, как фамилия писателя, который вместе с женой покончил с собой. Его книга издана на грузинском, а я никак не вспомню фамилию!» Я ответил – Стефан Цвейг, он улыбнулся, подошел к прилавку и тут же снова обернулся ко мне, растерянный – он тут же забыл фамилию Цвейга. Я приблизился к молоденькой продавщице, сказал, что надо было и попросил обслужить старого знаменитого поэта и, чтобы не смущать его, вышел из магазина. Это оказалась моя последняя встреча с ним. Я знал, что он тихо угасал, прикованный к постели.
Знал я и то, что последним его пристанищем станет пантеон на Мтацминда, на Святой горе и имя его заблистает еще ярче. Такова судьба истинных творцов, бессмертных сынов своей родины.

Эмзар КВИТАИШВИЛИ
Перевод Камиллы-Мариам Коринтэли

ИОСИФ ГРИШАШВИЛИ

Эпитафия

Да, закатится солнце мое, оборвется
дорога,
напечатают скромный столбец – десять
строк некролога.
Напечатают где-то в конце, под газетною
сводкой:
Он любил и любовь воспевал в этой жизни
короткой.

Да, любовь воспевал – не обман, не
вражду и не злобу,
Да, любовь воспевал и за мир он боролся
до гроба.
Значит стоило жить, значит дни мои зря
не пропали,
если имя мое ни вражда и ни ложь не
пятнали.

Если даже один кто-нибудь вдохновится
строкою моею,
Значит, правильно жил я,
и о прожитом я не жалею!

1954
Перевод Д.Самойлова

Прощание со Старым Тбилиси

Ты прочитал иероглифы,
и хроники тебе дались,
а видел ли, какой олифой
старинный выкрашен Тифлис?

Блуждая в шумных Сирачханах,
былого ярком очаге,
дивился ль бурдюкам в духанах,
и чианурам, и чарге?

И если к древностям забытым
и нежности тебе придам,
легко поймешь, каким магнитом
притянут я к его вратам.

И ты поймешь, за что нападок
я у поэтов не избег,
и силами каких догадок
я воскрешаю прошлый век.

Вот зрелище – глазам раздолье!
Но и следов уж не найти
ковровых арб на богомолье
с паломниками на пути.

Вино на кладбище не льется,
оборван на платке гайтан,
о чоху черную не трется
к дверям привязанный баран.

Исчез кулачный бой, амкары,
игра в артурму, плясуны.
Все это – достоянье старой,
давно забытой старины.

Я на спине лежу на кровле.
Рассвет огнем взрывает высь.
Мой слух далеким остановлен:
зурны разливы раздались.

Я жду мелодии знакомой
с конца дороги проездной,
но ветер, не достигнув дома,
ее проносит стороной.

Взамен шикасты – пара высвист
и частый стук по чугуну.
Напев, будивший вихрь неистовств,
как в клетке соловей, - в плену.

С кем разделить мою незванность?
Я до смерти ей утомлен.
Меджнун без Лейлы, я останусь
предвестником иных времен.

Тбилиси древний мой, не надо!
Молчу, тут сил моих предел.
Но будь в преданье мне в отраду
таким, как я тебя воспел.

Тбилиси древний мой, - сомненьям
нет доступа на этот раз.
Расстанемся и путь изменим.
Прощай! Будь счастлив! В добрый час!

1925
Перевод Б.Пастернака

Еще статьи...

<< Первая < Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 Следующая > Последняя >>

Страница 5 из 7

Цитатa

Журналы

Номера

Авторы

Рекомендуем

Рубрики