|
Из книги «Путешествие из России. Империя в четырех измерениях. Третье измерение»
Ушел из жизни Андрей Битов – крупнейший русский писатель, мастер интеллектуальной прозы, лауреат Государственной и Пушкинской премий, президент российского Пен-центра. Писатель много раз бывал в Грузии, которую искренне называл «территорией любви». Его «Грузинский альбом» – дань этой любви.
Вот – город! Он большой и маленький.
В этом едва ли не главная его прелесть. С одной стороны, все у него есть, что у города-спрута: и миллион жителей, и метрополитен, и трафик, и индустриальная окраина, и климат, как ни странно, для такой обетованной страны не самый лучший, с некоторой воздушной злокачественностью; с другой – ничего этого нет. Вы сворачиваете…
И за углом этот город напоминает дерево, гнездо, улей, виноградник, этажерку, стену, увитую плющом. Он напоминает один разросшийся этажами, флигельками, надстройками и галереями дом, как каждый его дом – по-своему город. Каждая веточка его не окончена в том же смысле, как и живая ветвь, которая имеет почку, которая – растет. Вы не можете быть уверены, что в доме этом не прибавится еще балкончик, или еще лесенка, или еще чердак у чердака: то ли вы вчера его не заметили, то ли его надстроят завтра. И если вы кликнули со двора приятеля, и он вам ответил «Иду!», то еще три раза он исчезнет и мелькнет, оказываясь то слева, то справа, то на лесенке, то еще на каком балкончике, прежде чем ему удастся спуститься вниз, стать перед вами и пожать вашу руку, скорее всего подозревая, что вам от него ничего не надо. А если два литра белого вина заменят вам ночное зрение, то как же вы заблудитесь на этих ветвях, понимая, что вам надо было подниматься не по той лесенке, а по обвивающей ее, как лоза, но в другое окно приводящей. Ах, пардон, калбатоно, я не к вам. Пардон, пардон, вы мне снитесь: эти лесенки не обрываются, запутывая ваши марши, – они просто ведут не к вам.
Вот, как бы из-под дома, пробивая асфальт, раздвигая камни, за высокой и узкой решеткой возрос сад на площади в один человеческий след… потянулся вверх своим могучим, не способным устоять стволом; дотянулся до карниза, уцепился, пошел в стороны; затянул стену, затянул окна, балкончик затянул; усики его повторили завитки балконной решетки; он увил балкон, женщину, вышедшую на балкон полить свой цветок, обвил носик наклоненного в ее руке чайника; удержал в своих изгибах и поворотах время, как в сетях, – оно запуталось, остановилось, застряло; и девятнадцатый век, и дома в нем, и люди в домах, комнаты впотьмах, и те, кто там тихо бродит в прохладе и не высовывается… И уже не виноград разросся по стене дома, не виноград цепляется за эти обреченные стены, а стены повисли на мощном его вырождении и держатся лишь тем, что когда-то его поддержали, памятью тех, кто в них жил когда-то, содержа в хрупкой своей скорлупе образ той любви, что называется родиной.
Вода пролилась за цветочек, водопадиком, тоненькой струйкой, пересекла улицу – из-за угла вышли три беспечных господина: один высокий, с узкой головой, в усах и кепочке; другой – в ватнике, похожий на Пушкина; третий – грач в пиджаке… – нисколько не удивились на то, что я не такой, как они, прошли сквозь меня; их неровная, чуть веселая песня еще долго спускалась, петляя, вниз и казалась уже совсем иссякнувшей, как вдруг, благодаря новому повороту улицы, опять меня достигала.
Окликнуть их разве, остановить? Потому что если они еще пройдут с полкилометра, то вдруг вывалятся на асфальтированную улицу с лампами дневного света, ослепнут, попадут под троллейбус, мало ли что…
А может, сами свернут вовремя, сам собою подойдет им под ноги своими коварными ступеньками духан, вдохнет в себя и снова не выдохнет. Потому что откуда же появились вот сейчас мне навстречу, откуда же выползли на свет, как не из вчерашнего дня, проспав свой век? Положительно, они не дойдут до улицы имени великого поэта, не будут они долго торговаться и выбирать и удовольствуются тем, что предоставит им в двух шагах случай.
Вы всегда успеете свернуть ровно накануне такого впечатления, которое уже могло и подавить вас своей убедительностью или последовательностью. Вряд ли еще где-нибудь можно найти такие уютные переходы для обветшалой или изношенной психики, как в этом городе. В нем вы не сойдете с ума, в него поместится и ваше сумасшествие. В этом городе еще сохранилось место для городского сумасшедшего, всеобщего любимца и баловня.
Этот огромный город бесконечно сбудется для вас. Он будет сбываться, как пожелание, как сон, – за каждым поворотцем. Вы всегда окажетесь в пространстве малом и уютном, чтобы обернуться и увидеть даль и гору. И этот постоянный выход в новое, чуть в то же время прежнее, пространство успокоит, утешит, умиротворит.
Город повиснет на левом отвесном берегу мыльной широкой реки действительно как гнездо: балки и балкончики будут торчать за край, как прутики гнезда. Он плавно и вечно поползет вверх по правому пологому берегу, обвивая ближние склоны, как виноград, и какие-то листья будут крупнеть, темнеть, грубеть, какие-то желтеть, краснеть, какие-то свеже зеленеть, и весь этот коврик будет – город. А сверху он предстанет как этажерка, как один разросшийся спичечный коробок: полочки, терраски, лесенки, галерейки будто соединят дом с домом, – все это скрепит то ли общее дерево, которое, растя в одном дворе, нависает над другим, то ли общий виноград, перекинувшийся с балкона одного дома на балкон другого… Все разрослось, запуталось, срослось – все это живо.
Вы бредете по нему, ничего не предполагая, как в лесу. Однообразие и постоянное изменение, неоткровенность закона – дерево. И это неутомительное однообразие, незаметное разнообразие – этот живой ритм – город начинает совпадать с вашим дыханием, пульсом, шепотком крови. Но даже если сумеете что-нибудь еще пожелать от жизни (как от избытка любви можно хотеть любви еще и внутри взаимности), то и блажь может сбыться в этом городе, тут же, за поворотом…
Мы свернули с улочки, на которую нам как бы не удалось попасть… Как пояснить?.. Мой приятель хотел мне показать живопись одного художника, и я стоял, рассматривая домик за решеткой, садик, заросший какими-то лопухами, с сухой неровной чашкой недействующего фонтана, погруженной в траву… Я так стоял и переминался, пока мой друг пропадал внутри, договариваясь о визите. Но вот он вышел наконец, сокрушаясь: вдова художника оказалась больна и не могла нас принять. Подобного рода неудачи вдохновляют меня – мы свернули с улочки, на которой не побывали, и попали на еще более удивительную и небывалую. Она уходила из-под ног влево и вверх как взмах, именно как жестом руки наведенная. Булыжник, травка между камнями, домик с лесенкой посередине на второй этаж; человек, несущий связку веников… – все здесь было устроено, как в чистой душе праведный отдых… Вот только доска с названием улицы показалась мне как бы лишней. Такая, с современным вкусом, литая доска с пояснительным текстом. Буквы были хотя и грузинские, но даты – мои. «Вот только эта доска и лишняя, – сказал я приятелю восхищенно, – сними ее – и времени не прошло». И тут же вышел мрачный и небритый человек, оставив толстую жену в окне, с выражением на лице как после крика, примерился и, содрав доску гвоздодером, скрылся в доме с нею под мышкой. Жена что-то кричала нам в спину. Приятель мой смеялся: «Вот видишь…» – «Неужели?!» – сказал я. «Ей надоело, что все в ее окна заглядывают…», – ответил он.
Такой город. Таким он вырос, таким он был до сих пор. Все ли в нем благополучно насчет коммунальных удобств? Достаточно ли теплых туалетов и горячей воды? Безопасен ли он в противопожарном, так сказать, отношении? Нет, нет, тыщу раз нет. Его необходимо снести весь до основанья, а затем… Другого выхода из него нет.
Если вы хотите и сейчас видеть город таким, каким он был всегда, то теперь это возможно только из трех точек…
Хорошо поселиться в центральной высотной гостинице, которую слишком видно отовсюду, – зато с ее высокого этажа замечательно ее не видно: город разбрелся вокруг гостиницы, как коза по лужку – на длину веревки. Отовсюду вы увидите этот кол, лишь только выйдете из гостиницы и обернетесь.
Так же хорошо смотреть на город сверху, поднявшись на гору, где стоит дюралевая тевтонская мать с мечом. Вы увидите этот дивный, просыпавшийся из-под вас город в синеватом табачном дымке. Отсюда, столь уж сверху, даже высотная гостиница не покажется такой уж большой. От переизбытка чувств вы задерете голову и увидите над собой клепаные ноздри алюминиевой женщины; как раз над нею прочертит небо Ту-104, ее брат, равный ей по росту.
Хорошо было бы проверить и еще одну точку, хоть сам я этого не успел. Надо перейти на левый высокий берег, подняться на утес к монастырю, повисшему над рекой, встать возле недавно воздвигнутой под ним лошади, на которой, с мечом же, простирает руку очередной, еще более древний, чем прежде, основатель города, и глянуть вниз на место, где наконец-то снесли злокачественные трущобы, где будут сквер и пионерский бассейн. Это будет вид на город, в котором поместится все, кроме лошади, – я такого не видел.
Я бродил там, внизу, по снесенному курятнику, по свалке кирпича, тряпья и консервных банок, отшвыривая носком своего ботинка другой стоптанный ботинок, бродил, как выразились бы археологи, по современному культурному слою и слушал рассказ о том, какие тут еще недавно уживались языки, ремесла и народы, в этом местном вавилончике. Какой здесь был небывалый и ни с чем не сравнимый водоворотец языка – филологический цветок, клубок наречий, неповторимый, невосстановимый. Диалект жив, пока на нем говорят. На нем говорят, пока есть с кем, пока – вместе. Теперь этого языка уже нет, он расселен с удобствами. Странно было представлять себе это: сносимый бульдозерами пласт человеческой речи, соскобленный языковой слой. Я не поднимался на уровень лошади, зато ее я хорошо видел: спотыкаясь на этой свалке, где город будет и саду цвесть, оглядываясь, я все видел занесенным над собой ее победное копыто. Эта кобыла уникальна по архитектурному тщеславию: для того чтобы она соседствовала с украшением, господствовавшим веками над городом, потребовалось «подровнять» (подорвать) утес, на котором стоял монастырь, потому что места для лошади на отвесной линии не было. Но тот, кто, столь на зависть скульптору, выбрал именно это место, видел именно эту линию утеса и из нее вырастил вверх свое сооружение, как прививают культурную ветвь к дичку. И она прижилась. Вот этой-то суммарной линии монастыря и утеса вы больше никогда не увидите: там стоит лошадь, причем стоит нарочито на луче взгляда, так, что всегда постарается заслонить храм своим тяжким крупом от вашего взгляда снизу вверх.
В эту цельную глыбу города, в это живое тело вогнано три точных клина, как в старинной рабьей каменоломне. Трещины эти ширятся по ночам. Скоро уже, скоро город развалится на три части, треснет на дольки, а каждую дольку уже нетрудно будет быстро раздробить мелкими клинышками.
Все это благоразумно и целесообразно, хотя иногда и, как кобыла, неэкономно. Но что-то неразумно ноет в душе: дайте дожить! Живое же… – пусть живет. Скоро, скоро умрет само.
Есть в этом городе, есть и в людях вот что: он живет, а не выживает, они как бы не упорны. Выжить можно лишь в новом качестве, а прежнее качество – это ваша душа, а другой у вас нет. Верность обрекается на умирание, измена – на жизнь. И раз люди иначе жить не могут – они исчезнут, они не выстоят внутри поменявшихся значений, ибо не захотят их поменять. Может показаться: по лености, по нежизнестойкости. Но какая же это стойкость: вымереть таким, каким ты рожден! Они кичатся перед соседями, трагически распыленными по миру, но всюду выживающими, что у них нет эмиграции, что они нигде больше жить не могут. Они нигде жить не могут, но и здесь их становится все меньше. Ибо то, что не захочет себе изменить, вымрет. Поголубеет кровь, и не свернется, и вытечет по капле из легких царапинок, почти случайно нанесенных…
Кто мне объяснит, куда подевались все этажерки? Какому объяснению я поверю?.. Если даже от блокады у нас в доме уцелела бамбуковая этажерка, по-видимому, потому, что всем было очевидно, что тепла она даст, вспыхнув и тут же прогорев, не больше, чем спичка… если она даже блокаду пережила, то куда потом подевался ее бесплотный желтый скелетик, оставив во мне на всю жизнь свое поскрипывание и шаткость, когда я вытирал с нее порученную мне пыль?.. Кому однажды надоело эту пыль вытирать, кто не вытерпел, что на нее нечего положить, и что же все-таки клали на этажерки в то, этажерочное время? И если никого не удивляла необходимость вытирать с нее пыль в течение десятков лет, то на какое утро вдруг это стало так раздражать? В какой миг мы сообразили, что если бы ее всю жизнь не вытирать, да перемножить время вытирания на число тряпок, то получится сервант? Куда мы так заспешили, что стали, чертыхаясь на бегу, зацеплять карманами за ее нелепые полочки и палочки? Когда будильники наши нервно затикали, отменив мерный ход почти неподвижного маятника, не торопившего стрелки? Когда я заменил визиты на письма, письма на открытки, открытки на телефонные звонки, а телефон отключил? И почему сейчас я с умилением вспоминаю эту глупую этажерку, когда даже мне очевидно, что этажерка на самом деле необычайно неудобная, нелепая, никчемная вещь, не только утратившая, но и не имевшая назначения?.. Что за слезы на свалке?! Не унывай, не стоит.
Так мне скажут…
Выживет – живое, слабое – отомрет. Что за странная страсть к обреченному? Будто если что-нибудь хорошо, то обречено, а все, что обречено, – хорошо. Это не так. Не стоит. Нечего.
А – жаль.
Здесь можно жить, здесь живете не вы. Здесь приживется даже злой, угрюмо, никому не делая зла. Здесь – оседают.
…Как будто вы уже жили однажды… Такое мирное и любовное узнавание во всем, словно вам еще раз и ненадолго разрешили посетить… И вы пришли на службу, на которой служили когда-то, переложили официальную бумажку с места на место, сдули пыль со стола, подозвали кого-нибудь к телефону: «Одну минуточку…» День прошел. Домой… Встретили приятеля старого, он вас вспомнил, обнял, трепетно похлопал по крылу, вам по пути… выпили стаканчик-другой, еще кое-кем из друзей обросли, еще куда-то пошли, где именно всех вас вместе «очень ждали»… а вдруг рассыпались куда-то друзья, осыпались, как листья, и вы один – по вздымающейся улочке, по искрящимся камням, по которым уже не цокают копыта и фаэтон не катит навстречу – последняя искра остыла единственной звездой. Ветер повеет то теплом из застоявшегося переулка, то свежестью холмов. Еще за угол – и ваш дом… В руках у вас огромный бумажный кулек, как букет роз, в нем пряники, и макароны, и два граната сверху, – нельзя пустым прийти в дом… но кто же знал, что вы домой вернетесь: ни сеточки, ни кошелочки, ни той авоськи, которые расходятся отсюда по всей необъятной стране, у вас опять не оказалось. Неудобно как-то мужчине – с кошелкой… Ступеньки на вашей лесенке какие-то громкие, дырявые… Да не лай ты, господи! Совсем старый дурак стал, не узнаёшь, родной… я же домой пришел… Одно и светится окно – твое… Жена теребит свою старушечью косу… Посмотрит с нежным неудовольствием – то ли ты уже десять лет дома не был, то ли опять, как вчера, домой не вернулся… Господи, эта женщина – женщина и есть: она так полагает, что ты ее муж, не надо ее расстраивать, она хорошая, наверное, женщина, думает, что она твоя жена, так считает, пусть считает… она думает, что ты живой… ну, глупая, конечно… зачем ужинать? Тебе ничего не надо, там, откуда ты вернулся, ничего не едят, уже покушал, спасибо… а теперь, обняв тюфяк, будто на крышу идешь спать, на звезду будто хочешь посмотреть, тихо-тихо уходи потихоньку навсегда, пока жена посапывает, и дочь посапывает, и сын выкрутил лампочку под одеялом… тихо-тихо, опрокидывая тазы и фикусы и путаясь в зарослях белья, через балкончик, по пожарной лестнице, туда, на чердак, где коричневый лук висит в коричневом окошке, отменяя живопись… уходишь вверх навсегда, пока не придется тебе завтра тащить сюда же неведомо откуда образовавшийся некрасивый, рассыпающийся кулек, прижимая его к растущему, однако, животу…
Вы уходите навсегда, вы всегда возвращаетесь.
Вы сворачиваете. Ах, девятнадцатый век был еще так недавно! В нем можно было случайно застрять и осесть. То есть я хотел сказать, что в этом городе хочется осесть. Но тут же вы понимаете, что это невозможно. Потому что не девятнадцатый век. То есть город – это так, да не про вас.
Как странно понимать, что это чье-то, не ваше дело… А вы-то так почувствовали, так полюбили, так поняли! А это – зависть.
Вы так бескорыстно, так всем сердцем восхищены, что на вас начинают смотреть косо, подозревать в задней мысли.
А какая – задняя, когда она впереди и вы гоните ее перед собой, боясь отстать. Ах, эта интернациональная пошлость – чувство стыда за дом родной…
Но ни в одной-то мысли вы себе не признаетесь, ни в одной… Вы так сумеете восхититься и полюбить все чужое, что не покажетесь себе захватчиком. Вы же не требуете такой же любви к своей родине, какую источаете к чужой, и подлинность этого восхищения будет, по вашему мнению, искуплением более чем достаточным, потому что вы уже не отвечаете ни за род, ни за отечество, вы в нем не виноваты. Именно за это вы кажетесь себе достойным ответной любви. Тиражированный агент Империи выступает как мироносец, совершенно не чувствуя себя хозяином; он все приемлет по незадумчивости, по праву. Про него знают, что он собирает подать, – он один в скромном неведении на этот счет. Он позволяет хозяевам, как бы стесняясь и только чтобы не нарушить обычай и их не обидеть, произнести за себя тост и заплатить за стол.
Выплюньте кусок невинного барашка, отрыгните лишние годы от коньяка, скажите, кто вы такой, в конце концов, нарушьте неправильно понятый вами обычай – пусть вас побьют… Отойдите от гостеприимного стола, размазывая несправедливые слезы по своему лицу, как чужие… Вы сворачиваете.
Вы сворачиваете, переплатив втрое за разбавленное пиво и отравленные вокзальные манты, вы совершенно один, девушки на вас не смотрят, бритва перестала брать щетину, обувь трет, и кислая резь в животе. Вы сворачиваете.
И вы счастливы… Улица поблескивает неровным булыжником, вздымается вверх и вправо, и, сквозь теплый черный воздух, загорается в конце этой улицы одна звезда.
Там кончается город, верхние погашены этажи его – горы, утром они первые зарозовеют.
Как светло в этих потемках!
Что за незадумчивая власть врожденного образа… Будто человек, родившись, раз и навсегда отпечатал первое впечатление на младенческой сетчатке, оттого именно такой потом выткет ковер, именно так построит дом, именно такую выкует решетку, именно такой получит кладбищенский крест. Эта цельность натянута в вашей душе и поет как струна: вы слышите родную песню, и слова ее – это вы.
Андруй БИТОВ |
|
К исходу двадцатого века неслучайно появилась общеизвестная фраза: «Кто не жил в шестидесятые, тот не жил вообще». То была чудесная эпоха и, используя перифраз известного высказывания, скажем так: «Ей нужны были таланты и она породила их».
Это было невероятное явление – из недр почти погасшей духовной жизни огромной страны неожиданно изверглось целое поколение одаренных, талантливых, смелых творцов во всех сферах литературы и искусства.
Тамаз Чиладзе был одним из ярких представителей того поколения, даже больше, одним из драматургов духовного климата тех лет. Сейчас я не буду ничего говорить ни о его блестящей лирике, ни о его новаторской прозе. В настоящем эссе, в основном, мы рассмотрим его творчество с театральной точки зрения.
Тамаз Чиладзе всегда выделялся утонченным вкусом. Его одежда, манера поведения – отмечено вкусом. Даже в условиях общего дефицита он всегда носил лучшие рубашки, галстуки и обувь. Все было подобрано с таким чувством гармонической целостности, точно он был частым гостем известного французского или итальянского дизайнера.
Не чужда была ему богемная жизнь, не избегал он и безудержного веселья и дебошем его было не напугать. С головы до ног был джентльменом. Прекрасно образованный, начитанный, он никогда не кичился этим. Вся его сущность была пронизана чувством эстетики. И этот внутренний мир постоянно проявлялся. Он был наделен даром реалистично воспринимать жизнь, но любил обращаться к мистификации, как будто жил в мире, придуманном им самим, и в то же время пронизывал внутренним взором свою игру.
Здесь была опасна малейшая наигранность, которая обычно ведет ко лжи, но он обладал безошибочной способностью в корне избавляться от нарциссизма.
Он был страстно влюблен в молодость. Хотел всегда оставаться молодым. Вероятно потому, будучи уже в возрасте, он давал в редакции газет и журналов фотографии молодых лет, подсознательно желая остаться в памяти таким, каким нравился самому себе.
Был одним из избранных интеллектуалов среди тех, кого я встретил на моем жизненном пути. У него рождались идеи не как асбтракция, а как художественный образ. Когда наше знакомство переросло в дружбу, я понял, что он не просто интеллектуал в прямом смысле этого слова, а более философски глубок – понимал и в жизни, и в искусстве все.
***
В жизни Тамаза всегда была музыка. Он не пропускал ни одного симфонического концерта или концерта знаменитых пианистов (например, Святослава Рихтера). Глубоко чувствовал музыку Густава Малера. Имел почти все симфонические записи и часто слушал их. Думаю, что творения великого австрийского композитора привлекали его своим глубоким гуманизмом, трагизмом, где личность и судьба человека проходят через призму общечеловеческих коллизий. Так же он увлекался симфониями Антона Брукнера и с удовольствием слушал в его исполнении органные произведения Баха и Вагнера. Видимо, его привлекала полифония Брукнера, которой была пронизана его музыка.
Человек с такими эстетическими чувствами и поэтическим видением, конечно же, рано или поздно должен был попасть в театр. Так и случилось. Тамаз Чиладзе стал востребованным драматургом. В театре Руставели были поставлены его пьесы (их было восемь!), ни один грузинский драматург не был удостоен такой чести. Он появился в театре в то время, когда там шел процесс обновления и перестройки, когда уже ложно-патетическому, так называемому «героико-романтическому» стилю противостояло реалистическое, жизненно-правдивое искусство. Т. Чиладзе вместе с этим театром прошел путь от реалистической драмы до гротескного абсурда.
Его первую пьесу «Аквариум» следует рассматривать в контексте напряженной борьбы в театре. В этот период он и его гениальный брат, который впоследствии стал «человеком театра», уже были любимыми поэтами молодого поколения. Поэтому премьеру пьесы Тамаза Чиладзе ждали с нетерпением. Это был театральный сезон 1965 года. На малой сцене театра Руставели уже поставлены спектакли: «Чинчрака» М. Туманишвили (1963), Р. Стуруа «Перед ужином» (1963), «Вечер поэзии», где Отар и Тамаз Чиладзе читали стихи (1964). Именно на этой малой сцене и состоялся дебют драматурга Тамаза Чиладзе и режиссера Гизо Жорданиа.
«Аквариум» – пьеса камерной тональности, чей мир воплотился в аквариуме, где обобщенность и метфоричность образов предоставляет сценическому искусству большие возможности. В пьесе сталкиваются друг с другом человеческие желания и обстоятельства жизни, иллюзии и реальность, истинный смысл существования человека и иррациональная отождествленность. Равнодушие, эгоизм, фетишизм своей персоны, что абсолютно обесценивало духовные ценности. Благодаря силе нашего воображения стеклянные прозрачные стены аквариума раскрылись и поместили нас не в метафорический, а в грандиозный аквариум, где мы, как оказалось, обречены на существование в болоте. Чудовища, с нашего легкомысленного согласия опущенные в аквариум, в конце концов потребуют плату – нетленную душу в жертву. Так в пьесе раскрылись и обобщились наши конфликты «счастливой жизни», которые так старательно скрывались властями.
Из множества его пьес (здесь я не перечислю все, чтобы не получилось больше «перечня кораблей Гомера») я выделил бы пьесы «День свидания» и «Сезон охоты», а если выбирать из них лучшую, то это «День свидания». Обе пьесы блестяще поставил Роберт Стуруа.
Творческий тандем Тамаза и Роберта – отдельная тема. Здесь я подчеркну, что Т. Чиладзе одним из первых почувствовал новаторскую природу сценической режиссуры Роберта Стуруа, полярность его творчества, склонность к карнавальному представлению, парадоксам и абсурду. С учетом и осмыслением всего перечисленного Тамаз Чиладзе создает пьесу «Роль для начинающей актрисы», которую блестяще поставил Роберт Стуруа. Эта пьеса выделяется из всех остальных своей театральностью, не только как представление, а своей сутью и душевным порывом. Главная героиня пьесы, талантливая, наивная, эмоциональная девушка неожиданно оказывается в театральном мире конфликтов, интриг и фарисейства, где разрушается ее любовь и развеиваются ее иллюзии. Этой девушке не дали возможность сыграть роль Офелии на сцене, и в жизни она «разыграла» трагический финал Офелии – покончила жизнь самоубийством. Контраст между реальностью и театральным представлением оказался намного тяжелее, чем трагизм каждодневности. Здесь сменяют друг друга игра театральных масок (которые прикрывают человеческое коварство) и чистота души. В конце игра заканчивается. Выход один – самоубийство.
«День свидания» – пьеса, которая оказалась первой и, наверное, последней во всей грузинской драматургии – «театром абсурда». Где покойники и ожившие ведут диалог между собой, кто без головы ищет эту свою голову, но вокруг никто не замечает, что он без головы, кроме учителя плавания, который потребовал прыгнуть в воду головой. Здесь предметы потеряли свое первичное значение, зато приобрели новые разные функции. Фасад большого дома исчез, и мы видим странных жильцов, которых беспокоят странные желания и видения. Кто-то поднял на третий этаж машину «Волгу», а у кого-то в будуаре стоит гильотина, обезглавившая Робеспьера с надписью «Сделано во Франции», – как видно, историческая реликвия.
Пьеса «Сезон охоты» войдет в историю театра уже только тем фактом, что Роберт Стуруа этой своей триумфальной постановкой (2011 г.) вернулся из изгнания.
Действие пьесы целиком построено на мистификации персонажей, где фатальную роль играют невидимые души «за гранью», которые по собственному желанию меняют местами предметы, а людей заставляют играть по тому же собственному желанию.
***
Тамаз обладал остро развитой творческой интуицией, столь обязательной для истинного человека искусства. Благодаря ей он достигал таких глубин любого художественного образа, как в живописи или музыке, так и в литературе, и видел все в таком неожиданном ракурсе, что перед вами как бы рождалось новое произведение. Это ярко проявлялось в его эссеистических письмах. Здесь же скажу, что он был одним из блестящих эссеистов, отличавшимся как рафинированным стилем, так и глубиной мышления. С этой точки зрения его исследование поэмы Ш. Руставели «Заметки лепестков роз» поражает своими новыми концепциями и раскрытием поэтических тайн. Творческая оригинальность Тамаза Чиладзе со всей полнотой проявляется в его статьях о Ладо Гудиашвили, Пиросмани, Кафке, Поликарпе Какабадзе. Здесь он обнаруживает множество скрытых слоев и незамеченных деталей в их творчестве.
Его эрудиция и вкус видны в те годы, когда он редактировал журналы «Сабчота сакартвело» («Советская Грузия») и «Мнатоби» («Светоч»), и руководил «Семинарами молодых драматургов» (Пицунда-Кобулети). Он сразу и безошибочно угадывал талант молодого драматурга и при разборе пьесы предлагал столько вариантов импровизаций, что перед нами появлялись контуры нового произведения. А дальше нужно было воплотить лучший вариант, но в этом-то и заключалась сложность – без таланта это было невозможно.
Я не сомневаюсь, что лишь со временем мы осознаем, какую масштабную утрату понесла грузинская культура в лице Тамаза Чиладзе.
Нодар ГУРАБАНИДЗЕ |
|
|
Вернуться в Грузию пора мне... |
|
Уплыл от нас в вечность Валентин Никитин. Судьба распорядилась так, что это «уплыл» стало буквальным. Он приехал на Международный симпозиум в Институт Руставели, прочел блестящий доклад о мистицизме Николоза Бараташвили, был счастлив, что мог повидаться с друзьями. И поехал в Кобулети, чтобы увидеть море. Вошел в море, поплыл, вернулся, а на берег уже не вышел. Отказало сердце.
Мы, его друзья и коллеги не могли поверить, настолько он был энергичен, полон планов. Кончина его стала словно мистическим прощанием с родной Грузией. Лишь после ухода Валентина мы начали ощущать, что не осознавали до конца масштаба его дарования и деятельности.
Удивляет даже перечисление его основных интересов и занятий: поэт и литературовед, теолог, исследователь православной богословской мысли, русской религиозной философии, специалист по культурологии... И в каждой области – десятки изданий, книг, сборников, статей, выступлений.
А перечислить общественные и научные должности на протяжении жизни просто невозможно. В начале пути: нештатный референт в Институте научной информации по общественным наукам (1972 г.); старший библиотекарь научной библиотеки им. Горького Московского государственного университета (1973 г.); литературный консультант (рецензент) в журнале «Студенческий меридиан» (изд. «Молодая гвардия», 1974-1976 гг.).
С 1977 г. на протяжении 16 лет – постоянная работа в Издательском Отделе Московского Патриархата (Русская Православная Церковь (старший научный редактор, с 1991 г. – заведующий отделом «Вера и знание»). В годы работы в книжной и журнальной редакциях Издательского Отдела Московского Патриархата публиковался на страницах «Журнала Московской Патриархии», участвовал в наиболее крупных монографиях по истории Русской Православной Церкви, вышедших к 1000-летию Крещения Руси (1988 г.), в частности, редактировал 12 томов богослужебных «Миней Месячных», с жизнеописаниями русских, грузинских и вселенских святых. Опубликовал более 500 статей в светской и церковной печати о русских и грузинских религиозных деятелях, писателях и философах, о проблемах культуры, вопросах взаимодействия Церкви, общества и государства, в защиту окружающей среды и т.д.
В 1998-1999 гг. составил в качестве куратора раздела «Грузинская Церковь» для «Православной Энциклопедии» (подготовлена к изданию под общей редакцией Патриарха Московского и всея Руси Алексия II) «Грузинский словник» – более 450 имен грузинских святых и подвижников, деятелей грузинской культуры и Церкви. Словник был передан В. Никитиным Католикосу-Патриарху всея Грузии Илии Второму (в Тбилиси) и руководителю церковно-научного центра «Православная энциклопедия» С.Л. Кравцу (в Москве). К сегодняшнему дню в «Православной Энциклопедии» опубликован ряд статей о святом Або Тбилели), в основу которых положен упомянутый словник. Продолжалась работа над серией статей, посвященных Грузинской Церкви, которые войдут в отдельный том.
В 1995-1996 гг. возглавлял в должности главного редактора радиостанцию «София» – официальный рупор Отдела религиозного образования и катехизации, вещавший по 1-й программе Всероссийского радио. В этом синодальном Отделе в должности главного редактора православного радио «Логос» работал доныне.
В 1990-е годы Валентин Никитин преподавал курс журналистики, был заведующим кафедрой церковной журналистики Православного университета им. св. ап. Иоанна Богослова. В 1997-2000 гг. был редактором-составителем программ радио «Благовест» («Христианский Церковный Общественный Канал»). Это далеко не все.
...Навсегда врезались в память ранние встречи с Валей. Я была студенткой первого курса отделения русской филологии Тбилисского государственного университета, Вадентин Никитин – выпускником. Уже тогда о нем говорили как о явлении. Потом мы осознали, что учились и начинали работать в годы махрового застоя. Тогда мы просто жили и пытались заглянуть за пределы официально дозволенного. В Тбилиси, в ТГУ это дозволялось чуть больше, чем в Москве и Лениграде. На первом же курсе я слушала доклад В. Никитина об Андрее Белом и его религиозных взглядах, собравшем не только студентов, но и профессуру. Со свойственной ему страстью Валентин рассказывал о тайных (возможно, для нас) сторонах поэзии Серебряного века, о мистицизме символистов с поразительным уже тогда знанием русской поэзии. В 1970 году только в Грузии удалось отметить юбилей Бариса Пастернака, и Валентин Никитин выступил с замечательным словом, о котором историк литературы, наш профессор Лина Дмитриевна Хихадзе говорила с полным, даже несвойственным ей, восторгом.
На похоронах отца Валентина, прошедшего всю войну до Берлина и нашедшего с семьей вторую родину в Грузии, рядом стояли военные, в том числе политрук, и священник, отпевавший покойного. Тогда, в 1976 году, это было почти невозможно. Священника, естественно, пригласил Валя, постепенно становившийся, как теперь принято говорить, воцерковленным. После окончания университета он пытался поступить в Москве в Духовную академию. Не приняли по той причине, что он уже имеет высшее образование. Тогда Валя стал своего рода светским служителем идей богословия. Он женился по любви на внучке великого русского философа Павла Флоренского, в семье появилось трое детей. Долгие годы Валентин изучал, комментировал, издавал труды Флоренского, подчеркивая грузинские связи ученого.
Своей миссией Валентин считал труд по сближению русской и грузинской церквей, посвятив этому архивные занятия, бесчисленные публикации, выступления на конференциях и во время встреч деятелей церквей, часть из которых состоялось по его инициативе, выступления на радио.
В своей биографии В.Никитин пишет: «В 1977 г. мной был подготовлен список грузинских святых, для включения в Православный Месяцеслов церковного календаря Русской Православной Церкви. Таким образом, по благословению Патриарха Пимена, в 1978-1979 гг. состав календаря, издаваемого Московской Патриархией, пополнился именами нескольких десятков грузинских подвижников и мучеников.
В 1983 г. в составе официальной делегации Русской Православной Церкви принимал участие в юбилейных торжествах по случаю 1500-летия автокефалии (независимости) Грузинской Православной Церкви, состоявшихся в Тбилиси и Мцхета. В преддверии этого юбилея и впоследствии участвовал в качестве эксперта, члена историко-богословской комиссии, в собеседованиях Русской, Грузинской и Константинопольской Церквей, увенчавшихся признанием независимости Грузинской Церкви со стороны Константинополя (Московский Патриархат эту независимость признавал и признает, как и законное место Грузинской Церкви в диптихе Православных Церквей).
...В обширном списке моих публикаций немалое их число посвящено грузинским святым: 32 статьи во 2 и 3 томах «Настольной книги священнослужителя» (М., издание Московской Патриархии, 1978-1979 гг.) и серия статей в «Минеях месячных» (М., 1976-1989, тт.1-12), получивших высокую оценку Его Святейшества и Блаженства Католикоса-Патриарха всея Грузии Илии II.
Ряд агиографических и церковно-исторических статей во славу Грузинской Православной Церкви, грузинских святых и святынь, в честь достославных деятелей грузинской истории и культуры опубликован мной в «Журнале Московской Патриархии» и других периодических изданиях».
Библиорафия изданий В. Никитина занимает несколько страниц – стихи, исследования, биографии, речи, архивные материалы. В 2001 году он издал книгу «Основы православной культуры. Учебное пособие по культурологии и религиоведению для студентов высших учебных заведений» – живое описание разных сторон славянской духовной жизни – от византийских источников до современной церкви. И огромный материал по храмостроительству, иконописи, житиям святых. Я знаю многих, кто использует книгу в своих лекциях, мои магистранты-слависты годами с благодарностью черпают знания, каждый в меру возможностей, из этой, по сути, энциклопедии славянской духовности.
Когда пытаешься охватить общественную работу Валентина, думаешь, что имеешь дело с несколькими людьми – одному не под силу действовать в столь разных организациях, начинаниях, встречах. И опять-таки это особая общественная работа – налаживание связей, часто разрушающихся в нашу жестокую эпоху. Удивительно, но Валя всегда находил кратчайший путь к сердцам и даже к организациям, минуя любые формальности. Сегодня, когда общественная жизнь измеряется проектами и грантами, требует подчинения стандартизации, остается поражаться, как В.Никитину с его абсолютной нестандартностью удалось столько начинаний. Видимо, свыше было дано, чтобы его слово-дело было услышано.
Читаешь список его занятий и понимаешь – о некоторых организациях большинство и слыхом не слыхивало. Так, в 1989-1995 гг. он являлся координатором межконфессиональной секции культурно-экологической акции «Возрождение» (организована под эгидой Союза кинематографистов России); с 1989 г. – член Центрального Совета, с 1992 г. – вице-президент Экологического Интернационала Зеленого Креста и Зеленого Полумесяца, главный редактор газеты «Эко-Интер»; в 1991-1993 гг. – председатель Комиссии по культуре Союза православных Братств; в 1994-1997 гг. – член Политсовета Российского Христианского Демократического Движения (в 1991-1995 гг. – член редколлегии газеты «Путь», официального органа РХДД); с 1995 г. – член редколлегии Патриаршего издательства «Крутицкое подворье».
В. Никитин был членом правления Общества им. Н.Ф. Федорова (с 1990 г.); членом редакции и обозревателем журнала «Наука и религия» (с 2007 г.); действительным членом Российской Академии естественных наук (с 2001 г.); сопредседателем регионального Движения в защиту семьи «Медиана» (с 1997 г.); главным редактором православного радио «Логос» (Отдел религиозного образования и катехизации Русской Православной Церкви, с 1998 г.); членом Исполнительного комитета «Союза православных граждан России» (с 1999 г.); членом редакционной коллегии журнала «Вестник русского христианского движения» (Париж – Нью-Йорк – Москва, с 2000 г.); профессором, действительным членом Академии проблем безопасности, обороны и правопорядка Российской Федерации (с 2001 г.); доктором философии, профессором Всемирного Распределенного Университета (Брюссель, с 2002 г.); старшим научным сотрудником «Мультимедийного комплекса актуальных искусств» (Московский Дом фото, с 2003 г.); членом «Международной общественной организации по спасению памятников архитектуры и ландшафта», (США, с 2006 г.).
Невозможно представить, как можно было хотя бы по разу посетить эти общества, а он в деятельность каждого внес значительный вклад.
Но особо дорога была Валентину русско-грузинская общественная миссия, которую он вопринимал как призвание объединять две свои любимые родины. В 2000 и 2002 гг. обществу русско-грузинской дружбы «Дзалиса» при его участии (он получил на эту акцию благословение двух Патриархов – Московского и Грузинского) удалось осуществить два крестных хода по маршруту Москва-Владикавказ-Казбеги-Тбилиси-Мцхета. Оба крестных хода можно отнести к разряду чрезвычайных: они приобрели особую актуальность в связи с выходом России из Бишкекского соглашения и введением визового режима на ее границах с Грузией; участники крестных ходов старались содействовать улучшению традиционно дружественных отношений между братскими православными народами – русским и грузинским.
15 ноября 2000 г. В. Никитин был участником совместного молебна, возглавленного Патриархом Московским Алексием II и Католикосом-Патриархом Илией II в храме великомученика Георгия в Москве, по случаю 250-летия основания храма.
В 2001 г. по инициативе общества «Дзалиса» был создан Парламент народной дипломатии. Важной его задачей стало возвращение в Абхазию изгнанных со своей родины беженцев, что призвано способствовать восстановлению территориальной целостности Грузии. И далее – до сегодняшних дней...
Вряд ли кто-либо еще был отмечен столь непредставимо различными наградами: Валентин Никитин был удостоен Патриархом Московским и всея Руси Пименом медали преп. Сергия Радонежского, Патриархом Московским и всея Руси Алексием II награжден медалью преподобного Сергия Радонежского и позже – орденом святого благоверного князя Даниила Московского, а также медалью святителя Иннокентия, Митрополита Московского и Коломенского. Он был удостоен звания лауреата РАЕН «Во славу и пользу Отечеству» с присуждением серебряной медали, награжден Большой серебряной медалью Международной Академии информатизации «За утверждение гуманитарных начал мирового информационного сообщества», медалью РАЕН «За выдающиеся научные достижения, святой равноапостольной Нины, Просветительницы Грузии, удостоен почетного звания и знака «Рыцарь науки и искусств» (высшая награда РАЕН). И наконец – Национальный комитет общественных наград Российской Федерации» наградил его орденом Петра Великого I степени «За заслуги и большой личный вклад в развитие отечественной науки и образования».
Валентин воспринямал награды с отсраненностью истинного поэта и ученого и одновременно – с радостью ребенка. Он и был большим ребенком, видевшим в людях самое лучшее, сокровенное, да и сам являлся «сокровенным человеком».
Валентин легко заводил дружбу – она была естественным состоянием при его редкостной искренности. Он дружил с людьми разных вероисповеданий, научных интересов и уровней, разных национальностей, возрастов, даже душевных данных – при нем каждый старался проявить свои лучшие качества.
Валя умел объединять непересекающиеся миры. Его принимали в таких разных сферах, которые трудно воспринять в сопряжении – у Патриарха всея Руси и Патриарха всея Грузии, у Папы римского и в синагоге. Его можно было встретить у выдающихся ученых, художников, старых и юных поэтов, в монастыре и на конференциях, среди простых людей и детей, с которыми он сразу находил общий язык. Появление Валентина было всюду естественным. Я встретила его с супругой Ольгой во время крестного хода на Всемирном съезде христиан в Гнезно (Польша), где он был одним из самых почетных гостей. Он мог быть везде своим и одновременно каким-то особым, своеобразной личностью, осененной даром блаженности. И одновременно любил дружеские застолья, веселье, подливая себе в красное вино капли прополиса, заявлял о его благотворном действии на организм и «угощал» прополисом или еще чем-нибудь пользительным всех присутствующих.
В 2012 году в Дни Ильи Чавчавадзе, которые прошли в Петербургскам университете, Валентин сделал столь вдохновенный доклад о религиозных взглядах грузинского святого поэта, что все присутствующие ощутили – это истинное слово, выходящее за рамки научного исследования. Тогда под впечатлением выступления директор Института грузинской литературы имени Шота Руставели, профессор Ирма Ратиани попросила меня с ним познакомить, и я рада, что встреча превратилась в настоящую дружбу, а Валентин стал желанным гостем еще в одной сфере. Своим он был и Союзе писателей Грузии, и во многих иных творческих объединениях.
Но некоторым это казалось неестественным. У В. Никитина было достаточно недоброжелателей. Отдельные философы принимали его за непрофессионала, посягнувшего на их кастовую неприкосновенность, некоторые богословы считали его недостаточно ортодоксальным православным, поэты – необычным поэтом, не участвовавшим в распрях окололитературной среды. Идеологи в советское время считали Никитина диссидентом, а истинные диссиденты – недостаточно инакомыслящим. Хотя поступком по тем временам была публикация стихов за границей – он печатался в эмигранских изданиях, дружил с Дмитрием Вячеславовичем Ивановым, хранившим в Италии традиции Серебряного века, ему покровительствовал Никита Струве, внук выдающегося филоофа Петра Струве –главный издатель русской литературы в Европе. В 1990 г. в Париже в YMCA-PRESS у Никиты Струве вышел сборник избранных стихотворений В.Никитина «Сумерки смертного дня».
Вспоминается ноябрь 1999 года – визит Святого Папы римского Иоанна II в Тбилиси. Я была приглашена на встречу с Папой римским в резиденцию Президента Грузии. Валентину не успели оформить аккредитацию, хотя он специально прилетел из Москвы по заданию нескольких изданий. Он ждал меня и вместе ночью мы писали материал о визите Папы римского, который ждали от Валентина в Париже. Отключили электричество, во тьме мы искали, у кого же в Сололаки есть «свет», переместились к моей подруге Ларисе Раквиашвили и всю ночь работали. Ее сыновья смогли задействовать интернет и с трудом успели передать материал.
Визит Папы римского В. Никитин воспринял глубоко лично и как событие огромного масштаба – объединяющего, укрепляющего и вселяющего веру в великие возможности духовности. Когда Иоанн Павел II завершил свой земной путь Валентин написал стихотворение его памяти, которое перевели на итальянский и на обложке журнала поместили фотографию Папы римского и Патриарха всея Руси, а между ними – фото Валентина как некоей объединяющей различные церкви фигуры. Можно представить, что далеко не всеми хранителям ортодоксии это было принято с пониманием. Но Валентин нес свои взгляды, свято в них убежденный, – человечество едино, Бог един и мы должны жить в единстве. Он называл евреев «старшими братьями», находил основы для философского диалога с буддистами и мусульманами.
Валентин неустанно под своим пером воскрешал судьбы давно забытых людей, вносил новые данные в жития святых, был в этом деле неутомимым тружеником. Глубокий почитатель грузинской поэзии, ее переводчик, известный московский поэт Михаил Синельников одним из первых откликнулся в интернете на кончину Валентина прекрасным горестным словом. Он тонко прочувствовал сущность натуры ушедшего и, среди прочего, написал: «Думая о Никитине, я вспоминаю вещие слова Петра Великого о мальчике Василии Тредьяковском: «вечный труженик». Нет числа трудам этого доктора философии и исследователя литературы. Среди которых отметил бы выдающееся сочинение о раннехристианском святом Амвросии Медиоланском, жизнеописания крупных деятелей русского православия. Богослов, истовый церковник, справедливо воспринимавший Церковь, как суровую и консервативную организацию, он вместе с тем лично был человеком широких и гуманных воззрений. Филосемит и соавтор знаменитого письма православных богословов, обороняющего евреев от многовековых наветов, он был открыт для сочувственной беседы и с инославными и с иноверными. Был не только экуменистом, но (по его собственному выражению) «сверх-экуменистом» и считал необходимым во имя спасения человечества вести разговор и с мусульманами и с буддистами Такая позиция, такая сумма взглядов вызывала неприятие некоторых иерархов, и всё же Никитина в Церкви ценили, любили и уважали. За чистоту души, доброту и прямоту, бессребренничество и верность нравственному закону».
Экуменизм Валентина был неприемлем для многих. Но нужно было ощущать главный пафос его жизни – объединение. Разных миров, вер, поэтических течений, национальных качеств. Он воспринимал с небывалой широтой мир как совокупность голосов и считал, что каждому дан божественный голос и частица высшего назначения. Такое ощущение единства мира, особенно в его лучшем проявлении, а людей как братьев – редкостный дар. Валентин отличался невероятным горением души и жажды знаний, расплескивал идеи, дарил мысли и свою особую форму общения. И осознавали это как друзья, сторонники, так и недоброжелатели. Не до конца, возможно, ибо Валентин был неповторим. Однажды я его спросила, как воспринимают в православии его стремление к экуменическом диалогу с католиками, протестантами, иудеями, а в общем – со всеми конфессиями. Он ответил со своей удивительной полулукавой, полудетской улыбкой: «одного такого, как я терпят, хотя иногда и осуждают».
В свой последний приезд Валя поделился со мной, что была счастлив участвовать в престольной службе во Мцхета, успел побывать во многих местах, в том числе его запечатлели коленопреклоненным на могиле друга – Мераба Костава, на могиле Грибоедова, где ему удалось войти внутрь усыпальницы и подробно фотографировать памятник во всех ракурсах.
За несколько дней перед кончиной судьба свела Валю с архимандритом Адамом (Вахтангом Ахаладзе) – философом и поэтом, ректором Университета св. Тамар. Отцу Адаму выпала доля в тбилисской церкви Иоанна Богослова отпевать Валентина, когда его тело привезли из Батуми. Близкие в Тбилиси, его сестра, племянник, родственники предлагали похоронить Валентина на родине. Но состоялось как бы двойное прощание – отпевали его в Тбилиси, а потом в Москве, и упокоение он нашел в лавре Святого Сергея Радонежского, в усыпальнице деда своей супруги Павла Флоренского, изучению наследия которого отдал немало сил. Это стало фактом признания заслуг Валентина Никитина.
На сороковинах Валентина, прошедших в благостной атмосфере, отец Адам сказал, что судьба подарила ему встречу с человеком, с которым он ощутил редкостное духовное родство и со слезами добавил: «Мы обращаетмся к тебе: Вот это твой сын, земля Иверская!» Представители духовенства говорили о безмерной любви Валентина к Грузии, о неоценимом его вкладе в единение церквей, идей и людей. Отец Адам перевел на грузинский стихи Валентина (а Валя успел перевести на русский и стихи Адама, и своего любимого архимандрита Шио, не раз принимавшего московского друга в Шавнабадском монастыре).
И горевали о Валентине Никитине многочисленные его друзья из самых разных сфер человеческой жизни.
Да, приезд в Грузию Валентина был радостным и трагичным. Он пошутил перед отъездом на море: «Тебе не миновать моего прихода». Я ответила: «Да мы ждем тебя, все твои друзья, только до 10-го октября, потом я уезжаю». «Ну, у нас еще масса времени», – ответил он. Оказалось, что его нет вовсе...
Перед кончиной он бы полон планов – готовился к выходу большой сборник стихов, творческий вечер. Но параллельно в душе шел иной процесс. В декабре 2016 года на Валентина свалилось горе. Промучившись несколько дней после автомобильной аварии, скончалась его дочь Мария. Все последние месяцы он присылал друзьям, и мне в том числе, стихи – горестные, просветленные и, как кажется, они были самыми сильными его строками. И, веря в будущее, Валентин подсознательно ощущал приближение иного: за несколько дней до ухода он написал пророческое стиховорение. Архимандрит Адам сказал: «Если человек гениален, он обязательно становится пророком!» И добавил, что в этом стихотворении Валентин хочет видеть идеальную Грузии, хотя мы знаем и о реальной.
Зов родины и зов души!
Вернуться в Грузию пора мне...
Там бесподобно хороши
И люди, и цветы и камни!
Там каждый-рыцарь и герой
В святой присяге благородству,
Лишь другу приоткрой
И хоть немного донкихотствуй!
Под знаком свадебной фаты
У верных жен глаза и лица!
И горделивы, и чисты
И счастье это вечно длится...
Неувядаема резных
Балконов милых обветшалость,
И на булыжных мостовых
Хмельная торжествует шалость.
Кура как линия судьбы!
Так на ладони провидения...
Но жизни линия, увы,
Она отнюдь не запредельная...
Она как некая клешня
Впилась в ладонь в движенье спором!
И жмет запястье, чтоб меня
Смерь озарила ясным взором...
Припоминаю старину,
Любви и мистики искатель...
Я линию судьбы стряхну,
Иль это право я утратил?
Застанут временем врасплох
В истоме смертного радения...
Шарманки заунывный вздох
Услышу ли, как в миг рожденья?
Зов родины и зов души!
Вернуться в Грузию пора мне...
Я слышу голос: поспеши!
Иль это камни возроптали?
Печально, но пророчество Вали было о себе. Но он поспешил и родину видел.
Мария ФИЛИНА |
|
«Я вернулся в мой город...» |
|
Он вернулся в свой город, «знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез...». Теперь уже навсегда.
Есть определенный тип людей – не лучше и не хуже других – просто таких, о которых странным кажется говорить в прошедшем времени. Столько энергетики и жизнелюбия в них заложено. Природой. Генами. Радостью бытия. Таким и был недавно ушедший из жизни наш коллега и друг – замечательный московский журналист и истинный душой тбилисец Валерий Владимирович Партугимов.
Он родился 28 апреля 1939 года в Тбилиси, в семье молодых журналистов – Владимира Михайловича Партугимова и Гоар Аркадьевны Тер-Погосовой-Партугимовой. Вторым и очень желанным ребенком. Счастье детей благополучных семей того поколения было полноценным, но коротким. Уйдя на фронт с первого же дня войны, комиссар батальона Владимир Михайлович Партугимов погиб в боях под Сталинградом... Мамы детей погибших фронтовиков огромной страны, что звалась Советским Союзом – одна из неприкосновенных святынь в истории той эпохи. Как удавалось этим сверх женщинам выживать самим во мраке беспробудного горя, работать не покладая рук круглые сутки и растить при этом детей?! И что примечательно, – как правило, – из этих детей вырастали достойнейшие люди. Одной из таких мам и была Гоар Аркадьевна – долгие годы проработавшая в тбилисской газете «Советакан Врастан». Ей повезло чуточку больше, чем тысячам вдов погибших солдат в стране. Она жила в Тбилиси, под небом Грузии, где человек никогда не остается наедине со своей бедой. Да и семья была большая, дружная. Целый клан. Это чувство локтя. Чувство единения родных и близких – стало основой мироотношения двух братьев – Эдуарда и Валерия. Разные по характеру, по темпераменту и профессии (Эдуард посвятил себя физике), они были едины в канонах чести, верности и преданности.
Так внезапно, не меняя образа и темпа активнейшей жизни, незаметно ускользнул в мир иной наш талантливый друг, товарищ, коллега! Ловлю себя на том, что готова вспоминать и говорить о его статьях, рассказах, длинных и мудрых размышлениях – о жизни, политике, искусстве – только бы отодвинуть подальше необходимость слов о финале. А ведь сколько раз блистательный и дотошный редактор, стилист, историк – Валерий Владимирович – строго говорил чрезмерно болтливому собеседнику, студенту, наводящему облако вычурных слов ввиду отсутствия конкретного знания, коллегам, просившим его «пробежать глазами» готовый к публикации материал: «Начни, пожалуйста, с конца».
Аккуратный, подтянутый Валерий Владимирович никогда, до самого последнего дня не производил впечатления человека преклонных лет. Хотя не дожил до своего восьмидесятилетия меньше года. Ему ничего не стоило сесть за руль у подъезда московского дома и пуститься в путь к городу своей любви, своей мечты – Тбилиси. Его широкие познания в области истории и культуры Грузии никак не ограничивались рамками хобби или ностальгии по родным местам. Это были всегда подкрепленные научными источниками и многократно перепроверенные достоверные знания. Фанатически любящий чистоту и порядок во всем – в окружающем пространстве, в работе, в помыслах своих – он не доставлял никому никаких хлопот – носился с утра до ночи на своем верном «Мицубиси» из одного конца Москвы в другой. Решая крупные и мелкие дела всех своих подопечных. Совсем недавно, в какой-то случайной светской беседе о литературных приоритетах Валерий Владимирович, несколько даже смутившись, признался, что на необитаемый остров взял бы с собой «Маленького принца» Экзюпери. Эти же слова я слышала от него более полувека назад. Оно и понятно! Ведь не афишируемым девизом его жизни был непререкаемый закон – «мы в ответе за тех, кого приручили». Приручал он легко и вдохновенно, увлекаясь, восторгаясь, влюбляясь. Увлекая. Восхищая, влюбляя в себя...
В начале шестидесятых годов прошлого столетия в редакции легендарной газеты «Заря Востока» появился вот такой вот (фото N1) – нестандартного – для органа ЦК компартии Грузии – облика молодой человек. В фирменных американских джинсах и ярко пестрой маечке. Ни тебе галстука, ни униформы партработника – черного костюма. Казалось, этого подвижного как ртуть веселого мальчишку не может интересовать ничего кроме джазовой музыки. Да гитары неразлучного с ним друга, фоторепортера Алика Лукьянцева. Но жизнь очень скоро доказала совсем другое. Перо его оказалось острым, точным и всегда с какой-нибудь «вкусной» изюминкой. Репортажи, очерки, фельетоны – все давалось ему легко, как бы играючи. Этот юношеский азарт и умение увлечься темой остались с ним на десятилетия журналистской деятельности. Валерий Партугимов был из любознательных людей, которые никогда не занимаются любимым делом спустя рукава. Выезжая на автопилоте выработанных навыков. Каждая новая тема становилась для него манящей загадками, которые можно найти и разгадать, копнув поглубже. Широка была сфера его интересов. Набравшись опыта во всех аспектах профессии газетчика, историк по образованию и прирожденный аналитик по натуре, Валерий Владимирович в начале семидесятых годов всерьез переключился на международную журналистику – поступил в аспирантуру московского государственного института международных отношений. После окончания аспирантуры был оставлен на кафедре международной журналистики. И два с лишним десятка лет, проведенных в стенах МГИМО МИД-а, стали значимым этапом его журналистской деятельности.
Педагогическое образование, полученное им в тбилисском институте имени Пушкина, оказалось еще одним его истинным призванием. Наверно, нужно было обладать особой чуткостью к специфике контингента молодых, целеустремленных и амбициозных людей, чтобы так крепко сплотить их вокруг себя. Параллельно с преподаванием предмета «жанры международной журналистики», Валерий Владимирович много лет был бессменным редактором институтской многотиражной газеты «Международник». Тут его душа истинного газетчика расцвела и заразила любовью к профессии многих своих студентов. Первый же курс, ведущим педагогом которого он был назначен после окончания аспирантуры, и довел его до выпуска – стал ядром редколлегии газеты, на страницах которой многие известные ныне журналисты оттачивали свои перья под зорким оком Валерия Владимировича, давно уже ставшего для них не только наставником, но и другом, которому они доверяли все самое сокровенное. Первого студента, руководителем дипломной работы которого стал молодой тогда еще преподаватель Валерий Партугимов, звали Артем Боровик...
Удачно и успешно развивающаяся карьера международника внезапно была поколеблена событиями 1991 года. Пьянящий дух свободы и тяга к новомодным экспериментам коснулись многих. И всегда шагающий в ногу со временем Валерий Партугимов ушел в бизнес. У него и здесь все получилось! Этой сфере новой деятельности он отдал свыше двадцати лет. Но... истинное призвание не может исчезнуть бесследно. Все эти годы, видимо, копились – новый жизненный опыт, работа мысли, анализ происходящих событий. И снова совершив крутой вираж Валерий Владимирович вернулся в журналистику. Его талант, недюжинные знания и опыт буквально зафонтанировали в новых его журналистских работах. Взвешенная позиция в самых спорных и запутанных ситуациях, событиях мирового масштаба снискала ему репутацию крепкого и беспристрастного аналитика. У него собрался огромный материал. Эссе, рассказы, обзоры острых политических событий. Многое опубликовано. Еще в разы больше хранит его компьютер. Нам, его друзьям и коллегам, предстоит разобраться в этих рукописях и донести их до читателей. Работы много! Так что мы и не думаем прощаться с тобой, Валера! Ты же просто вернулся в свой город!
Арина БОРИСОВА |
|
