|
ЯБЛОЧНЫЕ ПОГОНЫ ГЕНЕРАЛА ПАРАДЖАНОВА |
|
С Жан-Люком Шледером я познакомился благодаря поэту и писателю Дени Доникяну, автору одной из первых книг (1980 г.) о Сергее Параджанове «Кони Параджанова», вышедшей задолго до появления обширной литературы о кинорежиссере. Книга вышла во Франции на средства автора и потому – крайне маленьким тиражом. Это поэтическая книга (в жанре поэмы-медитации), вдохновленная встречей Доникяна с мастером и, кроме того, содержит интервью автора с режиссером. У Доникяна есть еще и прекрасная и, к сожалению, не опубликованная новелла «Проклятый», где автор детально и скрупулезно передает свои впечатления от двух дней, проведенных с маэстро.
История замысла книги по-своему героическая: ведь отправляясь в СССР в 1980 г. на встречу с Параджановым, молодой писатель серьезно рисковал. В Советскую Армению он ездил с 1970 годa. Там ему посчастливилось увидеть изначальную версию фильма «Цвет граната» до монтажа, осуществленного Сергеем Юткевичем. А в 1973 г., Доникян побывал в Киеве, где чуть было не познакомился с Параджановым, за несколько дней до ареста режиссера.
Но вернемся в 1980 год. Уроженец Франции Доникян получил въездную визу в Армянскую ССР, где проживали его родственники. По прибытии в Ереван, он начал добиваться визы в Грузинскую ССР под видом представителя туристического агентства. И вот удача: двухдневная виза получена, и 12 апреля 1980 г. Доникян наконец-то приходит к Параджанову в Тбилиси. Тот сидит в компании трех французов: Элен Мартен, Франсуазы Пикар и Жан-Люка Шледера. Все трое – члены гуманитарной организации Amnesty International. Их цель – осведомиться о состоянии преследуемого режиссера. Известно, что и в Киеве, и в Тбилиси дом Параджанова был объектом настоящего паломничества. У мастера постоянно находились разные посетители. Он был самым дерзким, трагичным и скандальным из всех деятелей советского киноискусства. А в 1980 г. до Европы почти не доходила информация с далекого советского Кавказа. Вот уже два года, как Параджанов на свободе, а на Западе все еще ходят нелепые слухи о жутких условиях его жизни и состоянии здоровья. Некоторые даже задаются вопросом, а жив ли Параджанов? Значит, четыре представителя Франции смогут передать в «свободный мир» подлинную информацию из первых уст, фотографические и документальные доказательства… Параджанов понимает ситуацию как никто другой. Визит иностранцев для него – кислород. Встречает он французов (они проведут с ним четыре дня, затем уедут в Армению) по-королевски: угощает шашлыком, одаривает подарками, набрасывает их портреты, ведет их в мастерскую художницы Гаянэ Хачатурян, показывает им могилу Саят-Новы, поднимается с ними по канатной дороге на Тбилисский фуникулер…
Он исключительно разговорчив, но французы почти не понимают по-русски. У них даже нет аппаратуры для записи. Тогда Доникян становится переводчиком. Но с какого языка? Ведь согласно распространенному мнению, Параджанов «не говорил по-армянски». Задаю этот вопрос Доникяну: да, с Параджановым он общался на армянском, причем режиссер говорил, естественно, на восточном армянском тифлисского розлива (с примесью русских и персидских слов), а не знающий русского языка Доникян – на западно-армянском диалекте. Конечно, некоторые слова не были понятны ни одному ни другому, но в целом диалог состоялся и даже вылился в полноценное интервью.
Кроме того, с визитерами Параджанов говорил и посредством рисунков. Так, Жан-Люку, знающему со школы лишь несколько слов по-русски, Параджанов объяснил, как важно правильно поставить акцент в словах «писать» и «писать». И вот готовы рисунки: на первом – Жан-Люк сидит за столом и пишет гусиным пером; перед ним стоит чернильница, на стене висят часы. На втором рисунке – Жан-Люк в очках и с бородой писает (причинные места четко прорисованы) стоя, прямо на брошенную на пол бумагу, на которой он писал на первом рисунке. Из двух глаголов, семантически не имеющих между собой ничего общего, Параджанов в мгновение ока создал интригу: декорацию, драматургию. Соединять воедино неожиданной и парадоксальной связью изображения – такова была внутренняя потребность режиссера-мистификатора, форма его бытия. «Мне тогда было всего 25 лет, я не знал, как пройдет наша встреча», – рассказывает Шледер. «Он встретил меня, как короля, будто всемирно известным режиссером был я. Это меня поразило, и это чувство изумления осталось на всю жизнь. Он подарил мне кольцо – оно и сейчас со мной. Это единственное кольцо, которое я когда-либо носил».
Воспоминания Шледера отличаются свежестью восприятия, прямотой речи, где автор без лишних церемоний и приукрашиваний называет вещи своими именами. Восхищенный Параджановым, он тем не менее не искажает слова и факты. «Такси не останавливались на взмах руки Параджанова – уж очень вид у него был странный», – вспоминает Шледер.
«На Тбилисском фуникулере с нами находилась группа военных. Параджанов пальцем «ткнул» куда-то в город и громко сказал в сторону военных: «МАВЗОЛЕЙ. МАМА. ДЕСПОТ!» Он имел в виду могилу матери Сталина. Солдаты посмотрели на нас, но не отреагировали».
«Как-то он остановил такси. Таксист был его другом детства. Параджанов попросил его отвезти меня в Эчмиадзин, но тот отказался: везти иностранца – это чревато неприятностями».
Жан-Люк показывает мне листок бумаги с лаконичным рисунком Параджанова и надписью-рекомендацией:
Эчмиадзин.
АНАТОЛИ (Секретарь)
(Толик джан – кончай ремонт)
Сергей
Для Жан-Люка пребывание в СССР в апреле 1980 г. было вторым по счету. В первое свое путешествие в СССР в 1978 г. он посетил Киев, а до Тбилиси, куда уже вернулся только что освобожденный из украинского лагеря Параджанов, не добрался.
«Киев показался мне ужасно мрачным. Молодые маялись от безделья. Я спросил у них, почему они не ходят в кино. «А что там смотреть?», – отвечали они. «Ну, например, можно посмотреть фильмы Параджанова», – возразил я. Один из парней мне ответил, что увидеть фильмы Параджанова не так-то легко, но что он знаком с его сыном, Суреном, однокурсником по факультету архитектуры. Я решил воспользоваться случаем и попросил познакомить меня с Суреном, что и произошло в апреле 1978 г. Сурен передал мне несколько коллажей, сделанных его отцом в тюрьме. Я привез их во Францию».
В июле 2020 г. я поехал к Жан-Люку Шледеру в гости в глухую деревушку в департаменте Дром, где он поселился с недавних пор. Жан-Люк достал четыре коллажа из сундука, в котором уже несколько десятилетий хранит многочисленные документы, связанные с Параджановым: десятки диапозитивов, несколько рисунков режиссера, портрет Католикоса всех Армян Вазгена Первого, обрывки бумаг с надписями, сделанными Параджановым, почтовую карточку, подписанную Суреном, почтовые квитанции на посылки, которые Жан-Люк регулярно посылал Параджанову и т.д. На одной из квитанций от 17 декабря 1982 г. стоит подпись режиссера, затем – «Параджанов с любовью». Можно представить, каким источником надежды были для Параджанова эти весточки из «другого мира».
Среди коллажей – два роскошных букета из засушенных цветов, собранных Параджановым в тюремном дворе. Один – на белом фоне, другой – на черном. В композиции – движение, скорее легкое трепетание: один букет слегка наклонен вправо, а летящая стрекоза вот-вот приземлится на него. Насекомое «вылеплено» с феерической простотой из небольшого стебля, конeц которого разветвляeтся, и почки образуют усики, а две травинки – крылья.
На следующем коллаже изображено синее пасхальное яйцо со скачущим белым конем в центре, на котором восседает всадник в белом, в головном уборе в восточном стиле. Движение (в каноническом персидском стиле) кажется как бы застывшим, и это – один из принципов нетипичного параджановского монтажа: превратить только зарождающеeся движениe в совершенный, иконический образ, то есть уловить изображение при его зарождении, с его полным потенциалом движения и статичности, случайности и вечности, истории и мифа. Перед нами – свидетельство того, что заключенный за решетку, униженный и замученный режиссер минимальными средствами воссоздает простоту и естественность своего художественного жеста, демонстрирует величественность лаконичных форм. Эти коллажи – артефакты жизненно необходимого искусства. Без этой возможности сублимировать свою безграничную креативность Параджанов, вероятнее всего, не выжил бы в тюремном аду – ни ментально, ни физически.
Четвертый коллаж представляет собой шагающего Деда Мороза (в профиль), с неукрашенной елкой-подарком в руке. Елка, верхняя и нижняя части шубы, рукава, шапка и борода склеены из кусков мешковины – ведь в тюрьме гениальный режиссер шил мешки... Пасхальное яйцо, кстати, также украшено бантом из мешковины. Этот Дед Мороз с всклокоченной бородой и импозантной фигурой похож на Параджанова.
«Пасхальное яйцо» и «Дед Мороз» – подарки, отправленные Параджановым жене и сыну, cвоеобразная форма участия в жизни «по ту сторону зеркала», за оградой тюрьмы. Отсутствие в этих тюремных произведениях какой-либо психологической нагрузки является абсолютной победой эстета над трагической судьбой, победа Вечной Красоты над обстоятельствами жизни, поэзии – над политикой.
«Сурен еще подарил мне яйцо, украшенное его отцом», – говорит мне Жан-Люк. Но со временем яйцо испортилось и его пришлось выкинуть. Он показывает мне единственную оставшуюся фотографию яйца: Параджанов нарисовал на нем очень выразительное забавное лицо, с красными глазами, длинными и густыми усами, плавно переходящими в волосы. Кто это – генерал или, может, запорожский казак?..
На фотографиях, снятых Жан-Люком, мы видим Параджанова, прогуливающегося по проспекту Рутавели с парой детских лакированных туфелек в руках. На одной из фотографий, снятых Жан-Люком, из двух долек яблока Параджанов-сатирик сделал себе «погоны» и моментально превратился в «генерала» с волевым пронзительным взглядом… На фотографиях запечатлен также молодой поэт Котэ Кубанеишвили – чувствуется, что они с Маэстро на одной волне.
Жан-Люк вновь встретился с Суреном в апреле 1980 г. в Киеве. Сурен передал Жан-Люку копию семи страниц приговора Параджанову от 25 апреля 1974 г.: пять лет лишения свободы в лагере строгого режима. Жан-Люк уезжает из Киева и 12 апреля прибывает в Тбилиси. Ему удается отвязаться от тургруппы. Он направляется прямиком к Параджанову. «У Параджанова был гость – некий мужчина лет пятидесяти, – вспоминает Жан-Люк. – Параджанов дал тому понять, что пора уходить. С тюком в руках, посетитель моментально вышел, даже не поздоровавшись с нами. Мне сказали, что в СССР духи – прекрасный подарок. У меня был с собой маленький флакон одеколона, который я ему отдал. И вот на моих изумленных глазах он выпил весь флакон залпом! Никогда ничего подобного я не видел», – рассказывает Жан-Люк.
Я был поражен, увидев, как он моет посуду. Наблюдать за этим банальным процессом было очень увлекательно».
«Он умолял меня забрать с собой две бобины, – вспоминает Доникян. – Открыв ящик с серебряной посудой, он хотел в благодарность подарить мне что-то из этих предметов. Это было очень трогательно, но я не мог выполнить его просьбу: это было слишком рискованно».
Это были кинопробы «Киевских фресок», снятые в далеком 1966 г. Мир их увидит много лет спустя после смерти кинорежиссера.
Жан-Люк вручил Параджанову копию приговора, полученную от Сурена, предварительно сфотографировав все страницы, с тем чтобы взять их с собой в Европу. Ему удалось провезти этот документ: к счастью, советская таможня не проверила фотопленку. Во Франции Жан-Люк отпечатал фотодокумент и передал его в Amnesty International. «И больше я никогда ничего об этом документе не слышал», – удивленно замечает Жан-Люк.
Интересно отметить, что лондонская НКО Amnesty International, похоже, так и не использовала этот документ. Имя Параджанова не фигурирует даже в их 300-страничном годовом отчете, появившемся в издании «Мазарин» в 1980 г. и озаглавленном «СССР. Узники совести». Хотя в докладе упоминаются имена многих выходцев с Кавказа, преследуемых советской властью за их действия и политические взгляды: в оглавлении находим имена Звиада Гамсахурдия, Владимира Жвания, Степана Затикяна, Паруйра Айрикяна и т. д. И если эти активисты никогда не пересекались с Параджановым, то украинские националистические активисты Валентин Мороз и Леонид Плющ посещали режиссера в Киеве и были в первых рядах во время скандала с фильмом «Тени забытых предков» в день премьеры в октябре 1965 г. Следовательно, они были напрямую замешаны в «деле Параджанова». Рядом со всеми этими именами настоящих диссидентов Параджанов предстает как совершенно неклассифицируемый персонаж, одиночка, непонятный, стоящий как бы «на обочине».
И все же – как объяснить парадокс отсутствия имени Параджанова в докладе Amnesty International? Тем более, что Плющ утверждает в своей книге «На карнавале истории», опубликованной во Франции в 1977 г., что арест Параджанова напрямую связан с его отказом свидетельствовать против Мороза. Вряд ли Amnesty International могла проигнорировать этот наиважнейший факт. Надо сказать, что текст приговора Параджановa дошел до Запада задолго до крайне рискованных, но в конечном счете бесполезных усилий Жан-Люка Шледера. Параджанов лично передал его в 1979 г. журналистке и психоаналитику Катрин Клеман. Она привезла текст во Францию и опубликовала отрывки в газете «Le Matin de Paris» («Парижское утро») от 13 и 14 октября 1979 г., то есть за полгода до визита Жан-Люка к Параджанову.
Текст приговора не оставляет сомнений в том, что дело было заказным, но тем не менее Параджанова осудили по статье Уголовного кодекса СССР о мужеложстве. Понятно, что судебным преследованием режиссера хотели заставить замолчать. Надо отметить, что в советском обществе к гомосексуалистам, в частности из артистических и художественных кругов, относились весьма толерантно, при условии, что те вели себя тихо и скромно. Что касается Параджанова, он не только прилюдно заигрывал с мужчинами, но и громогласно заявлял, что он – из того же ряда, что Леонардо да Винчи, Микеланджело, Чайковский и Шекспир! Его устранение с культурной арены, давало, таким образом, возможность решить сразу несколько проблем. Так почему же Amnesty International в конце концов отстранилась от дела Параджанова? Ведь дело это было свидетельством слепой и абсурдной жестокости советского режима…
Среди бумаг Жан-Люка имеется рукописное письмо, адресованное ему товарищем, сотрудником Amnesty International. Письмо заканчивается так: «Что касается Параджанова – забыл тебе ответить, моя вина: A. I. не приняла во внимание его дело, ввиду того, что позиция нашей уважаемой организации по вопросу гомосексуализма до сих пор не определена».
Может быть также, что Amnesty International, видя в Параджанове человека непредсказуемого и непокорного, побоялась увязнуть в парадоксах эксцентричного персонажа, которые в итоге оказались бы столь запутанными, что играли бы «против» неправительственной организации. Параджанов был исключительно необычен, не мыслил простыми категориями (черное/белое, злые Советы/добрый Запад) и пускал в огонь своей игры все, обыгрывал абсолютно все, любые самые сложные понятия. Он видел детали и нюансы человеческих страстей и поведения, как никто другой. Его антисоветские заявления, остроумные шутки артиста, всегда поражавшие слушателей, и, кстати, тщательно фиксировавшиеся КГБ на протяжении многих лет, в реальности не являлись выражением какой-то глубокой ненависти, ни идеологической убежденности или категоричного отрицания идеологии. Тонкость и точность его наблюдений, его, как он говорил, «нежное отношение к вещам», его склонность к игре и мистификациям вряд ли вписывались в перспективу перманентной политической борьбы. Ведь политическая борьба наиболее эффективна лишь тогда, когда в ход идут упрощённые символы, простые лозунги, легко запоминающиеся жесты. A Параджанов – человек, оперировавший сложными конструкциями, смыслами, которые открываются постепенно, но бесконечно, не истощаясь.
В конце жизни, в одной из бесед с Завеном Саргсяном, Параджанов сказал: «Я отомщу Украинe». На вопрос «Как?», он ответил простo: «Любовью».
Он практически жил с этим парадоксом, доведенным до пароксизма. Как трагичен его крик отчаяния, когда он утверждал, что нынешнее его положение – «хуже смерти». В интервью Доникяну Параджанов говорил: «Не иметь права заниматься моей профессией – это наказание. Это второе наказание, более невыносимое, чем первое…»; «Сегодня я не более чем мертвый дух…»; «Если так пойдет и дальше, я покончу с собой».
«Ко мне приезжают со всего мира. Но никто не может сделать так, чтобы я эмигрировал. Потому что у меня нет другого выбора, кроме эмиграции, потому что я хочу работать... Да, я хочу жить во Франции. Работать во Франции. (...) Во Франции я хотел бы снять фильм о Жанне д’Арк, о Библии, по мотивам новелл Мопассана…».
Горькие слова… В этот период своей жизни, в 1980 г., у него нет средств к существованию, его семья распалась, из Киева его выгнали, а квартиру отобрали. Карьера его разбита. А главное – ему кажется, что он чудом выжил после четырехлетнего срока.
Но Параджанов не был бы Параджановым без своих ежеминутных парадоксов. «Я не диссидент. Нет!», – тут же добавлял он.
В записках Жан-Люка Шледера есть такая цитата: «На вопрос о Сахарове и Солженицыне он отвечает: «Меня это не интересует. Я художник, Солженицын – писатель, историк, очерняющий свою страну, а я показываю, что красиво, вернее, что было красиво здесь, у нас... Поймите меня правильно, я художник, а не диссидент, вот и все! Маркс, Ленин... мне все равно! Повторяю вам, у меня нет политических взглядов, я художник. Я хочу всего лишь иметь возможность самовыразиться как художник».»
Однако странно звучат эти слова: «Солженицын – историк, очерняющий свою страну». Это в то время, как Запад триумфально присудил Солженицыну Нобелевскую премию, делая из него знаковый символ борьбы за свободу в СССР? Наверняка, подобное высказывание могло озадачить западных наблюдателей. Неужели парадоксы, которые создавал и культивировал этот гениальный мистификатор и которыми он каждую секунду питал свое творчество, могли быть столь же возмутительны и неприемлемы для «свободного Запада»?
По свидетельству выдающегося тбилисского фотографа Юрия Мечитова, присутствовавшего на последнем судебном заседании по делу Параджанова в Тбилиси в феврале 1982 г.: «Сергей сказал, что он любит советскую власть. Oн сказал это искренно, со слезами на глазах, но также искренно он мог ее временами ненавидеть, хотя слово ненавидеть Сергею не подходит.»
О КГБ же он сказал так в интервью одному французскому журналисту: «Это идеальное место и идеальный партнер советского художника для пробуждения гнева и зарождения талантов». Сколько иронии в этих словах, какая точность суждений, как причудливо переплетены комедия и трагедия бытия… У Параджанова имелись большие портреты Брежнева и Ленина. По его словам, он восхищался «артистизмом» Ленина, его жестикуляцией и умением выступать публично… Он утверждал, что творцу необходимо жить на своей родине, несмотря ни на какие трудности, и жестко осуждал эмиграцию Тарковского. Сделать из Параджанова героя борьбы с советской властью не удалось.
Мой визит к Жан-Люку Шледеру состоялся за две недели до тридцатой годовщины смерти Параджанова. При виде этих «новых» коллажей и десятков «новых» фотографий, появившихся словно ниоткуда, я почувствовал себя причастным к очень личному для меня событию, почти сверхъестественному. Восхищение, которое испытывают люди перед Параджановым, давно превратилось в традицию дружбы, растворенной в параджановской мифологии, которой время и пространство – не помеха.
Спустя два месяца (эта статья была уже подготовлена к публикации) вышел клип американской певицы Леди Гаги к ее новой песне «911». В клипе (крайне китчевом с налетом эзотерики), помимо четких визуальных имитаций художественного мира Параджанова, присутствует надпись на армянском языке: «Бдительность». Через несколько дней против Армении была развязана беспрецедентная война в Карабахе. Впоследствии, название песни каким-то странным образом совпало с датой (9 ноября) прекращения боевых действий, делая из этой песни некий таинственный посыл, переданный нам опять-таки «через» Параджанова.
Этот проклятый 2020-ый год опечалил нас еще двумя невосполнимыми утратами в параджановской «галактике»: вдова Маэстро Светлана Щербатюк скончалась в Киеве, а затем Завен Саргсян, основатель и директор Дома-музея Параджанова в Ереване, покинул нас.
Но в 2020-м году Параджанов «подарил» нам доселе неизвестные свои работы: два великолепных букета, пасхальное яйцо и Деда Мороза – чистая красота, полная жизни, созданная в аду. И благодаря которой он выжил. Красота, вновь явившаяся нам сорок три года спустя, как предзнаменование на фоне всемирной пандемии коронавирусной инфекции, доказала, что в мифологии не существует случайностей. Если маг продолжает нас одаривать, подумал я, это потому, что он никогда не прекращал с нами «общаться». Ведь ему есть еще что сказать нам о нас самих.
Параджановская традиция одаривать людей вновь напомнилa нам о другой ипостаси нашей человеческой сущности. Параджанов возвестил нам о наступлении новой эры для Армении и для мира.
Перевод с французского Альды Енгоян
Наири ГАЛСТАНЯН |
|
ДЕМИКО ЛОЛАДЗЕ: ДОБРО ЗАБЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ |
|
Демико Лоладзе не нуждается в особом представлении. Эти имя и фамилию в Грузии знают все. Журналист, публицист, художник, выдающийся знаток футбола Демико Лоладзе – почетный гражданин Тбилиси, член Союза писателей, Союза художников, Союза журналистов, Ассоциации спортивных журналистов Грузии, кавалер многих орденов и медалей, лауреат множества премий, автор 77-ми книг о звездах грузинской культуры и спорта (55 из которых посвящены футболу), двух сборников о национальном герое Грузии Жиули Шартава, фотолетописи «Время и люди» – собрания фотографий из личного архива Д. Лоладзе и семейных архивов современников. Благословляя выход в свет альбома «Многообразие верности», Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II написал: «Демико Лоладзе собрал фотографии тех личностей, которые внесли большой вклад в историю недавнего прошлого нашей страны и чьи труды действительно должны быть сполна оценены потомками».
В 2016 году в ознаменование 80-летия со дня рождения великого футболиста Славы Метревели Союз «Русский клуб» издал книгу Демико Лоладзе «Слава Метревели. Футболист мечты» – уникальную энциклопедию жизненного и спортивного пути неподражаемого правого крайнего, чьим мастерством был покорен и восхищен весь мир. Презентация книги состоялась в Театре им. Грибоедова, и мы вспоминаем об этом, как об одном из самых ярких событий в истории «Русского клуба».
– Давайте начнем с самого начала. Расскажите о ваших родителях.
– Мой отец, Реваз Александрович Лоладзе, воевал на фронтах Великой Отечественной. Он был военврачом. Сражался под началом генерал-майора Николая Тариэловича Таварткиладзе. Дивизия под командованием Таварткиладзе в составе 21-й армии принимала участие в наступательных боевых действиях северо-западнее Сталинграда и первой вошла в город. С июля 1943 года дивизия участвовала в Курской битве. После войны отец работал по специальности. Мама, Тина Дмитриевна Канделаки, тоже врач, но ни одного дня врачом не проработала. Курьез, но она, стоматолог по образованию, не могла заставить себя прикоснуться к чужим зубам и всю жизнь трудилась в различных издательствах, как, кстати, и моя младшая сестра Нунушка. В мае маме исполнится 98 лет. Какая у нее память! Такие поразительные истории вспоминает – только успевай записывать! Прадедушка Дмитрий Иванович умер в 1953 году. До революции он был состоятельным человеком, магазины у него были. А во время революции, между прочим, он у себя Сталина прятал. Меня вырастила бабушка по отцовской линии, Нина Дмитриевна. Провожала в школу, встречала, кормила, проверяла уроки… Она великолепно знала французский язык, а я, дурак, так этим и не воспользовался – вместо того, чтобы заниматься с ней французским, убегал играть в футбол или стоять на «бирже» у кинотеатра «Октябрь» и шататься по улицам… Мы скромно жили, только на зарплату. Отца назначили заведующим медучреждениями Ленинского района. А вскоре он написал заявление и уволился по собственному желанию. На этой должности надо было брать и давать, а он не хотел, не умел, не мог. Честный был человек. Школьником я уже работал – в геодезическом отделе проектного института «Гипрогорстрой» на улице Кирова. Рабочим был, держал нивелир, когда геодезисты проводили свои измерения. Откладывал деньги, чтобы летом поехать в Уреки на свои средства, не просить у родителей. Отец со своими родителями и дедом жили на Плеханова, напротив кинотеатра «Комсомолец». В 1938 году этот дом снесли и предлагали им на выбор новую жилплощадь. От Ваке они отказались – зачем, мол, нам эта деревня? Ваке-то тогда был окраиной города. Сабуртало не существовало, а на том месте, где сейчас стоит Дворец спорта, была «толкучка». Кстати, мы были на такой же «толкучке» в Ереване, и родители мне дали какую-то сумму – купи себе, что хочешь. И что я, шестиклассник, купил, как вы думаете? Фирменные открытки с изображениями Жерара Филиппа, Симоны Синьоре, Лолиты Торрес, Жана Маре, Жана Габена, Одри Хепберн, Джины Лоллобриджиды, Сильваны Пампанини… Эти открытки армянская диаспора из Франции присылала своим родственникам в Армении. Они у меня сохранились до сих пор. А еще я купил французские сигареты. Начал покуривать. И однажды попался – отец меня поймал. Ох, как я получил по физиономии! Этот удар я и сегодня помню. Но в тот самый день я завязал с сигаретами на всю оставшуюся жизнь. А что касается квартиры, то в конце концов прадеду предложили вариант на улице Клары Цеткин. И он согласился – потому что до Плеханова было рукой подать. Мы по-прежнему там живем, на втором этаже двухэтажного дома.
– В театр в детстве ходили?
– О! Я не пропускал ни одной премьеры! Театр музкомедии на Плеханова, Театр Санкультуры в Собачьем переулке – там, между прочим, начинали свою карьеру Отар Мегвинетухуцеси и Гуранда Габуния, Театр Руставели – до сих пор помню спектакль «Испанский священник» с Эроси Манджгаладзе и Рамазом Чхиквадзе. Театр Марджанишвили – ну, вообще, слов нет! А когда я смотрел балет «Отелло» с Вахтангом Чабукиани, счастливей меня не было человека на белом свете. Достать билеты было невозможно. Конную милицию я впервые увидел в 1954 году, у стадиона «Динамо», на открытии футбольного сезона, а потом – у оперы, когда шел «Отелло». Не пропускал и спектакли гастролеров. Когда приехал театр Сатиры (конечно, это было значительно позже) – я был с ними все время, каждую минуту.
– А как обстояло дело с кино?
– В понедельник и четверг мы в школу не ходили, потому что в эти дни на экраны выходил новый фильм. И во время сеанса зачастую вдруг зажигался свет в зале, входил директор школы и уводил нас на уроки. Как мы смотрели кино? Заходим на 10-часовой сеанс. За пять минут до финала выходим в фойе, смешиваемся с публикой, а потом снова заходим в зал – на следующий сеанс. И так весь день. Бабушка меня ищет, с ума сходит, а я с утра до вечера сижу в кинотеатре, смотрю «Фанфан-Тюльпан». А Омар Шариф! Что творилось! Около кинотеатра постоянно дежурила «скорая помощь», потому что в одном из фильмов был эпизод, где девушка из-за несчастной любви режет себе вены. Многим в зале становилось плохо. А индийские фильмы? Радж Капур, Наргис! «Бродяга», «Господин 420»! Мы выросли на этих фильмах! Все песни наизусть знали! Фестиваль французских фильмов – хорошо помню «Монпарнас, 19» с Жераром Филиппом и Анук Эме. В Москву тогда приехали Жан Маре и Милен де Монжо, а в Тбилиси – режиссер Жак Беккер, актрисы Паскаль Пети и Паскаль Одре. Я их видел.
– А кем мечтали стать?
– Я учился в музыкальной школе по классу фортепиано. Но через силу – родители заставляли. Я хотел стать футболистом. Очень хотел. Моим кумиром был Эдуард Стрельцов, самый лучший футболист Советского Союза. Правда, большой знаток футбола Гулбат Торадзе говорил, что сильнейший – это Всеволод Бобров. Сколько раз я перелезал через забор стадиона, чтобы попасть на игру! Мне было несложно – в моем дворе стоял турник, на котором я усердно тренировался. Помню, мы – 30 человек, ребята из одного района, – пошли записываться на футбол. Среди нас были ребята, которые отлично играли. Нас посмотрели и – приняли меня одного. Но, увы, у меня не хватило упорства, настойчивости для того, чтобы серьезно заниматься футболом. Помню, мной заинтересовался Виктор Панюков, выдающийся футболист и тренер, позвал меня на «Динамо». На тренировке сказал ударить правой ногой, а я – левша, ударил левой. И он меня сразу выгнал. В общем, футболиста из меня не вышло. Но увлечение футболом осталось навсегда. Кстати, бабушка и отец были отчаянными болельщиками. В 1937 году в Тбилиси приехала сборная Басконии. Бабушка была на их игре с «Динамо» Тбилиси и рассказывала мне об этом. Наши тогда проиграли 0:2. Понимаете, я рос и каждый день слышал имена – Пайчадзе, Дорохов, Бердзенишвили… И я, уже в детстве, начал собирать материалы о футболе. Каждый день читал газеты «Лело», «Советский спорт», вырезал статьи и фотографии. Одна комната в моей квартире целиком заполнена футбольными архивными материалами – книги, папки, тысячи фотографий... Уникальный архив. Много материалов подарил Гулбат Торадзе. Дима Тухарели передал свой архив.
– Я и не знала, что профессор ТГУ Дмитрий Тухарели был болельщиком.
– О, он классно разбирался в футболе и даже писал о нем. Он, кстати, брат моего отца, так что я – его племянник.
– И все-таки, как сделали выбор после окончания школы?
– Мой дед по материнской линии, Дмитрий Иванович, был адвокатом. И я после окончания школы решил поступать на юридический. При этом поступил и в музыкальный техникум на дирижерское отделение – не отстали от меня мои домашние, заставили! Конкурс на юридический факультет был огромный, и Дима Тухарели посоветовал мне поступить на филологический, а потом перевестись. Я так и сделал. А вскоре понял, что никуда переводиться не хочу. К тому времени у меня уже был фотоаппарат «Смена», и я вовсю фотографировал. Снимал всех, в том числе и лекторов – Георгия Ахвледиани, Варлама Топурия, Георгия Джибладзе, Лео Менабде, Элгуджу Хинтибидзе… А что, очень удобно – приходишь на экзамен, подаешь зачетку, а там – фотопортрет экзаменатора. «О, где это ты меня сфотографировал? Как здорово!» – радостно удивляется он. И отметка в кармане! (смеется). Я шучу, конечно. Люди всегда понимают, поступаешь ли ты искренне или ради корысти. А я всю свою жизнь все делаю искренне. В университете Тенгиз Сулханишвили (впоследствии известный журналист и телеведущий – Н.Ш.) и Коля Дроздов, сын Кетеван Орахелашвили (журналист, доктор филологии, автор документальных фильмов, кавалер ордена Чести, лауреат Государственной премии Грузии – Н.Ш.) издавали студенческий журнал. Они писали замечательные тексты, а моя задача состояла в том, чтобы обеспечивать каждый номер иллюстрациями – фотографиями и фотоколлажами. Непростое было дело – никакого фотошопа не существовало, я все делал вручную. Очень интересный был журнал. Но потом кто-то стукнул куда надо, и нас прикрыли. Так вот, после первого курса Тухарели меня спрашивает: «Будешь переводиться на юридический?» – «Конечно, нет!», – ответил я. Как я учился? Легко! У меня был однокурсник Мурман Тавдишвили, хороший порядочный парень. Как-то раз я ему говорю: «Слушай, ну что тебе делать на лекциях? Пошли, в футбол сыграем, потом пива попьем». – «Нет, дорогой, – ответил Мурман. – Ты здесь всех знаешь, тебя все знают, все любят, ты можешь делать, что хочешь. А мне надо заниматься, иначе придется вернуться обратно в деревню. А я не хочу». И не пошел со мной. А недавно нам вручали премию имени Давида Агмашенебели. И я рассказал эту историю, завершив ее такими словами: «Я всю жизнь отлынивал, он – убивался. А сейчас и я получил премию, и он». Публика со стульев попадала от смеха! В общем, я защитил диплом «Переводы произведений Бориса Пастернака грузинских поэтов», окончил университет, поступил в аспирантуру, сдал кандидатский минимум. А потом как-то заскучал над темой диссертации – «Партийная пресса». И бросил аспирантуру, о чем очень жалею. А еще раньше, в 1968 году, мы прослышали, что ЦК комсомола собирает в Бакуриани творческую молодежь. Кто только туда ни приехал! Самые интересные люди, самые известные артисты и режиссеры! Поехал и я. Со всеми перезнакомился, очень много снимал. И понял – мне нравится эта среда, приятна эта атмосфера. Вернулся в Тбилиси и думаю, комсомол, оказывается, интересные дела делает. И стал работать внештатником в горкоме комсомола. Меня назначили председателем лекторской группы. Я должен был организовывать проведение лекций в различных организациях. А потом понял, что эти лекции ни лектору не нужны, ни публике. Тем более на общественных началах. Я стал секретарем комитета комсомола консерватории. Там было интересно. На очередной сбор в Бакуриани от консерватории были приглашены Сулхан Цинцадзе, Гулбат Торадзе, Евгений Мачавариани… Мы потрясающий День музыки провели в Бакуриани! Недавно дирижер Вахтанг Мачавариани, в то время он был студентом консерватории, написал, что «если бы не Демико, первого джазового концерта в Тбилиси не было бы». Это произошло в 1969 году. Но я допустил огромную ошибку – вывесил на улице афишу. И пошла волна! Все звонили в консерваторию и просили билеты! Даже завотделом ЦК позвонил. В общем, собралось такое количество зрителей, что они не только в Малом зале, но и в Большом бы не поместились. Концерт был сорван. А я сказал: «Этот концерт я все равно проведу». И через две недели мы провели концерт в Большом зале. Но того эффекта, который, я уверен, был бы в Малом зале, не было. Но все были довольны. В консерватории я проработал полтора года, потом меня назначили инструктором в ЦК комсомола. Там я проработал лет пять, а затем, в течение 30-ти лет, работал в системе Министерства образования.
– Кого вы считаете своими главными учителями?
– То, что для меня сделал Дмитрий Тухарели, не сделал никто. Он, правда, лекций мне не читал, но был настоящим учителем. Многие лекторы мне хорошо запомнились. Их имена я уже назвал. А своим главным учителем считаю улицу. Именно улица научила меня не совершать ошибок, не сплетничать, уметь молчать…
– А как вы стали футбольным летописцем? Как появилась первая книга?
– Надо начать с 1964 года, когда тбилисские динамовцы отправились в Ташкент, чтобы сыграть с московским «Торпедо». По итогам турнира у команд оказалось по 46 очков, и был назначен дополнительный матч. Москва предлагала играть в Ленинграде, Грузия – в Кутаиси. В итоге выбрали Ташкент. Мне 20 лет. Конечно, я решаю лететь на матч. Кто бы меня остановил? Ведь для нашей команды это был первый шанс стать чемпионами СССР. А денег нет. Лектор по логике влепил мне «тройку», и я остался без стипендии. И тогда мои сокурсники скинулись, собрали мне деньги на дорогу, и я улетел в Ташкент. 18 ноября состоялся матч. Наши, конечно, победили – 4:1 и впервые стали чемпионами страны. Вернувшись, я первым делом вернул друзьям долг. А вскоре стал внештатным корреспондентом газеты «Лело». Первым моим материалом как раз и стал репортаж о матче в Ташкенте. А первую книжку я написал о финальном матче розыгрыша Кубка обладателей кубков между командами «Динамо» и «Карл Цейсс» 13 мая 1981 года в Дюссельдорфе. Мы выиграли со счетом 2:1.
– Как вы попали в Дюссельдорф?
– Как и все 60 человек группы – по блату. Перед поездкой я отправился на «Грузия-фильм», и мне там дали целую коробку пленки А-2. В профессиональной фотографии часто использовался черно-белый кинонегатив. Особой популярностью пользовалась как раз кинопленка А-2. Целую неделю я нарезал из нее пленки для фотоаппарата. Сто пленок сделал! Прилетели в Дюссельдорф. В день матча всех пригласили на экскурсию, но мы отказались – мелькнула глупая мысль: «А вдруг автобус испортится, и мы опоздаем на игру?» Как будто мы были в Тбилиси, а не в ФРГ, и нам предстояло ехать на каком-нибудь старом «пазике»! Начали собираться на стадион. В моем номере лежали сто пленок, а я взял с собой только три штуки. 97 пленок оставил в гостинице. Ну почему я так сделал?! Простить себе не могу! Перед матчем пошел прогуляться вокруг стадиона. Тут подъехал автобус с нашими футболистами, и я вместе с ними вошел на стадион. На меня повесили белый жетон. Я хожу свободно, снимаю. Начинается матч, а меня на поле не пускают – нет, мол, здесь нужен другой пропуск. На свое место на восточной трибуне нет смысла идти – пока дойду, половина игры пройдет. Стою, не знаю что делать... Вдруг подходит какой-то мужчина. По разговору понимаю, что поляк. Слово за слово, он что-то говорит охраннику, надевают на меня накидку с надписью TV и выпускают на поле. Я бегу и становлюсь за воротами немцев. Снимаю, снимаю… Вижу – пленка кончается. Можете представить, что со мной происходило? Меня и сейчас трясет, когда вспоминаю. Что мне помешало бросить в сумку 10 пленок? Не понимаю! А награждение? А раздевалка после игры? Радость, ликование, смех! Я сделал два кадра, и все – пленка закончилась. Там, кроме футболистов, никого не было – только я. Представляете, какие могли быть снимки? А пленки лежали в гостинице… 40 лет прошло, а как вспомню – плохо становится.
– Но вы все-таки сделали уникальные снимки! Зачем жалеть?
– Ну, что теперь говорить… Вернулся я в Тбилиси. Пошел в лабораторию ГПИ – молодой парень, проявивший пленки, обалдел. Говорит – да на этих снимках деньги можно делать! Я только рукой махнул – ты снимки мне напечатай, а себе можешь напечатать сколько хочешь. Он напечатал, и я дарил эти фотографии направо и налево. И тут эти пленки попали к Бондо Дадвадзе – был такой фоторепортер, в Совмине работал. Он их посмотрел и говорит – слушай, на этих пленках деньги можно сделать, отдай их в Музей дружбы народов, там хорошо заплатят! Что такое, думаю, сговорились они, что ли, или издеваются? Подумал-подумал и вместе с другом Гелой Гобеджишвили пошел к Отару Эгадзе в редакцию «Сабчота хеловнеба» («Советское искусство»). И в результате вышла небольшая брошюра – с моими фотографиями и вступительным текстом. Это и была моя самая первая книга. Многие потом говорили, что узнали обо мне благодаря именно этой книжке. Не поймите неправильно, но мне понравилось, как недавно выразился Гриша Ониани: «В лицо Демико не знают, а имя и фамилию знают все». Ну, что тут скажешь… Тема такая – футбол всех интересует и всех объединяет.
– Есть среди ваших книг любимые?
– Есть. Это книга «Футболист мечты» о Славе Метревели, моя единственная книга на русском языке. Я люблю ее потому, что она посвящена не только великому футболисту, но и великому человеку. И очень благодарен за ее издание Николаю Свентицкому.
– 3 апреля вам, верится с трудом, исполнилось 77 лет. Совсем скоро выйдет в свет ваша 77-я книга. И в это тоже трудно поверить!
– Но это именно так. 75-я книга вышла в феврале, 76-я – сейчас, в апреле, а на презентацию 77-й я приглашу вас 13 мая, в день победы тбилисского «Динамо» в розыгрыше Кубка обладателей кубков. За помощь в подготовке книг хочу особо поблагодарить Каху Бахтадзе – замечательного специалиста и прекрасного певца.
– Батоно Демико, а как вы начали рисовать?
– 2010 год для меня выдался очень тяжелым – я перенес операцию, лежал в больнице… В один прекрасный день прихожу в мастерскую к Залико Сулакаури, моему другу, замечательному художнику, который по моей просьбе рисовал отличные шаржи на футболистов. Залико был занят, писал. Ну, я сижу, жду. И от нечего делать попросил у него картон, гуашь (а я прежде никогда кисть в руках не держал) и стал рисовать. Он закончил свой рисунок, я – свой. Залико посмотрел, удивился и сказал – приходи завтра, будем заниматься. Я пришел, нарисовал пару рисунков. «Больше не приходи, – резюмировал Залико. – Возьми каталог Ван Гога и рассматривай. Все». Через два месяца я показал свои картины другим художникам. Оказалось, у меня врожденное чувство цвета и сочетания цветов. К концу года меня приняли в Союз художников Грузии. Ровно полтора года я писал без остановки. Засыпал с мыслью о том, чтобы поскорее взошло солнце, и я сел бы рисовать. Я даже отложил в сторону книгу, над которой работал в то время. Волна пошла! Да, футбол – это моя жизнь. Ничего лучшего для меня на свете не существует. Но я полтора года только рисовал, полтора года не мог закончить очередную книгу о футболе… Единственные книги, которые я открывал в это время, – были альбомы живописи и каталоги художественных аукционов.
– А сейчас пишете?
– Нет, слишком занят. Воодушевление от первого опыта прошло…
– Вашему браку почти 45 лет. В чем секрет семейного долголетия?
– Моя жена, Лариса, родом из Батуми. Училась в Москве, в Плехановском, затем перевелась в Тбилисскую Академию художеств, специалист по моделированию одежды. Она чудесно рисует. Для Ларисы на первом месте всегда была семья. Всю жизнь она занималась детьми, а сейчас – внуками. Ее счастье в том, чтобы думать не о себе, а о семье. Вот и весь секрет. К тому же меня – с моим характером и привычками – мало кто смог бы вытерпеть. Она – смогла. И я ей очень благодарен. Наши дети – выпускники Политехнического института. Старший сын и дочь уже обзавелись семьями, младший – пока холост. У нас двое внуков и три внучки.
– Что ж, излишне задавать вопрос, что вас больше всего радует. А что огорчает?
– Меня огорчают палатки, которые появились перед Домом правительства. А радует доброта. Расскажу вам одну историю. В 1966 году на летних каникулах меня включили в группу студентов, которая ехала в Венгрию. Но оказалось, что мои друзья летят в Прагу. Конечно, я отказался от поездки в Венгрию и записался в пражскую группу. А незадолго до вылета друзья сообщают, что меня в списках нет. Видно, кого-то блатного взяли, а меня выкинули. В общем, я и в Венгрию не попал, и с Чехословакией пролетел. Стою у входа в университет, совершенно убитый. Смотрю – идет ректор Илья Векуа. Не знаю, как решился, но подошел и обо всем ему рассказал. На следующий же день вопрос был решен. Никогда этого не забуду. Многое можно о нем рассказать. Честнейший был человек. Потому и глядит на нас с Мтацминда. Добро забывать нельзя. Недавно был такой случай. Иду я по Руставели, и вдруг ко мне кидается женщина: «Батоно Демико, еще раз огромное вам спасибо! Вы такое доброе дело для нас сделали! У нас внук родился, мы его назвали Демико!» Я не смог вспомнить, чем помог этой женщине. Но, знаете, был счастлив.
Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ |
|
|
Бушети – село в Кахети, недалеко от Телави. Выехали мы сюда ранним утром, прорываясь сквозь плотный, почти молочный туман. А в середине пути вдруг вынырнуло солнце, и все обрело формы, краски и цвета: деревья, дома вдоль дороги и то, чем особенно славится этот благодатный край – бесконечные ряды кахетинских виноградников.
В Бушети нас ждала встреча с Шалвой Амонашвили – руководителем Международного центра гуманной педагогики, доктором психологических наук, академиком Российской Академии образования, заведующим лаборатории гуманной педагогики в Институте системных проектов Московского городского педагогического университета, автором «Основ гуманной педагогики» в 20 томах и многих других книг.
Цель нашего визита к Шалве Александровичу – поздравить его с 90-летним юбилеем и поговорить о той плодотворной и масштабной деятельности, которую он много лет ведет со своими единомышленниками.
Мы в Бушети. О том, как подъехать к дому, где и как остановиться, нам рассказывает по телефону Паата – сын Шалвы Александровича. Чудесный дом, уютная комната. Ждем Шалву Александровича.
И вот выходит к нам очень приятной внешности, элегантный человек, в оригинальной и красивой одежде. Честно признаться, трудно было скрыть восхищение при виде Амонашвили. О его возрасте забываешь с первой же минуты общения. А уж потом, после нескольких часов беседы с ним и экскурсии по усадьбе, которую он сам провел, убеждаешься в истинной молодости этого необыкновенного человека. У него легкая походка, доброжелательный взгляд, искренний и веселый смех, быстрая и светлая улыбка: она словно фонариком подсвечивает его глаза и лицо. И еще одно большое впечатление – то, как он вел беседу. Не было нужды задавать много вопросов: спокойно лился глубоко содержательный рассказ с яркими вкраплениями подробностей и деталей.
Амонашвили я помнила еще со времен своей работы в газете «Молодежь Грузии», которая всегда предоставляла свои страницы всему новому и интересному. А интерес к работе педагога-новатора был действительно огромный. Он часто выступал, проводил семинары, открытые уроки в школе, которая работала по его методике. Шалва Александрович в разговоре с нами подчеркнул, что благодаря статьям в молодежной газете о нем узнал Василий Александрович Сухомлинский и прислал ему в подарок свою книгу с посвящением. Это был для него по-настоящему бесценный подарок: слова одобрения он получил от выдающегося педагога, для которого так же, как и для него самым важным в работе с детьми была позиция «Сердце отдаю детям». Именно так называлась одна из книг В.А. Сухомлинского.
ПРИЗВАНИЕ И ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Амонашвили родился в Бушети, это его родовое село. Отец погиб на фронте, в Керчи. Мать поднимала их с сестрой одна. Он всегда с особой теплотой говорит о матери и бабушке. А дед удивлял его ласковым разговором с лозой. Маленьким мальчиком он поинтересовался, почему он так делает. – Виноград будет сладким и вино очень хорошее, – ответил дед. Слова запали в память навсегда.
Слушая Шалву Александровича, понимаешь, какой вес и значение имеют слова, сказанные нам близкими и любящими людьми и с каким вниманием надо относиться ко всему, что нам преподносит жизнь. Грузинскую литературу в школе ему преподавала Варвара Вардиашвили. Она была особенным человеком – в голодные послевоенные годы она подкармливала своих учеников. И смелым педагогом, потому что в обход партийным указаниям давать детям знания по произведениям советских писателей, она учила их понимать и анализировать «Витязя в тигровой шкуре». Шаг за шагом постигали ее ученики понятия дружбы, любви, героизма по великому произведению Шота Руставели.
И на всю последующую жизнь остались в душе Шалвы эти уроки и талант бесстрашной учительницы идти своим путем в преподавании любимого предмета.
Он окончил востоковедческий факультет Тбилисского университета. И пошел работать в школу. Сейчас можно сказать, что это было осознанным выбором. А для того, чтобы придти к новаторству, понадобились годы, знакомство и кропотливая работа по изучению трудов и идей ученых как прошлых лет, так и современников. В 1951-ом Шалва защитил диссертацию. А позже от нее отказался, потому что новизна идей, к которым он спустя время пришел, не позволяла следовать сложившимся в советской педагогике традициям. И этот отказ от диссертации можно считать важным штрихом к его портрету. И мужественным шагом.
Конец пятидесятых годов прошлого века был временем, которое вошло в жизнь советских людей как «оттепель». Повеяло ветром свободы и надежд на перемены, что вызвало к жизни смелые идеи и в науке, и в творчестве. Образование, безусловно, требовало новизны. И она существовала. Однако широкого распространения не получала. Василий Александрович Сухомлинский был создателем педагогической системы, в центре которой было признание личности ребенка высшей ценностью. И именно на это должны быть ориентированы процессы воспитания и образования. «Чтобы не превратить ребенка в хранилище знаний, кладовую истин, правил и формул, надо учить его думать», – говорил Сухомлинский. Следовать этой идее было для Амонашвили не только понятно, но и необходимо.
Шалва Александрович учил детей и сам беспрерывно учился. Он принимал, впитывал в себя знания, опыт и мудрость ученых, которые открывали новые горизонты в работе с детьми. Леонид Занков – психолог, специалист в области дефектологии, памяти, запоминания, Даниил Эльконин – автор оригинальной теории изучения детства был учеником выдающегося ученого Льва Выготского, Василий Давыдов – психолог, также был последователем идей Выготского. Им принадлежит разработка системы развивающего обучения, в основе которой – дать ученикам возможность почувствовать себя творцами, когда они открывают для себя, к примеру, принцип построения таблицы умножения.
Шалва Александрович шел к своей системе, к своим разработкам последовательно, по ступенькам, по кирпичикам овладевая огромным массивом философских, религиозных, психологических знаний. Позже, основываясь уже на опыте своей работы и получаемых результатах, он защитил докторскую диссертацию именно под руководством В. Давыдова.
Рассказывая о своей жизни, Шалва Александрович называл много фамилий, вспоминал людей, сыгравших ту или иную роль в его судьбе. Но ни разу мы не услышали в его голосе слова осуждения или недовольства. Между тем за его плечами были сложные годы, когда слава педагога-новатора одних раздражала, другим категорически не нравилась. Однако то, что проповедовал Амонашвили, что утверждал своей масштабной деятельностью, находило такой отклик и почитание не только в Грузии, но и за ее пределами, что ему доставало сил справляться c трудностями и неугодностью для некоторых.
Человек, призвание которого – работа с детьми, осознавал свое предназначение. Это не только колоссальная ответственность, но и тяжелый труд. Сегодня сложно разглядеть за толщей лет, какие силы требовались для того, чтобы убеждать и доказывать верность избранному пути и правильность своих идей и теорий. Пожалуй, в те годы его можно было сравнить с зеленым ростком, который пробивается сквозь тяжесть камня и даже бетона. Росток движется вперед, в обход препятствиям, набирает высоту и радует окружающих своей несломленностью, силой духа и устремленностью. К счастью, были в Грузии и в те годы люди, наделенные не только властью, но и осознанием огромной пользы, которую могла принести стране новизна в методах воспитания подрастающего поколения. Они были на его стороне. И Первая экспериментальная школа в Тбилиси стала детищем Амонашвили и тех, кто разделял его идеи. Шалва Александрович настаивал на приеме в школу детей с шести лет. Это было для некоторых неприемлемое новшество. Но Амонашвили выстоял. И убедил. Позже ему удалось провести в жизнь пятидневку в школах.
Сегодня мы настолько привыкли к тому, что два дня в неделю – субботу и воскресенье – дети могут провести дома, что не задумываемся над тем, как внедрялось это радикальное для многих чиновников решение в жизнь. Между тем, опираясь на свой опыт, Амонашвили доказал, что это не только возможно, но и полезно как для детей, так и для родителей.
Среди тех, кто поддерживал Амонашвили, был профессор Барнаб Хачапуридзе – известный психолог. Он создал свою версию великой теории установки, которую разработал в свое время Дмитрий Узнадзе. Без этой теории строить процесс образования немыслимо.
Интересно то, что большинство ученых, работавших над изменениями в процессах воспитания и образования, создавали другую школу при советской власти. Школу, которая выпадала из рамок советской идеологии, и за это можно было поплатиться.
Амонашвили тоже досталось, обвинили в склонности к буржуазным теориям. Любимую лабораторию закрыли. Его практически изгнали из школы. Пришлось уехать в Москву. Но и там нашлись люди, которые помогли ему продвинуть дело всей его жизни. Статья в газете «Правда» Артура Петровского – психолога, специалиста в области социальной психологии стала своего рода охранной грамотой, защитой. У Шалвы Александровича появилась внимательная и разделяющая его идеи аудитория. И единомышленники.
Рассказывая об этом периоде жизни, Амонашвили поделился с нами восточной мудростью. «Никто тебе не друг, никто тебе не враг, каждый для тебя – учитель».
НАУКА СЕРДЦА
Хотелось бы сказать о самом главном, что было и есть в судьбе и жизни этого удивительного человека, – Любовь. Именно Любовь. К детям, людям, природе, жизни. Любовь, которая поглощает и перекрывает раздражение, злость, ненависть, вражду. Любовь, которую нес (и несет!) Шалва Александрович детям, да и всем, кто с ним общался (и общается!). Какой неиссякаемый духовный источник питает эту подвижническую любовь, какими силами души удается ему преодолевать отрицательные эмоции?!
В фундаменте гуманной педагогики – нового «здания», построенного им, лежит триада: любить ребенка, понимать его, верить в него. А в самом здании, которое он возвел, столько увлекательно-познавательного. Вот один из постулатов – дорисовка ребенка. Замечательно сказал писатель М. Пришвин: «Тот человек, которого ты любишь во мне, конечно, лучше меня: я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя». Эта мудрость в числе многих, которые удалось услышать от Шалвы Александровича.
Он говорит о том, что мир, в котором мы живем сейчас, радикально изменился. Пришли новые дети, у многих из них необычные способности и возможности. Это современное поколение никак не умещается в старой педагогике принуждения и строгого послушания. Учитель властный, требовательный, не терпящий возражений, в сегодняшней школе не может быть востребован.
Гуманная педагогика Амонашвили не ломает ребенка и не переиначивает его, а полностью принимает. «Мы должны любить любых детей, а не только послушных и отличников». Ребенок, по убеждению Шалвы Александровича, соратник, а учитель – проводник. Из этого убеждения выросла педагогика сотрудничества, лекции о которой читает Амонашвили на Педагогических чтениях с 2001 года.
«Обычно учитель идет к ученикам с предметом в руках, мы же, новаторы, – рассказывает Шалва Александрович, – идем к предмету вместе с детьми. Учителя старой закалки гордятся своими лучшими учениками, а мы рады тому, что худших сделали лучшими».
Как рождалась гуманная педагогика? Подходы к системе гуманной педагогики формировались, естественно, из разностороннего личного опыта преподавания, из полученных колоссальных знаний. «Я пошел по стопам классиков, а это горизонт сознания. Мы идем к горизонту, а он отодвигается...», – признается Амонашвили. Пожалуй, можно сравнить этот путь с восхождением вверх, по ступеням. Первая ступень – развитие, вторая – мотивация, третья – сама жизнь. Решения приходили именно из тесного общения с детьми. Не надо меня готовить к жизни, дайте мне жить, требовали дети. И эти подходы полностью себя оправдали.
«Мы должны понять, что пришли другие дети, дети индиго, звездные дети, дети света. К ним нужен совсем другой подход. Посмотрите современные учебники по педагогике. Ни в одном из них ни разу вы не встретите слова «любовь» и «радость». А родители? Ко многим из них у меня вопрос, сколько раз в их речи звучит «не»? Не твое дело, не шали, не трогай. А «да»? А ведь надо сказать – прыгай, шали, я рядом, я помогу! Воспитывать нужно спокойно, великодушно. И заинтересованно.
У ребенка три природные страсти: он хочет развиваться – дай ему развивающие задачи, сам развивайся вместе с ним. Он мечтает взрослеть – дайте ему чувство взросления, говорите с ним на равных, как с большим. Он будет радоваться. Ребенок любит свободу, не может без нее. Оградите его от понуканий и придирок».
РЫЦАРЬ ГУМАННОЙ ПЕДАГОГИКИ
На протяжении многих лет рядом с Шалвой Александровичем была его супруга Валерия Ниорадзе – крупный ученый, уникальный учитель, доктор педагогических наук, преданный друг и единомышленник. В 2012 году ее не стало.
Сын Паата и его жена Тамрико Схвиторидзе поддерживали его и друг друга в тяжелейший период жизни, они – оба ученые, энциклопедически образованные люди оказались для Шалвы Александровича подлинными соратниками. Семейная пара – создатели получившего в Грузии огромную популярность детского движения «Басти-Бубу».
Усадьба в Бушети, в которой живет семья Амонашвили, стала крупнейшим центром не только педагогических идей, а прежде всего их практического воплощения. Шалва Александрович предложил осмотреть все, что за эти годы его семье удалось сделать на обширной территории усадьбы, расположившейся на трех гектарах земли.
Шалва Александрович сел за руль электромобиля, и мы поехали. В дороге он показывал и о многом живо и с юмором рассказывал. Удивлял объемом проделанной работы. Бассейн, кафе, столовая, коттеджи, конференц-зал, медиа-центр, мастерская, выставочный зал, смотровая площадка, с которой видна и Алазанская долина, и величественные горы Кавкасиони с белыми снежными верхушками.
Каждый год летом в усадьбу съезжаются родители с детьми, педагоги, бабушки, дедушки, няни, воспитатели, общественные деятели. Ежегодно лагерь принимает до 300 человек. К их приезду вывешиваются флаги 24-х стран, откуда прибывают гости. Канада, США, Австрия, Австралия, Англия, Германия, Франция, Шотландия, Прибалтика, Центральная Азия, Япония, Украина, Белоруссия, Россия. В нынешнем году пандемия нарушила планы, однако компьютерная техника, которой управляет Паата Амонашвили, позволяет вести и семинары, и лекции. Шалву Александровича радует то, что в этом году в Высшую школу Амонашвили записались 170 жителей Бушети – его родного села.
Как проводят гости 9 дней в лагере? Главные действующие лица здесь дети: от 6 до 16 лет. Вот представьте. Утро начинается с того, что дети приводят родителей на лекции. Семинары и лекции идут до обеда и после. За время, пока родители «учатся», дети бегут на Биржу труда и получают там назначения на работу. Кто-то работает в аптеке, кто-то охранником, официантами в кафе и столовой. Огромным спросом у детей пользуется Институт природы: здесь занимаются исследованиями почвы, геологическими изысканиями и не только. Паата Амонашвили привез из Италии удивительный прибор, который позволяет слышать «голоса» растений. А еще можно с помощью этого прибора зафиксировать вибрации своего организма, свой «голос».
За свою работу дети получают оплату. Это не деньги, а особая находка Шалвы Александровича. Деревянный «дар» – круглый по форме. Эти «дары» имеют огромное значение для обитателей летнего лагеря. Дети, заработав «дары», имеют право подарить родителям абонемент для купания в бассейне, посещения мастер-класса, выставки рисунков. Ребенок, имеющий возможность дарить родителям удовольствие, чувствует себя необыкновенно счастливым и, самое главное, взрослым.
И, конечно, здесь устраивают походы, именно походы, а не просто скучные экскурсии. Выбираются маршруты, причем достаточно сложные. Естественно, в сопровождении опытных взрослых. Дети отправляются в поход, где им приходится преодолевать трудные восхождения, помогать друг другу на сложной дороге, переносить непогоду, защищать маленьких и более слабых: им дают возможность ощутить себя способными на многое и сильными. Это приветствуется и особо отмечается.
Шалва Александрович с улыбкой рассказал, как он сказал одному мальчику: – Знаешь, мой дорогой, твоя мама, которую ты сегодня привел, на прошлой лекции ничего не записывала, а смотрела в окно. Ребенок побежал выяснять, что случилось. Представляете, как это отразится на поведении этого ребенка в школе?
Все, что происходит в летнем лагере, кажется игрой, но на самом деле это очень серьезная, вдумчивая работа. Дети всей душой включаются в процесс, они осознают, что могут управлять ситуацией и дарить радость родителям и себе, и тем, с кем подружились.
Мы ехали по аккуратным дорожкам усадьбы на великолепном электромобиле. Вокруг был сад, который уже готовился к весеннему расцвету. Но уже сейчас можно было представить, какое благоухание разливается в этом замечательном месте летом, как наслаждаются дети фруктами, которые сами собирают.
Я всматривалась в лицо водителя электромобиля и думала о том, что Шалва Александрович – носитель звания «Рыцарь гуманной педагогики» является еще и обладателем не менее почетной награды «Рыцарь детства». У Международного центра, которым руководит Амонашвили, есть еще награды: одна из них, особенно ценная – «Герой духа». Ее передали Саре Алписовне Назарбаевой – супруге президента Казахстана. Она проявила себя активным проводником идей гуманной педагогики, и в школах Казахстана по ее инициативе вошли уроки самопознания.
Эмблема Международного центра – Сердце и символ мудрости Лебедь.
Судя по всему, что довелось услышать и увидеть в этой усадьбе, которую иначе как усадьба Радости не назовешь, Шалва Александрович Амонашвили – настоящий волшебник. Ведь волшебник – это тот, кто умеет дарить окружающим чудеса.
Марина Мамацашвили |
|
ГРУЗИНСКИЕ АДРЕСА УКРАИНСКОЙ КАССАНДРЫ |
|
к 150-летию со дня рождения
леси украинки
«Нет! Я жива! Я буду вечно жить!» – самый известный афоризм Леси Украинки оказался пророческим. В нынешнем году исполняется 150 лет со дня рождения выдающейся писательницы, поэта, драматурга, переводчицы. Ее имя присвоено театрам, улицам, библиотекам, по ее произведениям снимают фильмы и ставят спектакли. Хрупкая женщина с упрямым взглядом из-под прямых бровей стала символом безграничной любви к родине, неукротимой воли и стойкости. Ей посвящены дни памяти «Лесинi джерела» («Лесин Родник») в Новоград-Волынском, где она родилась в 1871 году, и «Лесиаоба» в Сурами, где в 1913 году на 42-ом году закончилась ее земная жизнь.
Леся Украинка была прекрасно образованна, знала около десяти языков, побывала во многих странах, включая Италию, Швейцарию, Германию, Египет, Грецию. Так что ей было из чего выбирать и с чем сравнивать, но она предпочла связать свою судьбу с полюбившейся ей Грузией, здесь она черпала силы, находила понимание и дружескую поддержку. Грузинские адреса Леси Украинки остались в Тбилиси, Телави, Кутаиси, Хони, Сурами.
Впервые Леся приехала в Грузию осенью 1903 года по приглашению своего киевского друга и горячего поклонника Климента Квитки, с которым познакомилась в литературно-артистическом кружке Киевского университета. Получив в Тифлисе место помощника секретаря окружного суда, Квитка перебрался в теплый край, так как был болен туберкулезом. Мать Леси была против союза дочери с небогатым «парвеню», однако Леся приняла приглашение. Лесе нельзя было оставаться в Киеве на зиму из-за ее давней болезни – туберкулеза костей. Заморские курорты ее не манили, а в Грузии она надеялась залечить душевные раны – совсем недавно скончался от чахотки ее возлюбленный Сергей Мержинский, прогрессивный журналист и поэт. Чтобы создать для Леси достойные условия, Клема кинулся продавать какие-то ценные вещи, тем не менее средств не хватало. Жили они достаточно скромно, снимая квартиру на одной из улочек под горой Мтацминда. Перезимовав в Тбилиси, Леся вернулась в Киев, но уже октябре 1904 года вновь оказалась в Грузии. Вышла замуж за «милого Клему» она в августе 1907 года, убедившись, что именно этот человек является надежным спутником. Климент Васильевич гордился успехами Леси, восхищался ее талантом и сам был личностью незаурядной. Он вошел в историю украинской культуры как один из основателей музыкальной этнографии.
Исследователям удалось установить, что в Тбилиси чета поселилась на улице В. Мосидзе, около сквера, в котором ныне установлен памятник государственному деятелю и просветителю, писателю Сулхану-Сабе Орбелиани. В этом доме Украинка написала драматические поэмы «Одержимая», «Вавилонский плен», «На руинах», «Осенняя сказка», «В катакомбах». Леся в письмах к родным отмечала, что в своей «хате» она чувствует себя как дома.
Такое отношение к своему скромному жилищу дорогого стоит, ведь детство в отчем доме было у писательницы «золотым». Родилась Лариса Петровна Косач, прославившаяся под псевдонимом Леси Украинки, в состоятельной дворянской семье. Ценитель искусств Петр Антонович Косач (1841-1909) дослужился до действительного статского советника, являлся предводителем дворянства Ковельского уезда. Мать, Ольга Петровна, сестра известного публициста Михаила Драгоманова, издавала альманах «Первый венок», увлекалась этнографией, писала статьи под псевдонимом Олена Пчилка (Елена Пчелка). В их доме постоянно собирались писатели, художники и музыканты, устраивались вечера и домашние концерты. Леся и ее брат Миша учились у домашних учителей и были неразлучны как сиамские близнецы – их даже в шутку называли общим именем – Мишелосие. Вслед за неразлучной парочкой в семье появились младшие дети – Ольга, Микола, Исидора. Зимой Косачи жили в Луцке, а летом в своем поместье Колодяжное, занимавшем почти 500 гектаров живописных угодий. Под влиянием матери Леся увлекалась древними поверьями, песнями о сказочных обитателях бескрайних лесов, тут она впервые услышала о прекрасной мавке, местной русалке, пожертвовавшей собой ради любимого юноши. Читать Леся научилась в четыре года. И к десяти годам перечитала множество томов из семейной библиотеки на языке оригиналов – русском, французском, немецком.
Первым эмоциональным потрясением стал для Леси арест любимой тети Елены Антоновны Косач, которую за участие в покушении на шефа жандармов Александра Дрентельна сослали на пять лет в Сибирь. Узнав об этом, девятилетняя девочка написала свое первое стихотворение «Надежда». Затем размышления об аресте Елены Косач легли в основу стихотворений «Вече», «Мать-невольница«, «Забытые слова», «Эпилог». Идеалом для девочки становится пронзенный копьем герой, который умирая произносит: «Убей, не сдамся!».
Несмотря на литературные успехи, сама Леся считала, что она станет знаменитой пианисткой, а не писателем. Однако случилась большая беда – девочка тяжело перенесла простуду, осложнением которой стал туберкулез костей. Лесю лечили согревающими мазями, лечебными ваннами, но эти средства помогали мало. Болезнь считалась в те годы неизлечимой, чтобы спасти девочке руку, решились на операцию, после которой о карьере музыканта пришлось забыть. Тяжелые испытания закалили характер Леси, научили ценить каждый день. Интересы и знания девушки выходили далеко за рамки образования обычной гимназистки. Она обладала аналитическим складом ума, рано стала интересоваться политикой.
Когда Леся подросла, ей выделили отдельный белый домик вблизи большой усадьбы, в котором она могла спокойно работать. С тринадцати лет она начала печататься. В 1884 г. в журнале «Зоря» были опубликованы два стихотворения – «Конвалия» и «Сафо», под которыми впервые появился псевдоним Леся Украинка. В 19 лет написала для своей сестры учебник «Древней истории восточных народов».
В начале 1893 г. во Львове выходит первый сборник стихов Леси Украинки – «На крилах пiсень» («На крыльях песен»). Она прекрасно разбиралась в мировой литературе, истории, философии. Много занималась переводами. Начав с переводов на украинский язык Гоголя, Гомера, Гюго, Гейне, Мицкевича, она приходит к мысли, что больше пользы ее народу принесут прокламации и переключилась на «Манифест коммунистической партии» Маркса.
С конца 80-х годов Леся Украинка с матерью и сестрами живет в Киеве. Посещает студенческие кружки, много печатается. Комнату в киевской квартире Косачей снимает студент родом из Гори Нестор Гамбарашвили. Благодаря ему у Леси появляется интерес к неведомой южной горной стране, знакомой только по стихам Лермонтова. Нестор приносит Лесе поэму Шота Руставели, которая приводит молодую поэтессу в восторг. Она предлагает преподавать Нестору французский язык, чтобы он обучил ее грузинской грамоте. К взаимной радости «сделка» состоялась. Несомненно, молодые люди были увлечены друг другом, но романтические отношения между ними не сложились. Тем не менее юношеская привязанность оставила глубокий след: подаренный Нестором маленький кинжал Леся хранила до конца жизни. В Грузии Леся убедилась, что такие черты Нестора как благородство, душевная отзывчивость характерны для многих представителей народа, ставшего для нее родным по духу.
В Тбилиси Леся и Климент приобрели достаточно много приятелей в среде творческой интеллигенции, но особенно сблизились с педагогом Шио Читадзе, разработавшим собственную систему обучения. Вместе они пережили революционные события 1905 года, обсуждая столкновения между рабочими и полицией, выступления студенчества и гимназистов. Затем Леся уехала на родину, а через год Читадзе трагически погиб в результате теракта в июле 1906 года. Из окон гимназии неизвестные экстремисты бросили бомбы в полицмейстера (Мартынова). Здание гимназии было занято солдатами, во время штурма инспектор гимназии Читадзе был зарублен казаками в помещении своей служебной квартиры. Жена Шио Читадзе, узнав о случившемся, приняла яд.
После тяжелых событий 1905 года и наступившей реакции, Леся окончательно утвердилась в своей бунтарской позиции. В ее произведениях однозначно звучит призыв к борьбе против царизма, за независимость Украины. Заметим, неизвестно как бы трансформировались ее взгляды на революцию после 1917 года – преждевременная кончина накануне эпохальных катаклизмов избавила ее от кошмаров Гражданской войны, голода, разрухи, террора, вынужденной эмиграции. В 1907 году Леся пишет драматическую поэму «Кассандра». Автор достаточно явно дает понять, что под поверженной Троей она подразумевает Украину, а в трагическом образе провидицы прослеживаются аллюзии автобиографического характера. В украинской литературе тему Трои использовали и Котляревский, и Шевченко, и Франко, проводившие параллели между судьбами Трои и Украины. Однако только у Леси Украинки гордая и непокорная «Фебова дева» становится центральным образом. Как и ее героиня, Леся испытывает душевные муки от того, что она не обладает силой, которая помогла бы прислушаться к ее призывам. Вот что говорит о себе Леся в одном из писем: «Я не могу давать советы, а лишь понимать и сочувствовать, нет, даже предчувствовать, – только мои предчувствия мне никогда ни в чем не помогают…».
После очередного назначения Климента, в 1909 году чета переехала в Кахети. Из Телави Леся пишет в письме подруге: «Величественный белоголовый хребет Кавкасиони виден верст на сорок, в ясные дни и лунные ночи он просматривается настолько четко, что становится жутко».
В Телави хранят память о пребывании в городе Леси. В парке Надиквари ей установлен памятник. На стенах двух домов висят мемориальные доски. В одном из таких домов, где супруги занимали напоминающую клетушку комнатку, долгое время находилась городская больница, теперь здесь ученики музыкальной школы разучивают гаммы. Возможно, что когда-нибудь здесь откроется мемориальный музей Украинки, однако пока это только в планах украинской диаспоры и посольства Украины в Грузии.
Исследователи, пытавшиеся воссоздать подробности о жизни Леси Украинки и Квитки в Грузии, располагали весьма скудными сведениями и черпали информацию в основном из писем писательницы. С помощью телавских старожилов выяснилось, что супруги также снимали квартиру за символическую плату в доме учителя и литератора Михаила Амонашвили. На фасаде одноэтажного дома на улице Ахвледиани (ранее – Карла Маркса), 35 также установлена мемориальная доска.
В распоряжении жильцов были три комнаты и большая гостиная с фортепиано, которая очень скоро превратилась в литературно-музыкальный салон и стала центром общественной жизни местной интеллигенции. Сохранились записи, что частыми гостями необычных квартирантов были брат хозяина Вано Амонашвили, семья Ираклия Яралашвили, Георгий Козманашвили, основатель первого музыкального училища в Телави Закария Чхиквадзе, Мартин Яралов, Вано Пааташвили, которому Леся подарила вышитые своими руками сорочку и носовые платки. Благодаря дружбе с меценатом Чиджавадзе, который в своем селе Кисисхеви постоянно устраивал концерты грузинской народной музыки, Климент Квитка серьезно увлекся изучением грузинского фольклора. В доме сохранилось фортепиано, на котором играл Квитка, возможно, что клавиш инструмента касались и пальцы Леси. Пианино досталось новым владельцам дома семьи Манчараули от потомков Михаила Амонашвили, которые продали дом в начале 60-х годов прошлого века. В этом доме Леся создала несколько поэм. В письмах домой она писала: «Мы занимаем четыре комнаты, из них одна совсем без печки служит кладовкой, другая страшно холодная (в ней пять окон и все на север)… мы обжили только две, в них довольно тепло, если держаться подальше от окон. Правда, местный климат позволяет терпеть подобную архитектуру. Большинство дней здесь светит солнце, которое сквозь окна нагревает дом (только к вечеру становится довольно прохладно), ветер бывает редко и то – западный, нехолодный». Погода в Телави разочаровала гостей – зима выдалась снежной, весна слякотной. Леся жаловалась, что снег им уже «обрид», что такая погода плохо действует на их самочувствие. В ноябре того же года, не желая больше рисковать здоровьем, Леся и Климент отправились, как перелетные птицы, вдогонку за летом в Египет. За тридевять земель от родины Украинка создает драму «Боярыня», основанную на историческом материале – о борьбе гетмана Дорошенко с Москвой за освобождение украинского народа. Драматическая поэма «Боярыня» имела нелегкий путь к читателю, была опубликована уже после смерти Леси – в 1914 году. В советские времена произведение оказалось под запретом и было издано только в 1989 году.
В Грузии Квитка получил назначение в Кутаиси. В 1910 году в Кутаиси Леся и Климент поселись сначала на Тифлисской улице, в доме Хабурзаниа. Потом переехали на Козаковскую. Здесь вечные скитальцы счастливо прожили лето, занимаясь каждый своим делом. Климент разбирал судебные иски. Леся погрузилась в воспоминания детства. Окрестности Кутаиси, утопающие в таинственных лесных чащах, напомнили ей сказки и легенды о мистических обитателях Полесья. Всего за несколько дней сказочные образы воплотились в поэтическую «Лесную песню», которая стала ее лебединой песней. Фантастическая «Лесная песня» с успехом выдержала за свою вековую историю десятки театральных постановок, была трижды экранизирована, легла в основу мультипликации и различных клипов.
Приведем восторженные строки письма Леси к матери о Кутаиси, они не требуют перевода: «Тепер я буду в самiй Колхiдi жити, бо саме Кутаiсi i те саме мiсце, де аргонавти золоте руно здобували на рiчцi Рiонi, що в давнину носила назву «золота», бо в тi часи був там золотий пiсок…». Однако через год опять пришлось сниматься с только-только обжитого места и перебираться в имеретинскую глубинку, в Хони. Не иначе, что кто-то бдительно следил за тем, чтобы супруги долго не засиживались на одном месте и не создавали вокруг себя кружка радикально настроенных интеллигентов. Леся не жалуется, описывая свое новое жилье «трохи трущобку», она подчеркивает, что домик окружен «богатым садом, есть просторный зеленый двор, на горизонте живописные горы». Нетронутая природа Хони неожиданно напомнила Лесе родные волынские просторы около Ровно. Она пишет матери о своем новом месте – «або як Колодяжне. Одне слово – кавказьке велике Колодяжне». В письме Леся также сообщает, что чувствует себя вполне хорошо, только ноги болят, ни словом не говорит о развивающейся болезни почек, которая прибавила ей новые мучения. Жалеет Кленю, которому «не по душе юриспруденция, а работы слишком много, особенно в сезон созревания молодого вина, повинного во многих преступлениях местных людей». Хонский период заканчивается в январе 1912 г. Супруги вернулись в Кутаиси и обосновались в переулке Джаиани. Последней кутаисской квартирой стал дом семьи Чхеидзе. Здесь Леся создала одно из самых своих выдающихся произведений «Каменный властелин». Дон Жуан у писательницы отличается от героев, созданных Гофманом, Мольером, Байроном или Пушкиным. Он держится гордо, стремится к свободе и следует искреннему зову своего сердца. Такой герой мог появиться только на сломе эпох, неслучайно это произведение под названием «Искушение Дон Жуана» было экранизировано опять-таки в переломный момент истории, в 1985 году. В Кутаиси Леся начала свое последнее большое произведение – драматическую поэму «Оргия».
29 июня состояние Леси стало с каждым днем ухудшаться. Врачи посоветовали перевезти ее в Сурами, который славится исключительно сухим и целебным воздухом. Климент послал телеграмму матери; встревоженная состоянием дочери Ольга Петровна приехала в Кутаиси уже 4 июля. Леся оставалась верна себе и через несколько дней продиктовала ей проект новой драмы «На берегах Александрии».
Одна за другой приехали младшие сестры. Все понимали серьезность положения Леси, но надеялись, что сурамский воздух сотворит чудо. Недолгий путь от Кутаиси до Сурами преодолели поездом. Со всеми удобствами Лесю устроили на даче, принадлежавшей железнодорожнику Папава, в районе Зиндиси. Из окон комнаты видна была Сурамская крепость. Лесю окружили заботой и уходом, при ней круглосуточно находились ее сестры Ольга и Исидора, местная жительница София Цуцкиридзе, постоянно заходил врач Д.Пашиков.
Теперь улица, где сняли дачу для Леси, носит ее имя. К сожалению, сам дом пришел в упадок, хозяева давно покинули жилище, окна забиты досками. Памятная доска на стене сохранилась, она напоминает о печальных событиях более вековой давности. В последние дни июля Леся при помощи родных еще могла выходить на балкон, просила почитать ей вслух, еда оставалась у ее изголовья нетронутой, сестры подносили к ее устам стакан с боржоми. В первый день августа она угасла. Проводить писательницу под колокольный звон вышел весь город. Сурами с почестями проводил писательницу в последний путь на родину. Похоронена Леся Украинка в Киеве, на старом Байковом кладбище.
По современным опросам, Леся Украинка вместе с Тарасом Шевченко и Богданом Хмельницким входит в тройку самых знаменитых украинцев. Климент Квитка пережил любимую на сорок лет. В 1917 году он издал фотоскопическим способом двухтомник «Народные мелодии с голоса Леси Украинки». Благодаря ему голос Леси сохранен для потомков.
Ирина ВЛАДИСЛАВСКАЯ |
|
