«Солнце – отец всякого совершенства
во Вселенной.
Его могущество безгранично на Земле».

Гермес Трисмегист, «Изумрудная скрижаль»


Вдохновитель грузинского символизма Григол Робакидзе создал в своих произведениях мир, по чувственной выразительности напоминающий японский театр «Кабуки». Его романы, действие которых происходит в Грузии начала ХХ века, воскрешают древность как зримый символ, как оправдание и объяснение происходящего.
Несмотря на то, что большую часть жизни писатель прожил в Германии, Грузия осталась для него воплощением «обетованного рая», а ее традиции – свидетельством бессмертия красоты и добра. Так, только в Грузии веранда с накрытым пиршественным столом может напоминать «корабль, плывущий в открытом море»: «Пировали грузины. Когда око зрит мир, солнце, горы, деревья, зверей, людей, то душа изливается радостью, желая воздать хвалу Создателю. Блаженно мгновение, когда ликующее сердце раскрывается другому ликующему сердцу. То, что грузин чувствует за пиршественным столом, это опьянение сердца». Более того, трапеза для грузина – своеобразный культовый ритуал, дар, приношение Богу: «Тамада, как бы совершая священнодействие, осушил азарпешу», «Гости ели так, как если бы исполняли обряд причащения». Подобные описания Григола Робакидзе напоминают древние мистерии Египта, во время которых жаждущие приобщались к таинствам божественного.
Что же дает Робакидзе возможность сравнивать, на первый взгляд, несопоставимые вещи – еду и поиски истины? Ответ на этот вопрос – в безграничной пластичности, немыслимой естественности проявлений духа грузинского народа, остающегося неизменным в своих качествах на протяжении веков. Нет существенной разницы между главной героиней романа «Меги», живущей в Колхиде, и легендарной Медеей. Изменились условия жизни, разные судьбы у Меги и Медеи, но характер – один. Обе существуют на пределе чувств, одинаково способные на все – вплоть до убийства – ради любви.
В произведениях Робакидзе грузин близок к природе, от нее он воспринял безграничную естественность. Сердце его – это чаша, «полная соков жизни». Описывая обычаи хевсуров, Робакидзе упоминает о культе «адгилис деда» - «матери края» (местности, места): Земля для хевсура – «существо многогрудое, с большим выменем». Природа у Робакидзе живая. В «Хранителе Грааля» он горы сравнивает с буйволами, пишет об «оке источника». Дома, расположенные на горах, кажутся ему курами на насесте. Любимые герои писателя умеют общаться с цветами, как с живыми существами. Они считают, что цель жизни – в растворении в Природе.
Один из самых привлекательных его героев – Леван из романа «Убиенная душа» - воплощение самой естественности. По нашим понятиям «он ничего не делает», он просто существует, не ставя перед собой определенной конечной цели. Но вся сила его примера именно в этом кажущемся безделье, которое олицетворяет собой незримую, но созидательную работу Природы. В нем все качества гармонично слиты и не требуют доработки, как в других людях. Поэтому он напрямую и легко общается с Богом, созерцая его проявления во всем, что есть на Земле: «Никакой профессией он не владел, да и не нуждался в ней. Радость жизни течет, как вода, как волна под лучами Солнца. Леван и был такой живой волной... Он просто жил и радовался жизни. Был представителем элиты, прекрасной человеческой породы. Тысячелетия делался отбор».
Вместе с Леваном впервые в роман ясно входит тема Солнца – символического образа всего творчества Григола Робакидзе, воспринимавшего его как «эманацию божества». Можно проследить, как во всем творчестве писателя, в любой характеристике – человека ли, чувства ли, движения ли души – Солнце – решающий ориентир. По его понятиям, оно неизменно сопровождает человека в жизни, следит за ним и помогает становлению в нем добра. Жермена де Сталь писала: «Когда мы устрашены мраком ночи, нас часто пугают не опасности, коими она подстерегает нас, а ее соприкосновенность всякого рода утратам и страданиям, коими она в нас проникает. Солнце же, напротив, есть как бы эманация божества, как бы сияющий провозвестник услышанной молитвы. Лучи его нисходят на землю не для того только, чтобы сопутствовать человеку в его трудах, но чтобы изъяснять природе свою любовь».
Но то, что по наитию ощутила мадам де Сталь, развернуто Григолом Робакидзе в целую философскую науку о Солнце, образ которого является для него самым возвышенным во Вселенной. Оно приносит ни с чем не сравнимую радость и силу жизни, если с ним установлен «личный контакт». Но это не то ощущение мимолетной радости жизни, которое сопровождает наши различные земные ощущения, солнечная улыбка всегда покрыта тончайшим покровом печали. Человек испытывает нечто подобное, когда слушает прекрасную музыку, уносящую его «далеко от земной юдоли».
Казалось бы, парадоксальна связь Земли и Солнца, не противостоящих, а как бы взаимо проникающих друг в друга. Но удивление пройдет, если мы вспомним о существовавших в прошлом зороастрийцах – языческих племенах, обожествлявших Солнце. Множество огнепоклонников было и в Грузии. Поэтому родина существует в романах Робакидзе «под знаком Солнца». (В действительности так и есть, Грузия находится под астрологическим знаком Льва – самого сильного огненного, солнечного знака). «В мироощущении грузин, - пишет он, - огонь является главным элементом. Жизнь есть горение... Отсюда основополагающее значение Солнца в нашем миросозерцании... Со времен Плотина мы знаем, что Око солнцеподобно. И Гете говорит: «Не будь око подобно Солнцу, оно никогда бы не узрело Солнца». Если спросить нашего крестьянина: «Что происходит с виноградом во время созревания?» - он тут же ответит: «Око входит в виноград». Да, буквально так. Разве это не гениально?»
Жить, считает Робакидзе, тоже нужно подобно Солнцу, то есть обладать «мужеством жизни», быть готовым к самоотдаче. В романе «Хранитель Грааля» писатель дает пример подобного огненного служения – Робакидзе называет своего героя князя Гиорги – «подлинным и ярко выраженным представителем грузинского духа...» и сравнивает его со святым Георгием, поразившим дракона зла. Диди Гиорги (Большой Георгий), как называли его друзья и знакомые, - потомственный грузинский интеллигент, глубоко и всесторонне образованный человек, посвященный в сокровенные знания Востока и философию Запада. Его дом в одном из благодатных уголков Грузии напоминает место паломничества, сюда съезжаются лучшие люди нации, чтобы пообщаться, посоветоваться друг с другом, приобщиться к высокой культуре духа. По ходу  действия романа судьба ставит Диди Гиорги в разные ситуации – он даже оказывается в застенках ГПУ. Но никто не в силах сломить его волю. Он одерживает нравственную победу над следователем Вельским, и его отпускают домой. Такой итог событий кажется не очень правдоподобным, но не будем спешить с выводами. Нет, Робакидзе не склонен ничего идеализировать, просто случай с Диди Гиорги слишком необычен. Это скорее не персонаж, не герой романа, а живое воплощение самой сути грузинской нации. Иначе откуда у него такое четкое, оформившееся знание границы между добром и злом, истиной и ложью, высоким и низким? Ему дано веками вырабатываемое знание вечной смены антиподов в Космосе, зрение его ясно и не замутнено  ничем – включая ложную национальную гордость. Более того, он предпочитает скорее принизить свой народ, чем петь ему дифирамбы, лишь тормозящие его развитие: «никто другой, как именно грузин, не склонен в такой степени к измене... Властелин может стать подхалимом, рыцарь – обманщиком. Щедрость грузина зачастую переходит в расточительность. Деградировавший грузин в состоянии натворить немало бед».
Робакидзе возлагает на своего героя роль духовного центра, от которого, как от Солнца, идут лучи к другим положительным героям его романов. Именно Диди Гиорги хранит до времени в своем замке чашу Грааля – мистический символ средневекового рыцарства, перенесенный писателем в Грузию начала ХХ века. По преданию, калика (священная чаша) была тайно вынесена из горной цитадели Монсегюра и спрятана. До сих пор никто не знает ее местонахождения. Так что Робакидзе имел полное право на собственные фантазии. Тем более, что культ чаши восходит еще к языческим кельтским, иберийским и гальским мифам. Е.И. Парнов в книге «Трон Люцифера» (М., Политиздат, 1985, с. 79) пишет: «...для одних Грааль – это сосуд, в котором Иосиф Аримафейский, упомянутый во всех четырех евангелиях, собрал  Христову кровь, для других – блюдо тайной вечери, для третьих – нечто вроде рога изобилия и скатерти-самобранки, а для сторонников эзотерической легенды Монсегюра – золотое изображение Ноева ковчега».
Чувствуя приближение смерти, Диди Гиорги передает чашу поэту Левану Орбели, о котором сам же говорит: «Он наделен благодатью». Применяя восточные термины, можно сказать, что князь Гиорги – гуру (учитель) для Орбели – чела (ученика). Между ними существует некая связь, некая преемственность, которая даже выше, чем привязанность отца и сына. Оба они обладают мистическим видением мира. Оба понимают друг друга без слов. Один из героев романа говорит о Леване: «Он живет в духовном пространстве абсолюта. Преходящее, правда, остается для него действительностью, но существует под знаком метафоры, притчи».
Но если Диди Гиорги выпала созидательная роль в жизни, то у Левана – ярко выраженное жертвенное воплощение. Цель и смысл его жизни – спасение Грузии, спасение Грааля. В романе режиссер Марджани (нетрудно прочитать аналогию с Котэ Марджанишвили (которого хорошо знал Робакидзе) ставит спектакль, в одной из его сцен сердце человека, пожертвовавшего собой ради спасения людей, несут в Священную рощу для освящения. Безусловно, эта тема Прометея относится к главному герою романа, тем более, что, по преданию, Прометей был прикован к Кавказским горам.
Левану и в самом деле удалось спасти Грааль. Это произошло в 20-х годах, во время восстания. Обладая практическим умом, Орбели точно рассчитал, что восстание будет задушено. Он отвечает своему другу Закаре, рассказавшего ему о подготовке к восстанию: «Конечно, надо, как Солнце, нерасчетливо  раздаривать себя, но сначала надо обрести в себе это Солнце». Как он сказал, так и случилось, но несмотря на предчувствие поражения, Леван до конца остался со своими друзьями, хотя у него была возможность покинуть родину. Глава о его смерти называется «Кор арденс», что по-латыни означает «Пылающее сердце». Как рыцари Монсегюра, группа восставших оборонялась от врагов в одном из замков. Когда не осталось надежды на спасение, Леван с друзьями унес Грааль из крепости и передал его в надежные руки. Как только это происходит, он, умиротворенный, умирает. Умирает без видимой причины, засыпает под дубом, прислушиваясь к извечно живущей в нем тоске, «зовущей его в даль». Казалось, что он заснул. Спасение было совсем близко, его товарищи собирались пересечь границу, но Леван не мог покинуть родину, словно перевоплотился в чашу Грааля, которая по завещанию Диди Гиорги, непременно должна была остаться в Грузии...

Анна ФАЛИЛЕЕВА

К ЮБИЛЕЮ АНАИДЫ БЕСТАВАШВИЛИ

Дорогая Ида!

Пишу это поздравительное письмо не только потому, что нас с тобой связывают долгие десятилетия искренней дружбы, но и потому, что я испытываю глубокое уважение к человеку, который всю свою жизнь строил дом участия, надежды и поддержки для тех, кому очень не хватало именно этого в одиночестве, полном людей.
Поздравляю тебя с замечательным днем рождения вместе с теми, кто тебя любит, ценит и осознает необходимость в тебе для каждого из нас, тем более, что мы живем в столь жестокой реальности.
Живи долго-долго, Ида, и будь все такой же молодой и красивой! Ты это заслужила своими бессонными ночами, усталыми глазами, натруженными руками, то есть трудом более тяжелым, чем любой труд, любая работа, какую только придумал Господь  для человека и которая является необходимейшей на этом свете, которой занимались и занимаются достойнейшие люди земли.
Еще раз поздравляю тебя со знаменательной датой!
С любовью,
Тамаз ЧИЛАДЗЕ

Юбилейное послание

Во время работы над переводом нашумевшей пьесы Отиа Иоселиани «Пока арба не перевернулась» мне врезалась в память реплика старика Агабо; уговаривая  сыновей задержаться в родном доме, он говорит: «Я прошу у вас всего два дня! Человеческая жизнь – два дня!..» Тогда мне подумалось, что это просто красное словцо, трогательная гипербола. Но вот сегодня, поздравляя свою давнюю знакомую с солидным юбилеем, я убеждаюсь, насколько прав был Отиа. Человеческая жизнь – два дня. Разве не вчера ты шла по улице Камо мимо Нахимовского училища к задушевной подруге Лили Бенашвили? Разве не вчера мы познакомились во Дворце пионеров, где, сбегая по лестнице, ты с досадой обронила: «Какие скандальные каблучки!»? Вчера, студенты филфака Тбилисского университета, мы слушали лекции патетичного Хуцишвили, ироничного Буачидзе и флегматичного Натадзе, а через открытые окна в аудиторию долетал рык льва из зоопарка за речушкой Вере. Вчера ателье на Земмеле поместило в витрине твою фотографию, и она висела долго после твоего отъезда в Москву, в Литинститут...
Впрочем, восприятие времени индивидуально: я встречал нестарых людей, которым жизнь казалась невероятно долгой, а годы юности неразличимыми во мгле. Потому-то для упорядочения такой капризной и неосязаемой материи, как время, изобретен хронометр и создан календарь. Из коего явствует, что Анаиде Николаевне Беставашвили 75 лет.
Фотограф из ателье на Земмеле создал прецедент, сделал почин; и впоследствии ты всюду была на виду, на первых ролях: в Литинституте, законченном с красным дипломом, в издательстве «Мерани», признанная незаменимым работником, в Союзе писателей Грузии, куда тебя приняли чуть ли не в 30 лет (к слову сказать, вместе с будущим президентом Звиадом Гамсахурдиа). Твоя работоспособность удивляла: десятки переведенных книг – беллетристика, эссеистика, драматургия, исторические хроники, авторские статьи и рецензии... У тех, кто знал переводчицу А.Беставашвили по перечню работ и заслуг, заочно складывался образ этакой седовласой железной леди, «синего чулка» преклонных лет; как же они бывали удивлены, когда видели перед собой молодую, элегантную и красивую женщину, склонную не только к интеллектуальной беседе, но и легкому кокетству. После окончательного переезда в Москву перечисленные достоинства дополнились еще одним – общественной активностью в области прав человека. Особенно велик был вклад в обустройство армянских беженцев из Баку и Сумгаита: в ту пору в либеральной тусовке и прессе у Иды даже возник любовно-уважительный псевдоним: «московская мать Тереза».
И вот, к 75 годам мы чествуем замечательного мастера художественного перевода, Заслуженного деятеля культуры Грузии, многолетнего профессора Литературного института им. Горького, выпестовавшего несколько поколений переводчиков.
Но, как друг с 60-летним стажем, я позволю себе внести в парадный портрет дамы несколько штрихов в ином ключе.
В «Анне Каренине» есть забавный эпизод, повествующий о том, как в приступе ревности Левин выставил из дома безобидного Васеньку Веселовского. Особенно уморительно этот эпизод выглядит в пересказе Долли, имевшей от отца дар смешно рассказывать, заставляя слушателей падать от смеха. (Если ты помнишь, В.Кирпотин высоко ценил мое знание фактуры романа). Уж и не знаю, от кого Ида унаследовала тот же дар, но ее слушатели тоже падали от смеха. Рассказов хватало, их рождала студенческая жизнь (чего стоил ужас на лице Т.Утехиной во время экзамена по грамматике, когда я разбирал глагол «наряжаться»!). Были среди рассказов и коронные номера, увы, утерянные для потомства. Например, история о том, как в стенном шкафу ее московской тетушки трое суток сидела милицейская засада, поджидавшая криминального отпрыска, а тетушка кормила их, поила чаем и время от времени выпускала в туалет. Или рассказ о том, как они с Аидой Абуашвили и нашим преподавателем ждали на бульваре перед Литинститутом студентов грузинской группы, и преподаватель в упор не замечал ни своих прелестных студенток, ни их модного прикида, ни смелого макияжа и причесок; он встрепенулся только, когда со стороны Пушкинской появились два брутальных обормота – я и Саша Котетишвили, оба нечесаные, небритые и похмельные. «Ах, какие парни! - всплеснул руками преподаватель. - Какие ребята! Настоящие грузины!» Советские студенты 50-ых годов, мы не догадывались о нетрадиционной ориентации нашего преподавателя, и только уморительный рассказ Иды приоткрыл шторку.
Кроме рассказов, Иде удавались примитивные по рисунку забавные шаржи. Помню «тройной портрет», набросанный на листке из блокнота: две ладненькие девичьи фигурки в вельветовых штаниках до колен (такие тогда были в моде); одна скуластенькая, с чуточку монголоидными глазами, другая кругломорденькая, лупоглазая, с ресничками, а между ними осунувшийся малый с треугольной башкой, в черном свитере, на кривоватых ногах. Подпись под рисунком гласила: «Аида страстная, Ида нежная и мученик Александр».
Другой шарж был посвящен персонально мне. Я в кресле (ракурс сзади), восседаю на книгах, на корешках которых выведено «Лев Толстой»; передо мной стопка бумаги, в руке авторучка, не забыта обозначившаяся на темени плешина размером с пятак. Подпись под рисунком была понятна не каждому: «Туху Эбаноидзе пишет роман». Я действительно писал студенческий роман, от которого уцелело пять десятков слов, но кто сегодня вспомнит, почему Туху? Так звали одного из героев блистательного иоселианевского «Звездопада», написанного в те годы; почему-то это имя ужасно смешило Иду. А словцо «роман» позаимствовано у Серго Ломинадзе, после 14 лет политзаключения угодившего в круг юных грузинских лоботрясов и с порога влюбившегося в горячую кахетинку, способную целый час без роздыха крутить хула-хуп. Помнишь его изящный шутливый экспромт и длинные серьги Аиды?

Приходила в длинных серьгах
Поводила бровью вкось,
Надевала что-то сверху,
Как посмотришь, так насквозь.
А в глазах резвятся демоны:
Я, мол, знаю, что к чему,
Я еще не то надену, мол,
А, быть может, и сниму...

Ах, Ида, Ида! А что же сегодня? Сегодня с нами нету ни дорогого Серго, ни милого Сашки Котетишвили, по прозвищу Князь, ни армянской княжны, доброй, беспечной Ляли Мелик-Нубаровой. Ни твоей Лили, ни моего Отии. Нету не только многих наших однокурсников, но даже твоих студентов. Шаржи, которые я так долго хранил, стерлись и истлели среди бумаг. А «Звездопад», написанный на 7-м этаже литинститутской общаги, давно включен в хрестоматии и школьные программы. Так что, если судить по вехам, времени все-таки утекло много...
Дорогая Ида, мне хотелось бы, чтобы штрихи на полях твоего парадного портрета хоть слегка облегчили груз и регалии юбилея на твоих плечах и напомнили то, что было вчера.
Желаю здоровья и благополучия тебе и твоей семье.
Дружески обнимаю.
Твой земляк и однокурсник. Автор «Брака по-имеретински» и других романов.

Александр (Саша) ЭБАНОИДЗЕ

Дочерние заметки

Анаиде Николаевне Беставашвили, неоценимому педагогу и переводчику грузинской литературы, критику, эссеисту исполняется 75 лет. Стареть никому не хочется, хуже этого может быть только одно – не дожить до старости. Но маму даже пожилой назвать нельзя. Не получается, и все. Что внутренне, что внешне, а может, это одно и то же.
Помню, в юности я таскала платья и костюмы из ее шкафа, она была стройной, как девочка. Эх, вот бы и литературные ее достижения примерить на себя, но до этого надо так дорасти и доработать! Одной жизни не хватит, мама и жила, и работала в две смены. Днем преподавала, вечером принимала гостей и студентов либо посещала всевозможные культурные мероприятия. Как правило, по личному приглашению – доставать билеты ей не приходилось. Писала и переводила она по ночам. Часов до трех ночи из комнаты родителей раздавался стрекот пишмашинки.
Теперь говорят, что первые часы сна не наверстаешь. Думаю, мама и тогда отмахнулась бы от этой мудрости – слишком велики были воля к самовоплощению, неспособность отказать просящим помощи, любовь к ученикам, внимательным, одаренным, ставшим членами семьи на многие годы: Вахтангу, Дине, Саше, Наташе, Иринке. И, конечно, к грузинской культуре: переведено около 50 книг и написано и опубликовано около 200 статей о литературе, кино, театре, живописи, проблемах художественного перевода, исторических и культурных связях.
Первое сознательное мое воспоминание – пожар в Малаховке, где мама какое-то время жила, уехав из Тбилиси и еще не имея квартиры в Москве. Брат был совсем крошкой, мне было года три, кажется, кто-то нас, завернутых в одеяла, держал на руках, отчетливо помню огненное зарево, всплывающее в памяти всякий раз при чтении тютчевского «Пламя рдеет, пламя пышет…» Мама была совсем молодая, но уже состоявшийся переводчик и притом красавица, так что пожару было что уничтожать – погибли рукописи, письма маститых друзей и воздыхателей. Об этом мама упомянула бегло всего один раз.
Люди с насыщенной жизнью редко оглядываются назад. Такой была и мамина мама, не вспоминала, например, военные годы, лишь мельком коснулась того факта, что управляла фабрикой, пока мужчины-руководители были на фронте. Одним из самых ранних маминых воспоминаний должна быть бомбежка моста, который бабушка, ей еще и тридцати не было, перебегала с маленькой дочкой.
Лето мама проводила у любимого деда в Нагорном Карабахе. Врач-подвижник, одержимый своим делом, он обожал внучку и исполнял малейшие ее капризы. Назвали маму в честь его любимой жены Анаит, погибшей в сорок один год из-за прогнивших перил балкона. Это была незаживающая рана, нам не раз рассказывали, какой прекрасной, умной, стильной была прабабушка. Что в имени? Что-то есть, должно быть.
Мамин отец был красив, шумлив, трижды женат, занимал видную должность.
И вот его посадили. Визиты в тюрьму… На фотографиях тех лет – серьезная худенькая, длинноногая девочка, огромными были только глаза и банты.
Глаза у мамы необыкновенные, о них ходили легенды. Ну, а когда в моду вошли мини-юбки, тбилисские парни, говорят, дежурили вдоль улиц, по которым мама шла на лекции. Мама уехала учиться в Москву, где было легче затеряться, но и там, думаю, не осталась незамеченной.
Ездить тогда, ясное дело, удавалось совсем не тем, кого очень ждали за границей. Но в Польшу мама все-таки попала и вернулась очарованная. Без сомнения, такой же эффект она имела на галантных аборигенов. Будучи совершенно европейской женщиной, мама увидела Европу только в конце восьмидесятых. А Пушкин не увидел вообще, и ничего тут уже не поделаешь.
Не помню, в Москве это было или в Тбилиси, но мама должна была встретиться с Сартром и Де Бовуар. Сознавая важность момента, мама решила привести себя в еще более божеский вид и… опоздала, разминулась с ними – парикмахер задержал. Репутация Сартра всем известна, так что можно сказать: пронесло, гораздо огорчительнее для меня невстреча с Де Бовуар.
Большую роль в становлении мамы как литературного переводчика сыграла Фатьма Антоновна Твалтвадзе. В Москве одним из ее учителей был Лев Адольфович Озеров.
Вернувшись из Москвы, мама поддалась чарам отца, художника с именем, имеющим еще и историческое значение. О нем рассказывают легенды другого содержания. Будто бы он один раз, раздраженный щебетом двух сидящих по бокам дам, одной из которых полюбились его усы, а другой – нет, сходил в ванную, сбрил один ус, уселся на прежнее место и попросил сменить, наконец, тему.
Родилась я, и Гоглик, мамин свекор, назвал меня в честь любимой сестры. У мамы были другие планы, и когда Гоглик после рождения брата прислал ей в палату записку «Поздравляю с сыном Евстафием (Эстате)», мама отписала: «Поздравляю с внуком Михаилом», в честь обожаемого деда, давшего имя основанной им в Нагорном Карабахе больнице. Тон записки убедил Гоглика. Лично мне имя Эстате больше нравится, чем мое, в Грузии Нин и так не оберешься. Но порядок событий не изменишь.
Отец, говорят, умел ухаживать. А вот за семьей ухаживать не мог и не хотел, это гораздо лучше получилось у москвича Володи, ставшего брату и мне папой, а маме – верной опорой. Он был инженером связи и в свободное время работал гидом, к чему имел редкий талант. Так они и познакомились, на теплоходе в поездке по Ладожскому и Онежскому озерам. Позже, в период их жизни в Иерусалиме, папа продемонстрировал это свое умение ненавязчиво делиться знаниями и мне, показывая местные святыни. Собранная им библиотека о русской архитектуре и иконописи по объему почти не уступала маминой литературной.
Чтобы мы знали (в моем случае: не забыли) грузинский, мама пригласила нас учить добродушного Карло, коллегу по Литинституту. Толку от уроков было мало, зато мы съездили в рачинскую деревню, где нас приняли, как родных. Потом у Карло нашли рак, грозили немедленным концом, если не ляжет на операцию. Он и ухом не повел и прожил еще лет семнадцать: московским онкологам невдомек, что у рачинца и опухоль бывает замедленного действия.
Нас с Мишей водили на кружки, частные уроки, в музеи, в парки. Собаку завести не давали, но двух цуциков, принесенных Мишей с промежутком в десять лет, на улицу выкинуть не смогли. Так и пестовали после нашего отъезда сварливого Бонифация, смесь лисенка с петушком, царство ему небесное. Всегда заступались за него, когда он сгоряча хватал кого-нибудь за ногу.
Мама постоянно кого-то устраивала: в институт, в больницу. После трагедии Сумгаита занялась хлопотами об армянских беженцах, которых в Москве отлавливали и отсылали обратно. Надо сказать, что в Комитете «Гражданское содействие» ведущую роль играли женщины: Виктория Чаликова, Лидия Графова, Светлана Ганнушкина и мама, а защитой прав человека занимались Галина Старовойтова, Валерия Новодворская, Анна Политковская. Эти годы стоили маме невероятного душевного напряжения. Что ни день, то новые рассказы очевидцев и свидетельства полного безразличия властей.
Часть лета, а иногда и зимние каникулы, мы проводили в Грузии. Верные друзья родителей, главным образом писатели и поэты, и мамина родня встречали нас, возили, угощали. Нужно ли говорить, что из Москвы мама везла любой доступный ей дефицит, никого не забывая, помня возраст и размеры детей и навещая престарелых подруг бабушки. Помню бесчисленные тбилисские квартиры, где я, не особенно скучая, ждала окончания визита у блюда нарезанных персиков; дом любимой тети Ады на Вере, где останавливалась мама, и мой приют – резную веранду и затемненную, прохладную квартиру тети Ляли, работавшей в литературной редакции и перевоплощавшейся дома в кулинара. Вылазки к братьям Чиладзе – живы еще были красивые старики-родители, посещения мастерской златокузнеца Манабы Магомедовой.
Навещали мы классиков, а принимали и угощали нас их жены, матери, сестры, музы. Вдовы Давида Какабадзе и Ладо Гудиашвили, Тинико Чиладзе, Дора Гегешидзе, Тамрико, продлившая своей заботой жизнь Чабуа Амирэджиби на много лет.
Мзия Хетагури и ее чудесная мама, известный цхинвальский врач, показали нам места и красоты, о которых теперь трудно вспоминать без боли.
Виктория Зинина и Роберт Кондахсазов, родители маминой студентки Динары, как-то взяли меня погостить в свой особняк на Авлабаре. Дивный Викин чай, благоуханное варенье, тонкий юмор и неповторимый мир картин Робика, написавшего меня, шестнадцатилетнюю девчонку, такой, какой я до сих пор пытаюсь стать, - всех подарков, сделанной мне мамой и ее друзьями прямо или косвенно, не перечесть. Среди них – и портреты руки Додика Давыдова, с которым у меня завязалась особая дружба с перепиской. Додик как-то решил нас побаловать и прислал с оказией головку сыра «гуда». Развернув упаковку, все шарахнулись, как от артиллерийского залпа: запах у сыра был, как в известном эпизоде из Джерома К. Джерома. Любителей не нашлось, и сыр пропал без вести, но Додика мы бурно благодарили, зная, каких денег стоила на базаре гуда. С тех пор он посылал нам ее ежегодно, и отвертеться было уже нельзя.
Мама приезжала в Грузию работать, но делала это как-то незаметно. Успевала побывать в редакциях (как тут не вспомнить компетентного и колоритного Марка Израилевича Златкина), забрать и вернуть рукописи и правки, посмотреть новые постановки Стуруа и Габриадзе.
Ее грузинские друзья и авторы, конечно, наведывались в Москву. На столе появлялись чача всех цветов радуги, гранаты, мандарины, ткемали и чурчхелы. Отар Чиладзе любил петь «Гори, гори, моя звезда». Акакий Васадзе («Какули») угощал частушками типа «На однооой ветки сидит попугай, на другооой ветки сидит ему мать! Таши, туши, таши, мадам попугай» и т.д. Мама не пела и не играла, а смогла бы, наверное – закончила музыкальную десятилетку.
Дружила она и с Дмитрием Алексанычем Приговым, которого я теперь перевожу на голландский, а в те годы и понятия не имела о нем как родоначальнике российского концептуализма. Для нас с братом это был «дядя Дима», а «тетя Надя» привезла нам из Англии серого ослика и красного медвежонка, им сносу не было, до сих пор красавцы.
В Петербурге у мамы была и есть несравненная Мариэтта Турьян, тоже родом из Тбилиси. И к ней на огонек тянулись ни на кого не похожие, талантливые, мудрые, щедрые люди, кое с кем я дружу и по сей день.
Зато с режиссером Андреем Хржановским мама подружилась благодаря мультфильму «Дети рисуют Пушкина», в котором фигурируют два моих рисунка. Счет, таким образом, приблизительно 30:1.
В Москве благодаря маме я не раз видела и слышала Рихтера, Окуджаву, Ахмадулину, Вознесенского, Городницкого. Литературная карта России четко вырисовывалась в Малеевке, Дубултах, Коктебеле, где подлинные писатели нередко жили дикарями, а апологеты Советской власти занимали главные корпуса.
По малолетству не запомнила Александра Галича, с ним родители очень дружили, навещали его и перед выездом из страны, когда это было весьма рискованно. О Галиче мама говорила с неизменным восхищением. Она обладала уникальной памятью на тексты, но стихи декламировала редко, а вот фрагменты песен Галича повторяла не раз. Рассказывала и забавные эпизоды. Так, Галич любил пофлиртовать, и жена его, не особенно по этому поводу беспокоясь, для порядка напоминала ему в присутствии юных поклонниц о необходимости приема несчетных, хладнокровно перечисляемых ею лекарств.
Как-то, приведя на ночь глядя со спектакля домой режиссера и добрую часть труппы, мама не обнаружила в холодильнике припасенной для гостей жареной курицы. Была ли она вообще? Может, померещилась ей просто? Оказалось потом, что один из домочадцев отъел половину и, подумав, через силу съел вторую, чтобы уничтожить улики. Мама переживала, а гости – ничуть: приходили в скромную квартиру на Рязанском проспекте не есть, а общаться. Новые стихи, такие, как «Давайте жить как на вокзале» Фазиля Искандера, я слышала и запоминала именно там. Пировать ходили к бабушке на Преображенку, где раз пять в году торжествовала кавказская кухня. Конечно, и там застолье как-то само собой переходило в литературную ассамблею.
Мама не раз говорила, что могла бы стать идеальной женой дипломата. Действительно, она, как никто, умеет поддерживать беседу за столом, не требуя внимания к себе и лишь изредка вставляя шутливые замечания. Чувство юмора у нее необыкновенное и мы к нему так привыкли, что увы, не записываем ее острот, а потом забываем. Перечитывая записки Чуковской об Ахматовой, умевшей сострить, а то и съязвить, я как будто слышу мамины меткие фразы. Как-то во время визита в Голландию (банкоматы тогда были еще в новинку) мы потеряли папу. Оказалось, он увидел один и не смог пройти мимо. «У Вовы всякий раз при виде этого устройства начинается пляска святого Витта», - уронила мама без тени улыбки.
Юмора не всегда хватает, чтобы скрасить неблаговидную действительность, войны последних декад и проводы в последний путь друзей и близких. От плохого настроения, как всегда, спасает искусство: фильмы Хржановского, спектакли Яновской и Гинкаса и неизменная папина готовность помочь во всем.
Читая на Фейсбуке мамины эссе, нередко, увы, посвященные ушедшим друзьям, таким, как Владимир Леонович, я всякий раз отмечаю точность ее пера (в переносном смысле, конечно: печатает привычный к компьютеру Вовик под ее диктовку) и любовь к этим людям и их творчеству, сквозящую в каждой строке и нигде не отдающую сентиментальностью. Дай-то бог, чтобы пореже приходилось писать о близких в прошедшем времени, а переводы с грузинского снова были в порядке вещей.
Оговорюсь, что писала я без малейшей претензии полностью осветить мамины заслуги перед советской и нынешней литературой. Такую ответственную миссию лучше доверить коллегам; мои заметки – дочерние, личные. Прости меня за это, читатель, и ты, мама, прости – масштаб лучше виден издали. Но ты и как читателю мне много дала. Все у нас было самое лучшее: детские стихи Эммы Мошковской, шотландские баллады в переводах Ивановского, песни Галича, письма Плиния-младшего – и твои статьи и переводы, живое доказательство того, что важность языка, или, как сейчас модно говорить, дискурса, все же в передаче того, что важно на самом деле.

Нина ТАРХАН-МОУРАВИ

Сокровища памяти

Интересный в этот раз День рождения получается… То есть, сам день рождения (не считая, что дата красивая, юбилейная), как день рождения. Но вот общий (общественный) фон… Тут два поколения, наше и Анаиды Николаевны, - как бы сходятся в точке отчаяния. Таково, по крайней мере, мое ощущение. И хочется воскликнуть вслед за поэтом: «Не может быть, чтоб жили мы напрасно!» Хотя, меньше всего это восклицание относится к Анаиде Николаевне.
Восклицание это, мне кажется, обращение к прошлому за поддержкой, потому что там, в той обратной перспективе – все было точно не напрасно. Именно это прошедшее дает опору в настоящем (но не знаю, распространяется ли оно в будущее). И этим прошедшим, питающим, поддерживающим настоящее, для меня остается вымечтанная однажды Грузия, воплощение которой удалось  для меня благодаря Анаиде Николаевне. Вот повод, по которому можно сказать: «Жизнь удалась» (мысленно добавляя: «несмотря ни на что»)…
И боготворимый Пастернак, и обожаемая Белла, и следующее поколение  грузинских пилигримов: Владимир Леонович, Илья Дадашидзе, Ян Гольцман, Юрий Ряшенцев – все они материализовались (или доматериализовались) благодаря несомненной и редкой удаче, подарке судьбы – литинститутскому семинару, которым руководили Лев Озеров (в этом году сто лет со дня его рождения) и Анаида Беставашвили. Потому что она делилась с нами всеми своими замечательными дружбами.
Благодаря этому семинару материализовались не только люди, но воплотилась и сама Грузия, путешествия по которой до сих пор остаются главными сокровищами памяти. Не говорю уже о другом воплощении – творческом. Вот думаю, что было бы (а, точнее, чего не было бы) в моей судьбе, не дай мне однажды Анаида Николаевна подстрочников стихотворений Отара Чиладзе… Не говорю уже о счастливой возможности читать и понимать эти тексты на грузинском (тут еще отдельная благодарность нашему преподавателю грузинского добрейшему Карло Хучуа).
Повторяя цветаевскую строчку «Господи, душа сбылась, умысел твой самый тайный» (и, надеясь, что сбылась), я никогда не забываю вспомнить, благодаря кому это случилось в моей жизни.
Сейчас все мы, ученики, намного старше той Анаиды Николаевны, которую (прекрасную!) в конце семидесятых увидели в Литинституте. Вот думаю, удалось ли кому-нибудь из нас стать хотя бы для одного-двух человек тем, чем стала для многих из нас Анаида Николаевна…  Как хочется верить, что мысль о том, какое огромное значение она имеет в наших жизнях – поддерживает ее.
В одной из книг, великолепно переведенных Анаидой Николаевной, а именно в «Исторических хрониках Грузии» Вахтанга Челидзе, есть строки о том, как крестьяне обрабатывали клочки земли на крутых склонах, привязывая себя к стволу дерева, чтобы не сорваться.  Необыкновенная метафора всей человеческой жизни. И за эту науку Вам тоже спасибо,  дорогая Анаида Николаевна!

Наталия СОКОЛОВСКАЯ

САМООТВЕРЖЕННАЯ СЛУЖИТЕЛЬНИЦА
ДОБРА И ЛИТЕРАТУРЫ

Невозможно подсчитать, сколько знаменитых грузин покинуло Грузию за последние десятилетия, и никто не посмеет сказать, что их отъезд не отразился на нашей и без того многострадальной родине.
Блестящий переводчик, литературовед, публицист, человек разнообразных достоинств, Анаида Беставашвили, как раз одна из таких. Но и после переезда в Москву ее внимание к грузинской  словесности не ослабло – она много переводила (в основном, избранные с художественной точки зрения произведения) и в то же время выражала свою личную точку зрения относительно некоторых грузинских писателей.
Перед глазами у меня встает ее молодость, период пребывания в Тбилиси. Анаиду Беставашвили я часто встречал в издательстве «Мерани», где она проработала несколько лет, будучи плодотворным переводчиком и ведя активную редакционную работу. Она отдала дань уважения гению Николоза Бараташвили, с большим вдохновением перевела личные письма поэта, которые стоят в одном ряду с его стихами. Познакомила русских читателей с мастерами грузинской прозы – Серго Клдиашвили, Демной Шенгелая, Константином Лордкипанидзе… А также с выдающимися шестидесятниками – Чабуа Амирэджиби, Арчилом Сулакаури, Эдишером Кипиани, Тенгизом Буачидзе, Гурамом Асатиани, Тамазом и Отаром Чиладзе, Гурамом Гегешидзе, Ревазом Габриадзе и другими. Тесно сотрудничала с Коллегией по художественному переводу и литератруным взаимосвязям, руководимой Отаром Нодия.
Следует отметить, что вместе со своим сверстником, другом юности Александром Эбаноидзе (главный редактор журнала «Дружба народов») Анаида Баставашвили окончила переводческое отделение Литературного института им. М.Горького. Их руководителями были Фатьма Твалтвадзе и Лев Озеров, чьи опыт и образцовая школа мастерства оказали на обоих благотворное влияние. Эту заботу они никогда не забывали.
Нельзя сказать, что дорогая нашему сердцу Анаида порвала связи с Грузией. Время от времени ей удавалось приезжать на родину. Вспоминаю лето семидесятых годов, когда она привезла на отдых в Квишхети сына и дочь, Нино и Михаила, который был на два года младше сестры. Я вместе с женой и маленькими детьми тоже отдыхал там, в фамильном доме Кипиани. Рядом жили сыновья Чабуа Амирэджиби, Куцна и Шалва, и дочка Отиа Пачкория, Татия, не намного старше их. Нино и Михаил играли вместе с ними, развлекались, иногда даже спорили. То лето и сегодня с большой теплотой и любовью вспоминает вдова Чабуа, наш замечательный поэт Тамара Джавахишвили. Тамара даже сказала мне: «Анаида сделала это для того, чтобы ее дети помнили доброту грузинской земли, не забывали родную среду». Я слышал, что Нино живет за границей и стала на редкость талантливой художницей (это и не удивительно, ведь она дочь своего отца – Реваза Тархан-Моурави). Уверен, она не оторвалась от родных корней, от грузинской тематики, хотя лично я не видел ее рисунков.
В самые драматичные для Грузии моменты Анаида Беставашвили всегда была рядом со своей родиной, была ее самоотверженной заступницей. Она незамедлительно осудила разгон мирного митинга 9 апреля 1989 года, выразила негодование по поводу жестокой расправы над безвинными молодыми людьми. Также остро пережила она трагедии в Абхазии и Шида Картли, когда темные силы обрушили на Грузию столько бед и посягнули на территориальную целостность страны.
Анаида Беставашвили – настоящий творец и гражданин – никогда не была сторонним наблюдателем за этноконфликтами и всегда сочувствовала несчастным, оставшимся без крова беженцам, неоднократно посещала «горячие точки» и поднимала голос против несправедливости и жестокости.
Недавно в журнале «Русский клуб» (№8) я прочел ее на редкость возвышенное прощальное письмо «Памяти друга», посвященное уходу выдающегося русского поэта и переводчика Владимира Леоновича. После Николая Заболоцкого никому не удавалось сделать так много, как Леоновичу, чтобы грузинская поэзия зазвучала на русском языке столь благородно. Анаида Беставашвили особо подчеркивает его безграничную любовь к Грузии и ту бесконечную печаль, которые он испытал в связи с событиями в Абхазии и Шида Картли. Лежа в Боткинской больнице, Леонович сказал ей: «Иногда мне стыдно, что я русский». И тут же она высказывает сожаление о том, что число таких порядочных людей, являющих собой лицо настоящей России, слишком невелико.
Анаида Беставашвили всегда с почтением относилась к Отару Чиладзе и Чабуа Амирэджиби. При их жизни отдавала свои тепло, любовь и горько оплакала уход обоих. Знаю, что она мечтала перевести последний роман Чабуа Амирэджиби («Георгий Блистательный»), но сломала руку и по причине тяжелой травмы эта идея пока осталась неосуществленной.
Несомненно, Анаида Беставашвили непрестанно думает об ушедших и живых друзьях, о детях и внуках, о литературе и поэзии, о благословенной Грузии. Пожелаем ей долгой жизни под этим небом, ей, светло улыбающейся, исполненной достоинства женщине, которая всегда дарит окружающим только радость и счастье.

Эмзар КВИТАИШВИЛИ  
Перевод Нино ЦИТЛАНАДЗЕ

ДЛЯ НАС С ИЛЬЕЙ ОНА – ИДА

Дружба на волне переводческой деятельности поэта Ильи Дадашидзе с писателем, переводчиком,  блистательным подстрочникистом грузинской поэзии Анаидой Николаевной Беставашвили с годами переросла в дружбу между нашими семьями. А где-то даже во влюбленность Ильи в Иду, тонкую, но не вызывающую ревность. В эту женщину трудно было не влюбляться.
Дружба была трогательной, как и все, что касалось этой замечательной, теплой, гостеприимной, заботливой статной красавицы АНАИДЫ. Я уже не говорю о таланте, уме и значимости ее как литератора.
Наши ежегодные приезды из Баку (где мы с Ильей ранее жили) в любимую нами Москву никогда не проходили без обязательного посещения теплого, по-кавказски гостеприимного дома на Рязанском проспекте. Здесь за грузинским столом, сдобренным бакинскими вкусностями, шло наше духовное обогащение от бесед с Идой.
И все это действо проходило с обязательным хлопотливо-внимательным присутствием любящего и преданного мужа Иды Володи (нашего Вовика) Лифшица и обаятельных детей Ниночки и Миши.
Прошли года. Многое изменялось и изменилось. Безвременно ушел от нас Илья. Но никто так не предан Илье, как Ида, она не забывает Илью, его исключительную дружбу, его поэзию, его семью. Она умеет не предавать, не бросать в беде и всегда ненавязчиво интеллигентно помочь.
Когда мы с ней готовили к изданию посмертную книгу Ильи, Ида, будучи редактором, выпестовала ее как любимого ребенка, делая это для Ильи, как для живого.
Дружить с Идочкой – это большая радость, честь и богатство. А общность взглядов на многое, происходящее вокруг нас – это и гордость. И пусть как можно дольше продлится этот прекрасный миг в нашей жизни. Я верю в то, что Илья на небесах спокоен за свою семью, потому что у нее есть Ида с Володей, а у Иды с Володей есть мы.
Долгие Вам лета, дорогая Идочка.

Ваша Ирина Дадашидзе

Несказанное несказанное,
или Слова запоздалые

Помню путь – от станции метро «Рязанский проспект» к дому Анаиды Николаевны. Эти несколько сот метров, такие знакомые, не раз хоженые… Почему-то в этот день всегда ярко светило солнце. Или мне так казалось, что оно светило – в ожидании встречи: каждый раз новой, каждый раз – заставляющей думать, почему-то – стыдиться за себя (потому что ты не такая, как хозяйка этого дома), прямее держать спину (потому что у той, к кому ты спешишь, горделивая  осанка), смотреть на мир шире (потому что у нее огромные, бездонные глаза), улыбаться идущим навстречу людям (потому что она обязательно улыбнется тебе), подбирать и выстраивать слова (потому что у нее удивительно красивая речь) и с каждым шагом все больше и больше проникаться хорошим отношением к себе самой – потому что та, встречи с которой ты ждешь, тоже ждет тебя. И делает это искренне и с любовью.
И с каждым шагом куда-то улетучивались неуверенность и свойственное юности самобичевание – я уже и сама верила в себя. Потому что знала – та, к которой я спешу по залитому солнцем тротуару – верит в меня. Потому что знает: если не удастся мне, то обязательно удастся ей – а она всегда рядом.
Всегда! Есть люди (их единицы!) для которых творить добро – одна из основополагающих потребностей бытия. Добро было в каждом ее жесте, в каждой фразе, даже в том негодовании, с которым она откликалась на несправедливость.
Ее можно называть по-разному – можно по имени-отчеству, можно «мамой Идой», можно – Учителем.  
Происходила это – в конце 70-х годов уже прошлого века. Время, описанное ретроградами и нонконформистами, «деревенщиками» и диссидентами, обывателями и бунтарями… Для меня это было время юности и добра. Потому что она была рядом. Всегда: в Литинституте – она открыла мне его двери; в профессии – она щедро делилась азами мастерства; в жизни – не было никого, кто мог бы понять так, как она. А потом мы (студенты семинара по переводу грузинской литературы) – увидели свои первые публикации, а вскоре – и вторые и последующие. Но – только номинально наши, на самом деле – это были тоже одни из ее многочисленных публикаций: потому что робкие пробы пера проходили обсуждения на семинарах, бережно и тактично редактировались, преображаясь в литературные тексты.
Это были годы, подверженные эпидемии добра…  
Потом наступили 90-е… Искорежившие судьбы, лишившие веры… И наступила пустота. Просто – ко всему прочему – ее не было рядом. Она продолжала делать добро, откликаться на литературные новинки и общественные процессы  в своих публикациях в газетах и журналах. Но она была далеко… И я не помню эти годы. Или не хочу помнить.
А потом – наступили времена, в которые появились люди (много, десятки тысяч людей), которым была нужна помощь – не абстрактная и умозрительная, не сочувствующая и «лирическая», а вполне конкретная и осязаемая, потому что они остались без крова, потеряли родных и близких, потому что им пришлось бежать из родных мест – просто потому, что они жили на своей земле, оказавшейся в одночасье чужой.  И прекрасный переводчик, литературовед, публицист, педагог, «красавица и умница» - занялась общественной и правозащитной деятельностью. Потому что человеку свойственно, как это нынче принято говорить – «удовлетворять потребности». У каждого они свои. У нее – (см. выше) – делать добро. Удивительное качество… Потрясающая жертвенность… Она писала письма в центральные газеты, обращалась в «компетентные» органы, была членом экспертного совета при Комитете по правам человека при Президенте РФ.  И просто предоставляла кров тем, кто вынужденно оказался вдали от «отчих берегов». Потому что – это была ее боль. Можно быть трибуном – гневным и праведным. Можно выслушать и протянуть руку помощи – реальной и конкретной.  Это трудно совместимые роли. Но не для нее. Она это делала столь же естественно, достойно, талантливо и красиво, как и переводила романы и повести своих любимых авторов.
И всегда вокруг нее были люди. Много людей. Не стану называть имен. Слишком они значимы – и для жизни страны, и для меня лично – для того, чтобы ограничиться скупым перечислением. Уверена: перо самой Анаиды Николаевны опишет их более достойно и зримо – ее талант, зоркий глаз, душевная щедрость, мудрость  и великодушие тому порукой.
А этот текст – лишь робкая, неуклюжая и «тщедушная» попытка выразить свое отношение к человеку, определившему мою судьбу. Простите, моя любимая, что в нем слишком много  моих собственных ощущений.  Но это ведь так в Вашем духе – отдавать себя ближнему.

Дина КОНДАХСАЗОВА
Дорогая мама Ида!

Мир постигается (если постигается) через себя, через собственный опыт. О чем и о ком бы мы ни говорили, мы так или иначе все равно говорим о себе.
Говорить о Вас означает для меня говорить о себе, о своей жизни, которая без Вас была бы совершенно другой, и – одна из немногих вещей, в которых я не сомневаюсь, - моя жизнь без Вас была бы хуже. Беднее. Тусклее. Прозаичнее.
В ней не было бы... и тут могло бы последовать перечисление событий и людей, которые сделали мою жизнь по-настоящему счастливой. Но я не хочу перечислять.
Кажется, это у Леоновича в стихах было:
«Есть ложный стиль – мемуарит,
Когда сидишь – воспоминаешь...»
«Воспоминать» тоже не хочется. Но есть вещи, о которых не забываешь никогда. Вы как-то рассказывали, что однажды в Тбилиси встретили на улице моего деда, который выгуливал своего маленького внука – меня – и явно гордился тем, что я помнил наизусть несусвестное количество стихотворений и песен, которые заучивали в детском саду. Но, как сразу выяснилось, не только в детском саду. Были и другие источники. Дедушка очень хотел продемонстрировать мои таланты и попросил меня что-нибудь спеть для Вас. И я запел – что-то блатное, или из одесского фольклора, причем запел с увлечением, и остановить меня дедушке оказалось очень нелегко. Было мне, наверное, года четыре. Или пять. И был у меня еще и другой дедушка, который был не столь строг в выборе репертуара, как этот.
Я этой истории не помню. Но если бы в тот день я знал, кто Вы и какую роль сыграете в моей жизни, я бы спел наверняка что-нибудь другое. Впрочем, тогда я еще не знал достойных Вас песен. И не уверен, что знаю их сейчас. Зато сейчас могу прочитать множество прекрасных стихотворений, которые узнал, полюбил и запомнил благодаря Вам.
Я помню другое. Когда я окончил школу в Тбилиси и поехал в Москву учиться дальше, моя мама поехала вместе со мной, чтобы поручить шестнадцатилетнего тбилисского ребенка заботам своих московских друзей. Это был второй самый прекрасный подарок, который мне сделала мама: первым была жизнь. Мама привела меня к Вам.
Она подарила мне новых родителей. Вы стали моей московской мамой. Я говорил – «московской», чтобы не обижать маму тбилисскую. (Потом, в Тбилиси, когда мы все собрались за столом у нас дома, мой тбилисский папа, со своим несколько специфическим юмором, спрашивал у Вашего Володи: «Послушай, Володя, если твоя Ида – московская мама моего сына, то кем она доводится мне?»).
На самом деле Вы стали моей универсальной мамой, без которой я просто не мог обойтись, - может, потому, что был инфантилен. Но думаю, что не поэтому: Вы создали вокруг себя совершенно замечательный мир, в котором были прекрасные, умные, талантливые люди. Общаться с другими Вам было неинтересно, и потому кое-кто за глаза укорял Вас в снобизме. Вы подарили мне этот мир. Не потому, что я этого заслуживал, - я был внуком своего деда и сыном своих родителей, Вы любили нашу семью и потому взяли меня под свое крыло. Но без Вас у меня бы этого не было. И еще много лет Вы оставались человеком, к которому я хотел бежать во всех тех случаях, когда необходимо бежать к маме.
И не только к маме. Вы сделали меня профессионалом. Ваши великолепные переводы Тамаза Чиладзе и других грузинских писателей были образцом и школой для Ваших учеников. И Вы всегда умели красиво и деликатно объяснить, как надо. И как – НЕ надо. Это, кстати, относилось не только к профессии...
И еще одно событие я помню всегда.
Это было почти четверть века назад. Мне исполнялось 30, я жил в Москве, и из Тбилиси приехала мама, чтобы отпраздновать мой день рождения. И в тот декабрьский вечер 1989 года в маленькой однокомнатной квартире в Лосинноостровской собрались мои ангелы-хранители – мама, Вы с Володей, моя тогдашняя любимая жена Нина, Володя Леонович с Раечкой и Юра Ряшенцев.
Я не помню всего, о чем мы тогда говорили. Через два месяца мы с Ниной уезжали в эмиграцию, все было решено, документы собраны, и в ту пору никто еще не знал, что нам суждено когда-нибудь встретиться снова, - ситуация в стране уже начала меняться, но именно неверие в серьезность этих перемен и побудила нас эмигрировать, и потому особых надежд на дальнейшее общение с оставшимися у меня не было. В этом я, к счастью, тогда ошибся, но в тот вечер мы прощались навсегда. И у меня единственный раз зашевелилось сомнение: а надо ли уезжать, надо ли расставаться с Вами, и с Леоновичами, и с Ряшенцевым... Было больно. Было страшно. Было безнадежно. И я говорил с Вами об этом, - не в тот вечер, позже. И Вы укрепили меня в решении уехать. И подарили на прощанье нефритовое кольцо – на счастье.
Это кольцо по-прежнему у меня на пальце. Я верю в то, что оно оберегало меня все эти годы и помогло не утонуть в двух эмиграциях и даже чего-то достигнуть. Но я не верю в нефрит (хотя кольцо очень красивое, и меня часто о нем спрашивают, - откуда оно, что означает выгравированный на нефрите знак). Я верю в силу Вашей любви и заботы.
Мама Ида, я мечтаю, чтобы Вы с Володей приехали ко мне на день рождения в этом году. И в следующем. И вообще, каждый год. Вы просто не имеет права болеть! Потому что, когда больно Вам, - больно мне. Ну да, все время «я», «мне», «меня»...
Но ведь я же не один такой. Когда больно Вам - больно многим хорошим людям. И многие хорошие люди радуются, когда Вам хорошо. Потому что мир, который Вы сумели создать, может, населен не очень густо, но это все-таки целый мир.
И для всех обитателей этого мира день Вашего рождения – очень важный праздник.
Мама Ида, будьте здоровы.
С днем рождения!
Всегда-всегда Ваш,
Саша БРАИЛОВСКИЙ

ГОЛОС, НАРУШАЮЩИЙ ГРАНИЦЫ

Анаида? Николаевна? Беставашвили? – имя, отчество, фамилия – всего из трех слов! В документы вписаны слова и номер паспорта, гражданство определенной страны..., но она особая личность – гражданка двух стран – достоинство грузинской культуры в России и русской культуры в Грузии. Она как сторож пространства, с обеих сторон без визы и полномочия «нарушает» границу, но ее невозможно задержать, как невозможно задержать и арестовать голос, пересекающий строго обозначенные на карте границы.
Вот кто она – ее светлость и наша гордость – Анаида Николаевна Беставашвили!
Мзия ХЕТАГУРИ

***
Анаиду Николаевну Беставашвили я увидел впервые в здании, где располагался Союз писателей Грузии, будучи студентом четвертого курса филфака Тбилисского университета. Незадолго перед тем отшумел республиканский семинар молодых писателей, в котором принимала участие и секция авторов, пишущих на русском языке. На семинаре ко мне отнеслись одобрительно, похвалив некоторые стихи и особенно отметив, что я стал активно переводить своих ровесников – молодых поэтов Грузии. И вот, спустя некоторое время, мне передали просьбу зайти в писательский особняк на Мачабели 13, захватив с собой десятка два стихотворений. Понятно, что я шел в недоумении, но весь пронизанный любопытством. Там меня провели в кабинет одного из секретарей СП, ответственного за работу с творческой молодежью. Не знаю, улавливаете ли вы, читая эти строки, иронию, с которой я произношу эти штампованные фразы советских времен, но в моей судьбе эта «работа с творческой молодежью» многое изменила. Я был представлен молодой и очень красивой женщине, как мне объяснили, руководительнице абхазско-грузинского семинара отделения художественного перевода Литературного института имени М. Горького. В основе происходящего лежал трагический случай: из жизни ушел молодой и невероятно талантливый студент Владимир Полетаев. Рано проявивший свое дарование, он был одинаково интересен как оригинальный поэт и как переводчик украинской и грузинской поэзии с не по возрасту крепкой рукой. Если бы Володя не ушел так рано из жизни, мы бы получили яркого поэта и выдающегося мастера художественного перевода. Учитывая, что в семинаре была большая группа студентов из Абхазии и остались лишь двое, представляющих Грузию, Надя Захарова и Вахтанг Федоров-Циклаури, Анаиде Беставашвили руководство института разрешило подыскать подходящего студента из Грузии, с чем она и приехала в Союз писателей республики. Там вспомнили обо мне в связи с прошедшим семинаром и регулярными публикациями в газете «Молодежь Грузии» молодых поэтов в моих переводах и пригласили на беседу с ней. Я робел, а эта особа, едва ли не моя ровесница – больше лет я ей не дал бы! - была уверенна и точна, задавая вопросы и комментируя мои ответы. Если мои стихи пройдут условный творческий конкурс, готов ли я перейти на третий курс Литинститута с четвертого в университете? Еще бы, удивлялся я, какие могут быть сомнения?! Но она дотошно продолжала расспрашивать – где родился, где рос, кто родители и так далее. Ее манера говорить негромко, с ровной интонацией, с постоянно присутствующей легкой иронией повергла меня в еще большее смущение. Она уехала, сообщив, что решение будет приниматься коллегиально – семинаром руководит не одна она, а также Лев Адольфович Озеров и Фазиль Абдуллаевич Искандер. Дней через десять я получил приглашение приехать в Москву – спасибо им, всем троим. Володя Полетаев! Я всегда помню, как это случилось! И если с небесных высот и с высоты своего таланта ты видишь это существо, которое являет меня, не суди строго моих строк, но хочу надеяться, что хоть в малой степени человеческим обликом я не очень подвел тебя. Наш Лев – красивая грива волос, мягкий баритон, водопад эрудиции, остроумец, сильный опытом литературного педагога. Искрометный, покоряющий блеском живого ума, мастер парадокса, обожаемый нами Фазиль. Тоненькая, с яркими светлыми глазами, негромко говорящая, лишенная всякой манерности аристократка, была всегда иронична, обаятельна, ничуть не пропадая на фоне этих двоих мужчин и с каким-то скрытым хулиганством не проигрывая им в остроумии! Это было счастье – слушать развеселую троицу, не сразу замечая и понимая того, с каким тактом преподносятся нам уроки не только литературного мастерства, но и достойного человеческого поведения! Но ее хватало еще и на внимание к каждому из нас – она вникала во все: быт, проблемы, обстоятельства жизни семей наших родителей, наши любовные переживания… То ли мамка, то ли нянька, а скорее – заботливая старшая сестра, на которой лежит ответственность за нас. И когда мы ушли, завершив пору студенческой безмятежности, она по-прежнему держала руку на пульсе наших судеб! Случилась и у меня полоса несправедливого поворота в жизни – остался без работы, без хоть какого заработка… Она была первой, кто подбодрил, поддержал, вытаскивая из скорлупы обиды, в которую хотелось спрятать себя! Звала в гости, наивно полагая, что я не замечаю, что единственной целью этих приглашений было желание накормить. Но какими были эти вечера в семейном кругу, где Володя, ее супруг, разделял с нею заботливость и неравнодушие старшинства надо мной, где со своими детскими радостями доверчиво приникали ко мне Ниночка и Мишка, ее замечательные дети! Позже, когда у меня возникла некоторая стабильность, она искренне признавалась мне: гора, мол, с плеч свалилась, когда пришло благополучие в жизнь Нади Захаровой, а то на душе было так неспокойно! Эмиграция в Израиль, возвращение в Москву – она тоже прошла сквозь годы испытаний, не меняя своего отношения к жизни, к людям, к коллегам. А мы оставались ее подопечными, как и семинар следующего поколения. Она тихо, издалека, ревниво и с пристрастием следит за тем, как складывается наша жизнь, - дорогая наша Анаида, нянька, мамка, а скорее – неравнодушная наша старшая сестра!

Даниил ЧКОНИЯ
(Германия)

***
Дорогая Ида!
С радостью и любовью поздравляю тебя с этой прекрасной датой. Я никогда не забуду тот то ли весенний, то ли раннелетний день (но не зимний и не осенний), когда я увидела тебя идущей по одной из комнат «Литературной Грузии» (мы тогда находились в Сололаки). Ты шла в изящном костюмчике из зеленой ткани, очаровательная зеленоглазая, элегантная, совсем молоденькая, в зеленоватых отсветах нашего сада.
Но мы не тогда познакомились с тобой.
Сколько весен и зим прошло с тех пор, сколько успела ты сделать, сколько талантливых переводов, сколько воспитала прекрасных учеников-студентов, аспирантов, которые любят тебя и несут твое тепло! Другой человек на твоем месте мог бы почтить на лаврах, но – не ты, Ида. И я от всей души желаю тебе много новых достижений, пусть трудных, ведь ты умеешь делать трудные дела так, будто это ничего особенного. Желаю тебе крепкого здоровья, душевного равновесия и всего, всего хорошего.

Камилла-Мариам КОРИНТЭЛИ

Все те же сны о Грузии...

Об Иде, как мы ее с нежностью называли в своей студенческой молодости, нельзя просто написать. Потому что пришлось бы рассказать всю свою жизнь, бравшую свои истоки из уст, прекрасных глаз и речи этой красивой женщины. Ведь она умела обаять, увлечь, влюбить – на всю жизнь. Не в себя, нет, - мы же тогда воспринимали ее как данное, как что-то нам полагающееся, не ведая, что нам выпала большая удача в жизни, что просто не бывает таких, как она. Влюбила она нас, имеющих весьма смутное представление о Грузии, в Грузию сразу и навсегда. Пеклась о нас, молодых и глупых, как о своих детях. Приглашала регулярно в гости, подкармливала нас, вечно голодных своих студентов. Не пропуская возможности поделиться новыми, только-только вышедшими на грузинском и в русских переводах книгами грузинских авторов. Подарила нам всю страну сразу, с ее древней культурой и литературой, подарила нам дружбы на всю оставшуюся жизнь. Рукой мастера подбирала, кого включить в грузинскую переводческую группу (до сих пор те мальчики и девочки мне самые близкие по жизни, как своя семья), кого чему научить, кому что показать. Подарила нам потрясающие поездки по Грузии – такое не забывается, помнится до конца жизни. Да и сейчас, уже на расстоянии, не забывает потчевать нас, литературных гурманов, всеми новинками в грузинской литературе.
Однажды, уже дома, в Болгарии, слушая, как мой муж, тоже ее студент, читает вслух стихи Маяковского, я, уставшая, только-только пришедшая с работы и крутящаяся вокруг нашей грудной дочки, расслышала от усталости только музыку стихов. Вот вам и ключ к Маяковскому. Ведь родился, вырос и учился он там, в Грузии любимой! И впитал навсегда звучания той речи, тех стихов! Вот и разгадка его «тонического» стиха, его новизны – это же грузинский, длиннющий стих, с его меняющимися ударениями, разбитыми в «лесенку», чтоб попроще читалось, чтоб не догадались, откуда все это взялось…  
Не в курсе я, не открыл ли кто-то еще тайну ритмики стихов Маяковского. Ведь для этого тому, другому, требуется всего лишь быть поэтом и любить оба языка и обе литературы. И чтоб у того, другого, тоже была Ида. А если же нет, пусть будет это мое маленькое открытие нематериальным подарком Анаиде Николаевне на юбилей. Потому что без нее у меня ни слуха, ни уха, ни сердца, ни любви, ни знания не было бы этих мне, по сути говоря, «не своих» литератур. А стали своими. По-настоящему. И все – благодаря ей одной.
Глубокий ей поклон!

Милена ЛИЛОВА


«Русский клуб» поздравляет со славным юбилеем Анаиду Беставашвили и желает всех благ!