Джемал Аджиашвили – ученый, переводчик, лауреат Государственной премии Грузии, лауреат премии им. Иванэ Мачабели, премии Ильи Чавчавадзе, Парижской премии Грузинско-европейского института, литературной премии «Саба». Почетный гражданин города Тбилиси, профессор, награжден медалью им. Иванэ Джавахишвили, владеет несколькими иностранными языками (восточными и западными). Его пьесы ставились на сцене театра Марджанишвили, театра одного актера им. Верико Анджапаридзе, в Тбилисском муниципальном театре. В последнее время в грузинской периодике опубликованы его собственные стихи.   
Приводим отрывок из книги Дж.Аджиашвили «Пробудись, лира!»

«Ни один народ не прошел через столько мук и страданий, сколько выпало на долю еврейского на­рода. Судьба лишила этот некогда великий и прослав­ленный народ родины и независимости, рассеяла по всей земле, принудила осесть в чужих краях, где ев­реев ожидали скорбь и мучения. В Азии и Европе, в Африке и Америке – повсюду один и тот же рок преследовал несчастный народ, который всеми сред­ствами боролся и борется за самосохранение», - писал Илья Чавчавадзе в 1886 году в статье, посвященной еврейскому вопросу. Да, казалось, именно на муки и страдания испокон веку был обречен этот наидревнейший народ. Еще на заре человече­ской цивилизации ему довелось испытать четырехвековую неволю в Египте, упоминание о которой и по сей день заставляет содрогаться каждого верующего еврея. Ежегодно, в Песах, в память о том зло­счастном времени, беря в руки мацу (опреснок), он с печалью в голосе запевает: «Вот скудный хлеб, ко­торый ели наши предки на земле Египетской». На­значение этого ритуала – грядущие поколения дол­жны помнить поразительную историю избавления от рабства. История для еврея в эти минуты не далекое, отвлеченное понятие, а вполне осязаемая реальность, в необычных и драматических коллизиях которой уча­ствует и он сам: «От отцов к детям, от поколения к поколению передается история о выходе из Египта, как лично пережитое, которое невозможно забыть», - гласит еврейская мудрость, подкрепленная библейс­ким наставлением Бога: «Помни день твоего исхода из Египта!»
«Этот праздник – наиболее еврейский среди всех еврейских праздников восходит своими корнями к священному прошлому человечества в гораздо боль­шей степени, чем любые другие обычаи и предания всего культурного человечества. Этих традиций при­держиваются сейчас, совершенно так же, как много-много веков назад. Мир изменился до неузнаваемо­сти, многие народы исчезли с лица земли, уступив место другим, расширились горизонты. Словно из не­бытия возникли новые материки, новые силы природы пришли на помощь человеку, чтобы облегчить ему жизнь. И только один этот народ сохранился с тех пор, верный самому себе и свято хранящий па­мять о страданиях предков. Он, как и прежде, мо­лится своему вечному Богу теми же словами тыся­челетней давности. Этот народ рабства и свободы – народ Израиля...» (Теодор Герцль).

НАРОД РАБСТВА и свободы

Да, именно еврейский народ, еще в самом своем младенчестве испытавший весь ужас неволи, сумел воздвигнуть нерукотворный памятник свободе и де­мократии. «На протяжении всей истории человечест­ва Библия была тем великим набатом, который звал людей на борьбу против духовной и политической тирании. Ни один народ не смог выразить с такой силой основополагающую истину о том, что благо­состояние государства, в конечном итоге, зависит от благосостояния граждан. Библия самая демократиче­ская книга в мире» (Томас Гексли); на страницах ее четко выразилось то неугасимое стремление к свободе и самостоятельности, которое через множество мук и невзгод смог пронести многострадальный народ Из­раиля...
Господь освободил евреев из рабства египетского за четыре заслуги – они не меняли своих имен, сох­ранили родной язык, не открывали священных тайн своих и не отменили Авраамов завет, - читаем мы в одном из памятников раввинской литературы. Как видно, сохранение языка и национальной самобыт­ности причислено авторами Талмуда к самому боже­ственному деянию. «В бытность свою в Египте евреи собирались все вместе и жили одной семьей: они поклялись друг другу свято хранить в своих сердцах союз Авраама, Ицхака и Иакова, не предавать язык своих предков и не говорить на языке египтян, дабы избежать идолопоклонства», - говорится в другом письменном памятнике.

***
Сорок лет пророк Моисей водил по пустыне вы­шедших из Египта евреев, сорок лет гонимый народ, страдая и ропща, шел сквозь ветры и жар пустыни к Земле Обетованной. Впервые после четырехвекового плена соприкоснулся он со свободой; это была пер­вая, быть может, самая мощная за всю историю че­ловечества устремленность алчущей свободы души. И, как некогда сказал Гейне, «после выхода израильтян из Египта слово «свобода» на всех языках мира стало произноситься с еврейским акцентом».

***
...Что касается ухода в пустыню и сорокалетнего скитания по ней, то, по мнению более поздних тол­кователей Библии, этот акт также является сакральным, содержащим в себе глубокий смысл: пока человек не отойдет от обыденности, пока не уйдет в пустыню, как это делали древние отшельники и пророки, он не сможет быть готовым к исполнению великой миссии. Воистину, путь к Земле Обетованной лежит через пустыню...

***
Как известно, Земли Обетованной народ, прошед­ший через египетское рабство, достичь не смог; даже самому пророку Моисею не довелось ступить на «зем­лю молока и меда». Лишь поколение, рожденное в пустыне свободным, сумело войти в священные пре­делы Израиля; израильтян же, погибших в пути во время сорокалетнего странствия, история нарекла «поколением пустыни»... Понятие это впоследствии стало обобщающим и определяющим переходные ис­торические ступени, когда одно поколение приносит себя в жертву ради благополучия последующего. И евреи, гонимые и унижаемые в разных странах – была ли то Франция Людовиков или Англия Ричарда Львиное Сердце, Испания времен инквизиции или самодержавная Россия, не говоря уже о фашистской Германии, - называли себя «поколением пустыни».

***

«На Кавказе, преимущественно в Кутаисской и Тифлисской губерниях, живет довольно многочисленная группа евреев, известная здесь под именем «грузинских евреев». Они называются так потому, что с незапамятных времен живут во владениях Грузии. Но не только местность дает им право так называться: такое право дает им так же известное сближение в бытовом отношении с коренными жителями Грузии – грузинами. Самый яркий признак сближения – заимствование грузинскими евреями у коренных грузин  их языка и алфавита, которыми они пользуются в повседневной жизни своей», - читаем мы в одном из номеров журнала «Еврейский вестник» за 1915 год.

***
Да, еврейский народ помнит годы величия, помнит библейских патриархов, псалмопевца Давида и Соломона Мудрого, но помнит он также погромы и гонения.
С какой-то фатальной закономерностью бедствия обрушивались на евреев в один и тот же день. День этот 9-е ава по еврейскому календарю (ав – 11-й месяц еврейского календаря: июль-август), по-еврейски, «тиша-беав».
В этот день вышедшим из Египта евреям («поколению пустыни») было знамение свыше, что не достичь им Земли Обетованной («В этой пустыне падут ваши трупы»), ибо усомнились они во всемогуществе Господа, вняв уверениям лазутчиков, утверждавших, что попасть в «Страну молока и меда» невозможно.
Но самым тяжким и невыносимым из всех испытаний был день разрушения Храма, Храма, который в сознании народа олицетворял собой родину и целостность нации, а также воспринимался как символ связи с Богом. Храм этот был Божьим домом, или Святым домом (по-еврейски «Бет ха-Микдаш»), где находилось то, чему поклонялся каждый еврей: «святая святых». Римляне были поражены роскошью храма, ибо, как позднее признает французский теолог Шарль Вагнер, ничто – «будь то Египет, Афины, Рим – не смогло бы сравниться с бессмертным великолепием Иерусалима».
В 586 году до нашей эры царь Вавилона Навуходоносор разгромил Иерусалим, разрушил первый Храм и уничтожил жителей Иерусалима, а тех, кто уцелел от огня и меча, захватил в плен и увез в Вавилон.
«Царь Навуходоносор поработил Иерусалим, и гонимые оттуда евреи пришли в Картли и попросили у мцхетского старосты землю под оброк. Дал он им ее и поселил над Арагви у родника, что зовется Занави» («Житие Грузии»)...

Вторая волна евреев хлынула в Грузию в I веке нашей эры, когда Иерусалим во второй раз был разбит и уничтожен, на этот раз римским императором Титом Веспасианом, и евреи окончательно лишились родины.
«Веспасиан, кесарь римский, разгромил Иерусалим, и гонимые оттуда евреи явились и сели рядом с потомками прежних евреев» (т.е. присоединились к потомкам бежавших от Навуходоносора евреев), - повествует «Житие Грузии».
К этому времени евреи уже шесть веков жили в Грузии (их называли «грузинскими евреями» или, как сказано в летописи, «уриями грузинскими») и, как видно, преуспели на общественно-культурном поприще. Завершались шесть веков с того времени, как измученные долгими скитаниями иудеи подошли к древ­нейшей столице Иберии и, осев в ней, обрели вторую родину, - возможно, город, расположенный на скло­нах гор с первого же взгляда живо напомнил им род­ной Иерусалим. Основанием для этого предположения послужат дальнейшие события, когда Мцхета в жизни еврейской диаспоры Грузии выполнит ту же функцию, что и Иерусалим для евреев всего мира...
Мцхетские евреи поддерживали постоянную связь с Палестиной, «основная часть правления духовен­ства евреев Грузии располагалась во Мцхета» (3.Чичинадзе) и, очевидно, подобно другим евреям диаспо­ры, подчинялась диктату Иерусалима. Из Святой Земли сюда часто приезжали служители еврейского куль­та, т.н. «шалиахи», которые привозили с собой зем­лю с могилы библейской Рахили и раздавали ее тоскующим по родине соотечественникам. Эта земля, как свято верили люди, была «Божественной землей», и если бросить горсть ее в могилу, то до прихода «Машиаха» (Мессии), т.е. до воскресения из мертвых, тело усопшего сохранится нетленным. Верующий иу­дей с благоговением покупал эту освященную горсть земли, олицетворявшую для него утраченную родину, а при бракосочетании, во время возвышенного и тор­жественного ритуала венчания, произносил, как клят­ву: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, дес­ница моя», в синагоге же, склонившись в молитве, ли­цом к Иерусалиму, обращаясь к Всевышнему, обещал: «Не умолкну ради Сиона и ради Иерусалима не успокоюсь!..»
Постоян­ная связь с Иерусалимом давала возможность грузин­ским евреям вовремя узнавать обо всем происходящем на Святой земле и реагировать на те или иные собы­тия: «Каждый удар пульса в Иерусалиме вибрировал во Мцхета», - отмечает в журнале «Пастырь» за 1888 год известный грузинский священнослужитель, в по­следующем католикос-патриарх Всея Грузии Кирион II. И вот, во Мцхета прибыл вестник, поведавший здешним евреям, что в Иерусалиме появился человек, «называющий себя сыном Божьим», и что по велению иерусалимских первосвященников «мужами Великого
Собрания» будет совершен суд над Иисусом. Для уча­стия в суде собрались в путь Лонгиноз Карснели и Элиоз Мцхетели. Мать последнего, отправляя сына в дорогу, просила не становиться соучастником распя­тия. Благословила его мать и молила сына своего, чтобы он, прибыв в Иерусалим, не стал соучастником надругательства над Иисусом, чтобы увиделся с Ним и принял от Него благословение.
«Не соучаствуй в пролитии Его крови... молю те­бя, сын мой, не соучаствуй!»
Отправились в Иерусалим Лонгиноз с Элиозом и стали свидетелями распятия Иисуса.
«От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама савахфани? То есть Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты Меня оставил?
Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: Илию зовет Он.
И тотчас побежал одни из них, взял губку, напол­нил уксусом, и, наложив на трость, давал Ему пить;
А другие говорили: постой: посмотрим, придет ли Илия спасти Его.
Иисус же, возопив громким голосом, испустил дух.
И вот завеса в Храме раздралась надвое, сверху до низу; и земля потряслась: и камни рассеялись...»
Гул этот докатился и до Мцхета, и, услышав его, мать Элиоза возопила в скорби великой:
«Прощай, царствование Израиля!»
Причитала мать Элиоза, сам же Элиоз «покинул Иерусалим, взяв с собой хитон Господень», вернулся во Мцхета, и вышла навстречу ему сестра его Сидония, прижала к груди хитон Господень и тут же ис­пустила дух. Весть эта сразу же облетела Мцхета, люди пытались разнять ей руки, высвободить хитон из оцепеневших пальцев, но не сумели и были вынуждены похоронить ее вместе с хитоном Господним. Прошло время, и на могиле ее выросло Божественное дерево – «животворящий столп» (свети цховели); на этом месте в четвертом веке была воздвигнута базилика, остатки которой и сейчас находятся в великолепном храме Светицховели.
Эта прекрасная легенда заслуживает всестороннего внимания: более же всего тем, что в фамильной хронике мцхетских евреев, переданной первосвященником Абиатаром, евреи Грузии не упомянуты как соучастники распятия («Когда Христа пленили в Иерусалиме, ни Элиоз, ни Лонгиноз не были соучастниками пленения его»). Более того, как показали последующие события, история отвела им особую роль в деле распространения христианства в самой Грузии.
Зураб Кикнадзе: «В Картли еще раз подтвер­ждается генезис распространения христианства. Пер­вые христиане вышли из среды евреев, первыми хри­стианскими соборами стали синагоги, так как имен­но там было возможно проповедовать веру, семя которой заложено в религии Ветхого Завета, говоря сло­вами Блаженного Августина: «Новый Завет хранится в Ветхом. Ветхий же проявляется в Новом»...
И далее: «Следует думать, что в Картли, как и в других странах, где расселялись евреи, синагога представляла собой общественный и религиозно-культурный очаг в атмосфере язычества, хранивший веру Вет­хого Завета. Где, как не в среде евреев, могла встре­тить внимание и найти опору женщина-миссионер в языческой стране. Потому, разумеется, и обратилась она к синагоге, представлявшейся ей религиозным и культурным оазисом. Первым городом в Картли, где Нино какое-то время пробыла среди евреев, был Урбниси: о том, что еще в далекой древности в нем жило иудейское племя, свидетельствует обнаруженный в тех местах в могильнике перстень с еврейскими пись­менами.
«И достигла я окрестностей Картли, - повествует Нино Саломе Уджармели, - города Урбниси, и увидела народ чужой, служителя чужих богов, поклоняю­щегося огню, камню и дереву; и смутилась душа моя пагубой их, и пришла я в молельню иудеев, чтобы ус­лышать язык еврейский, и была там один месяц и испытала силу страны этой».
Миссия Нино закончилась блистательно. Слово ее проникло в мцхетскую синагогу и заложило основу общины христиан-евреев.
Первосвященник Абиатар уверовал в то, что эс­хатологическое лицо Ветхого Завета – помазанник Бо­жий (Христос), то есть Слово Божье, он же Сын Божий, явился прежде всего для того, чтобы спасти евреев. Поэтому он «без устали денно и нощно проповедовал учение Христа, восславляя Его...» И теперь уже оставшимся в старой вере «грузинским евреям» не было места в мцхетской синагоге. Событие, прои­зошедшее в Иерусалиме, повторилось во Мцхета, в этом новом Иерусалиме евреев: «исход» иудеев из Мцхета был связан с консекрацией синагоги в христианскую молельню, что в представлении евреев ото­ждествлялось с разрушением их Храма. Мцхета была местом средоточия их, отсюда они расселились по разным уголкам Грузии, где исторически проживают и по сей день.
Таким образом трагедия, разыгравшаяся несколько веков назад у стен Иерусалима, а именно то, что евреи, покинув родину, рассеялись по всему миру, - часто в разныx вариациях повторяется на протяже­нии всей их истории...
Исходя из сказанного выше можно заключить, что грузинские евреи как бы исполнили роль своеобразного медиума между идеологиями Ветхого и Нового Заветов.

Интересен факт, имевший место, по преданию, во II веке нашей эры – во времена знаменитого восстания Бар-Кохбы: евреи восстали против беспощадной тирании римлян; к всенародному восстанию не присоединилась лишь малочисленная каста книжников-богословов. Озлобленный народ зак­леймил их позорным именем изменников и даже хо­тел забить камнями, хотя, возможно, перед лицом ис­тории они, эти книжники, по-своему были правы: они оттачивали в своих пещерах последние главы Библии и создавали мудрость Талмуда, ибо прекрасно понимали, что восстание изначально обречено на гибель, так как в Иудее того времени не было силы, способ­ной противостоять римским легионам. Участию в бун­те и опьянению хрупкой, недолговечной победой пре­дпочли они нечто великое и вечное. И, отвергнутые соплеменниками, вглядываясь в глубь веков, искали то нужное Слово, которому надлежало спасти дух народа. Наверное, нам, современным людям, погруженным в суету повседневности, или, как говорится, в «текущие процессы», такое понятие гражданствен­ности покажется несколько чуждым и неприемлемым, однако, факт остается фактом: восстание это, как и другие, подобные ему, было подавлено, а уцелевший благодаря Слову народный дух помог евреям, поте­рявшим 2000 лет назад родину, вновь обрести ее.
Мыслители нового времени говорят о Библии, как о несравненном литературном памятнике; согласно же традиции, для верующего еврея Библия никогда не являлась самостоятельной литературной ценностью, она, прежде всего, была опорой религиозной жизни; этим обусловлено и своеобразное отношение к ее текстам: Библию читали и изучали в синагогах, раввины пытались постичь скрытую в ней истину, она была для них одновременно и философией, и историей, и законом о праве, и моральным кодексом. Говоря иначе, эта книга была образом жизни евреев, которому ни разу не изменили грузинские евреи, поскольку все традиционное, унаследованное ими от предков, в их представлении было овеяно древнебиблейским ореолом и озаряющим их еще со времен пустыни Божественным сиянием.
Измученная душа Израиля, устремляясь за священными призраками, погружалась в блаженные воспоминания. Воспоминания эти, однако, означали не возвращение к какому-нибудь конкретно-историче­скому прошлому, а нечто большее, вневременное, веч­ное; была в них какая-то неосознанная ностальгия, тя­готение к истокам человечества, поиск той первоздан­ной, ныне утраченной гармонии, которая настолько сокращала расстояние между Господом и человеком, что повседневность бытия согревалась мощным жи­вотворящим дыханием ветхозаветного Бога. А Бог этот и смог мириться с ограничениями во времени, так как время и неотделимая от него тленность в самой основе своей противоречили идее Его вечности и уни­версальности. Потому Бог, явившись впервые Мои­сею, сказал ему, пораженному Божественным сияни­ем: «Аз есмь Сущий».
И этот вечносущий Бог, присутствие которого ощущал человек еще на заре библейского рождения, за грехи людские (первородный грех, грех Каина и жителей Содома и Гоморры) постепенно стал отда­ляться от человечества, пока не достиг седьмого не­ба: таково мнение мудрецов Талмуда. «Господь нас оставил, расколол царство надвое и отдалил нас от Храма Господня, полностью пренебрегши родом на­шим», - горестно произнесет утративший Бога иудей, устремляя к небу молитвенный взор:

Крыло светозарное,
Опустись невиданной птицей,
Суть неземного яви мне впервые,
Чтобы, неведающему,
Тайну постичь мне.

И хотя стараниями и усилиями пророков и правед­ников расстояние между человеком и Богом время от времени сокращалось, однако разыгравшаяся вследствие тягчайших грехов человечества трагедия оказалась необратимой. И потому в этом необъятном мире не стихает вопль человеческого одиночества и бесприютности:
«Боже мой! Боже мой! Для чего Ты оставил меня!..»
И вот, чтобы вновь обрести Бога, восстановить потерянную с ним связь, древнееврейские мудрецы узаконили язык свой как сакральный, единственный и неповторимый, назвав его «лашон ха-кодеш», то есть «святой язык». Это язык Моисея и библейских проро­ков, язык псалмопевца Давида и Соломона Мудрого. Пользование им в повседневной практике было огра­ничено, он применялся лишь в богословско-литургиче­ских целях, предназначался для общения с Богом и го­ворить на нем в бытовых условиях считалось несколь­ко неуместным. Кто знает, возможно, этой повседнев­ной необходимостью и было вызвано возникновение второго еврейского языка – так называемого «идиш», сформировавшегося в средневековой Европе на базе разговорного немецкого языка и не имевшего почти ничего общего с возвышенным языком «лашон ха-ко­деш», божественный статус которого должен был из­начально быть святым и неприкосновенным. Это раздвоенное стремление к повседневно-бытовому и вне­временному, преходящему и вечному, что, очевидно, лежит в самой основе еврейской души, четко проявля­ется и в противопоставлении двух культур – ивритской и идишской: первой были созданы Библия в Талмуд, каббалистически-мистические учения, «Зохар»; вторая же, в основном, отображает конкретные – ограниченные местом и временем явления. Наметилось два проявления еврейской души: конкретно-локальное и вневременно-космическое.
Как видим, эта духовность еврейства, как единого народа, проявляется в самом генезисе его и несколько выходит за черту привычных для нас понятий народ и национальное, - основанных на географически-территориальных или других локальных категориях...
Существует предание:
Наполеон имел обыкновение по вечерам, переодевшись простолюдином, прохаживаться по городу. Во время этих прогулок наведывался он и в еврейские кварталы. Однажды, выйдя на улицу, в один из та­ких вечеров он, как обычно, забрел в еврейский квар­тал и, к своему удивлению, застал его безлюдным. Повсюду, в какой бы дом ни заглянул он, двери ока­зывались на запоре. После долгих поисков и расспро­сов дошел он до синагоги и, бесшумно войдя внутрь, стал свидетелем удивительного зрелища: евреи со всего города, все как один, распростершись ниц, горь­ко плакали.
- Какая беда вас постигла, о чем вы так тяжко скорбите?! - изумился Наполеон.
- Оплакиваем разгромленный Навуходоносором и Веспасианом Иерусалим, - пояснил один из старей­шин.
- Как это, Иерусалим? - еще больше удивился император.
Тогда раввин, с вековой печалью в глазах, обер­нулся к непонятливому нееврею (по-еврейски: гой) и подробно рассказал ему историю разрушения Храма. Потрясенный услышанным, император восклик­нул: «Поистине вы народ вечный, если способны переживать события двухтысячелетней давности так, словно это произошло вчера...»
Глубокий символический смысл заложен в этой легенде.
Неоспоримо, каждого человека прежде всего интересует его сегодняшний быт, и современные, пусть даже самые незначительные явления будоражат наше сознание больше, нежели величайшие войны, буше­вавшие тысячу лет назад, то есть, как говорил Го­мер, «более всего сердце человеческое увлекает песнь, повествующая нам о недавно минувших событиях». Евреи в этом отношении составляют исключение, ибо никакая музыка современных празднеств не услажда­ет им слух так, как звуки фанфар, под которые сплясала свой восторженный танец Мириам, когда пере­секла Чермное море три тысячи пятьсот лет назад. Это состояние еврейской души – итог многолетнего опы­та, ибо иудей с молоком матери впитывает мудрое по­учение отцов: «В каждом поколении еврей должен видеть себя таким, будто он сам вышел из Египта».
В феодальной Грузии евреи большей частью за­нимались торговлей. В экономическом отношении они делились на три основных слоя: крупных торговцев, купцов средней руки, мелких торговцев. Позднее они занимались также кустарным производством и реме­сленничеством. Крепостные же евреи и землю обраба­тывали, и виноградники насаждали, и сеяли, и па­хали; но что касается каких-либо следов четко выра­женного иудейского движения или иерархии служи­телей культа, по сведениям Веньямина Тудельского (еврейский путешественник XII века), их в феодальной Грузии не наблюдалось; так, собственно грузинская Церковь не проводила антииудейской пропаганды, «вся антиеврейская религиозная полемика, существу­ющая на грузинском, полностью переведена с других языков» (К.Кекелидзе). Церковь, можно сказать, относилась терпимо к грузинским иудеям и социальной почвы для какой бы то ни было оппозиции со стороны евреев, пусть даже религиозной, здесь не существовало. Когда же дело касалось обновления интерпретации канонов веры, назначения служителей культа или же решения всякого рода культово-юридических вопросов, грузинские евреи подчинялись еврейским академиям Багдада, получая оттуда соответствующие советы и указания.
«С землей Грузии грузинский еврей был связан и слит так же, как и сам грузин. Таким было прошлое евреев в Грузии и таковым является их настоящее. Следует отметить, что о положении грузинских евреев было известно учителям их веры почти во всех стра­нах, начиная с Иерусалима, за что и были они благо­дарны грузинским царям и правителям. Многие рав­вины и первосвященники благословляли в своих мо­литвах грузинский народ, упоминая его перед други­ми народами как нацию образцовую и достойную под­ражания в своем сострадании к евреям. Таково было положение евреев Грузии до рождества Христова и после, до XIX века (разговора о XIX веке автор избегает – утверждение самодержавия в Грузии дало «некоторые» плачевные результаты – Дж. А.). Вот такой достойный подражания союз был у них с грузинами, как они прославляли и почитали грузин, так и грузины поддерживали и опекали евреев» (З.Чичинадзе).


Джемал АДЖИАШВИЛИ
Перевод Гины ЧЕЛИДЗЕ

Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) (1922-1989) родился под Ленинградом, в Царском Селе (ныне город Пушкин), закончил школу в 1940-м в Тбилиси и вскоре ушел на Великую Отечественную. Воевал в морской пехоте, вернулся с боевыми наградами. В 1952-м закончил Тбилисский государственный университет им. И.В.Сталина. В разные годы работал в редакции газеты «Молодой сталинец», в издательствах «Заря Востока», «Мерани», на киностудии «Грузия-фильм», редактором отдела журнала «Литературная Грузия»... Михаил Лохвицкий – автор более двадцати книг, его романы «Громовой гул», «Выстрел в Метехи», «С солнцем в крови», «Неизвестный», сборники рассказов переведены на грузинский, армянский, чешский, венгерский, польский, арабский языки... Сын черкесского народа, он писал на русском языке, был членом Союза писателей СССР, председателем секции русских литераторов СП Грузии, прекрасно владел грузинским языком, переводил грузинских писателей. Грузия стала для него второй родиной.
21 февраля в Тбилиси, в Черкесском культурном центре, состоялся вечер памяти Михаила Юрьевича Лохвицкого, приуроченный к 90-летию со дня рождения известного писателя.
Предлагаем вниманию читателей рассказ «Наедине с осенью» М.Лохвицкого.
Вторая половина сентября 1963 года. На Оке начиналась золотая осень. Серо-белые туманы, перинами лежащие над реками, робко клубились в сырых низинах и при первых лучах солнца спешили раствориться в чистом, прозрачном воздухе. В этом золотом сентя­бре я встретился с Константином Георгиевичем Паустовским.
Предложил мне съездить к Константину Георгиевичу в Тарусу его ученик и любимец, писатель Владимир Кобликов.
- Неудобно врываться так сразу, без предупреждения, - сказал я, - он, наверное, работает... и вообще...
- Поехали, поехали, - настаивал Кобликов, - он говорил, что знает о тебе.
Паустовский мог знать обо мне только по книге, которую я послал ему за несколько лет до этого, и по одному письму, насколько я помнил, восторженному и бестолковому. Я прочитал в «Повести о жизни» о днях, проведенных Паустовским в 1921 году под Одессой, на даче Ковалевского, на которой я жил уже во время Отечественной войны, в 1944 году, когда служил в батальоне морской пехоты. Паустовский вспоминал, что прокопал в обрыве к морю ступеньки, матросы спускались к морю ступенчатой тропинкой, и мне подумалось, что это была тропа, прокопанная Паустовским; все свои мысли я высказал в длинном, путаном письме, ответа на которое не полу­чил.
Может быть, из-за этого, а возможно, в силу труднообъяснимых свойств склонного к ошибкам человеческого воображения, Паустов­ский представлялся мне не очень доступным, не совсем таким, каким он был в своих рассказах. Высказал свои соображения Володе, он в ответ рассмеялся и стал рассказывать, как они с Паустовским рыба­чили на Оке и какой это вообще общительный и обаятельный чело­век. Сомнения мои стали рассеиваться, соблазн повидаться с Пау­стовским был велик, и мы втроем – Кобликов, художник Ремир Курчик и я – отправились из Калуги в Тарусу.
В небольшой гостинице, в которой мы остановились, уже неделю жила съемочная группа Ленинградской студии документальных фильмов. У нее было задание снять Паустовского, но он наотрез отказался позировать перед киноаппаратом. Оператор Олег Франковский, высокий, спокойный, полный скрытого юмора человек, давний приятель Володи, познакомился со мной и попросил нас, чтобы мы воздействовали на Паустовского. Кобликов ответил, что он сомневается в удаче, но попробует поговорить.
Берегом речки Таруски мы поднялись к домику Паустовского – небольшой крестьянской избе, слегка перестроенной; она стояла в саду над крутым обрывом.
Наверное, смущение мое со стороны выглядело очень смешно. Пожав небольшую сильную руку Константина Георгиевича, я то молчал, то, пытаясь избавиться от робости, говорил невпопад. Случайно я встретился с глазами Паустовского и окончательно при­шел в смятение – этот семидесятилетний человек, писатель с ми­ровым именем, тоже, оказывается, смущался. Впоследствии я уз­нал, что Константин Георгиевич всю жизнь был по-детски застен­чив.
Курчик принес в подарок свою картину – фиолетово-черные деревья, и пока они с Константином Георгиевичем обсуждали досто­инства картины, я, привыкая, осматривался. Кабинет не был боль­шим, но казался просторным. На письменном столе стояли миниа­тюрная машинка «Колибри», лампа с абажуром, голова Нефертити, лежали папки, книги, среди них недавно изданный Академией наук коран. Обратил я еще внимание на деревянный стаканчик для каран­дашей, полный разноцветными поплавками. Коран мне был нужен для работы, я давно и тщетно искал его. Взяв книгу в руки, я стал проглядывать суры. Почувствовав пытливый взгляд Константина Георгиевича, рассказал о своих безуспешных попытках приобрести коран на русском языке.
- Мне привезли его вчера, - страдающим голосом начал Паустовский, - но раз он вам так нужен...
Спохватившись, я стал утверждать, что коран у меня будет буквально на днях, и, наверное, не в одном экземпляре, так что я сам смогу, если он кому-нибудь нужен...
- Нужен, - обрадовался Кобликов, - дашь лишний экзем­пляр мне.
Константин Георгиевич, недоверчиво вздыхая, посмотрел на меня и снова застеснялся.
В кабинет вошел человек лет тридцати, поздоровался сразу со всеми, сел в сторонке, достал из кармана общую тетрадь и авторучку. Как потом выяснилось, это был начинающий писатель, краевед Иван Бодров, он жил в Тарусе, часто заходил к Константину Георгиевичу, и тот читал и правил его рукописи.    
Бодров с деловым видом стал записывать наш разговор.
Я снова ощутил неловкость. Константин Георгиевич поморщил­ся, неодобрительно и строго посмотрел на Бодрова, хотел что-то сказать ему, но раздумал и, поднимаясь, обратился ко мне:
- Пойдемте, покажу вам Матисса.
Кабинет выходил в сени, откуда лестница вела вниз, в подвальную столовую, а напротив был узкий, как коридор в ва­гоне, проход к двум таким же крохотным, похожим на купе спаль­ням.
Мы с Константином Георгиевичем прошли туда, и я увидел работы Матисса. Секретарь Матисса, русская, переводчица произве­дений Паустовского, привезла Константину Георгиевичу последние работы художника.
Мы заговорили о Грузии.    
- Это трудно объяснить, - медленно произнес Константин Георгиевич, - я знал Батуми, потом переехал в Тбилиси и немало побродил по городу, но впервые по-настоящему раскрылась для меня Грузия через картины Пиросманашвили.
- Я помню, - сказал я, - читал в «Броске на юг», как вы увидели картины Пиросмани у Зданевичей.
- Кирилл Зданевич недавно был у меня. - У глаз Паустовско­го собрались веселые морщинки.
Я собрался с духом и попросил извинения за свое нескладное письмо.
- Какое письмо? - с недоумением спросил Константин Георгиевич.
Я объяснил.
- Вот ведь, - с досадой проговорил он, - это мои домашние оберегают меня, прячут от меня почту.
- Очень им благодарен за то, что они утаили мое письмо.
- Все-таки это дурно, - он покачал головой, - не получив ответа, вы могли бог знает что подумать.
Он спросил, давно ли я из Грузии и знаком ли с Гурамом Гогиашвили. Я ответил, что знаком.
- Гогиашвили переводит мои рассказы на грузинский, - сказал Паустовский, - жаль, у меня здесь нет грузинских изданий. Мне говорили, что он хорошо переводит.
Паустовский не то чтобы задумался, а словно ушел в себя.
Я еще до этого обратил внимание: беседуя, Константин Георгиевич будто вглядывался во что-то, видимое ему одному. Разгадка этому пришла ко мне месяцем или двумя позже.
Он улыбнулся без видимой причины и снова заговорил о Тбилиси, о том, какой это легкий и великолепный город, не похо­жий ни на один другой, и опять о том, какое впечатление на него произвел Пиросманашвили, и снова о Тбилиси. Я вспомнил, как он писал в «Броске на юг», что, поднявшись в горы над Тбилиси, «почувствовал свою родственность всему интересному на Земле».
Мы, беседуя, вернулись в кабинет, где Володя Кобликов подтру­нивал над Бодровым. Константин Георгиевич улучил минуту, когда Бодров один остался вблизи него, и что-то строго сказал. После этого я не видел в руках у Бодрова тетради, и он перестал записы­вать. Позже оказалось, что при всей деликатности Паустовский мог быть резок и прям, даже порой беспощаден ко всем, кто по взглядам и своей человеческой сущностью был неприятен ему, не терпел болтовни и панибратства.
Как-то Паустовский приехал в Калугу. К нему подошел один писатель, многими годами моложе Константина Георгиевича, и, демонстрируя свое близкое знакомство с Паустовским, пренебрегая другими, вмешался в разговор, стал что-то вспоминать. «А я вас не знаю», - сказал вдруг Паустовский. «Как не знаете, а помните, мы с вами...» Лицо Константина Георгиевича стало страдальческим, и все же он упрямо повторил: «Не помню, не помню я вас». «Старый знакомый» онемел.
Разговор стал общим. Константин Георгиевич улыбался. Убедив­шись, что у него хорошее настроение, Кобликов заговорил о кино­съемке. Константин Георгиевич испуганно замахал руками.
- Им влетит, если они не выполнят поручения, - сказал я.
Паустовский растерялся и жалобно посмотрел на меня. Поскольку я был человеком новым, он стал объяснять мне:
- Понимаете, становлюсь деревянным, когда на меня направляют аппарат, не знаю, что говорить, куда деть руки...
Мы хором принялись убеждать, что его не станут мучить и времени на съемку уйдет немного.
- В самом деле, нехорошо, если у них неприятности будут, - уступая, проговорил Паустовский.
Курчик побежал за Франковским.
Паустовский спросил, познакомился ли я с Тарусой. Я ответил, что еще не успел. Он стал говорить, как тяготится тем, что после опубликования «Ильинского омута» эти места заполонили туристы, стали рубить на костры деревья, уничтожать рыбу и что он даже хотел написать в «Литературную газету», сообщить, якобы Ильин­ский омут находится совсем в другом районе.
Константин Георгиевич рассказал о рабочем с карьера, бывшем уголовнике, - он все приходит и с угрозами требует, чтобы писа­тель написал о нем книгу. Потом вспомнил старичка слесаря, мест­ного «левшу», который не брался за  «неинтересные» заказы – запаять керосинку или починить примус, но с удовольствием отре­монтировал Константину Георгиевичу сложный замок на старом ларце и еще кому-то починил сломанный зубной протез, да так, что этот протез взяли потом в музей, если не ошибаюсь, Московского стоматологического института.
- У него голова как у Эдисона, - сказал Константин Георги­евич, - но вся беда в том, что он, как многие талантливые самоучки, всегда изобретает велосипед... А как-то, - Константин Георгиевич оживился и потер руки, - ворвался ко мне один студент из Киева и стал совестить и упрекать: как же это вы, такой писатель, не доби­лись, чтобы выполнена была просьба Марины Цветаевой – устано­вить плиту с ее именем в Тарусе? Я сказал, что хлопотал, но у меня ничего не получилось. «Добиваться не умеете, - заявил студент, - а я вот добьюсь!» Убежал. И что же вы думаете! Добился. Да, да, тогда Таруса была районным центром, студент пошел в райиспол­ком, нашумел, наговорил что-то, и через неделю в карьере выру­били плиту, вырезали надпись на ней...
Появились Курчик и Олег Франковский с помощниками. Паустовский насупился.    
- Где вы хотите снимать?
- Где вам удобнее и когда удобнее, - лаконично ответил Франковский. - Могу здесь, в кабинете, прямо сейчас. Машина с аппаратурой у дома.
-  Хорошо, хорошо, - засуетился Паустовский, - несите аппаратуру.
За какие-то двадцать минут осветительная аппаратура была уста­новлена. Франковский нацелился кинообъективом на Паустовского, тот замолчал и затравленно вжался в кресло.
- М-да, - сказал немного спустя Франковский, - великолепно! Константин Георгиевич, а не могли бы вы заняться каким-нибудь делом? Писать, например. Или читать... рассказ кого-нибудь из ваших молодых друзей, учеников...
- Как раз со мной рукопись, - обрадованно сказал Бодров, - посмотрите ее, Константин Георгиевич.
Паустовский хмуро поглядел на него, надел очки, взял рукопись. Пробежав глазами первую страницу, потянулся за карандашом и покачал головой.
- Разве так пишут?
Киноаппарат трещал, ярко светили юпитеры. Константин Георгиевич ничего не замечал, то качал головой, то бормотал фразы вслух, сердито вычеркивая лишние слова, - он правил рукопись. Была отснята вся пленка, а он работал.
Наверное, наступившая тишина показалась ему необычной. Он поднял голову.
- Спасибо, Константин Георгиевич, - сказал Франковский.
- Уже закончили? - удивился Паустовский. - Наверное, вы очень хороший специалист.
Мы рассмеялись.
- Правда, правда, - стал уверять Паустовский, - я ничего не замечал. Так можно сниматься сколько хотите.
- Что ж, - со спокойным юмором сказал Франковский, - я не отказываюсь, сниму вас еще где-нибудь; раз уж хотите, можно вне дома, можно завтра.
Паустовский хотел было возразить, но осекся, посмотрел на невозмутимое лицо Франковского.
- Может быть, съездим на Ильинский омут? - предложил он и взглянул на барометр. - Переменно, но все равно поедем. - Заме­тив, как просиял Франковский, он прибавил: - Только, чур, и там ничего не устраивать!
Франковский на восточный манер прижал руки к груди и покло­нился.
Константин Георгиевич повеселел.
В таком же настроении он был и вечером, когда мы снова загля­нули к нему. С нами пришел еще писатель Алексей Шеметов, недавно переехавший в Тарусу из Абакана.
Роли переменились. Теперь Шеметов и Константин Георгиевич стеснялись друг друга, а я наблюдал за тем, как Константин Георги­евич, тяжко преодолевая свое смущение, старается разговорить Шеметова и перебирает поплавки в стаканчике для карандашей.
Он снова всматривался во что-то, видимое ему одному, и спро­сил, обращаясь ко всем:
- А что такое шедевр? В поэзии, например.
Кобликов ответил, что шедевры поэзии можно найти у Блока. Бодров стал читать «Грозу» Заболоцкого, я привел лермонтовские строки: «...и звезда с звездою говорит».
- Лермонтов? - Константин Георгиевич задумался. - А по­мните его «Завещание»?.. Настоящие шедевры создаются и приро­дой, самой жизнью. Несколько дней назад над Окой летели журавли. Как будто кто-то переливал воду в тонкий стеклянный сосуд...
Мы вышли в сад и увидели большой ярко-красный мак.
- Вот настоящий шедевр! - сказал Ремир Курчик.
Паустовский кивнул.
Бодров рассказал нам потом, что Константин Георгиевич на ночь, оберегая мак от заморозков, укрывал его старым плащом.
Утром сыпал мелкий дождик. Но мы все равно поехали к Ильин­скому омуту на «козле» Франковского. Сперва по шоссе, потом по просеке до деревни Ильинское и за нее. Дальше дороги не было, и мы пошли пешком.
Константин Георгиевич шел, опираясь на удилище, всматри­вался в дали, которые становились все шире, и улыбался своим мыслям.
Дождик то рассеивался, то снова шуршал в листве. Поникшая зелень вблизи была по-весеннему свежей, далее копнились покрытые багрянцем и желтизной деревья, а между ними в отдалении плыли серые облачка измороси. Константин Георгиевич сказал, что только отсюда, с этой точки, можно увидеть всю даль.
- Нестеровская даль, - прибавил он, - а если идти лесом, придешь в Богимово, где жил Чехов.
Он спросил у Бодрова, давно ли он был в Богимове и как там сейчас.
Мы спустились к речке, спрятались от дождика под деревом. Кобликов и Курчик принялись разводить костер, а Константин Георгиевич разговорился. Он вспоминал о Гайдаре, о Рувиме Фраермане. Я не повторяю того, что он рассказал, потому что все это им написано.
Дождик отдалился, из-за облаков прорвался мягкий солнечный свет. Можно было приступить к съемкам. Константин Георгиевич с Володей Кобликовым спустились к омуту и закинули удочки.
- Зрители так и не увидят, как мы поймали рыбу, - лукаво сказал Константин Георгиевич.
- Я привяжу к крючку камень, - сказал Кобликов, - вы будете дергать удочку, никто не поймет, что это камень, а не рыба!
- Давайте, Володя! Давайте! - Константин Георгиевич был в восторге. - Подшутим над зрителями.
Он выждал, пока Кобликов привяжет к леске камень, и по сигналу Франковского вздергивал удочку. Разлетались брызги, по воде расходились круги, и Паустовский хохотал, поглядывая на Кобликова. Володя казался на первый взгляд Стивой Облонским, а на самом деле был романтиком, обладал детской поэтической душой, за что Паустовский его и любил...
Однажды зимой мы с Володей ночевали неподалеку от Тарусы, в оставленном жителями маленьком шахтерском поселке, лишь в одном домике еще жили – там мы и остановились. Мела крутая метель. Утром я вышел из дома – вокруг белым-бело, по снежному одеялу бежит поземка. Сделал несколько шагов. Услышал жалоб­ный скрип – в одном из брошенных и словно умерших домов болталась на петлях дверь. Я приблизился к крыльцу, поднялся по заметенным снегом ступенькам. Комнаты были пусты и до боли унылы. Володя вышел после меня, осмотрелся и зашагал по моим следам. Он поднялся на крыльцо. Я, сам не знаю почему, спрятался за развороченной стенной печью и не ответил на его зов. Когда я выглянул, он стоял неподалеку от входной двери. Пустынный дом, скрип дверных петель в тишине и одинокая человеческая фигура – все было таинственно и нереально, как в приключенческом кино­фильме. Я поднял руку с вытянутым наподобие пистолета указа­тельным пальцем и «выстрелил» в Володю: бах-бах! Он, словно все происходящее было много раз отрепетировано, мгновенно стал падать; падая, судорожно изогнулся и тоже выставил руку с вытя­нутым пальцем и тоже «выстрелил». Я, скорчившись, упал возле него. Потом мы сидели на полу и хохотали до слез... Позже Володя рассказал всю эту историю Паустовскому. Константин Георгиевич, слегка улыбнувшись, задумался и спросил: «Володя, а вам не кажется теперь, что оба вы были тогда не собой, а другими, и на самом деле стреляли и умирали от пуль?»
Дни в Тарусе ожили в моей памяти, когда некоторое время спустя я прочитал рассказ Константина Георгиевича «Наедине с осенью». В рассказе я встретил слова о курлыканье журавлей, похожем на переливание воды в тонкий стеклянный сосуд, и наши разговоры о шедевре, и многое другое, о чем говорил в те дни Константин Георгиевич. И я понял, почему он иногда во что-то всматривался внутри себя.
Рассказ мне понравился очень, но я подумал и о другом – о том, как редко, и это вполне естественно, мы становимся свидетелями чуда, творимого писателем. Чувство своей, пусть сторонней, случай­ной, но все же сопричастности этому чуду не покидало меня, делая все окружающее праздничным.
Я не удержался, позвонил Константину Георгиевичу в Москву и сказал, в какой восторг привел меня его рассказ. Он помолчал, потом я услышал из трубки прерывающийся голос:
- Я тронут... что вы нашли время... прочитать мой рассказ. Очень рад, что он вам понравился... Спасибо вам.
Я ошеломленно посмотрел на трубку и подумал, что к скромности Паустовского, наверное, никогда не привыкнешь, что только таким должен быть подлинно большой художник и что каждому художнику слова, каким бы крупным он ни был, очень нужно, чтобы творение его находило отзвук в сердце читателя.

Михаил ЛОХВИЦКИЙ